Текст книги "Два года на палубе"

Автор книги: Ричард Генри Дана

Глава XVIII
Пасхальное воскресенье

На следующее воскресенье была Пасха, а поскольку в Сан-Педро на берег не отпускали, то теперь наступил наш черед прогуляться и так же безалаберно провести свободный день. Вскоре после завтрака большая шлюпка, наполненная матросами в голубых куртках, красных шапках и разноцветных рубахах, отвалила от борта итальянца и прошла у нас под кормой; моряки хором распевали прекрасные итальянские песни о море, и я узнал широко известную «O pescator dell'Onda» [26]26
  «О ловец волны» (итал.).


[Закрыть]. Это вызвало во мне воспоминания об игре на фортепьяно, гостиных, музицирующих леди и о многом другом, думать о чем в моем теперешнем положении было совершенно неуместно. Решив, что слоняться целый день по берегу, где некуда даже прокатиться верхом, слишком долгое и бессмысленное времяпровождение, мы остались на бриге до обеда. Потом нас отвезли на берег как пассажиров, на корме шлюпки, ибо таков уж обычай – съезжающих на берег матросов непременно отвозят туда и обратно их же товарищи. Получив наставление быть на судне к заходу солнца, мы направились в городок. Здесь все выглядело по-праздничному. Люди были нарядно одеты, мужчины разъезжали верхом между домами, женщины сидели на ковриках у дверей. Двое музыкантов, разукрашенные лентами и цветами, расположились на веранде перед пульперией и играли на скрипке и испанской гитаре. Кроме барабана и трубы, которые я видел в Монтерее, это единственные инструменты, которые употребляются в Калифорнии. Я подозреваю, что здесь не играют на чем-либо другом, так как впоследствии мне удалось побывать на большом празднике фанданго, где собрали какие только могли музыкальные инструменты, но играли лишь три скрипки и две гитары. Поскольку была середина дня и до начала танцев еще далеко, мы стали прогуливаться среди домов. Потом распространился слух, что скоро приведут быка и будут травить его собаками на площади перед пресидио. Расспросив про американца, который, женившись на местной женщине, содержал лавочку в городке, мы двинулись к низкому и длинному строению, над дверью которого была вывеска, написанная по-испански. Войдя в помещение, мы увидели, что там никого нет, и все имеет какой-то запущенный вид. Однако через несколько минут появился хозяин, он стал извиняться, что ему нечем нас угостить, так как накануне у него устраивалось фанданго, и поэтому все было съедено и выпито.

– Понятно, – сказал я, – ведь теперь Пасха.

– О, вовсе не потому, – отвечал он с каким-то странным выражением лица, – на днях у меня умерла младшая дочь, и такой уж здесь обычай.

Я почувствовал себя неловко, не зная, что сказать и уместно ли выразить ему соболезнование, а потому попятился было назад, но он открыл боковую дверь и пригласил нас войти. Мне пришлось удивиться еще раз – мы увидели большую комнату, переполненную девочками от трех-четырех до пятнадцати-шестнадцати лет. Все они были наряжены в белое, с венками на голове, с букетиками цветов в руках. Следуя за нашим провожатым среди этих весело игравших детей, мы подошли к покрытому белой тканью столу, на котором стоял гроб длиной не более трех футов, убранный белым атласом и засыпанный цветами. Через открытую дверь можно было видеть другую комнату и там несколько взрослых в обычном платье. Скамейки и столы, составленные в угол, а также испачканные стены свидетельствовали о вчерашнем «веселье». Оказавшись, подобно Гаррику, между смешным и трагическим и не зная, как вести себя, я спросил хозяина, когда состоятся похороны. Он ответил, что приблизительно через час все двинутся к миссии, и я простился с ним.

Чтобы скоротать время, мы взяли лошадей и поехали в сторону берега, где уже скакали верхом бешеным галопом трое или четверо итальянских матросов. Мы присоединились к ним и нашли сие развлечение великолепным. Длина пляжа была не меньше мили, и лошади неслись вскачь по ровному и твердому песку, возбужденные соленым морским бризом и непрестанным гулом прибоя. С берега мы возвратились в город и, узнав, что похоронная процессия уже тронулась, поскакали вслед и догнали ее на полпути к миссии. Нам представилось зрелище, столь же похожее на похороны, как и то, что мы видели раньше в доме, – на траур. Маленький гроб несли восемь девочек, постоянно сменявшихся другими, которым приходилось забегать вперед. Девочки тянулись за гробом беспорядочной вереницей и все до одной были наряжены в белое и держали в руках цветы. Я полагаю, здесь собрались все местные особы женского пола от пяти до пятнадцати лет. Они развлекались по дороге играми, часто останавливались, собирались стайкой, чтобы поболтать или нарвать цветов, а потом бежали догонять гроб. Тут же шли несколько пожилых женщин в обычном платье, которых сопровождала толпа юношей и мальчиков, отчасти пешком, отчасти на лошадях. Они переговаривались с женщинами и отпускали шуточки. Но самое поразительное зрелище являли двое мужчин, шедшие по обеим сторонам гроба с мушкетами в руках, которые они непрестанно перезаряжали, потому что то и дело палили в воздух. Не знаю, делалось ли это для того, чтобы отогнать злых духов, или с какой другой целью. Во всяком случае, я не мог придумать иного объяснения.

Приблизившись к миссии, мы увидели, что большие ворота открыты настежь, а на ступеньках с распятием в руках стоит падре. Сама миссия – это обширное пустынное место, и ее внешние строения совершенно развалились, а все в целом лишь напоминает о былом величии. Перед церковными вратами большой каменный фонтан извергал в бассейн четыре прозрачные струи. Мы уж собирались было подъехать к нему и напоить лошадей, но нам пришло в голову, что вода может быть освящена, и поэтому не решились исполнить свое намерение. В это время послышался резкий и нестройный звон колоколов, и процессия вступила во двор. Я хотел последовать за ней, чтобы наблюдать церемонию, но тут лошадь одного из моих товарищей чего-то испугалась и стала рваться обратно к городу. Она сбросила седока, и при этом запуталась копытом в стременах съехавшего набок седла, которое сразу же разодрала на куски. Зная, что мой товарищ не разумеет ни слова по-испански, и опасаясь, как бы с ним не случилось неприятности, я поехал вслед за ним. Он устало тащился по дороге, осыпая проклятиями лошадь и волоча за собой остатки седла. Мы пошли к хозяину, который проявил поразительное великодушие – поскольку все части седла были возвращены и годились для починки, он удовлетворился всего шестью реалами, хотя мы думали, что придется отдать несколько долларов. Когда ему указали на лошадь, забравшуюся чуть ли не на вершину горы, он, покачав головой, произнес: «No importa!» («Неважно!»), давая этим понять, что их у него достаточно.

Возвратившись в город, мы увидели толпу на площади у главной пульперии. Все эти мужчины, женщины и дети сгрудились вокруг пары боевых петухов, которые с разбегу наскакивали друг на друга, а народ веселился и кричал так, словно наблюдал за схваткой борцов. Зато бык, к общему разочарованию, не оправдал надежд, он сломал барьер и сбежал, а найти замену ему было уже поздно, так что зрителям пришлось довольствоваться петушиным боем. Один из бойцов получил удар в голову и, лишившись глаза, сдался. Тогда принесли двух других петухов прямо-таки гигантских размеров. Они-то и были гвоздем программы. Двое мужчин вступили в круг, держа соперников у себя на руках. Опустившись от возбуждения на четвереньки и поглаживая драчунов, они начали раззадоривать их. Тут же заключались крупные пари, и, как часто бывает на любых состязаниях, исход боя некоторое время оставался неясен. Оба петуха выказывали немалый пыл и дрались, может быть, дольше и лучше, чем смогли бы их хозяева. Не помню уже, кто из них одержал верх, красный или белый, но победитель отошел с видом истинного триумфатора, который «veni – vidi – vici» («пришел – увидел – победил»), оставив хрипевшего противника лежащим на «борту».

Потом в толпе послышались слова «ćaballos» и «carréra» («лошади», «скачка»), и, увидев, что народ устремился в одном направлении, мы пошли следом и неподалеку на окраине города увидели ровную площадку, служившую скаковым кругом. Толпа стала еще гуще, дистанция была уже размечена, судьи стояли на местах, вывели лошадей. Два почтенных джентльмена – дон Карлос и дон Доминго, как их все называли, – заключили пари. Наконец, все было готово. Еще некоторое время чего-то ждали, наездники сдерживали приплясывающих лошадей. Но вот по рядам пронесся крик – и кони, вытянув шеи, понеслись вскачь, сверкая зрачками вылезающих из орбит глаз. Они пролетали мимо нас, словно цепные ядра [27]27
  Цепные ядра – два ядра, связанные куском цепи, – применялись для разрушения рангоута и такелажа.


[Закрыть], голова к голове, а через мгновение уже ничего не было видно, кроме крупов и задних копыт, взлетающих в воздух. Вслед за ними бросилась толпа. Когда мы добежали до конечной черты, лошади уже возвращались неторопливым шагом. Говорили, что первой пришла костлявая кобыла с вытянутым туловищем, вырвавшаяся вперед лишь на одну голову. Все наездники были хрупкого телосложения, их руки были оголены до плеч, ноги босые. Лошади хотя и не отличались таким лоском, как их коллеги в бостонских скаковых конюшнях, но их изящные ноги и выразительные глаза выдавали благородное происхождение. Когда возбуждение улеглось, и все было обсуждено до мельчайших подробностей, толпа рассеялась, направляясь обратно в город.

Мы возвратились в большую пульперию, где на веранде все еще взвизгивала скрипка и гнусавила гитара. Солнце садилось, начинались танцы. Танцевали итальянские матросы, и один из наших решился показать себя, к вящему развлечению зевак, выкрикивавших: «Bravo! Otra vez! Viva los marineros!» [28]28
  «Браво! Еще разок! Да здравствуют моряки!» (исп.).


[Закрыть] Впрочем, танцевали пока немногие, так как еще не появились женщины и gente de razón. Нам очень хотелось остаться, чтобы посмотреть, как танцуют в здешних краях, однако хоть мы и наслаждались полной свободой в течение дня, но так и остались простыми матросами, и никто из нас не осмелился бы опоздать к шлюпке даже на час. Мы направились к берегу, и как раз вовремя – шлюпка уже подходила, ныряя среди бурунов. На море ложился густой туман, который обычно предшествует шторму. Съезжающие на берег пользуются особыми привилегиями с того момента, как покидают судно и до самого возвращения. Посему мы расселись на кормовых боковых банках и уже поздравляли себя с тем, что вернемся сухими, как вдруг большой гребень волны обрушился на шлюпку и обдал нас с головы до ног. Шлюпку наполовину залило и, потеряв отчасти плавучесть, она стала тяжело зарываться в каждую волну. Когда мы выгребли через прибой на глубину, наше суденышко едва держалось на плаву, а вода доходила нам до колен. Небольшим ведерком и собственными шляпами мы вычерпали ее, потом поднялись на борт, сменили платье, съели ужин, рассказали, как принято, о всех наших приключениях и, покурив перед сном, завалились на койки. Так закончилось наше второе знакомство с берегом.

В понедельник, как возмещение за воскресные развлечения, нас всех поставили смолить такелаж. Одни устроились на горденях, чтобы спускаться по штагам и бакштагам, другие обрабатывали ванты, топенанты и прочее, начиная с реев и постепенно спускаясь на палубу. Мы вывернули свои мешки, достали старые просмолившиеся штаны и куртки, которые мы надевали при просмолке, и к восходу солнца уже работали. После завтрака мы имели удовольствие наблюдать, как от итальянца отвалила шлюпка, полная празднично одетых матросов, распевавших свои баркаролы. На берегу пасхальные праздники длятся три дня, и команды католических судов пользуются привилегией принимать в них участие. А мы, забравшись на рангоут в своей замызганной одежде, лишь наблюдали, как все эти дни они съезжали по утрам на берег и возвращались только к вечеру в самом веселом настроении. Вот что значит быть протестантом. Можно не опасаться распространения католичества в Новой Англии, ведь янки вечно заняты. Американские капитаны заставляют своих матросов работать чуть ли не на три недели больше в году, чем на католических судах. Янки почти никогда не соблюдают Рождества, а что касается Дня Благодарения, то в море о нем не вспомнит ни один капитан, и Джек-матрос остается вообще без праздников.

Около полудня с марса раздался крик: «Парус!» – и мы увидели передние паруса огибавшего мыс судна. Когда оно повернулось к нам бортом, то оказалось, что это бриг полной оснастки, несущий флаг янки. Мы подняли свои «звезды и полосы» и, так как знали, что на всем побережье нет ни одного американского брига, кроме нашего, обрадовались случаю получить новости с родины. Бриг обогнул мыс и стал на якорь, однако смуглые лица матросов, убиравших паруса на реях, и совершенное столпотворение на палубе ясно показывали, что судно пришло с островов. К нашему борту сразу же подошла шлюпка, доставившая его капитана, и от гребцов мы узнали, что они пришли из Оаху и точно так же, как «Аякучо» и «Лориотта», возят грузы между Сандвичевыми островами и портами Перу и Чили. Капитан и помощники, а также часть команды на бриге были американцы, остальные – островитяне. Это судно называлось «Каталина» и, как другие суда, занятые подобными перевозками, за исключением «Аякучо», имело судовые документы и флаг от Дядюшки Сэма. Они, конечно, не сообщили ничего нового, чем немало разочаровали нас, ибо мы поначалу решили, что это и есть то судно, которое ожидалось из Бостона в ближайшее время.

Простояв почти две недели и взяв все шкуры, какие только были, мы подняли паруса и пошли в Сан-Педро. Там мы застали тот самый бриг, которому мы помогли сняться с мели. На нем уже собралась смешанная команда из американцев, англичан, сандвичевых островитян, испанцев и индейцев. Несмотря на свое малое водоизмещение, он имел в три раза больше матросов, чем у нас, и это было никак не лишним, ибо командовали им калифорнийцы. Никакие другие суда в мире не комплектуются людьми столь скупо, как американские и английские, и в то же время никто не может сравниться с ними в морском деле. У янки на таком бриге работало бы не больше четырех матросов. Итальянцы держали на своем судне тридцать человек, почти втрое больше против одинакового с ним по тоннажу бостонского «Элерта», и тем не менее «Элерт» ставил паруса и снимался с якоря в два раза быстрее, а пока они кричали все разом, как свифтовские дикари иеху, и бегали по всему судну, отыскивая кат-блок, янки успевали выбрать оба якоря.

Только в одном итальянцы имели преимущество перед нами – им было легче работать благодаря пению. Ведь янки думают лишь о том, чтобы выиграть время и деньги и как нация еще не научились понимать, что и музыка может быть «приобщена к делу». Мы целые мили выгребали на шлюпках к берегу и обратно, да еще с полным грузом, вообще не произнося ни слова, с недовольными лицами. Они же своим пением не только облегчали работу на веслах, но делали ее даже приятной и ободряющей. Воистину:

 
Усталому рабу грести песнь помогает,
И плеск весла звучит как дальний перезвон,
Что самый лучший брег стократно украшает,
И самый скудный край уже не так тяжел.
 

После недельной стоянки в Сан-Педро мы снялись на Сан-Диего, намереваясь зайти еще в Сан-Хуан, поскольку сезон зюйд-остов уже заканчивался, и нам уже почти нечего было опасаться.

Дело было весной, и Сан-Педро, так же как и все остальные порты на побережье, наполнился китами, которые каждый год наносят подобные визиты на мелководье. Первые дни здесь и в Санта-Барбаре мы следили за ними с большим интересом, выкрикивая каждый раз при появлении кита: «Фонтан!» («There she blows!») [29]29
  Стандартная форма доклада о появлении кита на американских китобойных судах того времени.


[Закрыть] Но вскоре это зрелище сделалось совершенно обыденным, и мы перестали обращать на китов внимание. Часто фонтаны «взрывались» совсем близко от борта, а однажды в очень туманную ночь, когда я стоял якорную вахту, кит вынырнул у самого борта и, задев якорный канат, сразу ушел на глубину. По всей видимости, ему не понравилась эта встреча, так как он пустил свой фонтан на порядочном расстоянии от нас. В другой раз мы чуть не наскочили на кита, когда гребли в капитанской шлюпке, и, случись это, нас разнесло бы в щепки или забросило под самые небеса. Мы возвращались с испанского брига и усердно налегали на весла, так что шлюпка неслась словно ласточка. Как всегда во время гребли, наши лица были обращены назад, а капитан, сидевший на руле, зазевался. Вдруг мы услышали у себя за спиной шум фонтана. «Табань! Табань, если хотите жить!» – закричал капитан, лопасти весел заработали в обратную сторону, и мы остановились, окутанные брызгами пены. Повернув головы, мы увидели, как впереди, ярдах в трех или четырех от носа шлюпки, неторопливо проплыл огромный горбатый кит. Если бы мы не стабанили так быстро, то неизбежно врезались бы в него и наш штевень пришелся бы ему как раз по мидель-шпангоуту. Он не обратил на нас никакого внимания и через несколько ярдов нырнул, взметнув высоко в воздух свой хвост. На таком расстоянии мы хорошо разглядели его, но, как легко догадаться, не испытывали ни малейшего желания подходить еще ближе. Это было отвратительное существо с грубой кожей железно-серого цвета. Этот вид сильно отличается от кашалота и, как говорят, много свирепее. Кашалотов мы видели только изредка, ведь большинство подходящих к берегу китов – это финвалы и горбачи, добывать которых значительно труднее, и, кроме того, считается, что из-за малого количества жира с ними не стоит связываться. Вот почему китобойные суда не приходят к побережью. Наш капитан сговорился было с капитаном Наем с «Лориотты», который плавал раньше на китобойце, добыть одного кита экипажами двух шлюпок, но так как у нас было только два гарпуна и не оказалось подходящего линя, они отказались от этой затеи.

В марте, апреле и мае киты в больших количествах появляются в открытых портах Санта-Барбары, Сан-Педро и других и плавают неподалеку от берега, а некоторые заходят даже в закрытые гавани Сан-Диего и Монтерея. К середине лета они отходят от берега и «пасутся» на прибрежных банках. Во время перехода в Сан-Хуан мы видели несколько великолепных стад кашалотов, которые легко распознаются по высоким фонтанам.

Пройдя вдоль спокойного тихоокеанского берега, мы отдали якорь почти в открытом море на двадцатисаженной глубине, напротив крутого холма, который был вдвое выше нашей бом-брам-стеньги. Мы много слышали об этом месте от матросов с «Лагоды», которые утверждали, что это самая последняя дыра во всей Калифорнии. Берег здесь каменистый и совершенно открыт зюйд-остам. Поэтому суда вынуждены при первых же признаках надвигающегося шторма спешно сниматься и искать спасения в океане. Мы свезли на берег агента и стали ждать, пока он взбирался по тропе, извивающейся по холму, которая вела к невидимой нам миссии. Нам было любопытно взглянуть на это необычное место, и, вытащив шлюпку повыше, хорошенько привязав ее, мы принялись расхаживать по берегу.

Сан-Хуан – единственное романтическое место на этом побережье. Ландшафт здесь на протяжении нескольких миль представляет собой высокое плоскогорье, отвесно обрывающееся к воде, и об этот крутой обрыв непрестанно разбиваются океанские волны, подмывая самое основание берега. Как раз там, где мы подошли к берегу, была небольшая бухточка, скорее, неглубокая излучина, где при полной воде между кромкой воды и основанием холма оставалось несколько квадратных футов песка, – единственное место, пригодное для высадки. Прямо перед нами на высоту четырехсот или пятисот футов вздымалась отвесная скала. Как спускать здесь шкуры и поднимать на плато товары для миссии, было выше нашего разумения. Хотя агент и отправился кружным путем, ему то и дело приходилось перепрыгивать через расселины и карабкаться на крутизну. Однако это нас не насторожило. Видя, что агент будет отсутствовать не меньше часа, мы разбрелись по берегу, собирая раковины вдоль полосы прибоя, где море с ревом обрушивалось потоками воды в расселины между большими скалами. «А каково-то здесь при зюйд-осте!» – подумалось мне. Утесы были не меньше, чем в Ньюпорте и, на мой взгляд, еще величественнее, благодаря своим причудливым изломам. Да и вокруг все поражало грандиозностью, а безмолвие и пустынность придавали этому месту особенную торжественность. На многие мили вокруг ни единой человеческой души, кроме нас. И никаких других звуков, кроме шумного дыхания Великого океана. А рядом высокий и отвесный как стена холм, отрезающий нас напрочь от мира суши. Я отделился от товарищей и присел на камень в том месте, где набегавшая вода образовывала красивую струящуюся излучину. По сравнению с плоским и унылым берегом остальной Калифорнии подобное величие было столь же живительно, сколь высокий утес среди скучного ландшафта. С тех пор как я покинул дом, едва ли не впервые мне довелось остаться совершенно одному и не ощущать присутствия себе подобных. Все окружающее гармонировало с моими чувствами, и я испытывал истинное наслаждение от сознания того, что свойственные мне прежде романтичность и понимание поэтического не были до конца убиты тем тяжелым трудом и мелкими заботами, которыми была заполнена теперь моя жизнь. Так я просидел почти час, полностью отдавшись созерцанию, пока меня не вывели из этого состояния отдаленные голоса моих товарищей, которые собирались у шлюпки, завидев возвращающегося агента.

Мы пригребли обратно на судно и увидели, что баркас уже спущен и почти полностью нагружен товарами. После обеда все снова отправились на берег, буксируя баркас одной из шлюпок. Приблизившись, мы рассмотрели повозку с волами и две человеческие фигуры, стоявшие на бровке обрыва. Капитан полез кружным путем наверх, приказав мне и еще одному матросу следовать за ним. Нам пришлось прыгать и карабкаться на кручи, продираясь сквозь шиповник и заросли колючего грушевого дерева, пока мы не достигли вершины холма. Оттуда местность просматривалась насколько доставал глаз, она была совершенно ровной, и единственным человеческим обиталищем на многие мили вокруг была маленькая белая миссия Сан-Хуан-Капистрано, к которой прилепились несколько индейских хижин. Она стояла в небольшой лощине приблизительно в миле от нас. Подойдя к тому месту, где остановилась повозка, мы увидели груды шкур и сидевших рядом индейцев. Из миссии медленно двигались еще две повозки. Капитан велел нам начинать, то есть сбрасывать шкуры на берег с кручи. Вот так-то придется расправляться с ними – сбрасывать по одной с высоты целых четырехсот футов! Это обещало быть нешуточным делом. Стоя у самой кромки обрыва и заглядывая вниз, моряки,

 
что вдоль берега ходили,
казались крошечными, словно мыши; и высокий стройный наш корабль,
на якоре стоявший,
уменьшился и стал не более чем шлюпка,
а та вообще была едва приметна глазу.
 

Мы принялись кидать шкуры вниз, стараясь забрасывать их как можно дальше, но поскольку они были изрядно велики и тверды, да еще сложены пополам, наподобие книжного переплета, ветер подхватывал их, и они кружились в воздухе, то ныряя, то взмывая ввысь, словно воздушные змеи. Было время отлива, и мы могли не опасаться, что шкуры упадут в воду. Едва шкуры достигали земли, люди внизу тут же подхватывали их и, водрузив на голову, несли к шлюпке. Зрелище было действительно захватывающим: огромная высота, летящие вниз шкуры и непрестанное движение людей взад и вперед, а сами люди казались мышатами. Вот вам и вся романтика «шкурного» промысла!

Некоторые шкуры застревали в расщелинах над берегом, но мы бросали другие в том же направлении и сбивали их. Капитан сказал, что в противном случае послал бы на бриг за парой фалов подлинней, и кому-нибудь из нас пришлось бы спускаться по скале и освобождать застрявшие шкуры. Рассказывали, будто несколько лет назад это проделывал какой-то матрос с английского брига. Мы же, заглянув вниз, решили, что такое занятие далеко не из приятных, особенно если заниматься им ради нескольких жалких шкур. Впрочем, никто не уверен в том, на что он способен, пока не доходит до дела. Через каких-то полгода я сам спускался за шкурами в этом месте при помощи пары лисель-брам-фалов.

Перекидав все, мы спустились вниз и увидели, что шлюпка уже нагружена и готова к отходу. Мы взялись за весла, доставили шкуры на борт, выбрали якорь, подняли паруса и еще до захода солнца взяли курс на Сан-Диего.

Пятница, 8 мая 1835 г. Пришли в Сан-Диего, маленькая бухта оказалась совершенно пустой. «Лагода», «Аякучо» и «Лориотта» ушли с побережья, оставив нас в одиночестве. Сараи для шкур на берегу, за исключением нашего, были заперты, а сандвичане, числом от дюжины до двадцати, работавшие для других судов, получили при их отплытии плату, и остались жить на берегу, устроив себе сплошной праздник. Почти у самой воды стояла большая печь, сооруженная, по всей вероятности, для выпечки хлеба матросами какого-нибудь русского судна, посетившего здешние места. Сандвичане завладели ею, и никто не прогонял их оттуда. Она была достаточно просторна, чтобы вместить восемь – десять человек, имела сбоку дверцу, а наверху дымовое отверстие. Сандвичане устроили себе здесь жилище. Они устлали пол матами, а дымоход в плохую погоду затыкали. Там, в этой печи, жили в великой тесноте чуть ли не двадцать человек, наслаждавшихся полным бездельем, пьянствуя, играя в карты и предаваясь прочим увеселениям. Раз в неделю они покупали быка на мясо, а ежедневно кто-нибудь из них ходил в селение за плодами, крепкими напитками и прочей провизией. Кроме того, на «Лагоде» они закупили бочку сухарей и баррель муки. Так что теперь они только и делали, что радовались жизни и ни о чем не заботились. Поскольку на судне нехватало матросов, капитан Томпсон хотел было взять трех или четырех островитян на «Пилигрим» и, явившись к печи, провел там два часа в безуспешных переговорах. Один из островитян – прекрасно сложенный и сообразительный парень, бывший у них кем-то вроде короля, – говорил от имени остальных. Его звали Маннини, а из уважения к тому влиянию, коим он пользовался, – даже мистер Маннини. Известен он был по всей Калифорнии. Капитан предложил пятнадцать долларов в месяц каждому и месячное жалованье вперед, но это было все равно что метать бисер перед свиньями или переливать из пустого в порожнее. Пока у них водились деньги, они не пошли бы работать и за все пятьдесят, зато потом, когда деньги иссякали, соглашались и за десять.

– Что это вы здесь поделываете, мистер Маннини? – спросил капитан.

– Развлекаемся картами, пьем, курим табак, вообще делаем все, что захочется.

– А не желаете ли поработать у меня на судне?

– Сейчас много денег, работать плохо. Кончится все, работать хорошо!

– Но так вы истратите все подчистую, – возразил капитан.

– Наша знает. Не будет денег, канака пойдет работать.

Случай был совершенно безнадежный, и капитан оставил их в покое до той поры, пока у них не выйдут все деньги.

Мы выгрузили шкуры и жир и через неделю были готовы поставить паруса и сняться в наветренную сторону побережья. Мы уже выбрали якоря и были в полной готовности, когда капитан решил сделать еще одну попытку договориться с обитателями печи. На сей раз он повел дело успешнее и уговорил мистера Маннини и трех других перебраться к нам на борт со своими пожитками, после чего спешно отправил меня и юнгу на берег, приказав взять наши вещи и присоединиться к компании, состоявшей при сарае для шкур. Для меня это было неожиданностью, однако я радовался любой перемене. Мы мигом собрались, и нас отвезли на берег. Пока бриг отходил, я стоял у самой воды, дожидаясь того момента, когда он скроется за мысом. Потом я направился к сараю, где мне предстояло жить несколько месяцев.