Текст книги "Два года на палубе"

Автор книги: Ричард Генри Дана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Глава XXII
«Элерт»

Суббота, 18 июля. В этот день мексиканская бригантина «Фазио» снялась на Сан-Блас и Мазатлан. Это было то самое судно, которое выбросило на берег во время зюйд-оста и которое потом стояло в Сан-Диего для ремонта и погрузки. У ее владельца было много неприятностей с властями из-за пошлин, поэтому отплытие задержалось на несколько недель. Бригантина снялась при легком ветре и уже выходила из гавани, когда на берегу появились два всадника, скакавшие во весь опор. Они пытались найти шлюпку, чтобы настичь судно, но из этого ничего не вышло, и тогда предложили пригоршню серебряных монет любому канаке, который взялся бы вплавь доставить на борт письмо. Один прекрасно сложенный юноша тут же сбросил с себя всю одежду, кроме полотняных брюк, и, положив письмо в шляпу, поплыл вдогонку. На его счастье, ветер был очень слабый, и бригантина едва двигалась, так что, хотя она удалилась от берега почти на милю, пловец быстро нагонял ее, оставляя позади след, словно небольшой пароход. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так плыл. Его заметили на «Фазио», но не стали ложиться в дрейф, подозревая, в чем дело, однако ветер оставался таким слабым, что канака сумел подплыть к борту, подняться на палубу и передать письмо. Капитан прочел его, сказал, что ответа не будет, и велел поднести пловцу стакан бренди, после чего тому оставалось прыгнуть за борт и устремиться к берегу. Канака добрался до ближайшего мыса и уже через час появился на складе. Не было заметно, чтобы он устал. Он заработал три или четыре доллара и стакан бренди и чувствовал себя героем дня. Бригантина же продолжала идти своим курсом, а чиновники, явившиеся, чтобы задержать ее, сочли за лучшее удалиться с видом побитых собак, ибо твердо рассчитывали вытянуть из владельца судна хотя бы немного денег.

Прошло уже почти три месяца с тех пор, как «Элерт» прибыл в Санта-Барбару, и мы ожидали его со дня на день. За складом, примерно в полумиле от него, поднимался высокий холм, и, когда после полудня мы заканчивали работу, кто-нибудь из нас непременно взбирался на вершину, чтобы посмотреть, не видно ли паруса. Так продолжалось довольно долго, и каждый раз нас ожидало разочарование. Я с особым нетерпением ждал прихода этого судна, так как в письме мне сообщили, что бостонские владельцы по просьбе моих друзей написали капитану Томпсону, чтобы он взял меня на борт «Элерта» в случае, если последний будет возвращаться в Соединенные Штаты раньше «Пилигрима». Для других задержка на год-другой, может быть, и не имела большого значения, но для меня это решало все. Прошел ровно год, как мы покинули Бостон, и при самом благоприятном стечении обстоятельств ни одно судно не могло выйти в обратный рейс раньше, чем через восемь или девять месяцев, так что в лучшем случае мое плавание затягивалось уже на два года. Это, конечно, было уже слишком, но не фатально и не могло окончательно разрушить мои планы в жизни. Однако еще один год решил бы все бесповоротно – мне пришлось бы навсегда сделаться моряком. Хоть до получения писем я смирился с этим, но теперь, когда открылась возможность с первой же оказией возвратиться домой и самому решить свою судьбу, мое беспокойство превосходило всякую меру. Кроме того, я хотел получить «равные шансы» и добиться права на место помощника капитана, а сарай для шкур не очень-то подходящее место для постижения искусства навигации. Правда, здесь на берегу я научился обрабатывать шкуры и мне представлялось много возможностей для знакомства с людьми и достаточно свободного времени для чтения и занятий той же навигацией. Но все-таки по-настоящему изучить морское дело можно только в море, поэтому я решил, как только придет судно, сразу проситься обратно на борт. К первому августа мы покончили со шкурами, вычистили чаны (на что ушло целых два дня, проведенных по колено в грязи и в таком зловонии, которое вынудило бы отказаться от завтрака даже осла). Когда все было готово к приходу судна, у нас осталось еще три-четыре недели свободного времени. Я занимался, по своему обыкновению, чтением, написанием писем, изучением навигации, а также починкой одежды, чтобы мой гардероб был в совершенном порядке, когда надо будет перебираться на судно. Были еще и рыбная ловля, прогулки по лесу с собаками и время от времени – визиты в пресидио и миссию. Немало времени занимали у меня заботы о щенке, которого я выбрал себе из тридцати шести, родившихся на нашем складе. Лапы у него были совсем белые, а все остальное – сплошь бурое. Я соорудил небольшую конуру и держал его там отдельно от других собак, ежедневно занимаясь дрессировкой, так что через несколько недель я сумел выработать в нем полное послушание. Он заметно подрос и сильно привязался ко мне, обещая в будущем превратиться в одного из вожаков всей своры. Я назвал своего воспитанника Браво и сожалел лишь о том, что при расставании с этим берегом мне также придется расстаться с моим любимцем и канаками.

Каждый день мы исправно взбирались на холм, но судно не появлялось, и мы начали уже строить всяческие догадки, куда бы оно могло запропаститься. Вечерами, да и во время дневных прогулок мы говорили только об одном – где сейчас может быть судно, заходило ли оно в Сан-Франциско, сколько взяло шкур, и так далее, и так далее.

Вторник, 25 августа. Этим утром начальник нашего склада вместе с двумя канаками отправился на небольшом каноэ за мыс на рыбную ловлю. Мы же спокойно сидели у себя на складе, как вдруг незадолго до полудня на берегу послышались громкие крики: «Парус!», «Парус!»; они доносились со всех сторон, от печи сандвичан и до склада «Росы». В тот же миг все выскочили наружу и увидели величавый корабль под бом-брамселями и трюмселями, быстро выходивший из-за мыса при свежем послеполуденном бризе. Реи у него были круто обрасоплены и несли все паруса, а на гафеле развевались «звезды и полосы»; он приближался к нам со скоростью скаковой лошади, используя попутный прилив. Прошло почти полгода с тех пор, как в Сан-Диего последний раз видели новое судно, и, конечно, каждый смотрел во все глаза. Судно выглядело великолепно. Когда оно миновало низкую песчаную косу на нем были убраны верхние паруса, затем взяты на гитовы передние и, после лихого приведения к ветру, был отдан якорь в кабельтове от берега. Матросы тотчас же разбежались по марса-реям и в мгновение скатали все три марселя. Потом они съехали с фор-брам-рея по стень-штагу на палубу, чтобы убрать кливера. Те, кто были на марса-реях, по топенантам опустились на реи нижних парусов. Все паруса были аккуратно скатаны, а кливера вдобавок и зачехлены. Тут же были спущены бом-брам-реи, за ноки и штаг были заведены тали, спущен баркас, большой якорь завезен и отдан с кормы, и судно таким образом поставлено на якорное место. Это и был «Элерт».

С кормы спустили шлюпку, и бравые молодцы четырнадцати – восемнадцати лет отвезли капитана на берег. Сама шлюпка оказалась красиво покрашенным легким вельботом с подушками на кормовых боковых банках и даже с румпель-штертами. Мы сразу набросились на ее команду и уже через несколько минут болтали с ними, как со старыми знакомыми. Нам не терпелось разузнать все бостонские новости, а также подробности об их плавании. Они же, разумеется, интересовались жизнью на калифорнийском берегу. Один из гребцов предложил поменяться со мной – это было как раз то, к чему я стремился, – и нам оставалось только заручиться согласием капитана.

После обеда команда «Элерта» начала разгружать шкуры, а поскольку мы в сарае сидели без дела, нам тоже приказали идти на судно и помогать матросам. Я впервые имел возможность осмотреть судно, которое, как я надеялся, будет теперь моим домом на целый год. Все на нем подтверждало то прекрасное впечатление, которое оно произвело, когда мы смотрели на него с берега. Палуба оказалась широкой и просторной – там не было ни полуюта, ни рубки, уродующих кормовую часть большинства наших судов, ни даже полубака. Палубный настил сверкал белизной льна, происходившей, по словам самих матросов, от постоянного скобления песчаником. Там не было дурацкой мишуры и позолоты, которые так ласкают взор пассажиров и прочих дилетантов. Я не заметил ни малейших следов ржавчины или грязи, ни одного размочаленного конца или «ирландского вымпела», весь такелаж был выбран втугую, а реи выровнены топенантами и брасами под идеальное «Т». Старшим помощником был энергичный малый с громовым голосом и зорким глазом – мужчина «в каждом его дюйме», как говорят матросы. Несмотря на «лошадиные замашки» и репутацию «тяжелого клиента», он тем не менее пользовался уважением команды. Кроме него и капитана, на «Элерте» были еще два помощника, плотник, парусный мастер, стюард, кок и двенадцать матросов. «Элерт» привез семь тысяч шкур, не считая рогов и сала. Мы начали разгружать все это через оба люка сразу в две шлюпки – баркас под командой второго помощника и восьмерку под командой третьего помощника. Мы занимались этим несколько дней, пока все не было свезено на берег. Потом команда стала грузить балласт, а мы вернулись к своим шкурам.

Суббота, 29 августа. С наветренной стороны побережья пришел бриг «Каталина».

Воскресенье, 30 августа. Для людей с «Элерта» это был первый свободный день в Сан-Диего, и, само собой разумеется, им хотелось осмотреть город. С раннего утра появились индейцы, приведшие лошадей, которых они отдавали внаем, и те, кто получил позволение съехать на берег, отправились в пресидио и миссию, где пробыли до самого вечера. Что касается меня, то, достаточно насмотревшись на Сан-Диего, я предпочел провести день на судне вместе с матросами, мирно занимавшимися в кубрике своими делами: стиркой, починкой одежды и чтением. Они рассказали мне, что «Элерт» заходил в Кальяо и простоял там три недели. Весь переход из Бостона до этого порта занял у них немногим более восьмидесяти дней – один из наиболее коротких по времени рейсов, отмеченных на этой линии. В Кальяо они встретили фрегат «Брэндивайн» и несколько других американских военных кораблей поменьше, а также английский фрегат «Блонд» и французский семидесятичетырехпушечный корабль. Оттуда «Элерт» пошел в Калифорнию и заходил во все порты побережья, включая Сан-Франциско. Кубрик на «Элерте» был просторный и хорошо освещался световым люком. Внутри поддерживалась безукоризненная чистота, а для моего глаза, привыкшего к тесной и грязной дыре, которая служила мне обиталищем в течение долгих месяцев, он казался вполне комфортабельным помещением. По заведенным на судне правилам кубрик убирался каждое утро, и, кроме того, сама команда установила еще свои порядки: под трапом между битенгами всегда стоял большой ящик для мусора, и каждый матрос был обязан сушить свою мокрую одежду. Ко всему этому по субботам палубу кубрика выскабливали песчаником. В кормовой части судна располагались красиво отделанные каюта, кают-компания и торговое помещение, где на полках были разложены образцы всех товаров. Между кормой и кубриком находились твиндеки, не уступавшие по высоте батарейной палубе фрегата (не менее шести с половиной футов под бимсами). Твиндеки тоже скребли песчаником и содержали в идеальном порядке. Там помещались: верстак плотника, рабочее место парусного мастера и подшкиперская с запасным такелажем. Тут же спала часть команды в подвесных койках, которые каждое утро аккуратно скатывались. Борта твиндеков изнутри были обшиты досками вгладь, а кницы и пиллерсы для облегчения судна были сделаны из железа. Матросы говорили, что «Элерт» непроницаем, как бутылка, и вообще прекрасно ведет себя в море. Его единственный недостаток – присущий, впрочем, всем хорошим ходокам – слишком «мокрая» носовая часть. Когда он шел круто к ветру по восемь-девять узлов, на баке не оставалось ни единого сухого пятнышка. Про его ход слагались легенды, и матросы непоколебимо верили, что это «везучее судно». «Элерт» был построен семь лет назад и до сих пор использовался для рейсов на Кантон. С ним не случалось ни одной серьезной неприятности, и ни один его рейс не был продолжительнее рейсов других судов. Третий помощник, молодой человек лет восемнадцати, племянник одного из владельцев, плавал на нем чуть ли не с пеленок, а старший помощник почитал судно своим родным домом.

«Элерт» простоял еще неделю, ушедшую на выгрузку шкур и принятие балласта. Я обратился к капитану с просьбой взять меня и получил разрешение идти обратным рейсом домой. Узнав о моем желании перебраться на судно немедленно, он поставил мне единственное условие – найти себе замену для работы на берегу. Я легко уладил это дело, поскольку многие были только рады провести несколько месяцев на суше, да еще зимой, когда в море вдоль побережья свирепствуют зюйд-осты. На следующее утро я перевез на борт свою койку и сундучок и таким образом снова оказался на плаву.

Глава XXIII
Новое судно и новые люди

Вторник, 8 сентября. Первый день моей новой службы. Матросская жизнь – это везде матросская жизнь, но все-таки я увидел многое, что отличалось от обычаев брига «Пилигрим». После того как команду поднимают на рассвете, дается три с половиной минуты, чтобы люди могли одеться и выбежать на палубу, а если кто-нибудь замешкается, старший помощник, чей зычный голос уже раздается по всему судну, тут же подгоняет его. Затем вооружают баковую помпу и под надзором второго и третьего помощников скатывают палубу. Старший помощник в это время расхаживает по юту и следит за общим порядком, хотя сам не притрагивается ни к ведру, ни к швабре. Повсюду, внутри и снаружи, от носа до кормы, на верхней палубе и между палубами все моется и драется, включая фальшборт и ватервейсы. Палубу скатывают забортной водой, посыпают песком и скоблят песчаником – большим куском мягкого камня с гладким низом, с обеих сторон к которому прикреплены длинные концы, чтобы матросы могли волочить его взад-вперед по мокрой палубе. Камни меньшего размера, так называемые «молитвенники», предназначаются для выскребания вручную в закоулках и узких местах, где большой камень не протащить. Нас держали на этой работе час или два, после чего ставили людей к помпе, чтобы скатить палубу и борта. После этого наступает черед швабрить и лопатить палубу. Осушив палубу, мы все расходимся по своим обычным утренним работам. На судне было пять гребных судов: баркас, восьмерка, четырехвесельный ял, кормовая шлюпка и капитанский вельбот, и у каждого имелся свой старшина, который заботился о нем и был ответственным за исправность и чистоту. Все остальные работы по чистке распределялись между матросами: бронзовые и латунные части шпиля, судовой колокол, который тоже был из бронзы, полагалось начищать, как золотую пуговицу, расходный бачок, леерные стойки и прочее. Все эти работы надо было закончить до завтрака, а те, кто ими не занимался, наполняли пресной водой бачок. Кок чистил деревянные бадейки, из которых едят матросы, надраивая их медные обручи, после чего ставил их около камбуза в ожидании осмотра. Когда палуба протерта досуха, на юте появляется само верховное божество, и сразу же бьют восемь склянок, что служит сигналом к завтраку. На еду отводится полчаса, и вслед за тем вся команда продолжает работы. Котлы, кружки, хлебные мешки и прочее убираются на место. Этим утром начались приготовления к выходу в море. Мы потравили один якорный канат, выбрали другой и снова выбрали первый канат почти до панера. Это было проделано быстрее, чем у нас на бриге, хотя все здесь было почти вдвое больше и тяжелее, так что кат-блок, например, с трудом мог поднять один человек, а якорный канат был втрое толще, зато, благодаря просторной палубе, работать было легче, особенно при хорошо налаженной дисциплине и порядке, большем количестве матросов. К тому же каждый здесь стремился исправно выполнять свое дело. Как только канат выбрали до панера, стоявший на полубаке старший помощник подал команду ставить паруса, и в мгновение ока все были на вантах и уже расходились по реям, стараясь перегнать друг друга. Самые ловкие отдают ноковые и крестовые сезни, и после этого на реях остается только по одному человеку, а остальные спускаются вниз и разбирают шкоты и фалы.

– На фоке все готово? На бизани? – кричит старший помощник, опрашивая всех по порядку.

– Готово, сэр! – несется в ответ, и тотчас следует команда ставить паруса.

В единое мгновение судно, на котором торчали только голые мачты и реи, все оделось парусами от топов бом-брам-стеньг до самой палубы. Теперь все спускаются вниз, и лишь на каждом марсе остается по человеку, чтобы раздергивать снасти. Сразу же ставят марсели и выбирают шкоты; все три рея одновременно поднимаются к топам, вахта левого борта работает на фоке, правого – на гроте, а пятеро из той и другой (я был в их числе) – на бизани. Затем брасопят реи, закладывают кат-блок, вся команда включая и кока, наваливается на шпиль, и с хоровым пением шанти «Пошел, ребята, веселее!» поднимают якорь до места. Судно уже взяло ход, и один за другим ставятся верхние паруса. Мы еще не прошли песчаный мыс, а несем уже всю парусину. Фор-бом-брамсель, который пришелся на мою долю, по размерам был вдвое больше, чем на «Пилигриме», и, хотя на бриге я легко управлялся с ним, здесь моих рук едва хватало, тем более что леера на реях отсутствовали, дабы не портить вида, и бедному матросу оставалось держаться только за воздух «собственными бровями».

Как только мы оставили позади мыс, скомандовали: «Подвахта вниз!» Мне объяснили, что после прихода в калифорнийские воды у них всегда работали в две вахты, да и вообще все свидетельствовало о том, что строжайшая дисциплина и требовательность отнюдь не помеха для хорошего обращения с матросами. Каждый понимал, что должен вести себя как подобает мужчине и исполнять свой долг. Все это было совсем не похоже на тот непосильный труд, которым занималась малочисленная и вечно недовольная, ропщущая команда «Пилигрима».

Была наша очередь идти вниз, и матросы принялись за свои обычные занятия – починку одежды и прочие мелочи. Зато я, благодаря приведенному еще в Сан-Диего в полный порядок гардеробу, мог наслаждаться чтением. Я буквально перерыл все матросские сундучки, но не нашел ничего подходящего, когда один из матросов заявил, будто у него есть книга, в которой «описано про знаменитого разбойника». Он полез на самое дно своего сундука и, к моему удивлению и радости, вытащил не что иное, как бульверовского «Пола Клиффорда». Я тут же схватил книгу, забрался в свою койку-гамак и, мерно раскачиваясь, читал до конца подвахты. Чистота в твиндеке, открытые люки, через которые вливается прохладный бриз, плавный бег судна – все располагало к покою. Я едва углубился в повествование, как пробило восемь склянок, и нас вызвали обедать. После обеда надо было стоять вахту, а в четыре я снова спустился вниз и читал до наступления «собаки» (полувахты). Так как после восьми не разрешалось зажигать огня, читать по ночам не удавалось. Из-за слабых ветров переход занял у нас целых три дня, и в светлое время суток все свободное время между вахтами я проводил тем же образом, пока не закончил книгу Никогда не забуду того удовольствия, которое она доставила мне. Наткнуться на что-нибудь стоящее, хоть в какой-то степени обладающее литературными достоинствами было для меня настоящим праздником. Отменный стиль автора, сменяющие друг друга блестяще написанные сцены, живость и характерность зарисовок – все приводило меня в восторг. Это было даже слишком хорошо для простого матроса. Я не мог надеяться, чтобы столь приятное времяпровождение могло продолжаться и в будущем.

Поднимаясь на палубу, я видел вокруг обычную судовую жизнь. В твиндеках работали плотник и парусный мастер, матросы выполняли такелажные работы, свивали шкимушгар и занимались всеми прочими делами, как на любом другом торговом судне. Ночные вахты были много приятнее, чем на «Пилигриме». Там, из-за малочисленности команды, один стоял на руле, а другой был впередсмотрящим, и это не оставляло возможности для разговоров. Зато здесь на вахту заступали сразу семь человек, и у нас не утихала матросская «травля». После двух-трех таких ночных вахт я близко познакомился со своими товарищами. Старшим по нашей вахте был парусный мастер, считавшийся самым опытным моряком на судне. Он являл собой законченный тип военного моряка и провел в море двадцать два года. Плавал он буквально на всем: на военных кораблях и каперах, «купцах» и невольничьих судах, исключая разве что китобои, к которым истинные моряки относятся свысока, стараясь держаться от них подальше. Конечно же, он побывал почти во всех частях света, и никто не мог «травить» лучше и дольше его. Его рассказ частенько продолжался всю вахту, и тогда уже никто не клевал носом. Порой его повествование отличалось совершенной фантастичностью сюжета, но рассказчик никогда и не рассчитывал на то, чтобы ему поверили, и сочинял свои истории просто ради собственного и нашего развлечения. Изрядное чувство юмора и неисчерпаемый запас военно-морского жаргона, обильно сдобренного прочими крепкими флотскими словечками, делали свое дело. Вслед за ним по летам, опытности и, конечно, своему положению среди матросов вахты шел один англичанин по имени Гаррис, о котором есть что рассказать, но я сделаю это в дальнейшем. После него – двое или трое американцев, плававших на европейских и южноамериканских линиях, и один «фонтанщик». Этот, как полагается, держал монополию по части всяких историй и случаев, связанных с китами. Последним в этом списке был широкоплечий туповатый парень родом с Кейп-Кода, плававший раньше только на рыболовных шхунах и впервые попавший на большое судно с прямым парусным вооружением. Разумеется, все звали его «черпальщиком». В другой вахте было почти столько же людей, сколько и в нашей. Старшим у них считался высокий красавец француз с угольно-черными бакенбардами и вьющимися волосами. Звали его Джон (ведь для матроса достаточно одного имени). Были еще два американца (один – беспутный отпрыск почтенного и состоятельного семейства, докатившийся до парусиновых брюк и месячного жалованья); немец, юноша-англичанин Бен, работавший вместе со мной на крюйс-марса-рее и для своих лет хорошо знавший матросское ремесло, и, наконец, двое мальчишек из Бостона, только что вышедших из паблик-скул. Иногда вахте правого борта помогал плотник, старый морской волк, швед от рождения; он считался лучшим рулевым на судне. Такова была, кроме темнокожих кока и стюарда, а также капитана и трех его помощников, наша команда.

На второй день после выхода ветер зашел по носу, и нам пришлось лавировать, продвигаясь вдоль побережья, а я имел случай познакомиться, как все организовано на судне. Вместо того чтобы всем вместе бегать по палубе с места на место, туда, где надо было работать со снастями, каждый имел свой постоянный пост. Тут действовали настоящие законы при выполнении поворотов. Старший помощник командовал на баке и отвечал за передние паруса и вообще за носовую часть судна. Там же в числе других работали двое лучших матросов – парусный мастер и француз Джон. Третий помощник командовал грот-мачтой и вместе с плотником и еще одним матросом управлялся с грота-галсами и булинями. Кок стоял на фока-шкотах, а стюард – на грота-шкотах. Второй помощник ведал бизань-мачтой, а также отдавал подветренные фока– и грота-брасы. Я стоял у наветренных крюйсель-брасов, три других матроса – у подветренных, юнга – на бизань-шкоте и оттяжке, а еще один матрос и юнга – на грот-марса-брасах, брам– и бом-брам-брасах. Все остальные выбирали грота-брасы. Каждый человек знал свое место и должен был находиться там, когда командовали «к повороту». Любая снасть отдавалась и выбиралась строго по команде, а после выполнения поворота все концы тщательно крепились и аккуратно койлались.

Как только матросы занимали свои места, капитан, стоявший на юте с наветренного борта, бывало, делает знак рулевому и кричит:

– Руль на ветер!

– Руль на ветер! – повторяет старший помощник с полубака, и в этот момент раздергиваются шкоты передних парусов.

– Галсы и шкоты раздернуть! – командует капитан.

– Галсы и шкоты! – передается вперед, и сразу же отдают фока-галс и грота-шкот.

Теперь надо обтянуть все втугую для поворота. Наветренные крюйсель-брасы и подветренные грота-брасы «кладутся» на кофель-нагели и готовы к отдаче, а брасы противоположного борта обтянуты втугую.

– Пошел грота-брасы! – командует капитан.

Отдаются брасы, и если момент выбран правильно, реи разворачиваются со скоростью волчка. Но стоит капитану опоздать или, наоборот, поторопиться, происходит такое... это все равно что выдирать зуб...

Последние сутки мы непрестанно лавировали, то приближаясь к берегу, то удаляясь от него, оставаясь на каждом галсе по четыре часа, и я до мельчайших подробностей изучил, как работают с парусами на этом судне. Для того чтобы перебрасопить нижние реи, превосходившие по длине пятьдесят футов, здесь требовалось столько же людей, сколько и на «Пилигриме», где реи чуть ли не вдвое короче. Дело в том, что все зависит от того, как проведены брасы, а также от состояния блоков. Недаром капитан «Аякучо» Вильсон, который впоследствии был у нас в одном рейсе пассажиром, говорил, что для управления нашим судном нужно на два матроса меньше, чем на его бриге. Эта легкость в управлении судном явилась следствием рачительности и искусства капитана Фокона. Он заново сделал проводку почти всего бегучего такелажа, снял ненужные блоки, заменив везде, где только можно, двушкивные одношкивными, использовав блоки лопарей, а тали основал в соответствии с законами механики.

Пятница, 11 сентября. Спустился вниз в четыре часа утра. Судно несло лисели, мыс Сан-Педро был уже в двух лигах по носу. Не прошло и часа, как нас разбудил грохот якорного каната о палубу, и через несколько минут раздалась команда: «Все наверх!» Мы принялись за работу: выбирали снасти, убирали лисели, осматривали носовой якорный канат, разложили его на палубе и готовили якорь к отдаче. «А ведь здесь „Пилигрим“», – сказал кто-то, и я взглянув в указанную сторону, увидел своего старого приятеля, глубоко сидевшего в воде в полном грузу. При постановке на якорь, так же как и во время лавировки, все люди у нас стояли по местам и исполняли свои обязанности. Верхние паруса были взяты на гордени и гитовы и скатаны, нижние тоже взяты на гитовы, кливера убраны. Потом марсели взяли на бык-гордени и отдали якорь. Как только якорь забрал, вся команда бросилась на реи убирать марсели, а убрать паруса в лучшем виде на этом судне, как я вскоре заметил, почиталось первейшим делом. Ведь каждому моряку известно, что о судне во многом судят по тому, как там справляются с парусами. Третий помощник, парусный мастер и вся вахта левого борта работали на фор-марса-pee; второй помощник, плотник и вахта правого борта – на гроте. Я же вместе с англичанином и обоими бостонскими парнями убирал крюйсель. Этот парус предоставлен в наше полное распоряжение, и никому не позволялось подниматься на наш рей. Старший помощник удостоил нас особенной чести – он заставлял нас убирать крюйсель по три-четыре раза кряду, пока мы не научились скатывать пузо паруса в идеальный конус без единой морщинки. После того как все паруса взяты на бык-гордени, закладываются хват-тали и окончательно выбирается слабина снастей. Старший помощник успевает повсюду: заняв позицию на самом носу между недгедсами, он смотрит, как «доводят до места» фок, потом вскакивает на шпиль и наблюдает за гротом; затем бежит к грот-мачте и оттуда следит за бизанью. И если что-нибудь идет не так – то ли слишком неаккуратно закатали парус с одного нока, то ли не добрали до места углы или, наоборот, выбрали гитовы чрезмерно туго, – все повторяется сначала.

С того момента, когда отдан якорь, капитан уже не следит за работой матросов – главным лицом на судне становится старший помощник. Голосом, подобным рыку молодого льва, он выкрикивает команды, заставляя людей чуть ли не летать по воздуху. На «Элерте» старший помощник являл собой полную противоположность флегматичному коллеге с «Пилигрима» и хотя как человек, пожалуй, не мог претендовать на большее уважение матросов, но как распорядитель работ был несравненно выше его. И полная перемена в поведении капитана Томпсона после того, как он принял судно, несомненно, объяснялась именно этим обстоятельством. Если у старшего помощника недостает характера, дисциплина в команде расшатывается, все делается не так, и капитан начинает вмешиваться в его дела. Тогда отношения между ними портятся, команда старается воспользоваться этим, и в результате все недовольны. Однако мистер Браун (старший помощник на «Элерте») не нуждался в советах, успевал всюду и его, скорее, надо было удерживать от актов превышения власти, чем побуждать к более энергичным действиям. Теперь капитан Томпсон давал указания своему старшему помощнику, оставшись с ним с глазу на глаз, и его персона редко появлялась на палубе, за исключением тех случаев, когда приходилось становиться на якорь или сниматься с якоря, ложиться на другой галс, брать рифы на марселях и вообще выполнять авральные работы. Так оно и должно быть на любом судне, и пока этот порядок не нарушается и на юте доброе согласие, все идет хорошо.

После уборки парусов положено спускать бом-брам-реи. Англичанин и я опускали грот-бом-брам-рей, который был больше грот-брам-рея на «Пилигриме». Два других матроса работали на фоке, а на бизани – один юнга. В калифорнийских водах мы неизменно придерживались такого порядка и при входе и выходе из порта всегда спускали и поднимали бом-брам-реи. Как только эти реи сняты и опущены, грот-бом-брам-рей укладывается по правому, а фор– и крюйс-бом-брам-реи – по левому борту. После того как все приведено в должное состояние, сразу закладывают тали и спускают на воду баркас и восьмерку. Затем вываливают за борт выстрелы и под ними ставят на бакштовах шлюпки, как это положено делать в гавани. После завтрака с люков сняли крышки, и мы приготовились принимать шкуры с «Пилигрима». Шлюпки сновали между судами весь день, пока шкуры не были полностью перевезены. В нашем трюме они не производили сколько-нибудь внушительного впечатления, хотя «Пилигрим» под их тяжестью сидел в воде чрезмерно глубоко. Перегрузка шкур решала вопрос о дальнейшей судьбе обоих судов, что было у нас в продолжение некоторого времени предметом всяческих домыслов. На следующее утро «Пилигрим» должен был сняться на Сан-Франциско. После того как мы кончили работу и до наступления ночи очистили палубу, ко мне пришел мой приятель Стимсон и провел со мной час в нашем твиндеке. На «Пилигриме» все завидовали тому, что я попал на это судно, и, по всей видимости, считали, что я сумел раньше них «выйти на ветер» и теперь первым вернусь домой. Стимсон также твердо решил перейти на «Элерт», он был готов умолять капитана и даже заплатить за место, поменявшись с каким-нибудь матросом. Оставаться на побережье еще на год означало бы оказаться совершенным ослом. Около семи часов к нам в кубрик спустился старший помощник в «шутливом» расположении духа, поднял парней с коек, велел плотнику вытащить скрипку, а стюарду зажечь в твиндеках огни и заставил всех танцевать. Твиндеки были у нас высокие и светлые от постоянного скобления их палубы песчаником, так что могли служить превосходным залом для танцев. Парень с Кейп-Кода отплясывал настоящую рыбацкую джигу, громко шлепая босыми ногами в такт музыке. Это было любимое развлечение старшего помощника, он упивался зрелищем, а если кто-нибудь отказывался танцевать, то грозил лентяям линьком, к вящему удовольствию остальных матросов.