Текст книги "Х20"

Автор книги: Ричард Бирд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

День
3

Доктор Уильям Барклай (зови меня Тео, меня все так зовут) жил в квартире с двумя спальнями над закусочной, принадлежавшей огромной кубинке по имени Лилли. Будь у меня тогда столько денег, сколько есть сейчас (а нынешних моих денег было не избежать уже тогда), я съехал бы в течение недели.

Изо дня в день он всучивал мне вещи. Придя из лаборатории вечером, отдавал мне пластинки, журналы и старый свитер всех цветов радуги, который сам больше не носил. Он отдал мне паззл без коробки, где отсутствовал кусочек неба. Тео сказал, что кусочек сожрал Гемоглобин. Каждый вечер он отдавал мне дневную газету.

– Неужели ты не хочешь знать, что творится в мире?

– Нет.

Если ему нечего было мне отдать, он расписывал какое-нибудь невероятное блюдо, которое собирался для нас приготовить, где все составляющие закодированы цветом или начинаются с буквы Т. Я говорил – нет-нет, пожалуйста, не надо.

– Да, ты прав, глупая мысль. Впрочем, не очень-то мне хочется готовить.

А когда я закрывал дверь, он вскакивал, подпрыгивал, улыбался не разжимая губ, чтобы скрыть плохие зубы, и вскоре Лилли приносила наверх большую порцию жареного картофеля или что-нибудь еще, в зависимости от пляски. Только теперь заказ всегда был на двоих, и я чувствовал, что должен есть, потому что Тео потрудился заказать и оплатить еду.

В этой слабости виноваты мои родители.

– Прости, – сказала Люси. – Я думала, ты знал, что это маскарадный костюм.

Скрестив руки, я стоял в дверях и смотрел, как она вытирает ладони о футболку и выцветшие джинсы. В кармане отчетливо вырисовывалась пачка сигарет.

– Разумеется, если бы я была беременна, то не стала бы курить. Можно мне войти?

Мне хотелось сказать “да”, потому что я хотел в нее влюбиться. Впрочем, мне хотелось сказать и “нет”, потому что я слышал, как перед этим она постучала в дверь Джулиана Карра. Его не было дома.

Я шагнул в сторону и пропустил ее внутрь. Она быстрым взглядом окинула узкую кровать, коричневый коврик и пустующую доску для записок на внутренней стороне двери.

– Тебе стоит обзавестись пуфиком, – сказала она. – Обожаю пуфики.

Затем она сказала:

– Ничего, если я закурю?

Уолтер опять здесь, из сочувствия. Думаю, еще и потому, что собирается выкурить несколько трубок тайком от своей дочери Эмми. Кажется, он уверен, что дом в целом и эту комнату в частности вот-вот опечатают судебные приставы, и поэтому действует так, словно каждый день – последний. Мне впервые приходит в голову: а ведь ему невдомек, что дом принадлежит мне. Он хочет знать, какая судьба ждет снимки и рисунки Тео.

– Кстати, где он раздобыл это легкое?

Уолтер имеет в виду сильно увеличенный снимок среза препарированного легкого, висящий слева от двери. На снимке преобладает розовый цвет. В высоту он меньше, чем в ширину, и Тео поместил его в черную пластмассовую рамку. Похоже на комок жевательной резинки, недавно выплюнутый на раскаленный асфальт. Кто-то подобрал резинку, растянул, а потом заснял вместе со следами прилипшего гудрона и всего остального.

Вывесить этот снимок – как это типично для Тео с его чувством юмора. Снимок задавал тон всей комнате: такая вот искрящаяся ирония позднее стала основным принципом Клуба самоубийц.

Это не моя идея.

Джулиан Карр никогда не сомневался, что окончит университет с отличием, и это позволит ему поступить в аспирантуру университета Дьюка в Вирджинии. После защиты докторской диссертации он намеревался сделать блестящую карьеру на медицинских исследованиях в лаборатории “Бьюкэнен” где-то в Европе. За время недолгого обучения у светила науки он откроет лекарство от рака.

Меж тем он набирал известность в качестве студента. В ноябре он проник в холодильный отсек медицинского факультета и выкрал сердце и легкие трупа индуса, предназначенного студентам-первокурсникам для вскрытия. Он вскрыл тело сзади, сделав разрез под лопаткой, поэтому спереди оно выглядело нетронутым. Обнаружив отсутствие двух основных органов, одна студентка сказала:

– Я думаю, это неэтично. Все тела, изображенные в учебниках, принадлежат европейцам.

Поскольку Джулиан Карр был моим соседом и другом, он первым сообщил мне слушок о том, что легковерный студент-историк, единственный в корпусе не имевший отношения к медицине, видел роды. Я воспринял его мягкую иронию как знак привязанности и сосредоточился на мысли о том, чтобы влюбиться.

Первое, от чего я отказался твердо и непреклонно и без малейших раздумий, – котенок, которого мы нашли в Центре. Скрестив руки, я загораживал вход в свою единственную комнату.

– Не возьму.

Чтобы лишний раз это подчеркнуть, я закурил “Кармен” и глубоко затянулся.

– Это подарок, – сказал он. – Я купил ему новую бутылочку для кормления и остальные причиндалы.

– Нет.

– С розовой крышечкой и портретом Багза Банни сбоку. Взгляни.

– Нет.

– Но у меня есть пес. Не могу же я держать кота и пса.

Грузно приплелся Гемоглобин, подвывая от какого-то воспоминания или в предвкушении еды, понимая, что чего-то хочет, но не зная, чего именно. Он бросил попытки вспомнить, забрался на диван, потоптался и лег.

– Не могу же я держать обоих, а? – сказал Тео.

– Нет, – сказал я. – Ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах.

– Давай сделаем так, – сказал он. – Пусть все будет по-честному, поэтому бросим монету. Решка – ты его берешь.

– Мне не нужен кот, Тео.

– Орел – ты лупишь его по голове большой палкой, пока он не отдаст концы.

Мать приехала меня навестить.

За два дня до ее приезда я открыл окно. Затем спрятал пепельницу, которую Люси украла в баре, и вытряхнул из корзины окурки Джулиана. В ночь перед приездом я передумал и двадцать минут оттирал внутренность корзины лимонной жидкостью для посуды.

К счастью, Джулиан на весь день уехал в “Бьюкэнен”. Компания пригласила его в виварий, где обезьян учили курить. Люси была в Лондоне на демонстрации против миссис Т, так что в итоге я избежал необходимости представлять свою мать тем, кто для меня что-то значил. Я не выдал ничего личного и ни к чему не привлек внимания.

Вообще-то мать осталась настолько довольна визитом, что предложила купить что-нибудь особенное для оживления моей комнаты. Мы отправились в старейший универмаг города и в зале для некурящих тамошнего ресторана попили чаю. Затем она купила мне черный вельветовый пуфик, доплатив за треугольную этикетку Британского института стандартов с надписью “НЕ ВОСПЛАМЕНЯЕТСЯ”.

Уолтер говорит, что играл вчера вечером в домино в “Генерале Гордоне”, и Хамфри Кинг поинтересовался, не против ли я, если он будет время от времени заскакивать, как в стародавние деньки.

– Это было не так уж давно, Уолтер.

– Доживешь до моего возраста – все деньки будут стародавними.

Разумеется, я говорю ему, что я не против.

Он говорит, что старый Бен Брэдли и Джонси Пол тоже там были. И еще парочка других.

Я не могу удержаться от смеха.

– Приводи всех, – говорю я, – и новеньких, если кто-нибудь еще хочет присоединиться. Притаскивай всю доминошную лигу, Уолтер, если у них легкие выдержат.

– Я не могу его взять. Его еще надо кормить из бутылочки, а на работе у меня жалуется секретарша миссис Кавендиш.

– Нет.

– У нее аллергия на кошек.

– Нет.

– К тому же я каждую среду вечером занят и не могу брать его с собой.

– Ты его нашел, ты и бери. Глупо бросать монету.

– Я дал ему имя.

– Я не возьму твоего кота.

– Бананас.

– Нельзя принимать решение, бросив монету.

– Его зовут Бананас.

Я посмотрел на котенка, тот свернулся у Тео на руках клубком и мурлыкал. Коричневые отметины все равно напоминали утку. Он потерся щекой о шерстяную безрукавку Тео, чуть высунув розовый язычок. Знаю, коты не улыбаются, но когда Бананас так закрывал глаза, я думал, что, возможно, и ошибаюсь.

– Ладно, – сказал я. – Я буду присматривать за ним и кормить в среду вечером. Остальное время он твой.

– Нет, никаких полумер. Держи.

Он вручил мне Бананаса – тот, как ребенок, улегся в моих руках на спинку. Нелепость какая. Тео отправился на кухню, а я поплелся за ним, желая возразить, но на кухне он уже закурил и о коленку пробовал на прочность ручку от швабры.

Я спросил его, что он делает.

– Большую палку, – сказал он.

Если кто-нибудь спрашивал меня “не возражаете, если я закурю?”, мне всегда хотелось сказать “я – нет, но вот моя мать – да”, хоть и не понимал, какое значение имеют взгляды моей матери. Люси Хинтон сказала бы “моя мать – тоже”, перед тем как втянуть в свое длинное горло добрые полтора сантиметра табака и папиросной бумаги “Мальборо”.

Люси изучала английскую литературу. Любила писать и играть. Любила петь и плясать. Любила выступать. Собиралась принять участие в постановке “Волшебной горы” для двух женщин, где играла весь клуб “Пол-легкого”. Издавала поэтический журнал под названием “Фильтр”. Собиралась возглавить свинговую группу “Люси Легкоу и Канцерогены”. Все это было не всерьез – она просто дразнила меня, дергая струны беспокойства, которое я подавлял всякий раз, когда она закуривала.

Дразнить меня было легко, потому что после ошибки, допущенной при нашей первой встрече, я никогда не был до конца уверен, что она не играет роли. Она постоянно меняла внешность, и порой меня пугала мысль, что в действительности Люси никогда не снимает маскарадного костюма, скрывая постоянную беременность, которая и была истинным выражением ее натуры. В какой-то период она стала зачесывать черные волосы в шиньон, закрепляя его электропроводом. Сказала, что подстрижется, когда с пьесой будет покончено.

– С какой пьесой?

– С “Волшебной горой”.

– Я думал, это шутка.

– Режиссер хочет, чтобы действие происходило на Шенандоа.

– Безумие какое-то, – сказал я. – А кто режиссер?

– Джулиан.

Какой толк говорить что-либо человеку, которому сто четыре года? Он ничему не научится. Я ведь говорил Уолтеру не ставить пепельницу на подлокотник кресла. Болван недоделанный. Теперь он ее опрокинул, и мне придется идти к шкафу. Достать пылесос, прицепить специальную насадку для пепла, включить пылесос в розетку, размотать шланг, подтащить пылесос к креслу Уолтера, пропылесосить, а затем повторить каждую мороку в обратном порядке.

Вдобавок Уолтер предложил мне сигарету, представляете?

Он сказал, что обнаружил ее за лентой серой фетровой шляпы, которую сегодня надел.

– Наверно, спрятал ее туда от Эмми, а потом забыл. Я тебе когда-нибудь рассказывал, – добавил он, – про иезуита, который курил трубку? Он еще отправился с миссией в Гренландию.

Уолтер немного сдвинул шляпу на затылок и затянулся трубкой.

Значит, миссионер. Иезуит. Гренландия. Иглу. Только самое необходимое для жизни, включая трубку. Ежегодное папское послание. Всем миссионерам принести в жертву святой деве еще одно удобство. Хорошо.

Проходит несколько лет. Миссионер лишился одежды и топлива, но трубку сохранил. Сырая рыба. Лед. Из Рима вновь приходит послание, папа вновь велит принести последнюю жертву.

Уолтер поправляет серую шляпу. Ловкими пальцами в темных пятнах украдкой шарит в кожаном кисете.

– Валяй дальше, Уолтер. Я понял. Что происходит потом?

– Разумеется, он утрачивает веру.

– Это ведь не настоящая история, Уолтер? Где он покупал табак в Гренландии? В иглу, что ли? Это ведь НЕПРАВДА? Это полная бессмыслица.

– Прости, – сказал он, набивая трубку. Но сам-то он наверняка тихо повеселился, наверняка думал, что это действительно смешно, поскольку он так смеялся, что столкнул пепельницу с подлокотника.

– Ради бога, Уолтер!

– Прости старика.

Джулиан зарезал постановку “Волшебной горы” на Шенандоа, заявив, что никто не понимает географической иронии. После поездки в виварий он был сломлен, разочарован. На этот раз жизнь как будто не оправдала его ожиданий, и он часами сидел у себя в комнате, никому не открывая, и бесконечно слушал Сюзанну Вегу. Он отказался принять нескольких блондинок, пришедших его навестить. Гулял подолгу без куртки. Когда я спросил его, в чем дело, он ответил:

– Даже если расскажу, ты не поверишь.

В начале декабря шестнадцать макак выбрались из клеток в виварии Центра исследований табака Лонг-Эштон. Вместо того чтобы сбежать через пожарный выход, который, по странному стечению обстоятельств, оставили открытым, они расколотили все бьющиеся предметы, какие сумели найти. Шестнадцать обезьян все перевернули вверх дном и к утру сбились в кучу в углу, дрожа и блюя после того, как разодрали одиннадцать блоков с 200 сигаретами и слопали весь табак.

Мои родители – славные порядочные люди, что почти искупает недостатки, которые я у них нахожу. Тем не менее их взгляды я почерпнул первыми, и потому мне всегда мешало чувство врожденной порядочности – из-за него я, по-моему, неважно приспособлен к жизни. Они верят в благодарность и доброту и обременили меня упрямыми останками обеих и доверчивостью, которая заставляла меня верить, что все дары Тео предлагались от чистого сердца. В основном потому, как любит говорить моя мать, что, если начнешь подозревать худшее, неизвестно, куда это заведет.

В университете я иногда делал над собой усилие и писал домой. Я сообщал, что моя учеба продвигается неплохо, хотя зачастую меня страшили исторические события, люди и места, которые я должен был запоминать. Что до более практических аспектов, я говорил, что порой пытаюсь купить нужные мне учебники, чтобы не отставать от остальных.

В ответном письме мать прислала десятифунтовый купон на покупку книг. Выяснив, что обналичить его невозможно, я истратил его на дешевые книжонки.

– Значит, орел – большая палка, договорились? Или мешок, как ты полагаешь? Может, электрошок? Хлебный нож? Нет, мешок или большая палка. Большая палка все-таки человечнее. Правда, тяжелее. Но мешки у меня только полиэтиленовые, а они плавают. Впрочем, недолго. Или Бананас задохнется, а это никуда не годится – задыхаться и царапать герметичный полиэтилен. Пока тонешь.

– Тео, это нечестно. Это глупо.

– Но если ты отказываешься его взять, нельзя же бросить его на кухне, пока он от голода не умрет, так? Это негигиенично.

– Мы можем просто отпустить его, пускай себе живет на воле.

– Коты не живут на воле, Грегори. Их сжирают собаки. Бросим монету? Значит, хотим решку. Подержи.

Он сунул мне ручку от швабры, чтобы подбросить монету, и это потревожило Бананаса, поскольку он взлетел по моему свитеру и попытался когтями вцепиться мне в горло. Борясь за свою жизнь, я не видел, как упала монета.

– Боже правый, – сказал Тео, подбирая ее с ковра. – Прости, Грегори, но это орел.

Я поинтересовался у Люси Хинтон, почему она курит, и она сказала, это из-за того, что родилась в семье некурящих толстяков.

В начале пятидесятых ее мать еще подростком – из-за продовольственных карточек ее фигурка походила на песочные часы, – стала королевой красоты в Уэймуте. Мужа она встретила в девятнадцать, они поженились в феврале 1953 года, за три месяца до того, как сахар появился в свободной продаже.

– Тогда ее разнесло, – сказала Люси. – Она толстела, пухла, жирела, набирала вес. Она думала, что не может иметь детей, но в конце концов появилась я. До седьмого месяца никто ничего не замечал.

Для матери Люси еда была доказательством того, что она выросла, и вознаграждением за голодные годы.

– Она научилась готовить, – сказала Люси. – Она пыталась закормить нас до умопомрачения.

– Значит, она хорошо стряпает?

– Грегори, ты иногда такой дурной.

Она закурила, рассекая свет в моей комнатенке косыми струями серого дыма. Она всегда сидела на черном пуфике. Я устраивался на кровати, притулившись спиной к стене и уткнув подбородок в колени.

– Ожирение – это замкнутый круг, – сказала она, помахивая сигаретой. – Она хочет, чтобы все вокруг были жирными и рядом с нею не напрягались. Сестре моей уже кранты.

– Кранты?

– Пятнадцать лет. Пять футов четыре дюйма. Четырнадцать стоунов. При ходьбе хлюпает.

Люси была худа как щепка. Сигаретами она заменяла завтрак, большую часть ланча и все перекусы. Каждая сигарета была орудием в нескончаемой борьбе с матерью, и, хотя Люси было всего восемнадцать, она уже проявляла недюжинный талант в подобных схватках.

Вдох строго контролируется. На лице закрепляется неподвижная маска, а дыхание через рот достигается помещением металлической распорки между челюстями и закупориванием обеих ноздрей. Сигаретный дым вдувается в лицевую маску через равные промежутки времени, и техник подсоединяет новую сигарету, как только тестируемая сгорает до двадцати двух миллиметров. Электроды, подсоединенные к ЭКГ-мониторам, закреплены на груди и висках, потому что все надо измерить. В член воткнута трубочка, а под задницей установлена емкость, потому что все надо измерить. Все надо измерить, чтобы на результаты можно было положиться.

– Все это настолько бессмысленно, – сказал Джулиан.

Он был пьян.

– Результаты не имеют никакой ценности, потому что невозможно оценить напряжение, вызванное ограничениями. Пока не начнут набирать добровольцев, все это совершенно бессмысленно, потому что нельзя оценить эффект от принуждения. Ты ведь понимаешь? Может, принуждение и вызывает рак легких.

Я спросил, почему бы не найти добровольцев и вежливо не поинтересоваться, сколько те курят. Измерить у них скорость сердцебиения, и дело с концом.

– Потому что курильщики врут, – горько сказал Джулиан. – Курильщики всегда врут, сколько курят, поэтому на результаты нельзя положиться.

Каждый вторник и четверг я делал пробежку от квартиры над закусочной Лилли до Центра. Всего выходило около пяти миль, в гору и через подвесной мост, а потом по прямой до самого Лонг-Эштона.

На городской стороне моста, чуть подальше от дороги, в высокой кирпичной стене виднелись запертые железные ворота. Тогда, девять лет назад, зеленая краска начала облезать, а под ней проступала ржавчина. Я заметил ворота лишь потому, что прутья решетки сплетались в буквы ГС.

Они были заперты, отгораживали посыпанную гравием дорожку и кусты орешника, торчавшие там и сям из высокой травы. Сквозь листву мелькали фрагменты, из которых складывался дом. Ничего примечательного, простые кирпичи без всяких выкрутасов, и, насколько я рассмотрел, он был совсем отдельный, с одной стороны отгорожен от дороги, с другой выходил на овраг. Маленькие оконца заколочены.

Я смотрел через решетку и мечтал обрести свободу в одиночестве этого неприметного дома и запереть мир за этими воротами.

Люси всегда говорила, что хотя бы раз я должен был пробовать, и тут она была права.

Как-то раз в школе, после пятого урока, мой дружок Джон Рольф включил в спортзале пожарную тревогу, здоровенным мраморным шариком по прозвищу Мурад Жестокий расколотив стеклышко, на котором значилось “разбить в случае пожара”. В это время я как раз смотрел, как мисс Брайант курит “Эмбасси Ригал”. Услышав звонок, она сказала “твою мать”, швырнула сигарету в траву и помчалась устраивать пожарную перекличку.

Я подошел и подобрал сигарету, выкуренную лишь наполовину. Меня поразили равномерность ее горения и забористый взрослый запах. На фильтре красной дугой отпечаталась губная помада мисс Брайант.

Отчасти по собственному желанию, отчасти из-за того, что мисс Брайант сказала “твою мать”, я затянулся, как дядя Грегори. Вкус был чудовищный. Я попытался выпустить дым через нос, как мисс Брайант, подумав, что в этом вся фишка, но у меня ничего не вышло. Я выдохнул весь дым и продолжал выдыхать, пока не убедился, что все выветрилось. Тогда я сказал “твою мать”, отшвырнул сигарету и помчался на перекличку.

– Симпсон!

– Здесь, мисс.

Во рту у меня еще горчило от дыма. Я был в смятении. Я всегда считал, что взрослые курят оттого, что это приятно, однако это явная ложь. Возможно, в то самое мгновение я и утратил доверие к жизни.

– Послушай, я возьму кота.

Бананас все еще сидел у меня на плече, но, казалось, утратил охоту к кровопусканию. Он почти перестал шевелиться.

– Прости, Грегори, но это орел. Бананасу уготована большая палка.

– Я беру этого трепаного кота, понял? Твоя точка зрения мне ясна.

– Грегори, Грегори. Я понимаю, ты хочешь от всего отгородиться, и не вижу никаких причин навязывать тебе невинного и славного котенка против твоей воли, особенно после того, как выпал орел. Лучше от него избавиться от греха подальше.

– С меня хватит.

Я снял Бананаса с плеча, и он вдруг совсем утихомирился, так что я опять взял его на руки. Тео очень осторожно взглянул на меня. Он подбросил монету и не глядя поймал.

– Я ведь знаю, чем ты занимаешься, – сказал он.

– Что, прости?

Он посмотрел на монету в руке.

– Опять орел. Там, в Центре. Я знаю, что тебя просят делать. Сколько тебе платят?

– Я не желаю это обсуждать.

– Сначала немного, а потом повышают в зависимости от того, сколько продержишься? Я бы поступил так.

– Это конфиденциальная информация.

– Нельзя все от себя отпихивать, Грегори. Для такой расчистки пространства всегда слишком поздно.

– Я хочу не этого, – сказал я, но я лгал. Я хотел иметь много денег, чтобы купить большой одинокий дом по пути к мосту. Хотел запереть ворота и оставить мир за стеной.

– Не волнуйся, – сказал он. – Можешь взять кота.

– Хорошо, – сказал я, – спасибо. Я беру кота.

Он протянул мне бутылочку с портретом Багза Банни сбоку. Затем, унося на кухню ручку от швабры, прибавил:

– На самом деле это была решка.