Текст книги "Х20"

Автор книги: Ричард Бирд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

День
8

Она постучала в дверь в третий раз, и я попросил ее уйти.

– С тобой все в порядке? Спускайся.

– Потом.

Я не распаковал ни одного чемодана. Затолкал пуфик в угол – просто чтобы освободить место, а не чтобы он там стоял. Пока она не ушла, я лежал на постели совершенно молча, едва дыша. Естественно, далеко не все со мной было в порядке.

Затем я слепил все вопросы, которые она мне задала, в один бесчувственный ком, вроде пластилинового: Как экзамены? Ты не голоден? Не хочешь об этом поговорить? Все дело в девушке? Хочешь чаю? Слыхал новости об отце? Над тобой издевались? Ты ведь не принимаешь наркотики? История слишком трудный предмет? А может, кофейку?

Когда они все смешались, я зашвырнул их на пуфик с глаз долой.

Эта комната была гораздо больше той, что в корпусе имени Уильяма Кэбота, с окном на дорогу и сад. В ней помещалась двуспальная кровать, не соприкасавшаяся со стенами, на которой я и лежал, прислушиваясь к соседям, адвентистам седьмого дня, которые обычно шатались по улицам и торчали у чужих дверей. Я был в таком оцепенении, что едва мог шевельнуть головой, тишина не помогала. Глаза мои были прикованы к выцветшей наклейке с Ником О’Тином на боку книжной полки, где стояли научно-фантастические романы.

До того как Супермен отыскал его и разделал под орех, Ник О’Тин ежедневно искушал маленьких детей сигаретами. Он говорил: “Хотите быстро подрасти – возьмите вот это”.

Не помню, что говорил Супермен.

Тео с матерью жили в двух комнатенках у станции в конце Бьюкэнен-стрит. Они часто спорили – то по поводу ботаники, которую мать Тео считала убогой попыткой подражать Богу, то из-за сигарет. Она просила его – если уж он не верит в Бога, – позаботиться о ней хорошенько, а Тео требовался всего лишь глоток свежего воздуха для ландышей, которые он перекрестно опылял на подоконнике.

По выходным его мать часто разъезжала на автобусе. Вооружившись сведениями, полученными от широкой сети друзей и знакомых – в основном кальвинистов, – она странствовала по всей Шотландии, посещая места, где в последний раз видели ее мужа. Сведения всегда оказывались неверными, но она считала, что однажды узнала его сутулую спину в рубке рыбачьего судна, выходившего из Краоб-Хэйвен.

В девятнадцать Тео получил первую степень. Мать обвинила его в том, что он пытается прыгнуть выше головы, однако на церемонию награждения купила им обоим новые туфли и гордо стояла в первых рядах в зале заседаний, где ее сыну официально присвоили звание бакалавра. После этого Тео подал заявку на докторскую степень, предварительно озаглавленную “Обманная система вирусных инфекций у растений”, и стал самым молодым студентом-исследователем, когда-либо принятым в университет, – рекорд, который он удерживал до середины семидесятых, когда математический факультет начал принимать студентов из Китая.

Возможно, Уолтер действительно умер.

Он опять не пришел, и, возможно, его действительно переехал автобус.

Сегодняшнее ощущение значительно отличается от вчерашнего. Вчера была просто плохая, злобная и темная мыслишка, имевшая отчетливую форму. Но сегодня, на второй день, я думаю, что он, возможно, действительно умер. Что же мне теперь делать? Закурить? Как трогательно. Между тем, как, по моему мнению, все сложится и тем, как все складывается на самом деле, – огромная разница. Придется звонить Эмми. Я должен знать, что стряслось с Уолтером.

Ладно, хорошо. Решено.

Я просто позвонил Эмми, и после расспросов касательно растения и не рассказывал ли мне Уолтер про Стеллу она наконец поняла, почему я так обеспокоен. Она довольно убедительно сказала, что Уолтер не умер. Он был в доме Хамфри Кинга, успокаивал миссис Кинг.

– Так он в порядке? – сказал я.

– Да. Ты молодец, что позвонил.

Уолтер не умер. Его не переехал автобус. Мне так полегчало, что я, наверное, смог бы выслушать его историю о расстреле. Мне так полегчало, что я бы и сам смог ее рассказать.

То был не первый раз, когда я просил деньги дяди Грегори. Однажды я украл несколько шоколадных сигарет “Лаки Бой” с витрины со сладостями в одном из отцовских магазинов. Новый помощник, имени которого я не знал, отвел меня в кладовую и устроил нагоняй, еще один я получил от родителей, когда вернулся домой. Я чуть не расплакался, мне хотелось быть сильнее, и я представил себя дядей Грегори в кабине “Канберры” или на старте мотогонок.

После нагоняя я вытянулся по струнке, извинился и попросил денег на билет до Аделаиды, где собирался начать новую жизнь в качестве летчика и любителя крикета. Мать сказала “нет”, и если я хочу управлять сетью табачных магазинов, то должен научиться быть честным. Затем отец сказал “нет”. Так что я все-таки расплакался, а мама обняла меня и сказала, что я получу деньги, когда вырасту, если пообещаю никогда больше не красть. Я пообещал.

– И не курить, – добавила она.

Впоследствии я редко об этом задумывался – только если казалось, что лишь роскошный скейт, или самокат с моторчиком, или приличный магнитофон стоят между мною и моей популярностью в школе.

Но на сей раз, как только отец вернется домой, я собирался пойти вниз и потребовать у него конверт дяди Грегори. Он начнет возражать, мы наверняка поскандалим, но я готов к скандалу, если это означает, что я получу деньги и до конца недели окажусь в Нью-Йорке. Я за месяц наверняка закадрю новую девушку. Я покажу Джулиану Карру и Люси. Они у меня попляшут.

Вот тогда все будет в порядке.

Примерно дважды в год он подхватывал страшный грипп, который потом выкашливал из себя несколько недель. Он всегда отказывался сходить к врачу.

– Я не болен, – говорил он. – Никогда в жизни не болел.

Тогда я отправлялся в трущобы один. В противном же случае мы ехали туда вместе, и к нам часто присоединялся Уолтер, хоть и не всегда в растаманской шапочке.

Джейми бдительно вышагивал по коридору, катался вверх-вниз на лифте и подстерегал сероглазую загримированную даму. Но хотя Тео давал ему киноафиши и батончики “Баунти”, Джейми не переставал клянчить сигареты. В конце вечера мы закуривали, и Уолтер рассказывал истории, меж тем как Джейми листал журналы из приемной и разглядывал рекламные объявления. Затем он принимался мечтать о том, что сделает, когда разбогатеет. Джейми и Уолтер всегда отправлялись по домам вместе, причем каждый был уверен, что защищает другого.

Часто к нам приходила Эмми. Драматический клуб “Колокольчик” тоже собирался по средам, поэтому иногда Эмми выглядела старше, а иногда моложе. Впрочем, глаза ее не менялись. Благодаря расположению комнат и сигналам Джейми мы всегда могли спрятать Уолтера, затолкав его сперва в ванную, а потом, для пущей надежности, еще и в туалет.

– Клянусь вам, – искренне говорил ей Тео, – я никогда не давал никаких сигарет никакому старику.

Впрочем, после каждого прихода Эмми Тео еще минимум час вел себя несколько странно. Людям, пришедшим за сигаретами, он задавал другие вопросы – например, хорошенько ли они подумали об опасности ранней смерти. Ответы были предсказуемые:

– А у вас есть какие-нибудь планы на эти годы? Каникулы или что-нибудь в этом роде?

Или спрашивал, не боятся ли они потерять вкус или нюх, что всегда вызывало улыбку.

Иногда я выскакивал в приемную, чтобы по-быстрому выкурить “Кармен”, и смотрел, как курят другие. В этом была какая-то весомость, которая говорила о том, что каждая сигарета заменяет собой все: хлеб, мясо и пиво, и ботинки, и одеяла, и мишуру на рождественской елке, и саму рождественскую елку, и запасы пищи на полке, и что-нибудь приличное по телику. Что-нибудь, что угодно, все, что можно предвкушать. На что можно положиться.

Панацея – это чудесное растение, излечивающее все известные болезни. Это универсальное лекарство, палочка-выручалочка, и Плиний претенциозно называл ее девясилом. Позже свойства панацеи приписывали другим растениям, например моржовнику и опопанаксу, чистецу и гамамелису.

Первую параллель между мифической панацеей и табаком провел в Англии Эдмунд Спенсер, автор “Королевы фей”, и ко времени смерти королевы Елизаветы было прекрасно известно, что табак излечивает простуду, воспаление глаз, непроизвольное слезотечение, головную боль, мигрень, водянку, паралич, замедленное кровотечение, апоплексию, летаргический сон, родильные схватки, истерические страсти, головокружение, потерю памяти, беспокойство, черную тоску, умственное расстройство, бляшки, халитоз и все инфекционные заболевания, известные человечеству.

Потом универсальное лекарство стали искать не в растении, а в действии, или в случайности, или в мысли. Вся наша ежедневная неудовлетворенность могла в мгновение ока развеяться как дым благодаря открытию панацеи – надежда, которую исправно подпитывали казино, реклама товаров и обещания эмиграции в какой-нибудь рай вроде Австралии. Панацея перемещалась от растений к лекарствам, великим мыслям, откормленным лошадям и удачным цифровым комбинациям миллионами путей, присущих переменчивым умонастроениям мрачных мужчин и женщин.

Но со времен Плиния надежда на панацею всегда была прибежищем чудесной любви хорошего мужчины к хорошей женщине. Это самая распространенная палочка-выручалочка, она гарантированно излечивает все.

Группка из четырех-пяти человек с дочерью Уолтера Эмми Гастон в центре. Она без грима. Темные волосы собраны в самый обычный хвостик, стянутый резинкой. Она наверняка на несколько лет моложе Тео, она поджидает в темноте со своими друзьями, за двойными дверями к лифту. Они держат два плаката, с виду уже не новых, на которых от руки черным фломастером написано: “ЗАМЕДЛЕННОЕ САМОУБИЙСТВО” и “НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ!!!”.

Пятеро пикетчиков во главе с Эмми зашли с нами в лифт, и в этой тесноте мы поднялись на четвертый этаж, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Лифт остановился, и мы один за другим вышли в коридор. Было так холодно и от нашего дыхания образовывалось столько пара, будто каждый затянулся в лифте целой пачкой сигарет. Перед № 47 уже ждали несколько человек, и, пока Тео отпирал дверь, Эмми спросила, обратившись не к кому-то конкретно, а ко всем сразу:

– Вы знаете, что этот человек дает сигареты детям? Вы хотите, чтобы ваши дети курили? Вы знаете, какова вероятность подхватить рак, если начать курить раньше четырнадцати лет?

– Эмми, – сказал Тео. – Зайдемте внутрь. Обсудим все там.

Она стояла совершенно неподвижно и смотрела на него. Ее ноздри сузились и выпустили длинную прямую струю пара.

– Кто вам сказал, что вы можете называть меня Эмми?

Казалось, спина ее распрямилась. Тео изобразил легкий извиняющийся поклон.

– Сожалею, – сказал он, но куда больше удивлялся своей ошибке, будто произносил про себя слово “Эмми” так часто, что оно незаметно для него стало ему привычно. – Пожалуйста, проходите, – сказал Тео, отчасти придя в себя. – Прошу всех внутрь.

Одна женщина из трущоб сказала:

– Я знала, что это случится.

1916 год.

Утро битвы на Сомме. За шесть часов погибло двадцать тысяч человек, причем все отнюдь не по случайности или невезению. По сравнению с курением, решает Уолтер, это настоящая глупость и заигрывание со смертью.

Офицерский адъютант арестовал Уолтера, рядового Черной стражи, за то, что Уолтер отошел слишком далеко от передовых окопов. Через два дня, в назидание всем солдатам, плохо ориентирующимся на местности, полевой суд приговорил Уолтера к расстрелу. На третий день он стоял у стены разрушенного дома перед взводом снабженцев Личных королевских шотландских пограничников и младшего лейтенанта королевских драгун. Солдаты продрогли, вымокли и устали, но офицер, если верить Уолтеру, был непреклонен, потому что солдаты не считались за людей.

Уолтеру не надели повязку на глаза, но связали руки сзади. Он прижимается спиной к стене, стена покрыта зеленоватой влагой, влага проникает сквозь мундир к напряженным плечам, которые, впрочем, и так мокры от пота. Снабженцы заряжают, проверяют и берут наизготовку ружья. Офицер, явно не новичок в таких делах, отдает приказ целиться, и ружья вскидываются, все до единого нацеленные в сердце Уолтера. Офицер неторопливо поднимает руку.

Дальше может произойти что угодно.

Примерно через месяц после того, как Тео внес поправки в свою докторскую диссертацию (“Обманная система вируса табачной мозаики”), его мать прослышала, что кто-то видел, как ее бывший муж и отец Тео работает на кухне базы истребителей КВС близ Ачнашина.

Больше всего мать Тео любила путешествовать на автобусах компании “Красная лента Западного побережья”. Они достаточно высокие, чтобы все видеть за изгородями, едут как раз с нужной скоростью и достаточно велики для циркуляции сигаретного дыма в отличие от тесных купе поездов “Железных дорог Западного нагорья”.

В тот раз из Глазго на север выехало всего шесть пассажиров. Задолго до Эрскин-бридж они начали многозначительно покашливать и раздраженно коситься в заднюю часть автобуса, где мать Тео с удобством устроилась на заднем сиденье, отпугивая возможных соседей тем, что смолила одну сигарету за другой.

К Ардлуи все пассажиры сгрудились на сиденьях сразу за водителем, а мать Тео наслаждалась шотландскими пейзажами, что пролетали за стеклами с эмблемой Британского института стандартов.

В двадцати минутах езды от Ачнашина автобус свернул за угол и чуть ли не лоб в лоб столкнулся с тягачом КВС, нагруженным хвостовой частью истребителя-бомбардировщика “Вулкан”. При столкновении обе машины заскользили по дороге. Прицеп тягача въехал в заднюю часть автобуса, сорвав правые задние крылья и раздавив в салоне кресла.

Мать Тео умерла мгновенно. Больше никто не пострадал.

Он пришел раньше, чем я ожидал, а затем мне показалось, будто я слышу их ругань, но это неправда, потому что они никогда не ругались.

Я спустился к чаепитию, все молчали, поэтому я брякнул, что бросаю университет и хочу получить деньги дяди Грегори. Коротко и ясно.

– Сейчас не время, – сказала мать.

– Дай мальчику договорить!

Я оторвал взгляд от тарелки, подумав, как же много я пропустил меньше чем за год. Люси однажды спросила, чем занимается мой отец, и я сказал, что по воскресеньям, между завтраком и “Древними древностями” по телику, он катается на машине. Затем я показал ей восклицательные знаки в одном мамином письме, и у нас от восхищения захватило дух, хотя мы оба не могли точно сказать, что именно в них не так. Люси спросила, что представляет собой моя мать, и я сказал – сама знаешь. Сама знаешь, как будто нечего сказать, кроме того, что уже известно. Мне понадобилось так мало времени, чтобы их забыть. Я не заслуживал этих денег.

Мама поджала губы и нахмурилась. Она была очень похожа на меня и сильно беспокоилась, а причиной ее беспокойства был я. Папе не мешало бы подстричься. Он усталый и какой-то расстроенный, будто явственно видел ту дурацкую жизнь, которую я себе наметил, где светлые куски чередовались с очаровательными катастрофами, и я занимался лишь тем, что спасал прекрасных женщин. Примерно так могла выглядеть жизнь кинорежиссера, но кинорежиссер хотя бы мог сделать из нее фильм.

– Хорошо, – сказал папа. – Завтра я это устрою.

Мама спросила, не сошел ли он с ума. Не поняв ее и немножко зардевшись от своего успеха, я заверил ее, что в университете ни разу не курил.

– Грег хочет потратить часть денег на поездку за границу, – сказал папа. – Он достаточно ясно выразился.

– Никаких проблем, – сказал я, – отлично.

– А к чему такая спешка? – спросила мама. – Ты можешь оставаться сколько угодно. Я имею в виду – здесь.

– Там десять тысяч фунтов с хвостиком.

– Нью-Йорк, – сказал я. – Я подумывал отправиться в Нью-Йорк.

– Поработал бы в магазине, – сказала мама. – Грегори?

Папа сказал:

– Значит, все-таки не в Голливуд?

– Пап, я знаю, что делаю.

Эмми, все еще загримированная под Гедду Габлер, направлялась в № 47 в поисках Уолтера, и тут обнаружила Джейми, который в одиночестве сидел в лифте и курил. Она спросила Джейми, не Тео ли дал ему сигарету, и тот крепко задумался над вопросом. После изрядных размышлений он сказал “нет”.

Вместо этого он сказал, что Тео ее продал.

– Но я расплатился своими деньгами.

Через неделю Эмми явилась собственной персоной с плакатами и друзьями.

Мы прошли в дальнюю комнату. Я зажег газовый камин, пока Тео спрашивал Эмми, не могут ли они прийти к какому-нибудь соглашению, как взрослые люди.

– Вы продаете сигареты детям, – сказала она.

– Взгляните на меня, – сказал Тео. – Разве я такой?

– Понятия не имею, какой вы. Я вас предупреждала. И я знаю, что Уолтер сюда ходит.

– Я все объясню.

– Вы, кажется, думаете, что все это какая-то шутка, – сказала она, хлопнув рукой по столу. – А люди от курения умирают мучительно и быстро. Это может произойти меньше чем за год. Вы когда-нибудь видели рак языка? Он распухает, пока не займет весь рот, который уже поражен раком, а этот рот может принадлежать вам, или Уолтеру, или Джейми. Затем распухает гортань, затем лимфоузлы в нижней челюсти и, наконец, шея. Вы не можете говорить, не можете есть. Не можете даже блевать, хотя вам почти постоянно отчаянно этого хочется. Естественно, вы больше не можете курить. Просто не можете вдохнуть дым, хотя боль уже не оставляет места тяге к никотину. Но ведь не только в курильщике дело. Нет статистики, которая бы учитывала боль друзей и родственников, вынужденных это наблюдать. Может, вы от этого и счастливы, но вот я – нет.

– Да бросьте, – сказал я, но Эмми ответила “заткнись”, на меня даже не взглянув. Она сказала Тео:

– Это лишь начало.

Тео вздрогнул, когда она захлопнула за собой дверь. Он сказал мне:

– Неужели она думает, что я стал бы этим заниматься, если бы не считал это правильным?

Нью-Йорк – это жующие никотиновую резинку надменные блондинки на карликовых тротуарах подзывают желтые такси чтобы доехать до роскошных пентхаусов в жутких небоскребах и обстряпывают грязные делишки с заляпанными никотином адвокатами что кичатся бриллиантовыми булавками для галстука купленными у мусолящих сигары ювелиров плачущих о сбежавших дочерях играющих в порнофильмах снимаемых курящими сигариллы хлыщами в костюмах из акульей кожи любящими надменных нью-йоркских блондинок жующих никотиновую резинку. А улицы там вымощены золотом.

Говорят, что курильщики в Америке – по крайней мере, в высших слоя общества – парии.

Выбор был достаточно очевиден – неравное состязание между страной неограниченных возможностей и ненавистным мне университетом, противными экзаменами и соседом, которого я не хотел больше видеть никогда в жизни. Впрочем, у меня было ощущение, что, если я отправлюсь в Нью-Йорк, почти наверняка никогда больше не увижу Люси Хинтон, поэтому я провел остаток недели, валяясь на кровати в своей комнате. Я читал куски удручающих французских романов, которые нагоняли на меня сон после обеда, и сны после них рождались легко, словно речь.

Отец регулярно приходил домой много раньше обычного. Я слышал, как он крадется по дому. Он спросил меня, почему я не отбываю в Нью-Йорк.

– Готовлюсь, – сказал я.

– К чему?

– Хочу найти себя.

– Думаешь, ты в Нью-Йорке?

– Думаю, я хочу знать, кто я такой.

Он посмотрел на меня поверх очков.

– Сынок, тебе надо узнать куда больше.

Разумеется, он шутил. Я вспомнил, что иногда он любил пошутить. Я сказал:

– Я слышал насчет ОБИ. Хорошие новости.

– Да, недурные, – сказал он. – Весьма недурные. Чертовски восхитительно тактично.

Затем он улизнул в ванную, прихватив с собой газету. Я помнил дом совсем не таким.

Одна из возможностей – национальный американский фольклор. Даже когда “Энфилд-303” нацелены прямо в Новый Завет в верхнем левом кармане мундира, Уолтер напоминает нам, что курение зародилось как торжественный духовный и дипломатический обряд на равнинах обеих Америк, где паслись бизоны. Примерно в то же – с точки зрения истории – время существовал боевой клич, известный многим индейским племенам, включая кроу, команчей, пананки и пикаюнов. Мы люди, вопили они, налетая на другое племя, мы люди. Все остальные – просто враги.

Значит, если верить Уолтеру, офицер, командовавший его расстрелом, ничуть не лучше краснокожего дикаря.

Еще одна возможность – меж тем как пальцы, куда более привычные к полковой меренге, все плотнее прижимаются к спусковым крючкам – заключается в том, что Уолтер напоминает нам: все это имело место, когда пассивное курение еще даже не придумали. Затем, после короткого иронического отступления (если бы про пассивное курение знали, то, разумеется, никто не курил бы в окопах), он может описать, как офицер – одна рука все еще поднята, а вторая похлопывает стеком по темно-коричневым голенищам сапог для верховой езды, – суется усами Уолтеру в лицо и говорит:

– Последняя просьба, солдат.

И Уолтер, до этого куривший всего раз-другой забавы ради, просит сигарету. Он говорит, что тогда у него впервые в жизни – потом это случалось еще не раз – появилась твердая уверенность в том, что ему не суждено умереть от курения.

Ему дают сигарету “Крэйвен-А”, и когда он выкуривает ее уже наполовину, офицер королевских драгун, переживший слишком много расстрелов, валится замертво от пассивного курения. Больше никто не имеет права отдать приказ открыть огонь, поэтому снабженцы отпускают Уолтера. Чтобы отметить это, он выкуривает вторую сигарету.

Вывод из истории Уолтера о расстреле зависит от финала. В этой версии вывод таков: “Не верь всему, что читаешь”. У других версий другие финалы, а потому и другие выводы, но в разных версиях неизменно одно. Уолтер находится здесь и рассказывает эту историю, что явственно означает: снабженцы Личных королевских шотландских пограничников его не расстреляли.