Текст книги "Два года на палубе"

Автор книги: Ричард Генри Дана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Глава IV
Воскресенья в море

После встречи с «Каролиной» 21 августа ничто не нарушало однообразия нашей жизни вплоть до

пятницы, 5 сентября, когда мы увидели на траверзе с правого наветренного борта судно, оказавшееся бригом под английским флагом. Пройдя у нас за кормой, он сообщил, что вышел сорок девять дней назад из Буэнос-Айреса в Ливерпуль. Не успел «англичанин» скрыться из виду, как снова раздался крик: «Вижу парус!» – и появилось другое судно по носу, пересекавшее наш курс с наветренного борта. Оно прошло далеко, и окликнуть его не удалось, но мы рассмотрели, что это бригантина под бразильским флагом на грот-мачте. По всей вероятности, она шла из Бразилии в Южную Европу, возможно в Португалию.

Воскресенье, 7 сентября. Вошли в пассат от норд-оста. Утром поймали первого дельфина, которого я рассматривал с величайшим любопытством. Меня разочаровал цвет этого животного, когда оно испускало дух. Дельфины, конечно, очень красивы, но все-таки не в такой степени, как об этом говорят. Впрочем, надо отдать им должное – нет зрелища, производящего большее впечатление, чем дельфин, плывущий на глубине всего нескольких футов в яркий солнечный день. Он отличается поразительным изяществом формы, и его считают самым быстрым животным соленых вод. Падающие на дельфина лучи солнца, благодаря стремительности и переменчивости движения, а также отражениям от воды, делают его похожим на осколок радуги.

Сегодняшний день прошел, как и все благополучные воскресенья в море. Палубу скатили, снасти были уложены, и все приведено в порядок. Днем на палубе держали только одну вахту. Матросы надели белые полотняные брюки и красные клетчатые рубашки и ничего не делали, кроме необходимой работы с парусами. Обычно по воскресеньям все занимаются чтением, разговорами, покуривают трубочки и чинят одежду. Если погода хорошая, выносят свою работу и книги на палубу и рассаживаются вокруг шпиля на баке. Воскресенье – единственный день, когда разрешены подобные вольности. Наступает понедельник, снова надеваются просмоленные штаны, и опять шесть дней непрестанного труда.

Привлекательность воскресенья для команды увеличивается еще и тем, что в этот день дают пудинг, или, как его называют, «тесто». Это не более чем мука, заваренная кипятком и приправленная патокой. Несмотря на липкость и темный цвет, пудинг считается деликатесом, да и на самом деле составляет приятное разнообразие к соленой говядине и свинине. Многие ненавистные капитаны искупали зверское обращение с командой только тем, что в обратном рейсе давали «тесто» два раза в неделю.

На некоторых судах воскресенье сделано днем учения и религиозной службы, но наша команда состояла сплошь из одних богохульников, от капитана до самого зеленого юнги, и поэтому не приходилось ожидать чего-нибудь большего, чем непритязательный отдых и спокойное развлечение разговорами.

Несколько дней мы шли в бакштаг, используя пассат, и так продолжалось до понедельника

22 сентября. Выйдя на палубу утром в семь склянок, мы увидели, что вахта на мачтах обливает паруса водой, а по корме – черное двухмачтовое судно клиперной постройки, шедшее за нами. Мы сразу принялись за работу и поставили всю парусину, какую только можно, используя в качестве лисель-спиртов даже весла. Мы не переставали смачивать паруса из подтянутых к топам ведер. Так продолжалось до девяти часов, когда пошел моросящий дождь. Незнакомое судно не прекращало преследования, и всякий раз, как только мы меняли курс, чтобы идти фордевинд, оно делало то же самое. Капитан следил за ним в подзорную трубу и сказал, что наш преследователь вооружен, полон людей и не показывает флага. Мы продолжали идти фордевинд, зная, что имеем при этом наилучший ход, а клипера быстрее всего идут круто к ветру. У нас было еще одно преимущество – дул легкий ветер, и мы поставили больше парусов, неся брамсели и бом-брамсели на фоке и гроте и еще десять лиселей, в то время как на неизвестном судне смогли добавить только гаф-топсель. Утром оно несколько приблизилось к нам, но когда пошел дождь и ветер еще более ослабел, начало отставать. Вся наша команда оставалась на палубе до самого вечера, и мы привели в готовность огнестрельное оружие. Но нас было слишком мало, и вряд ли мы могли бы что-нибудь сделать, если бы наши опасения подтвердились. К счастью, ночь оказалась безлунной и на редкость темной, так что, погасив все огни и изменив курс на четыре румба, мы надеялись ускользнуть. Мы даже не подсвечивали нактоуз и держали по звездам, сохраняя все время абсолютную тишину. На рассвете горизонт был совершенно пуст, и мы легли на прежний курс.

Среда, 1 октября. Пересекли экватор по западной долготе 24°24'. Теперь в соответствии со старинным обычаем я получил право называться сыном Нептуна и немало радовался, что заслужил сей титул без той неприятной церемонии, которую приходится претерпевать столь многим. Единожды перейдя экватор, вы уже навсегда освобождаетесь от этого обряда и получаете все права подстраивать разные шутки новичкам. Если на судне нет пассажиров, сия традиция соблюдается теперь лишь в редких случаях, но когда таковые имеются, всегда бывает много веселья и развлечений.

По прошествии некоторого времени все матросы убедились в том, что второй помощник по имени Фостер – самый пустой и неосновательный человек, да и как моряк тоже плох, и что капитан крайне недоволен им. А права капитана в подобных случаях хорошо известны, и все мы предвидели неприятности. Фостера (которого называли мистером только благодаря его должности) можно было считать моряком лишь наполовину, так как прежде он ходил только в короткие рейсы, оставаясь в промежутках между ними подолгу на берегу. Его отец владел некоторым капиталом и намеревался дать сыну порядочное образование; однако вследствие лености и неспособности к учению его пришлось отдать в морскую службу, но и там он преуспел ничуть не больше. К тому же, в отличие от многих других бездельников, этот человек совсем не обладал качествами моряка; он, как говорится, был слеплен не из того теста. Фостер зачастую пускался в долгие рассуждения с командой, наговаривал на начальство и шутил с юнгами, то есть всячески подрывал дисциплину. Подобное поведение всегда подозрительно для капитана и в конце концов не одобряется даже самими матросами. Они скорее предпочитают энергичного и требовательного помощника, который умеет держать дистанцию, но относится к команде по-человечески. Среди прочих дурных привычек Фостер имел обыкновение спать на вахте и, застигнутый однажды капитаном, получил предупреждение, что в следующий раз будет отстранен от должности. Для того чтобы помешать ему спать на вахте, капитан приказал убрать с палубы клетки для кур. Сам капитан никогда даже не присаживался, будучи на палубе, и не позволял этого помощникам.

На вторую ночь после прохождения экватора наша вахта стояла с восьми до двенадцати, и последние два часа был мой черед на штурвале. Всю ночь налетали легкие шквалы, и капитан велел мистеру Фостеру, командовавшему нашей вахтой, смотреть в оба. Встав за штурвал, я вскоре увидел, что помощник совсем осовел и в конце концов улегся на световой люк и крепко заснул. Вскоре на палубу тихо поднялся капитан и встал рядом со мной, поглядывая на компас. Помощник все-таки почувствовал его присутствие, но сделав вид, что ничего не замечает, начал потихоньку напевать и насвистывать, стараясь показать, будто совсем не спал; потом, не оглядываясь, пошел на шкафут и скомандовал поставить грот-бом-брамсель. Повернувшись, чтобы идти обратно на ют, он изобразил удивление при виде капитана. Но это притворство не помогло. Капитан без долгих отлагательств тут же принялся за него и устроил отменнейший разнос в наилучшем морском стиле: «Ах, ты, подлец никчемный! Погляди на себя – ведь ты не человек, не моряк, ты хуже юнги и хуже последнего отиралы. Да что там! На корабле ты просто бревно! Соли своей и то не отрабатываешь!» За этим последовали еще более изысканные перлы из морского лексикона. По окончании сей проповеди бедняга был отослан в свою каюту, а остаток вахты капитан отстоял сам.

Утром, когда отбили семь склянок, всю команду собрали на палубе и объявили, что Фостер больше не помощник капитана и мы сами можем избрать из своего числа второго помощника. Подобное довольно часто практикуется капитанами, и они поступают весьма благоразумно, так как матросы в таких случаях чувствуют себя как бы хозяевами положения, и это льстит им, хотя собственная их участь остается неизменной – повиноваться и не более. Как обычно в подобных случаях, наша команда отказалась принять ответственность в выборе человека, на которого мы уже не смогли бы потом жаловаться. Поэтому решение оставалось за капитаном. Он избрал энергичного и сметливого молодого матроса, родившегося на берегах Кеннебека и уже сделавшего несколько рейсов в Кантон. О его производстве было объявлено в таких выражениях: «Я выбрал Джима Холла, он будет вторым помощником. А ваше дело простое – повиноваться ему так же, как мне. Да не забудьте, теперь он мистер Холл».

Фостер перебрался в кубрик и лишился приставки к своему имени, а молодой Джим, став мистером Холлом, водворился в новой резиденции в царстве столовых ножей, вилок и чайных чашек.

Воскресенье, 5 октября. Мы стояли утреннюю вахту. Вскоре после рассвета впередсмотрящий на баке закричал: «Вижу землю!» Я никогда еще не слышал, как в море оповещают о появлении земли, и даже не понял, что это означает (мало до кого дошел бы смысл этих слов с первого раза, настолько неразборчиво их выкрикивают). Однако, заметив, куда направлены все взгляды, я тоже увидел на траверзе с наветра полоску земли. Мы сразу убрали лисели, легли в крутой бейдевинд и пошли к берегу. Это было сделано, чтобы определить нашу долготу, так как по капитанскому хронометру мы были на 25° к западу от Гринвича а по обсервациям значительно дальше, и капитан никак не мог разобраться, что же у него неисправно – хронометр или секстан. Открывшийся берег разрешил загадку, и первый из подозреваемых был осужден. В дальнейшем хронометр стал идти совсем плохо и уже совершенно не использовался.

Приблизившись к берегу, мы обнаружили, что вышли к порту Пернамбуко. В подзорную трубу были видны крыши домов, большая церковь и даже город Олинда. Мы подошли к самой гавани и увидели, как в нее устремляется бриг под всеми парусами. В два часа пополудни мы взяли мористее, оставив землю справа по корме, а к закату земля совсем исчезла из виду. Здесь я впервые увидел одно из тех необычных сооружений, которые называют катамаранами. Они состоят из нескольких связанных вместе бревен, причем люди сидят там, погрузив ноги в воду. Катамараны несут один большой парус, достаточно быстроходны и, как ни странно, по мореходности не уступают нашим шлюпкам. Мы наблюдали несколько таких катамаранов, управляемых одним или тремя индейцами, они смело пускались в открытое море почти в полной темноте. Индейцы выходят на этих суденышках ловить рыбу и, поскольку бывают времена года с устойчивой погодой, ничего не боятся. Мы простились с городом Олиндой и продолжали держать курс к мысу Горн.

Вплоть до широты Ла-Платы нам не встретилось ничего примечательного. В этом месте нередки яростные штормы от зюйд-веста, называемые «памперос». Они чрезвычайно губительны для судоходства по реке и распространяются на много лиг в океан. Обычно им предшествуют молнии. Капитан велел помощникам не спускать глаз с горизонта и, как только сверкнет вспышка, не мешкая убирать паруса. Для начала нас лишь слегка задело, как раз во время моей вахты. Я прохаживался у подветренного борта, когда мне показалось, что справа по носу прочертила молния. Я доложил об этом второму помощнику, и он некоторое время пристально всматривался в темноту. На зюйд-весте была густая чернота, и минут через десять мы заметили отчетливую вспышку. Ветер, дувший от зюйд-оста, стих. Воцарился мертвый штиль. В мгновение ока мы были на реях, убрали брамсели, бом-брамсели и бом-кливер, взяли грот и трисель на гитовы, обрасопили реи и стали ждать шквала. Плотный туман, окаймленный черными тучами, стеной двигался на нас, закрывая звезды, которые ярко горели на свободной части горизонта. И тут же обрушился шторм со шквалом и ливнем. Град и потоки воды не давали дышать, даже самые крепкие были вынуждены повернуться спиной. Наше маленькое судно увалилось под ветер, и некоторое время мы шли чисто на фордевинд, продираясь сквозь стену воды. Вся команда была вызвана наверх; на марселях и триселе взяли все рифы, кливер и нижние паруса убрали, поставили фор-стеньги-стаксель – и бриг, приведясь круто к ветру, лег почти на прежний курс.

Это было мое первое испытание, заслуживающее названия шторма. Правда, мы уже брали рифы в Гольфстриме, что показалось мне тогда нешуточным делом, но, конечно, опытные моряки не придали бы этому никакого значения. Теперь я привык к судну и матросской работе и мог быть полезным на рее. Вместе со всеми я по команде поднимался на мачту, а зарифливание парусов стало казаться мне захватывающим состязанием: одна вахта брала рифы на фор-марселе, другая – на гроте, и каждая изо всех сил старалась закончить первой. У нас было большое преимущество перед нашими соперниками, потому что старший помощник никогда не работает на рее, а наш новый второй всегда бросался на ванты, едва мы начинали обтягивать риф-тали. Первыми завязав сезни, мы скатывались вниз по бакштагам и вантам и налегали на марса-фалы, показывая этим, что победа осталась за нами. Вообще, взятие рифов – самое азартное в работе матроса. Тут занята вся команда, а после того как отданы фалы, нельзя терять ни минуты – никаких передышек и мешканий. Стоит задержаться на секунду, через тебя сразу переступят и обгонят. Первый на рее идет к наветренному ноку, второй – к подветренному, следующие двое хватаются за «собачьи уши», а остальные закатывают пузо паруса, стараясь не мешать друг другу локтями. При взятии рифов нок рея (то есть его оконечность) – самое почетное место. Зато при уборке парусов сильнейшие, наоборот, стоят у боргов (посередине рея) и работают с пузом. Если второй помощник – лихой парень, он никогда не допустит, чтобы кто-нибудь другой опередил его на этих местах. Но когда ему недостает знания морского дела, силы или энергии, он не успевает первым на ноки или к боргам и сразу теряет свою репутацию.

Остаток ночи и весь следующий день мы шли все под теми же глухо зарифленными парусами, так как ветер держался изрядно свежим. Град не выпадал более, зато хлестал проливной дождь, было холодно и тоскливо, тем более что мы не приготовились к такой погоде и были легко одеты. Сменившись, мы с большим удовольствием спустились вниз и натянули на себя все теплое, вплоть до высоких сапог и зюйдвесток. К заходу солнца шторм несколько стих, и на юго-западе начало проясняться. Мы отдали рифы и еще до полуночи поставили брамсели.

Мы уже ощутили близость Горна с его холодами и поэтому занялись необходимыми приготовлениями.

Вторник, 4 ноября. С рассветом слева по корме увидели землю – два одинаковых по форме, но неравной величины острова, довольно высокие, с плавными очертаниями. Это были Фолклендские острова. «Пилигрим» прошел между ними и побережьем Патагонии. Итак, мы вступили в область мыса Горн, имея превосходный ветер от северных румбов, неся лисели и надеясь быстро и без помех миновать это опасное место.

Глава V
Мыс Горн

Среда, 5 ноября. Предыдущей ночью погода была благоприятна, так что мы ясно видели Магеллановы облака и Южный крест. Магеллановы облака состоят из трех малых туманностей [8]8
  Магеллановы облака (Большое и Малое) – две ближайшие к нам галактики.


[Закрыть] в южной части небосвода – двух ярких, наподобие Млечного пути, и одной темной. Они открываются как раз над линией горизонта сразу после прохождения тропика Козерога. Южный крест показывается с 18° северной широты и у мыса Горн стоит почти над головой. Это четыре звезды в форме креста – одно из самых ярких созвездий.

До полудня ветер дул слабо, но потом засвежело, и мы убрали бом-брамсели, но оставили пока лисели; капитан, сказал, что при возможности прошел бы с ними вокруг Горна. Незадолго до восьми часов (время захода солнца в этих широтах) в фор-люке раздался крик: «Пошел все наверх!» – и, выскочив на палубу, мы увидели катившееся на нас от зюйд-веста черное облако, закрывавшее собой все небо. «Вот и мыс Горн!» – заметил старший помощник. Едва мы успели взять паруса на гитовы, как оно накрыло нас. В несколько минут разошлась такая волна, какой мне еще не приходилось видеть. Она накатила спереди, и маленький бриг нырнул в нее, погрузившись всей носовой частью. Вода хлынула на палубу через носовые порты и клюзы, угрожая начисто смыть все за борт. У подветренных шпигатов воды было по пояс. Мы бросились к реям, взяли на марселях два рифа и убрали все остальные паруса. Но это не помогло. Бриг шел тяжело и скрипел под встречной волной, а шторм бушевал все сильнее. На нас с невообразимой яростью обрушился дождь со снегом и градом. Мы снова подтянули риф-тали, взяли все рифы на марселе, убрали грот и легли на правый галс. Нашим радужным надеждам пришел конец, и мы приготовились к противным ветрам и холодной погоде: спустили бом-брам-реи и сняли их такелаж, хотя все прочее наверху было оставлено, даже трюм-стеньги и лисель-спирты.

Всю ночь бушевал жестокий шторм – дождь, снег и град обрушивались на судно, ветер оставался противным и гнал высокую волну. На рассвете (около трех часов) вся палуба была покрыта снегом. Капитан послал стюарда наверх раздать вахте по стакану грога, и пока мы оставались у Горна, утренняя вахта всегда получала грог, а если приходилось брать рифы на марселях – то и вся команда. С восходом солнца облака рассеялись, и ветер, зайдя в корму, позволил поставить паруса и лечь почти точно по курсу.

Четверг, 6 ноября. В первую половину дня погода улучшилась, но к ночи все повторилось сызнова. На этот раз мы не легли в дрейф, как накануне, а пытались лавировать против ветра под зарифленными марселями, триселем и фор-стеньги-стакселем. Ночью подошла моя очередь стоять два часа за штурвалом. Несмотря на свою неопытность, я, к удовлетворению вахтенного помощника, справлялся с делом и за все плавание вокруг Горна ни меня, ни Стимсона ни разу не отстраняли от вахты на руле, что послужило для нас предметом особой гордости, так как требуется немалое умение и глаз, чтобы удержать судно на курсе при крутом бейдевинде, да еще против высокой волны. «Приводи к ветру, когда оно начинает уваливаться» – вот основное правило, и если из-за небрежности рулевого судно зачерпнет бортом, то с палубы может все начисто смыть или даже снести мачты.

Пятница, 7 ноября. К рассвету ветер стих, и все утро нас трясло на мертвой зыби, да еще в густом тумане. Штили здесь совершенно иные, чем в других частях океана, – все время накатывает такая высокая и частая зыбь, что нет ни минуты покоя. Поэтому суда здесь не поддаются управлению ни парусами, ни рулем и болтаются в воде, словно бревна. Нам пришлось раскрепить реи, туго обтянув брасы, и все как следует принайтовить на палубе. Верхние паруса оказались тем не менее полезными; хотя их может «унести» или разорвать при бросках судна на толчее волн, все же они значительно умеряют размахи качки на длинной волне, придавая движениям судна равномерность и плавность.

Утренний штиль напомнил мне о сцене, которую я забыл описать в свое время, но хорошо запомнил, поскольку в тот день мне впервые довелось услышать вблизи дыхание китов. Это было в ночь, когда мы проходили между островом Статена и Фолклендскими островами. Наша вахта стояла с полуночи до четырех, и, выйдя на палубу, мы увидели, что бриг совершенно неподвижен и окутан плотным туманом. Море было идеально гладкое, словно его полили маслом. Но время от времени, не нарушая этой зеркальной глади, набегала длинная зыбь и слегка приподнимала судно. Мы были окружены со всех сторон стаями медлительных китов, но не могли видеть их из-за тумана. То и дело слышались глубокие неторопливые вздохи. Некоторые вахтенные спали, другие сидели молча, и ничто не нарушало очарования и таинственности происходящего. Я стоял, перегнувшись через фальшборт, и слушал мерное дыхание гигантских существ. Временами мне чудилось, что я вижу, как рядом всплывает огромная черная туша; потом с шумным вздохом еще одна в отдалении, и тогда поверхность океана с ее невысокой, но мерной и длинной зыбью казалась мне мощной грудью, которая вздымалась в такт с ее собственным тяжелым и глубоким дыханием.

К вечеру этого дня (пятницы 7-го) туман рассеялся, и мы были вправе ожидать ледяного шторма, который и не замедлил нагрянуть сразу после захода солнца. Опять брали паруса на гитовы, брали рифы, убирали паруса, опускали реи, пока бриг не остался под глухо зарифленными марселями и триселем. Почти всю ночь на нас гнало снег, град и дождь. Волны разбивались о форштевень и заливали носовую часть нашего маленького судна, но оно держалось на курсе, и капитан не хотел ложиться в дрейф.

Суббота, 8 ноября. День начался штилем и густым туманом, а завершился снегом, градом, жестоким ветром и глухо зарифленными марселями.

Воскресенье, 9 ноября. С утра было ясно и так до двенадцати, когда капитан смог взять полуденную высоту солнца. Для Горна это прекрасно, и мы, не имея пока за все плавание ни одного «плохого» воскресенья, удивлялись, что и здесь единственный сносный день также пришелся на него. У нас даже было время прибрать кубрик и немного подсушить одежду. Впрочем, безмятежность продолжалась недолго. Между пятью и шестью крик «Вахта правого борта наверх!» вызвал нас на палубу, и сразу же была поднята вся команда. Нашим глазам представилось зрелище, достойное репутации мыса Горн. С зюйд-веста надвигалась огромная темно-серая туча, и мы изо всех сил спешили убрать паруса (с утра были поставлены верхние паруса) до того, как нас накроет. Мы убрали верхние паруса, взяли на гитовы нижние, обтянули риф-тали на марселях и уже лезли на фок, когда ударил шквал. В одно мгновение сравнительно спокойное море покрылось высокими волнами, которые катились одна громаднее другой. Сделалось темно как ночью. Град и снег хлестали больнее, чем когда-либо прежде, и, казалось, хотели пригвоздить нас к реям. Мы убирали паруса дольше обычного – они намокли и задубели, снасти и такелаж покрылись снегом и обледенели, а мы сами были ослеплены яростью шторма. Когда мы спустились на палубу, наш маленький бриг, словно обезумев, нырял среди устрашающих волн, которые, накатываясь, каждый раз заливали носовую палубу. В этот момент вскочивший на шпиль старший помощник закричал: «Отдать фал! Кливер долой!» Дело было не из приятных, не говоря уже об опасности, но совершенно необходимое. Наш лучший матрос, швед Джон, который всегда работал на баке, прыгнул на бушприт. Нужен был второй, однако никто не торопился. Я стоял около старшего помощника, но рванулся раньше других, мигом завел нирал на шпиль и проскочил между недгедсами на бушприт. Матросы у шпиля спускали кливер, а мы с Джоном карабкались с наветренной стороны по перту на утлегарь. Большой парус бился на ветру, полоща с такой силой, словно намеревался сбросить нас в море. Некоторое время мы не могли даже пошевелиться и еле держались, вцепившись в бушприт изо всех сил, а бриг, нырнув в две громадные волны, накатившие одна за другой, дважды окунул нас по шею. Мы плохо соображали, держимся ли еще или уже полетели за борт. Потом бушприт поднял нас высоко в воздух и снова окунул в волны. Джону показалось, что утлегарь вот-вот обломится, и он крикнул старшему помощнику, что нужно увалиться под ветер и убрать стаксель. Однако из-за грохота разбивающихся о форштевень волн нас невозможно было услышать, и оставалось только сделать то, что было в наших силах. К счастью, больше не накатывало таких сокрушительных волн, и мы убрали кливер по всей форме. А когда снова очутились на палубе, то были немало обрадованы тем, что все на баке в порядке, и вахта сошла вниз. Сами мы промокли до костей и дрожали от холода. Джон заметил, что мы счастливо отделались, хотя обычно матросы ничего не говорят, когда дело уже позади. Погода оставалась неизменной всю ночь.

Понедельник, 10 ноября. Часть суток лежали в дрейфе, но остальное время шли вперед под глухо зарифленными парусами. Море бурное, жестокий шторм, частые шквалы с градом и снегом.

Вторник, 11 ноября. По-прежнему все без перемен.

Среда. Все то же.

Четверг. Все то же.

Мы уже начали привыкать к «горновской» погоде, судно шло с уменьшенной парусностью, на палубе и внизу все было закреплено, так что, кроме вахты, дел оставалось не так уж много. Наша одежда пропиталась водой, и можно было только менять сырую на еще более мокрую. Ведь кубрик не отапливается, а сушиться на камбузе мы не могли. Естественно, нечего было и думать о чтении или других занятиях, потому что мы слишком уставали, да и люки все время оставались закрытыми. Повсюду была сырость, грязь, темнота и непрестанная болтанка. Отстояв вахту, мы спускались вниз, выжимали промокшую одежду, развешивали ее для «просушки» по переборкам и заваливались на койки, стараясь получше выспаться к следующей вахте. Матрос может спать где угодно – ему не помешают ни ветер, ни вода, ни хлопанье парусов, ни стук рангоута, ни скрип железа. Мы спали как убитые, когда раздавались три удара по люку и надоевший голос кричал: «Вахта правого борта! Восемь склянок!» – поднимая нас с коек на холодную мокрую палубу. Единственные минуты, которые хоть как-то можно было назвать приятными, наступали утром и вечером, когда нам давали по целой кружке чая, подслащенного патокой (матросы многозначительно называют его «живой водой»). Этот напиток, сколь бы плох он ни был, давал по крайней мере тепло и вместе с холодной солониной и галетами составлял всю нашу пищу. Но и сего скромного блага мы дожидались с неуверенностью – ведь приходилось ходить на камбуз за своим котелком солонины и кружкой чая с риском лишиться их по пути в кубрик. Я нередко видел, как котелки, катились к шпигатам, а их владельцы барахтались на палубе. Помню, как один англичанин, который был душой нашей команды, – впоследствии его смыло за борт, и он погиб – минут десять стоял у камбуза с кружкой чая, выжидая удобного момента, чтобы пробраться в кубрик. Наконец, решив, что. «пока притихло», он двинулся вперед. Но не успел сделать и нескольких шагов, как большая волна накрыла бак, и в течение нескольких секунд я видел только его голову и плечи. Затем англичанина сбило с ног и поволокло на ют. Потом корма поднялась вверх, осушила палубу, а он все еще не выпускал из рук свою оловянную кружку, в которой не было уже ничего, кроме соленой воды. Однако никакие превратности судьбы не могли обескуражить его или хотя бы на минуту лишить неистребимого чувства юмора. Поднявшись на ноги, он погрозил рулевому кулаком и сбежал вниз. «Что за моряк, если он не понимает шуток?» – сказал он, проходя мимо меня. Самое неприятное в таких случаях – отнюдь не купание. Чай нам выдавали порциями, и сверх нормы на камбузе уже ничего нельзя было получить. Хотя товарищи никогда не оставят человека с пустыми руками и непременно отольют из своих кружек, убыток так и так остается, он лишь распределяется между всеми.

Нечто подобное случилось через несколько дней и со мной. Кок приготовил нам «крошево» – маленькие кусочки свинины с толчеными сухарями и несколькими вареными картофелинами, которые были приправлены перцем. Это был редкий деликатес, и я, оказавшись на камбузе последним, взялся доставить котелок на всю вахту. Я благополучно добрался до люка и ступил было на трап, как вдруг большая волна вытолкнула корму из воды, а заодно и ступеньки из-под моих ног, и я спустился несколько быстрее обычного, а содержимое котелка, ударившегося о мою голову, оказалось на палубе. Какими бы ни были ваши переживания, в море полагается все обращать в шутку. Даже если вы свалились с рея и избежали мгновенной смерти, лишь случайно попав в пузо паруса, неприлично выказывать волнение или придавать случившемуся серьезное значение.

Пятница, 14 ноября. Мы оказались значительно западнее Горна и постепенно склонялись к северу, опасаясь, однако, как бы преобладающие сильные зюйд-весты не отнесли нас к Патагонии. В два часа пополудни заметили паруса на траверзе слева и в четыре разглядели большое судно, шедшее параллельным курсом под зарифленными марселями. Мы же отдали рифы, так как ветер поутих, и поставили грот-брамсель. Как только наш капитан рассмотрел, какие паруса несет встречное судно, то сразу же приказал добавить фор-брамсель и бом-кливер. Это пристыдило старого китобоя, опознанного нами по его шлюпкам и укороченным парусам, он тоже отдал рифы на марселях, но и только, так как спустил свои брам-стеньги еще на подходе к Горну. Он приблизился к нам и сообщил, что является китобойным судном «Нью-Ингленд», сто двадцать суток назад вышедшим из Нью-Йорка. Наш капитан тоже прокричал наше название и наши девяносто два дня из Бостона. Потом оба капитана поспорили о долготе, но так и не пришли к согласию. Китобой отстал, но всю ночь держался у нас на виду. К утру ветер стал еще тише, и мы подняли бом-брам-реи, так что бриг окутался целым облаком парусов. «Фонтанщик», как матросы называют китобоев, поднял грот-брам-стеньгу, поставил паруса и выкинул сигнал, прося, чтобы мы легли в дрейф. Около половины восьмого к нам подошел их вельбот и на палубу прыгнул капитан Джоб Терри – человек, известный во всех портах и всем морякам Тихого океана. «Неужели вы не знаете Джоба Терри? Я думал, каждый слышал о нем», – сказал мне зеленый новичок с вельбота, когда я спросил про капитана. Это был действительно необычный человек. Шести футов роста, в сапогах из толстой воловьей кожи и коричневой куртке, он только своим загорелым лицом походил на морского волка, хотя промышлял китов уже сорок лет и, как он сам любил говорить о себе, строил корабли, покупал корабли и водил корабли. Команда у него почти сплошь состояла из неотесанных новичков, которые, как говорят матросы, «еще не вытряхнули сено из волос». Капитан Терри убедил нашего капитана в том, что счисление у нас не совсем в порядке. Он провел на борту весь день и лишь с заходом солнца собрался на свое судно, которое отстало уже миль на шесть, а может быть, и все восемь. С самого своего появления он пустился в бесконечные рассуждения о своих отношениях с правительством Перу, с лордом Таунсендом, командиром фрегата «Дублин», и даже с самим президентом Джексоном. Он, наверно, так и не смог бы остановиться, если бы не подул свежий ветер, заставивший его возвратиться на свое судно. Один из матросов китобойца, парень совсем деревенского вида, нимало не интересуясь ни нашим парусным вооружением, ни такелажем, сразу же пошел к выгородке со свиньями и признался, что больше всего хочет возвратиться домой к отцу и выхаживать поросят.