Текст книги "Два года на палубе"

Автор книги: Ричард Генри Дана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Глава XXIV
Снова Сан-Диего

Воскресенье, 11 октября. Снялись с якоря и прошли в виду Сан-Педро, но, к нашей великой радости, не заходили туда, а направились прямо в Сан-Диего, куда прибыли в

четверг, 15 октября. Застали здесь итальянское судно «Роса», которое видело «Пилигрим» в Сан-Франциско. Как всегда, в Сан-Диего все было спокойно. Мы выгрузили шкуры, копыта и жир и приготовились снова сняться в следующее воскресенье. Я съездил на берег в свою прежнюю резиденцию и нашел, что складская команда продолжает работать с той же размеренностью. Уже после захода солнца я провел час или два около печи и покурил со своими старыми приятелями-канаками, которые от души обрадовались моему появлению. Я был немало опечален, узнав о гибели моего бедного пса Браво. Он совершенно внезапно заболел и издох на другой день после того, как я ушел в море на «Элерте».

Наш выход в море и на этот раз был приурочен к воскресенью, и мы снялись при крепком ветре, который напомнил нам, что сейчас уже конец осени и надо готовиться к норд-остам. Мы шли в лавировку под зарифленными марселями против сильного ветра и так до самого Сан-Хуана, где стали на якорь в трех милях от берега, заведя якорные канаты дуплинем, как и в прошлом году. Во время рейса до Сан-Диего у нас на борту был один старый капитан, который, женившись на местной женщине, обосновался в Калифорнии и не плавал уже лет пятнадцать. Его поразили перемены и усовершенствования на судах, но еще больше то, как мы несли паруса. Он был немного испуган и сказал, что непременно взял бы рифы на марселях, тогда как мы шли под всеми брамселями. Лавировка судна привела его в восхищение и он заявил, что оно выходит на ветер, как при верповании.

Вторник, 20 октября. Завершив все приготовления, мы высадили на берег агента, и он отправился в миссию, чтобы поторопить с доставкой шкур к следующему утру. Нам было строжайше приказано следить за малейшими признаками зюйд-оста, поскольку неторопливые, низкие облака выглядели весьма угрожающе. Однако ночь прошла спокойно, и рано утром мы спустили на воду баркас, восьмерку, кормовые шлюпки и отправились на берег за шкурами. Итак, мы снова оказались в этом романтическом уголке – та же отвесная, вдвое выше наших мачт скала, на вершину которой взбирается извилистая тропинка. Там, над самой пропастью, и были свалены шкуры. А внизу – все тот же песчаный берег, на который обрушивал свой мощный прибой Тихий океан. Меня, как единственного из команды, кто уже бывал здесь, послали наверх пересчитать шкуры и сбросить их со скалы. Снова, как и полгода назад, я швырял шкуры вниз, наблюдая, как они, переворачиваясь в воздухе и ударяясь о камни, летят в пропасть, а люди, которые казались с такой высоты карликами, бегали взад и вперед по песку и перетаскивали их в шлюпки. Два или три раза шлюпки уходили с полным грузом, но наконец все было сброшено. Нас задержали еще штук двадцать шкур, зацепившихся за выступы скал – мы не могли сбить их никакими метательными орудиями, поскольку склон был совершенно отвесным. Шкуры в Бостоне ценятся по двенадцать с половиной центов за фунт, и, поскольку капитан получает один процент комиссионных, он не желал терять ни одной штуки и поэтому послал на судно за парой брам-лисель-фалов и предложил кому-нибудь из нас спуститься за «товаром». Старые матросы кивали на молодежь, более сноровистую и легкую на подъем, а последние возражали – мол в таком деле нужны физическая сила и опытность. При виде сих затруднений я счел себя золотой серединой и решил взяться за это дело, выбрав одного матроса, чтобы тот помогал мне, и полез наверх.

Там мы нашли крепко вбитый в землю кол, который, по всей видимости, мог выдержать мой вес. За этот кол закрепили один конец фала, а всю бухту сбросили вниз с кручи. Другой конец фала достиг как раз небольшой площадки на склоне, откуда было нетрудно спуститься к самому берегу. На мне была обычная для лета матросская одежда – рубашка, штаны и шляпа, – так что не было надобности раздеваться, и я, ухватившись обеими руками за фал, начал спускаться, то обхватывая фал ногами, то отталкиваясь от скалы и рукой, и ногой. Таким манером я добрался до того места, где застряли шкуры. Держась за фал, я вскарабкался на полку скалы и при помощи ног и свободной руки сумел столкнуть вниз все шкуры, после чего продолжал спуск. Я уже не увидел ничего внизу, кроме моря и утесов, да нескольких чаек, которые парили в воздухе. Спустился я благополучно, хотя вымазался изрядно, но за все мои старания услышал только: «Ну и дурак же ты – рисковать жизнью ради дюжины проклятых шкур!» Пока мы носили груз к шлюпке, я увидел то, на что не имел времени обратить внимание при спуске: с моря ползли тяжелые черные тучи, прибой накатывал на песок все сильнее, словом, я заметил все признаки приближающегося зюйд-оста. Капитан подгонял нас. Мы перекидали шкуры в шлюпки и, не без труда преодолев прибой (приходилось стоять почти по грудь в воде), навалились на весла. Наш вельбот буксировал восьмерку, а другая шлюпка с шестью гребцами тянула за собой баркас. Судно стояло в трех милях, уже пританцовывая на якорях, и чем дальше мы гребли, тем крупнее становилась волна. Несколько раз нашу шлюпку ставило почти вертикально. На восьмерке лопнул буксир, и баркас с минуты на минуту могло залить. Наконец наполовину затопленные шлюпки подошли к борту, и началось самое трудное – разгрузка в штормовом море, когда кидает так, что почти невозможно держаться на ногах, а шлюпку то и дело подбрасывает до самого планширя. С величайшим трудом мы переправили все шкуры на судно и уложили в трюм, после чего завели рей– и штаг-тали и подняли баркас с восьмеркой, а затем и кормовые шлюпки. Потом мы принялись выхаживать якорный канат. Сняться в такую погоду – дело нешуточное, но мы не собирались возвращаться снова в этот порт, и капитан никак не хотел оставлять тут свой якорь. Нос судна исчезал в волнах, вода бурными потоками врывалась через клюзы, а канат дергал с такой силой, что казалось вот-вот сорвет барабан шпиля.

– Панер, сэр! – закричал старший помощник.

– А ну, ребята, ставить марсели, да поживее! Несколько мгновений потребовалось, чтобы отдать и поставить марсели со взятыми на них рифами. «Помоги товарищу» – таков был наш девиз, и каждый понимал необходимость этого, так как шторм уже накрыл нас. Судно буквально вырвало якорь, который мы тут же подняли и завалили должным образом, было приведено как можно круче к ветру и под зарифленными парусами пошло прочь от подветренного берега и скал в штормовое море. Поставили еще фок, чтобы хоть немного помочь судну, но оно все же с трудом удерживалось против волны, сносившей его под ветер.

– Пошел грота-галс! – скомандовал капитан, когда галс был уже заложен на шпиль, и вся команда стояла на вымбовках.

Грот сразу же вздулся, словно намереваясь поднять грота-штаг. Блоки скрипели и бились в воздухе, однако сила механизма переборола стихию.

– Пошел шпиль! Шпиль на пал! А ну, дружнее!

И в ритме шанти двадцать мускулистых рук начали проворачивать шпиль. Вскоре галсовый угол паруса был подтянут почти до ватервейса, а вахта правого борта выбрала шкот, и судно, подобно обезумевшей лошади, запрыгало по волнам, сотрясаясь всем корпусом и вздрагивая каждым своим сочленением, отряхивая с носа пену, которая при каждом ударе волны летела на многие ярды под ветер. Полчаса такого хода, и дело было сделано. Теперь убрали грот, и судно, словно почувствовав облегчение, пошло более или менее плавно. Вскоре на фоке были взяты рифы, а нас, крюйс-марсовых, послали взять еще один риф на крюйс-марселе...

Обогнув мыс и отойдя довольно далеко от берега, мы обрасопили реи, добавили парусов и пошли почти на чистый фордевинд прямиком к Сан-Педро. Всю ночь был сильный ветер с дождем, но к рассвету неожиданно заштилело, шторм выдохся, и в

четверг, 22 октября мы пришли в Сан-Педро на свое старое якорное место, открытое зюйд-остам, в лиге от берега и стали с дуплинем на якорном канате, с рифами на марселях и заменив сезни каболками. Здесь мы оставались десять дней, занимаясь обычной перевозкой шкур, вкатывали товары на крутой холм, ходили босиком по острым камням и мокли по шею в соленой воде.

На третий день из Сан-Хуана пришла «Роса». Она была там через сутки после зюйд-оста, и, по рассказам команды, гавань выглядела гладкой, как деревенский пруд. «Роса» взяла в Сан-Хуане тысячу шкур, которые были предназначены нам, но из-за шторма остались на берегу. Это немало опечалило нас, и не только оттого, что нас обошел «итальянец», но прежде всего потому, что каждая сотня шкур приближала нас к тем сорока тысячам, собрав которые, мы смогли бы распроститься с Калифорнией.

Здесь же, в Сан-Педро, к нам на судно нанялся новый матрос, англичанин лет двадцати шести, оказавшийся хорошим моряком, да еще имевший приличный голос. Кроме того, и это было для меня более существенно, он получил хорошее образование. Назвался он Джорджем Маршем и рассказывал, что начал плавать еще с детства на судах контрабандистов, промышлявших на побережье Германии и обоих берегах Английского канала. Этим он объяснил свое знание французского языка, которым владел не хуже, чем английским. Его «палубное» воспитание явно не имело никакого отношения к той правильной английской речи, которую он употреблял и которая уж никак не могла быть ему привита на «контрабандисте». Писал он каллиграфическим почерком, изъяснялся изысканно, в разговорах со мной он прибегал к книжным выражениям и даже приводил по памяти целые отрывки из литературных произведений и, кроме того, обнаружил поразительные знания английского судебного права и парламентских правил. И при всем этом он уверял, будто его воспитывали контрабандисты. Один матрос, с которым я случайно разговорился и который когда-то плавал вместе с Джорджем, рассказывал, что однажды слышал в бординг-хаузе, где они вместе остановились, что тот обучался в колледже (скорее всего, в морском, так как он не знал ни латыни, ни греческого), отчего и знает математику и французский язык. Он был совсем не такой человек, как Гаррис. Гаррис добился всего вопреки обстоятельствам, благодаря своему уму и характеру, а Джордж, по всей очевидности, происходил совершенно из других слоев общества и в раннем возрасте получил соответствующее воспитание, но впоследствии, так ничего и не добившись, превратился в бродягу. Впрочем, он и не отличался той силой характера и цепкостью ума, как Гаррис; у него сохранились лишь воспоминания о хорошем образовании, и в придачу – понятие о чести и отзывчивость, которые не смогли сломить годы собачьей жизни. После того как он пробыл некоторое время у нас на судне, мы узнали от него самого историю его приключений за последние два года, что впоследствии подтвердилось, и у нас уже не оставалось сомнений относительно правдивости этого человека.

Если я не ошибаюсь, в 1833 году он вышел из Нью-Йорка в Кантон на бриге «Лэскар». В Ост-Индии это судно было продано, и он нанялся в Маниле на небольшую шхуну, занимавшуюся торговлей между островами. Однажды эта шхуна наскочила на риф, команда подверглась нападению аборигенов, и после отчаянной схватки в живых остались лишь капитан, сам Джордж и юнга. Им пришлось сдаться, их связали и отвезли в пироге на ближайший остров. Через месяц одному из них удалось бежать. Я уже забыл все подробности, но такая возможность предоставилась только одному, и они избрали капитана, после того как тот обещал в случае удачи вызволить остальных. Его попытка увенчалась успехом, он добрался до американского судна, возвратился в Манилу, а оттуда в Америку, так ничего и не сделав для их освобождения. Как обнаружилось впоследствии, капитан даже не сообщил никому о случившемся. Юнга, который остался вместе с Джорджем, умер, и теперь, когда для Джорджа не было уже никакой надежды, островитяне стали относиться к нему добрее. Они раскрасили его и покрыли тело татуировкой (впрочем, он не позволял трогать лицо и руки) и дали ему двух или трех жен. Так он прожил полуголый, в совершенной праздности больше года в благословенном климате, в полнейшем изобилии. Однако вскоре это ему наскучило, и он под разными предлогами стал посещать отдаленные уголки острова, высматривая, не покажется ли где судно. Как-то раз Джордж вместе с одним островитянином отправился в маленькой пироге на рыбную ловлю и неожиданно заметил в полуторах лигах паруса большого судна. С превеликим трудом ему удалось уговорить своего товарища добраться до судна, за что наобещал тому много табака и рома. Эти предметы, к которым аборигены уже приохотились благодаря стараниям американских торговцев, были слишком соблазнительны для его спутника, и тот согласился. Они пустились наперерез судну и гребли изо всех сил, пока то не подошло к ним. Джордж поднялся на палубу, почти совершенно голый и разукрашенный татуировкой с головы до пят, так что его было почти невозможно отличить от настоящего островитянина. Каково же было изумление моряков, когда он заговорил. Выслушав его, капитан приказал вымыть его и одеть. А бедный островитянин был отпущен, получив в подарок нож, немного табака и кусок ткани. Так Джордж попал на нью-йоркское судно «Кабот» под командованием капитана Лоу. Оно направлялось в Манилу, и до прихода туда Джордж работал матросом, а там нанялся на бриг, шедший на Сандвичевы острова. Из Оаху он пришел в Монтерей вторым помощником на английском бриге «Клементина», однако, не поладив с капитаном, сошел на берег в Сан-Педро, где и попал к нам. Спустя полгода в газетах, доставленных пришедшим из Бостона судном, мы прочитали письмо капитана Лоу, в котором в точности описывались все события, рассказанные нам самим Джорджем.

У Джорджа был интересный дневник с подробным описанием всех его приключений на островах Палау, написанный красивым почерком, добротным английским языком.

Глава XXV
Слухи о войне

Воскресенье, 1 ноября. Вышли в Санта-Барбару (опять в воскресенье) и прибыли туда 5-го. Уже при подходе к якорному месту мы увидели в порту два судна: одно с полным прямым парусным вооружением и маленькую бригантину. Судно побольше, по мнению матросов, было «Пилигримом», но я достаточно долго плавал на этом бриге, чтобы согласиться с ними. Длинный острый нос и наклоненные мачты подтвердили мою правоту. Теперь стали говорить, что это или военный бриг или балтиморский клипер. «Аякучо», – подумал я, и почти сразу у него на гафеле взвился флаг св. Георгия – белое полотнище, пересеченное кроваво-красным крестом. Еще несколько минут, и все сомнения рассеялись – мы встали рядом с «Аякучо», вышедшим из Сан-Диего месяцев девять назад, когда мы стояли там на «Пилигриме». С тех пор он побывал в Вальпараисо, Кальяо и на Сандвичевых островах и только недавно возвратился в калифорнийские воды. К нам подошла его шлюпка с капитаном Вильсоном, и через полчаса по судну распространилась новость о том, что началась война между Соединенными Штатами и Францией. В кубрике поползли самые нелепые слухи. Будто уже произошли сражения, а в Тихом океане появился большой французский флот и прочее и прочее. Один из матросов с «Аякучо» утверждал, что, когда они снимались из Кальяо, стоявшие там французский и американский фрегаты должны были выйти в море и сразиться между собой, а британский фрегат «Блонд» собирался выступить в качестве третейского судьи, дабы следить за соблюдением всех правил поединка. Для нас это были важные новости. Мы оказались у незащищенного берега, где нет ни единого американского военного корабля на несколько тысяч миль. А ведь нам предстояло обратное плавание через два океана! При таких обстоятельствах скорее попадешь во французскую тюрьму, а не домой, в наш добрый Бостон. Но мы достаточно крепко «просолились» за это время чтобы верить всем басням, которые пересказывают в кубрике, и поэтому ждали, что скажет начальство. От клерка я узнал суть дела, оно сводилось к разногласиям между правительствами касательно выплаты долгов. Угроза войны действительно возникла и уже велись приготовления к ней, но военные действия не были объявлены, хотя и ожидалось, что это вскоре произойдет. Все выглядело не так уж мрачно, однако поводы для беспокойства были. Впрочем, нас мало тревожили подобные дела. «Будь, что будет!» – вот девиз Джека-матроса. И навряд ли французская тюрьма много хуже каторжной канители со шкурами. Тот, кто не побывал в бесконечно долгом плавании, «взаперти» на одном и том же судне, не может постичь, какое действие оказывает на весь образ мыслей монотонная рутина будней. Поэтому предвкушение новых событий, подобно оазису в пустыне, рождает в душе чувство восторга, словно приводит саму жизнь в движение, чем доставляет неизмеримое удовольствие, недоступное для постороннего. Уже много месяцев в нашем кубрике не было такого веселья. Матросы пришли в неописуемое возбуждение, всех охватило смутное ожидание иных деяний и новых свершений, отчего повседневная судовая жизнь с ее рутиной представлялась нам уже чем-то совершенно ничтожным. Перед нами словно забил новый источник – неисчерпаемая тема для всяческих разговоров, предмет всевозможных дискуссий. В груди у нас зашевелилось чувство национальной гордости, на нашего единственного француза градом посыпались шуточки, и он живо превратился у нас в «старую клячу», «пойло» и прочее.

В течение двух месяцев мы оставались в совершенном неведении относительно этой войны, пока пришедшее с Сандвичевых островов судно не привезло известия о мирном исходе.

Вторым кораблем, стоявшим в Санта-Барбаре, была бригантина «Эвон», также с Сандвичевых островов. Она выделялась своей элегантностью, и ежедневно с восходом и заходом солнца на ней палила пушка при подъеме и спуске флага. У них был оркестр в составе четырех-пяти инструментов, и вообще это судно больше походило на прогулочную яхту, чем на обычного «купца». Тем не менее наравне с «Лориоттой», «Клементиной», «Боливаром», «Конвоем» и прочими мелкими посудинами, принадлежавшими обосновавшимся в Оаху американцам, она поддерживала оживленную торговлю (в том числе контрабандную) мехом выдры, шелками, чаем и прочим и, конечно же, перевозила шкуры и жир.

На другой день после нашего прибытия из-за мыса появился неизвестный бриг, с полным парусным вооружением, он неторопливо пересек бухту и ушел на юго-восток в направлении острова Каталина. Еще через день снялся «Эвон», взяв курс на Сан-Педро. Подобное совпадение могла не заметить только береговая охрана или калифорнийские жители, но мы-то хорошо понимали эту механику. Бриг уже не показывался на побережье, зато «Эвон» через неделю прибыл в Сан-Педро со значительно пополнившимся грузом кантонских и американских товаров.

Таков один из способов избежать уплаты высоких пошлин, которые мексиканцы налагают на импортные товары. Делается это так: судно приходит в Монтерей, где есть единственная на всю Калифорнию таможня, и регистрирует там свой весьма скромный груз. После этого открывается торговля. А через месяц, продав значительную часть своего товара, это судно уходит на остров Каталина или какой-нибудь другой необитаемый остров мористее побережья и берет там с другого судна, пришедшего из Оаху и уже ожидающего его, отборный груз. Дня через два после ухода «Эвона» появилась «Лориотта», которая, несомненно, тоже урвала кусок.

Вторник, 10 ноября. Как обычно, перед закатом солнца пошли на вельботе забрать капитана, а когда возвращались, то увидели, что на нашем судне, которое лежало мористее других, поднят флаг. Конечно, это означало только одно: «Вижу парус!», однако мы были закрыты мысом и ничего не могли рассмотреть. «Навались, ребята, навались! Заноси больше!» – подгонял нас капитан, то откидываясь всем телом назад, то выкидывая руки вперед до предела; мы заставили шлюпку нестись по воде, словно ракета. Через несколько минут такой гребли из-за мыса один за другим начали открываться острова, и уже был виден пролив, в котором с легким попутным ветром направлялось к якорной стоянке какое-то судно под брамселями. Повернув к нему, капитан велел навалиться еще сильнее, но нас и не нужно было понукать, ибо перспектива побывать на новом судне, пришедшем, может быть, из дома, узнать новости, которые потом можно рассказывать в кубрике, настолько воодушевила нас, что мы напрягались как только могли. Сидевший в вельботе капитан «Лориотты» Най, старый китобой, тоже вошел в азарт. «Не жалей хребтов, ломай весла! Хорошо пошла!» – громко выкрикивал он. В это время сделался вдруг мертвый штиль, и, поскольку до судна оставалось мили две, не больше, мы рассчитывали вскоре подойти к нему. Но как на зло задул бриз, на судне перебрасопили реи и легли на левый галс, хорошим ходом направились к островам. Это, конечно, заставило нас остановиться; капитан скомандовал: «Легче, левая!, Правая навались!», и мы вернулись на «Элерт» с таким чувством, словно нас отхлестали по щекам. Всю ночь дул легкий береговой бриз, и новоприбывшее судно стало на якорь только под утро.

Оно оказалось китобойным судном «Вилмингтон энд Ливерпул пэкет» из Нью-Бедфорда, которое возвращалось с промысла, имея в трюмах девятнадцать сотен бочек ворвани. В нем с первого взгляда нетрудно было узнать «фонтанщика» по подъемным устройствам и шлюпкам, коротким брам-стеньгам и вообще по неряшливому виду парусов, такелажа и корпуса. Когда мы поднялись на борт, то нашли и все остальное в том же «китобойном» стиле. Его фальшпалуба была грязная от жира и вся в выщерблинах, такелаж болтался, давно не смолившиеся снасти начинали уже белеть, с рангоута и блоков везде слезала краска, сезни на парусах были наложены кое-как. Капитан, тощий и долговязый квакер в коричневом сюртуке и широкополой шляпе, расхаживал по юту, опустив голову, а его люди напоминали скорее рыбаков или фермеров, чем настоящих матросов.

Несмотря на то что погоду никак нельзя было назвать холодной (мы, например, ходили в одних красных рубахах и парусиновых штанах), все они были одеты в шерстяные штаны, но не голубые, как полагается на порядочном судне, а всех мыслимых цветов: коричневые, серые и даже зеленые, с нашитыми карманами, чтобы просто совать туда руки, и в подтяжках. Добавьте к этому шерстяные фуфайки, полосатые шерстяные шарфы, сапоги из толстой воловьей кожи, острый запах ворвани и вообще дилетантский вид всего, что бы ни попадало вам на глаза, – и описание будет вполне полным. Восемь, если не десять человек торчали на фор-марса-pee, столько же на грота-pee, занимаясь уборкой парусов, а десяток других болтались на баке без всякого дела. Странно было видеть такую картину на судне. Мы подошли к ним узнать, в чем дело. Какой-то здоровяк показал на свою ногу и сказал, что у него цынга; другой порезал себе руку, остальные были, слава богу, в добром здравии, но объяснили, что на мачтах и так хватает народа, и им вполне можно «постираться». Только один матрос представлял собой прекрасный образец просмоленного «сплесня» [42]42
  Сплесень – место сращивания двух тросов.


[Закрыть] – морского волка, – он-то и закатывал пузо фор-марселя. Конечно, помощники капитана, гарпунщики и еще двое-трое уже не впервые ходили в море, но остальная команда была набрана совсем недавно и не успела еще «вытрясти сено из волос». Пока они убирали передние паруса, крюйсель так и висел на бык-горденях, и вообще тридцать человек возились полчаса с тем, что на «Элерте» при восемнадцати матросах было бы сделано за пятнадцать-двадцать минут [43]43
  Мне сообщили, что это описание китобойного судна оскорбило промышленников Нантакета, Нью-Бедфорда и Виньярда. Однако оно нисколько не преувеличено. Внешний вид подобного судна и его команды не мог не поразить воображение молодого человека, воспитанного в традициях «Элерта». В то же время многолетние наблюдения убедили меня, что во всем, относящемся к управлению судном, нет лучших моряков, к тому же столь отважных и искусных навигаторов, чем шкиперы и помощники с наших китобойцев. Тем не менее мне ни разу не посчастливилось встретить китобойное судно, внешний вид которого указывал бы на соблюдение морской дисциплины и порядка. Возможно, сама природа сего промысла делает невыполнимыми подобные требования и я судил слишком строго. – Прим. авт.


[Закрыть].

Они провели в море около восьми месяцев и поэтому не могли сообщить нам ничего нового. Перед возвращением на свое судно мы испросили у них позволения приехать погостить вечером и посмотреть на кое-какие диковины. После ужина, отработав у себя на борту, мы взяли шлюпку и отправились на китобоец, где провели час или два. Нам подарили пластины китового уса, зубы кашалота и прочие морские диковины. Кроме того, мы обменялись с китобоями книгами, что составляет обычную практику на судах, встречающихся в иностранных портах. Благодаря этому можно избавиться от надоевших зачитанных чуть ли не до дыр книг, а взамен получить новые, тем более что Джек-матрос не очень-то обращает внимание на их сравнительную ценность [44]44
  Такие взаимные визиты экипажей судов среди китобоев называются «свободной охотой».


[Закрыть].

Четверг, 12 ноября. Сегодня еще с раннего утра похолодало, в небе появились черные тучи, но, поскольку такое бывало довольно часто, никто не обратил на это внимания, и все капитаны отправились на берег. К полудню горы заволокло тяжелыми тучами, спускавшимися чуть ли не до половины склонов, а с зюйд-оста начал накатывать мощный прибой. Старший помощник без промедления послал на берег вельбот, и одновременно мы увидели, как от остальных судов тоже отваливают шлюпки. Это послужило прекрасным поводом для состязания в гребле, и, конечно же, все старались превзойти самих себя. Мы обошли шлюпку с «Аякучо» и «Лориотты», но не могли догнать большую шестерку с китобойца, которая подошла к полосе прибоя раньше нас. Но тут мы получили преимущество, поскольку они, не имея необходимого навыка, были вынуждены дожидаться, чтобы посмотреть, как преодолеваются грозные буруны. Таким образом, в точности повторилась сцена, случившаяся на этом месте почти год назад, когда мы с «Пилигрима» радовались возможности поучиться у канаков.

Как только мы с трудом подошли к берегу и развернули шлюпки носом в море, наш старый приятель-англичанин, несравненный моряк Билл Джексон, рулевой в шлюпке «Лориотты», закричал, что его бриг дрейфует. И действительно, «Лориотту» дрейфовало на якорях в глубину бухты. Не дожидаясь капитана (поскольку на борту не оставалось никого, кроме старшего помощника и стюарда), Билл прыгнул в шлюпку, собрал своих канаков и попытался отойти от берега. Но канаки, несмотря на все их непревзойденные морские качества, так испугались при виде дрейфующего судна, да еще при столь грозных обстоятельствах, что, казалось, внезапно растеряли все свои навыки. Дважды их шлюпку заливало и выбрасывало лагом на песок. Джексон сыпал проклятиями, обзывая свою команду шайкой дикарей, и грозился перепороть всех до единого, но дело от этого не шло лучше. Тогда мы предложили свою помощь, и он велел канакам рассесться по банкам, а мы, встав по двое с каждого борта, потащили их на глубину, пока вода не дошла нам до плеч, и они, дружно заработав веслами, сумели вывести шлюпку на длинную и прямую волну. Тем временем к «Лориотте» уже спешили шлюпки с нашего судна и с китобойца. Совместными усилиями на ней отдали второй якорь, вытравили канат, обрасопили реи по ветру и, наконец, остановили судно.

А капитаны уже бежали к берегу. Нельзя было терять ни секунды, шторм обещал быть грозным, и прибой с каждым мгновением становился все выше. Первой отошла шлюпка «Аякучо» с четырьмя канаками на веслах, хотя, не имея ни руля, ни рулевого весла, они вообще могли бы остаться на берегу, если бы мы не протащили их шлюпку на руках, сколько позволяла волна. Потом наступил черед китобоев, а мы, будучи более опытными «завсегдатаями пляжа», не нуждались в помощи. Китобои – отличные гребцы, но отходить от берега в такую погоду им еще не приходилось, и, несмотря на пример канаков, их развернуло, подбросило – шлюпку, весла и людей всех вместе – и вышвырнуло на песок. Во второй раз они зачерпнули воды по планширь, и, чтобы вылить ее, пришлось переворачивать посудину. Мы ничем не могли помочь, поскольку их было так много, что и без нас они почти не давали друг другу повернуться. В третий раз они все-таки отошли, хотя и приняли на себя волну, наполовину затопившую суденышко, так что на всем пути до судна им пришлось непрестанно вычерпывать воду. Теперь приготовилась наша команда. Англичанин Бен и я, как самые рослые, стали по бортам шлюпки, чтобы удерживать ее носом к волне, двое других взялись за кормовые весла, а капитан – за рулевое весло. Стоявшие тут же на берегу трое мексиканцев, обмотанные своими одеялами, только смотрели на нас, качали головами и бормотали: «Caramba!» [45]45
  Черт побери! (исп.).


[Закрыть] Они вовсе не склонны к таким занятиям, водобоязнь – их национальная болезнь, проявляющаяся не только в их поведении, но и написанная у них на лицах.

Выжидая «спокойного момента», мы решили показать остальным, как надо преодолевать прибой, и, собрав все силы, бегом потащили шлюпку от берега, стараясь держать нос прямо к волне, в чем нам помогал рулевым веслом капитан. Кормовые гребли сильно и ровно, и, когда дно стало уходить из-под ног, мы, подпрыгнув, упали в нос шлюпки и старались не шевелиться, чтобы ничему не помешать. Некоторое время исход нашей попытки оставался неясен. Шлюпка то взмывала носом ввысь, становясь почти вертикально, то отвесно ныряла вниз, и волна била с такой силой, что, казалось, у нас вот-вот вылетит днище. Аккуратно протащив вперед два весла, чтобы не сбить с ритма других гребцов, мы вставили их в уключины и теперь уже с помощью четырех весел, направляемые сильной капитанской рукой, благополучно отошли от берега, хотя несколько раз нас все-таки накрывало волной и шлюпка почти наполовину была заполнена водой. Подойдя к борту «Лориотты», уже готовой спешно сниматься, мы высадили ее капитана и подгребли к своему судну. Наш старший помощник мистер Браун, у которого, как всегда, дело не стояло на месте, уже успел полностью приготовиться к съемке, и пока мы поднимали вельбот, раздалась команда ставить паруса. Стоя на реях, мы видели, как снялась «Лориотта», и сразу же вслед за ней расправил свои крылья «Аякучо». С круто обрасопленными реями он прошел у нас прямо по носу. На свете нет более прекрасного зрелища, чем клиперный бриг, идущий круто к ветру. Через минуту наш канат, заведенный дуплинем, был отдан, и мы забрали ход. Вслед за нами снялся китобоец, так что всего за полчаса, прошедших с тех пор, как четыре судна недвижимо стояли на якорях, не неся ни единого лоскута парусины, бухта совершенно опустела. Теперь же словно четыре белых облака удалялись в сторону открытого моря. Будучи уверены в том, что чисто прошли мыс, мы лишь слегка обрасопили реи, но «Аякучо» лег совсем круто и вышел нам на ветер. Весь этот день и большую часть ночи мы «развлекались» обычным зюйд-остом: штормовым ветром, временами дождем, перешедшим затем в настоящий ливень на три-четыре часа. К рассвету облачность рассеялась и стала исчезать, и солнце встало, когда было уже совсем ясно. Ветер, вместо того чтобы по своему обыкновению налетать от северных четвертей, ровно и сильно дул от нашего якорного места. Нам это было невыгодно, ибо «торчали мы высоко» из воды, то есть были почти в балласте, и поэтому не могли держаться на крутых курсах, и единственным нашим шансом первыми стать на якорь было поймать попутный ветер, когда можно поднять лисели и верхние паруса. «Аякучо» находился в доброй лиге на ветре и уже шел приличным ходом. Зато китобой оставался на таком же расстоянии с подветра, а «Лориотта» почти совсем исчезла из виду, прячась где-то в проливе между островами. Выбрав до предела брасы и булини и заложив хват-тали на каждый шкот и фал, мы смогли сохранить свою позицию и с каждым галсом выигрывали понемногу у подветренных судов. Но когда мы подошли к якорному месту, «Аякучо» уже пришел на якорь и на нем скатывали паруса, выравнивали реи и вообще у них все выглядело так, будто ровно ничего не случилось.