Текст книги "Лорна Дун"

Автор книги: Ричард Блэкмор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 1
Начатки образования

Я, Джон Ридд, фермер из Орского прихода, что в графстве Сомерсет [1]1
  Приход – низшая церковная организация в христианской церкви; местность, где живут члены этой организации. Графство – административно-территориальная единица в Англии. Ор – небольшой приход на севере графства Сомерсет. Сомерсет – графство на юго-западе Англии.


[Закрыть], кое-что повидал на своем веку и кое-что совершил в наших краях, и потому, любезные читатели, если вам по нраву простая история, рассказанная простым языком, я всецело к вашим услугам.

Читающий эту книгу должен иметь в виду, что пишу я ее для того, чтобы люди как следует узнали о нашем приходе, что сам я – бесхитростный, не Бог весть как образованный человек, никаких языков, кроме родного, не знающий и что все мудреные слова, какие мне известны, вычитаны из Библии да из мастера [2]2
  Мастер – в 17 веке в Англии в сочетании с именем и фамилией употреблялось в том же значении, что и современное «мистер».


[Закрыть]Вильяма Шекспира. Тут, одним словом, я малосведущ, но вот фермерское свое дело, будьте уверены, я знаю назубок, и уж тут мне пальца в рот не клади.

Отец мой был зажиточным – по здешним эксмурским меркам – человеком [3]3
  Эксмур – лесистая долина, поросшая вереском, на северо-западе графства Сомерсет.


[Закрыть]и владел самой большой и лучшей из трех ферм, на которые разделен наш приход. Будучи великим почитателем всякой учености и умея без ошибки подписывать собственное имя, он послал меня, своего единственного сына, в школу в Тивертон, что в графстве Девоншир [4]4
  Девоншир – графство на юго-западе Англии.


[Закрыть]. Основал ее в 1604 году достопочтенный Питер Бланделл, торговец одеждой из Тивертона, и потому школа называется Бланделл-Скул.

К двенадцати годам я уже читал по-латыни Цезаря – с помощью английского перевода – и уже начал изучать греческий, хотя все – кроме моей матушки – считали меня большим тугодумом.

Если вы сомневаетесь, что я учился в Бланделл-Скул, потому что от давних тех премудростей у меня в памяти мало что осталось, сходите в школу и увидите собственными глазами: там на одной из парт, за которой я сидел, вырезано мое имя – «Джон Ридд». И, быть может, именно сейчас, в эту самую минуту, мой юный внук сидит на том же месте и, вооружившись, как я в свое время, перочинным ножом, усердно продолжает летопись нашего достойного рода.

Глава 2
Моя последняя драка в Бланделл-Скул

Я покинул Бланделл-Скул 29-го ноября 1673 года, в тот день, когда мне исполнилось двенадцать лет. Ниже я расскажу, почему и как это произошло.

Дело было в четверг. В пять часов пополудни школьники высыпали во двор, и «дневные мальчики», то есть те из нас, кто жил в семьях и приходил в школу по утрам, стали расходиться по домам. Двойные железные ворота закрылись за ними, и мы, шесть-семь человек,– все ученики младших классов, – жившие при школе постоянно, с завистью глядели им вслед, вцепившись в железные прутья. Солнце мало-помалу уходило за горизонт, а мы все глядели за ворота, потому что хотели увидеть, как мимо нас под охраной солдат проведут лошадей, груженных товарами. «Дневные мальчики» заверяли, что караван прибудет в Тивертон до темноты, потому что они слышали, будто мастер Фаггус, известный разбойник, преследует отряд по пятам. Мастер Фаггус был моим родственником, так что слава о нашем семействе гремела нынче по всем дорогам и докатывалась даже до Лондона. Школьные мои приятели поминутно спрашивали меня, что я обо всем этом думаю, но я отмалчивался и пожимал плечами, хотя, конечно же, болел за родственника всей душой и втайне надеялся, что ему удастся отбить лошадей у отряда.

Вдруг один из мальчишек, Робин Снелл, оттолкнул меня от ворот и ударил в живот. Недолго думая, я тут же дал ему по физиономии. Тогда, склонив голову, Снелл нанес мне такой удар в грудь, что у меня даже дыханье перехватило. И не успел я прийти в себя, как мальчишки уже постановили, что между нами непременно должен состояться поединок. Но прежде они решили дождаться, когда мимо ворот проведут лошадей, а уж потом идти на то место, где мы обычно лупили друг друга при свидетелях и по всем правилам. А поскольку стало смеркаться, мальчишки придумали расставить по краям ринга горящие свечи.

Лошади показались на дороге внезапно. Но шли они с другой стороны, и было их всего две, и на той, что покрупнее, ехал краснорожий детина по имени Джон Фрай, старший работник на ферме у моего отца.

– А скажите, добрые господа, – крикнул он, подъезжая к порогам,– где тут наш Джон Ридд?

– Да вот же он, – ткнул пальцем в мою сторону какой-то карапуз.

– Ну-ка, ну-ка, – промолвил Джон Фрай, – покажи-ка мне его,

Тут мальчишки устроили невообразимый галдеж, и на меня указало сразу несколько пальцев.

– Эй, Джон! – крикнул я. – Ты зачем сюда приехал? Праздники начнутся только через две недели в среду. Тебе ли этого не знать?

– Да знаем мы про это, мистер Джен [5]5
  Джен (а также Джек) – просторечные варианты имени Джон


[Закрыть], знаем, – ответил Джон, наклонившись в седле. Он говорил каким-то странным тоном, отводя от меня глаза. – Мы про это помним, да вот матушка твоя запасла для тебя целую кучу яблок, а старая Бетти печет сейчас знатные пудинги. И, заметь, все это тебе, парень, все до крошечки.

 Тут Джон Фрай осекся. Хорошо зная Джона, я встревожился, почувствовав, что за этим кроется что-то неладное.

– А отец? Он-то как? – спросил я, отшвыривая мальчишек налево и направо, потому что они все время мешали нам говорить и липли на ворота, как мухи на мед. – Джон, а, отец, что, в городе? Ведь это он всегда приезжает за мной и никогда не перепоручает этого другому.

– Батюшка твой встретит нас на полпути,– ответил Джон. – Он не смог выехать из дому, потому что там сейчас готовятся к Рождеству.

Беседуя со мной, Джон пристально рассматривал лошадиную холку, а я, зная Джона как своих пять пальцев, чувствовал, что он лжет. Но мне уже было все равно, что и как он говорит, потому что сердце мое вдруг стало тяжелей свинца и я, прислонившись к воротному столбу, понял, что уже ни с кем не хочу драться. Я даже не щелкнул по носу свою маленькую лошадку по имени Пегги, которую Джон. Фрай привел с собой и которая во время разговора все пыталась протиснуть мордочку сквозь толстые прутья ворот.

– Пойдем, Джон, – сказал один из мальчишек.– Робин врезал тебе, а ты врезал Робину. Забыл, что ли?

– Заплати долг, прежде чем уезжать, – сказал, подходя ко мне, один из старших школьников. – Ты должен, Ридд, поставить точку в этом деле.

– Должен! Должен! Наподдай Снеллу, если товарищи просят! – выпалил мне чуть ли не в ухо один низкорослый мальчуган, который был в нашем классе предводителем, потому что слыл за большого умника.

Все мальчишки хотели, чтобы я схватился со Снеллом, но у меня на душе было так неспокойно, что драться не хотелось вовсе. Я смотрел то на одного, то на другого своего товарища, не решаясь что-либо предпринять. Драки я не боялся: я уже три года учился в Бланделл-Скул и дрался я здесь, по меньшей мере, раз в неделю, и потому мои товарищи хорошо знали, чего стоят мои кулаки. Все дело в том, повторяю, что свинцовая сердечная тяжесть не давала мне думать ни о чем, кроме родного дома. Все остальное стало несущественным.

– Нет, – сказал я, стоя спиной к воротному столбу,– не буду я нынче с тобою драться, Робин Снелл. Подожди, пока я вернусь.

– Тогда ты трус, Джон Ридд! – разом закричали с полдюжины мальчишек.

Я ничего не ответил, поглядывая то на Джона Фрая, то на его лошадь по имени Смайлер, то на маленькую Пегги. А Джон, пряча глаза, рассматривал мои сжатые кулаки.

– Ну что, драться мне или нет, Джон? – спросил я, наконец. – Если бы не твой приезд, я бы ему всыпал.

– Полагаю, лучше драться, Джен,– шепотом ответил Джон Фрай через прутья ворот.– Тебе еще не раз придется постоять за себя, так что начинай прямо сейчас. Попроси, паренек, швейцара, чтобы впустили меня, а я присмотрю со стороны, чтобы все было по-честному.

К этому времени о предстоящей схватке узнали все старшие школьники. Шестеро-семеро из них прибежали во весь дух на место поединка, и я не мог ударить перед ними лицом в грязь. Более того, сейчас, в присутствии Джона Фрая, я должен был отстоять и честь нашей семьи, и славу Эксмура.

До этого дня никому еще не удавалось одолеть меня в драке, хотя за три школьных года мне пришлось выдержать более шестидесяти боев. Побеждал я отчасти благодаря своей природной силе, отчасти потому, что, начиная бой, я уже не знал, где и когда остановлюсь. Но сегодня, похоже, победа впервые должна была достаться не мне, потому что драться мне не хотелось ни вот столечко, а Робин Снелл был самым здоровенным из всех мальчишек, с каким мне приходилось иметь дело.

Помня о мягкосердечии матушки, я никогда не рассказывал ей, как часто дерусь, а отец, если бы узнал, задал бы мне хорошую трепку. Поэтому-то Джон Фрай вообразил, что это мой первый бой, и когда ему открыли ворота, он прошел мимо меня, приговаривая: «И что же это я тебе присоветовал, Джен! Эх, попутал нечистый!» Но я ему сказал, что все уже решено и отступать невозможно.

Место для боя было не сказать чтобы очень просторным, но для того, чтобы померяться силами, его было предостаточно. Старшие ученики – школьная аристократия – стали вокруг по краям ринга, а малышне милостиво разрешили лечь прямо на землю и понаблюдать за боем, копошась между ног старших ребят.

Мне было интересно, что чувствовал сейчас Робин Снелл, хотя, скорей всего, он не чувствовал ничего, потому что горазд был драться когда и с кем угодно. А у меня сердце колотилось так, словно хотело вырваться из грудной клетки, и жарко становилось при мысли о том, какие удары примет сейчас на себя мое бедное тело.

Мальчишки помогли мне раздеться. Я стащил с себя кожаную куртку и положил ее на шапку, потом снял жилет и положил его на куртку. Я попросил одного из учеников присмотреть за моими вещами, и помню, с какой гордостью он взялся услужить мне. Затем на ринге появился Робин Снелл. Он начал кружиться вокруг меня так резво, что я едва успевал поворачиваться, следя за его передвижениями. К тому же, он оказался на несколько дюймов выше меня. Но я все думал о странном поведении Джона Фрая и о том, почему он приехал за мной так рано, и начинать бой у меня не было ни малейшего желания.

– Сойдитесь и пожмите друг другу руки! – закричал один из старших учеников, подпрыгивая от удовольствия.– Пожмите друг другу руки, щенки, и покажите, на что вы способны!

Робин схватил мою руку и, бросив презрительный взгляд, ударил меня по лицу.

– Да что ж ты делаешь, паршивец? – возмутился Джон Фрай.– А ну-ка, дай ему сдачи, Джен, чего стоишь? Во-во, так ему, так, добавь еще на закуску!

Как раз в этот момент я изо всей силы нанес Робину удар справа. Удар, к великой радости зрителей, раззадорил нас обоих. Тумаки Робина градом обрушились на меня. Мальчишки что-то орали, но что, я так и не разобрал. Позднее Джон Фрай рассказал мне, что во время нашего боя юные питомцы Бланделл-Скул ругались и божились не хуже взрослых. Наконец, первый раунд закончился, и я, тяжело дыша, ушел в свой угол, испытывая огромное желание махнуть на все рукой и признать поражение.

Один из старших учеников усадил меня к себе на колено.

– Глубже дыши,– посоветовал он,– и, главное, помни: не всегда конец боя похож на его начало. Часто бывает совсем наоборот.

– Время! – воскликнул мальчишка, взявший на себя роль судьи. Я же, признаться, не успел ни толком отдохнуть, ни перевести дыхание. Господи, как мне хотелось еще хоть чуточку посидеть на колене моего приятеля!

– Время! – закричал другой мальчишка.– Считаю до трех: если не поднимешься, значит, ты трус, и твое место среди девчонок. Итак, один, два...

Не успел он сказать «три», как я, жарко и часто дыша, вырос перед своим врагом, держа боевую стойку.

– Разделайся с ним, Робин! Пусть знает, как связываться с таким, как ты! – выкрикнули из толпы.

Но разделаться со мной оказалось не так-то просто. Я ускорил темп боя и, уходя от ударов Снелла, стал атаковать его при каждом удобном случае. Я вертелся, делал обманные финты, полагаясь не только на ловкость рук – они у меня были в ссадинах и кровоподтеках,– но и на ловкость ног. Я твердо решил провести бой так, чтобы заслужить одобрение того старшего школьника, что напутствовал меня перед этим раундом, и, честное слово, в жизни я не был так счастлив, как в тот миг, когда, снова сев ему на колено, я услышал его слова:

– Молодец, Джек, хорошая работа! Дыши глубже, Джек, и ты победишь!

А между тем Джон Фрай, обращаясь то к одному, то к другому ученику, спрашивал, не пора ли прекратить побоище, потому как, неровен час, Робин Снелл может вышибить мне мозги. Но, узнав, что за плечами у меня более шестидесяти боев, необычайно расхрабрился и, подойдя ко мне, когда я, тяжело дыша, сидел на колене старшего ученика, шепнул мне на ухо:

– Не сдавайся, Джен, не возвращайся в Эксмур без победы!

И снова я сжал кулаки. Либо Робин Снелл свалит меня окончательно, либо я его отделаю так, что он запомнит этот бой на всю жизнь. Преисполненный решимости, я ринулся в наступление. Робин, уверенный в победе, криво усмехнулся, и я возненавидел его за эту усмешку. Он ударил меня левой рукой, а я ответил правой, угодив ему прямо между глаз, что ему крепко не понравилось. Я больше не боялся его и не щадил его так же, как не щадил себя. Я дрался яростно, но расчетливо, и сердце мое оставалось холодным. Я дрался, зная, что скорее умру, чем опозорю родной край. Что было после, я вспоминаю с трудом. Помню только, что одолел-таки Робина Снелла, а потом помог отнести его, жестоко избитого, в спальню Бланделл – Скул.

Глава 3
Тропа Дунов

Мы с Джоном Фраем остались в Тивертоне на один день, чтобы отдохнуть и перековать лошадей, чему я был страшно рад, потому что тело у меня болело неимоверно. Ранним утром следующего дня мы отправились домой. Джон Фрай по-прежнему не желал выкладывать начистоту, почему он приехал за мной так рано, и всю дорогу плел россказни про моего отца, а я, не веря ни одному его слову, молча уповал на то, что дома не случилось ничего худого.

В Далвертон мы прибыли в полдень. Здесь жил мой дядя, брат матери, но в это время дня мы не стали его навещать, остановившись в гостинице «Белая Лошадь». Меня, сказать по правде, эта остановка в гостинице удивила, потому что в городе нам нужно было задержаться всего-то на каких-нибудь два часа, ровно на столько, чтобы успеть накормить и напоить лошадей перед тем, как отправиться через болота.

Те, кто путешествовал в те времена из Тивертона в Орский приход, знают, что дорога между ними была долгой и трудной, за исключением той поры, когда наступали холода и болота замерзали. Но зима в том году выдалась теплая, и дорога с трудом угадывалась из-за глубокой грязи и ухабов, наполненных водой.

В Далвертоне я пообедал так, что и теперь, много лет спустя, у меня разыгрывается аппетит при одном лишь упоминании о далвертонском обеде. Мои одноклассники, отпрыски богатых семейств, частенько рассказывали мне о пироге с наперченной бараниной, и у меня от их рассказов только слюнки текли. А нынче, поди ж ты, Джон Фрай, едва ступив на порог гостиницы, зычным голосом, каким он созывал эксмурских овечек, потребовал:

– Пирог с наперченной бараниной для двух путешественников, да поживее, – чтоб через пять минут было готово!

Никто, конечно, не подал ему волшебного пирога ни через пять, ни через десять, ни даже через двадцать минут, но когда пирог, наконец, поставили посреди стола, дух от него шел такой, что я мысленно возблагодарил Бога за то, что в желудке у меня было довольно места для этакой благодати.

Когда обед закончился, а Пегги и Смайлер наелись и напились досыта, я, будучи любителем воды и мыла, отправился к водокачке, стоявшей посреди двора. Джон Фрай тоже было поплелся за мной, но поскольку он мылся только по воскресеньям, он не решился покинуть пределы гостиницы и замер при входе, опершись о дверной косяк.

В это время во двор вышла горничная со стаканом в руке. Приподняв платье, она направилась к водокачке, где плескался я, щедро обливая голову, плечи, руки и грудь. Увидев меня без рубашки, горничная сказала:

– Подойди ко мне, славный мальчуган. Какие у тебя голубые глаза, какая белая кожа – прямо как снег. Но какой-то злодей наставил тебе синяков. Как, должно быть, тебе сейчас больно!

Все время, пока она говорила, она мягко касалась моей груди тонкими загорелыми пальцами, а я по ее манерам и акценту понял, что она иностранка. Стоя перед ней, я несколько переборол свое смущение, рассудив, что по-английски я говорю все же лучше, чем она. Мне очень хотелось набросить на себя куртку, но я не знал, как бы это сделать поделикатнее, чтобы не предстать в глазах женщины грубым невежей.

– Извините, сударыня, мне нужно идти,– сказал я.– Джон Фрай ждет меня в дверях гостиницы. Вечером мы должны быть дома.

– Да-да, конечно, поезжай, милый. Скоро я, кажется, последую за тобой. Но скажи, дорогой, далеко ли отсюда до Уош... Уош...

– До Уотчетта, сударыня,– подсказал я.– Дорога туда долгая, очень долгая и такая же плохая, как до нашего Орского прихода.

– А, так вот где ты живешь, малыш. В один прекрасный день я приеду навестить тебя. А сейчас, пожалуйста, покачай воды, чистой воды для баронессы.

Я с готовностью исполнил ее просьбу, но она, однако, раз пятнадцать вылила на землю, пока, наконец, не сочла, что шестнадцатый стакан – это как раз то, что нужно, Затем она попрощалась со мной и напоследок захотела поцеловать меня, но мне всегда было неловко от таких нежностей и потому, проскользнув под ручкой водокачки, я тут же удрал в гостиницу.

Перед тем, как покинуть «Белую Лошадь», я сбегал в город и купил сладостей для моей сестренки Анни. Вскоре мы вновь оседлали лошадей и поскакали по дороге, которая, проходя через весь Далвертон, тянулась на север. Пегги и Смайлер бодро поднимались в гору, и было видно, что после хорошей порции бобов им теперь никакая дорога не страшна.

Внезапно, свернув за угол, мы увидели большую роскошную карету, которую катили в гору шестеро лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с себя шляпу, а меня настолько заворожил, вид чудо-кареты, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру Джона, так и не снял.

На переднем сидении кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-иностранка, что пытались поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней сидела маленькая темноволосая девочка необыкновенной красоты. Ни заднем сидении кареты сидела стройная дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма приятного и нежного тона. Около нее вертелся живой, непоседливый мальчуган двух – трех лет, с любопытством глазевший на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой интерес, что заставил даже леди, свою мать,– если она была ему матерью,– обратить внимание на пони и на меня.

Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне воздушный поцелуй. Другая женщина, горничная любезной дамы, занятая девочкой, повернулась, чтобы посмотреть, кого это приветствует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, взглянула она так, словно не только не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги в галоп и скоро догнал Джона Фрая.

Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон был не Бог весть какой краснобай, – разговорить его можно лишь после галлона сидра, – и поэтому в ответ он лишь буркнул что-то насчет «проклятых папистов» [6]6
  Галлон – единица объема и емкости (вместимости); в Англии – 4,546 л, Сидр – некрепкое яблочное вино.
  Паписты – приверженцы римского папы; так протестанты Англии презрительно звали католиков.


[Закрыть], присовокупив, что знать их не знает и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя подумал, что вовремя догадался сбегать в город за сладостями для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть вообще обо всем на свете.

Карета скрылась из виду. Мы свернули на узкую тропку и должны были смотреть в оба, чтобы не сбиться с пути, потому что дорога становилась все хуже и хуже, пока не пропала совсем. Мы с трудом продвигались вперед, не зная, сможем ли вообще добраться до дома.

На вересковую пустошь опустился плотный туман. Сколько себя помню, такого густого тумана прежде я никогда не видывал. И ни звука, ни ветерка вокруг. Мертвая тишина... Вскоре стало совсем темно. Мы уже не видели ничего, кроме холок наших лошадей, да еще землю (можно было разглядеть кое-где, потому что в тех местах, где задержалась вода, земля была чуть светлее окружающего мрака. Джон Фрай дремал в седле, и я видел сквозь туман, как покачивалась на ходу его воскресная шляпа.

– Где это мы сейчас? – спросил он, внезапно проснувшись. – Мы должны были проехать мимо старого ясеня, Джен. Ты его не заметил по дороге?

– Нет, Джон,– ответил я,– не видел я никакого старого ясеня. Я вообще ничего не видел.

– Может, слышал чего?

– Ничего, кроме твоего храпа.

– Да, большого же ты дурака свалял, Джен, да и я ничем не лучше,– заметил Джон Фрай.– Однако тихо, паренек, тихо, тебе говорю. А теперь слышишь?

Мы остановили лошадей и прислушались, приставив ладони к ушам. Вначале мы не слышали ничего, кроме тяжелого дыхания лошадей и тихих звуков одинокой ночи, внимая которым хотелось ни о чем не думать и ни о чем не знать. Затем раздался негромкий звон, глухой и печальный, и я коснулся рукой Джона Фрая, чтобы лишний раз убедиться и том, что я не затерян в этой ночи и что рядом со мной, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, следует живое человеческое существо.

В тумане показалась виселица. На ней, чуть покачиваясь, висел мертвец, закованный в цепи.

– Это что, Джон, кого-то из Дунов вздернули? – спросил я.

– Типун тебе на язык, Джен! Никогда не говори такого про Дунов. «Дунов вздернули!» Экий ты, прости Господи!

– Нo кто же он, этот, который в цепях? – спросил я.

– Он жил на той стороне вересковой пустоши, а овец крал на этой. Рыжий Джем Ханнафорд, так его звали. Впрочем, эта история – не нашего ума дело.

Мы приблизились к подножью виселицы, от которого в разные стороны расходились четыре дороги. Выехав на перекресток, мы теперь точно знали, где находимся. Джон весело понукал Смайлера: он был рад, что выбрался на дорогу, ведущую к дому. А у меня все не выходил из головы Рыжий Джем, и мне захотелось побольше узнать о нем, о его жене и детях, если они у него вообще были. Но Джон больше не желал говорить об этом.

– Придержи язык, паренек,– грубо оборвал он меня. – Сейчас мы невдалеке от Тропы Дунов, в двух милях от холма Данкери-Бикон, самого высокого места во всем Эксмуре [7]7
  «Бикон» дословно означает «сигнальный огонь», «световой маяк», «буй», «бакен». Данкери-Бикон находится приблизительно в 8 км от береговой полосы. Высота – 521 м над уровнем моря.


[Закрыть]. Ежели случится, что Дуны рыщут где-нибудь поблизости, нам с тобою придется изрядно поползать на собственных брюхах.

Он говорил о Дунах – кровавых Дунах из Бёджворти [8]8
  Беджворти – малонаселенная часть Эксмура, выходящая к морю по границе между Сомерсетом и Девонширом.


[Закрыть], грозе двух графств, Девоншира и Сомерсетшира, – разбойниках, изменниках и убийцах. Меня прямо затрясло в седле, когда я снова услышал, как звенят цепи на мертвом разбойнике позади нас, и представил себе, как живые разбойники подстерегают нас впереди.

– Но послушай, Джон,– прошептал я, – неужели Дуны заметят нас в таком тумане?

– Господь еще не создал такого тумана, что застил бы их бесстыжие глазищи. А вот и долина.

Я хотел было пересечь Тропу Дунов на полном скаку, но Джон остановил меня:

– Не горячись, паренек, если хочешь свидеться с матерью.

«Странно,– подумал я,– почему он вспомнил о матери и не упомянул об отце?»

Мы начали осторожно спускаться вниз по склону глубокой узкой долины. Там, на самом дне ее, проходила тропа Дунов. Мы скакали по густой траве и нас почти не было слышно, но от страха нам казалось, что стук копыт разносится по всем окрестностям. Затем мы перебрались на другую сторону и начали подниматься по склону, и уже почти достигли вершины, как вдруг я услышал на Тропе Дунов конское ржание, мужские голоса и бряцание оружия. Шум нарастал с каждой минутой. Я схватил Джона за руку.

– Ради Бога, Джен, слезай с Пегги и отпусти ее на все четыре стороны,– прошептал Джон Фрай, что я и сделал, потому что к тому времени Джон уже слез со Смайлера и лег на землю. Не выпуская поводьев из рук, я еле слышно пополз в сторону Джона.

– Брось поводья, тебе говорят, – лихорадочно зашептал Джон, – Может, они примут Пегги и Смайлера за диких пони и все обойдется, а не то быть нам с тобою нынче на том свете!

Я бросил поводья, тем более, что туман начал расходиться и на фоне неба нас хорошо было видно снизу. Джон лежал в небольшой впадине, и я вполз к нему тихо, как мышь, и замер около него.

На тропе, всего лишь ярдах в двадцати ниже нас, показался первый всадник. Ветер, дувший в долине, разогнал перед ним ночной туман, и внезапно в четверти мили от нас вспыхнул яркий костер и вересковая пустошь окрасилась в малиновый цвет.

– Это на Данкери-Бикон, – шепнул Джон Фрай так близко, что я почувствовал, как шевельнулись его губы. – Зажгли сигнальный огонь, чтобы указать Дунам дорогу домой. С вечера, видать, когда уходили на промысел, приставили к костру часового. Постой, что ты делаешь? Ради Бога...

Больше я уже не мог вытерпеть. Я выполз из впадины, сполз вниз и залег за кучей камней футах в двадцати над головами всадников, умирая от страха и любопытства.

Пламя костра яростно рванулось ввысь, изгибаясь на ходу, и мне вдруг почудилось, что небо, тяжко нависшее над ним, заколебалось. Гигантский красный сноп прорвал темноту, залив насупленные просторы боковым светом, и каждая морщина четко обозначилась на земле, словно бы угрюмый лик пустоши исказился от гнева из-за внезапного пробуждения.

Сигнальный огонь высветил холмы и долины во всей округе и особенно скалистый проход и узкую долину подо мной, по которой всадники двигались молча, не оглядываясь по сторонам. Это были высокие мужчины могучего телосложения в кожаных жилетах и сапогах с высокими голенищами. На них были железные шлемы; грудь каждого покрывали широкие железные полосы; позади каждого висели добыча, притороченная к седлу. Их было более тридцати. Они ехали, нагруженные овечьими тушами, двое подстрелили оленя, а у одного из них поперек седла лежал маленький ребенок. Я не видел, жив он или мертв, но видел, как болталась из стороны в сторону его поникшая головка. Нет сомнения, подумал я, они похитили ребенка ради его платьица, а его взяли с собой, потому что не хотели задерживаться в пути для того, чтобы раздеть несчастного. Платьице и впрямь было невиданной красоты: везде, где на него падал свет, оно сверкало так, словно было сделано из золота из драгоценных камней. Господи, что же они сделают с малышом, подумал я, неужели сожрут?

И мне так захотелось разглядеть ребеночка, добычу этих зверей во образе человеческом, что я встал из-за укрытия, прижался к скале и вдруг, не сдержавшись, в глупой своей храбрости крикнул в сторону Дунов. Двое тут же развернулись на месте. Один направил мушкет туда, откуда донесся крик, но его напарник сказал, что это, должно быть, привидение, и посоветовал беречь порох. И не знали в тот миг ни они, ни тем более я, что в один прекрасный день это «привидение» обложит их черное логово со всех сторон и разрушит его до основания.

Когда опасность миновала, Джон Фрай, все еще дрожавший от страха, подошел ко мне и сердито сказал:

– Из-за твоей глупости, Джен, моя молодая жена могла остаться вдовой. Кто бы тогда позаботился о ней и сынишке? Дать бы тебе хорошего тумака, чтобы ты слетел отсюда прямо на Тропу Дунов, да уж ладно, Бог с тобой...

Вот и все, что сказал Джон Фрай, вместо того, чтобы возблагодарить Господа за чудесное спасение. Упреки его я выслушал молча, потому что мне самому было ужасно стыдно за свой проступок. Вскоре мы разыскали Пегги и Смайлера, мирно щипавших траву неподалеку.

Когда мы подъехали к дому, отец не вышел мне навстречу, хотя собаки подняли такой лай, что он не мог не догадаться о моем прибытии. И снова мне почудилось, что в доме неладно, и сердце мое замерло, и мне стало трудно дышать. Никто не зажег фонаря на стене у коровника, никто не прикрикнул на собак: «Тихо, вы, расшумелись!», никто не воскликнул: «А вот и Джон приехал!»

Может быть, в доме гости, подумал я, те, кто заблудился на вересковой пустоши. Такой уж у моего отца характер: путника, потерявшего дорогу, он не оставит даже ради собственного сына. Почувствовав ревность и обиду, я нащупал в кармане новую трубку, которую купил для него в Тивертоне, и решил, что он ее не получит до утра.

Нет, что-то тут не так, подумал я. Шестое чувство подсказывало мне, что в доме сейчас только свои. Я ступил на порог и вошел в дом. Никто не сказал мне, что отца нет в живых, но я уже знал это, и, зная, не проронил ни слезинки. Я молча спустился в подвал, где хранились дрова, и никто не остановил меня, не промолвил ни слова, и я остался один, наедине со своим горем.

Наверху было тихо, но внезапно там раздался шум, и с каждым разом он становился все громче. Это, сидя друг возле друга, плакали мать и сестра. Это плакали самые дорогие для меня люди, и все же в ту минуту я был не в состоянии видеть даже их, и я сидел один, в темноте, до тех пор, пока они не позвали меня, потому что им нужна была моя помощь по дому.