Текст книги "Собор"

Автор книги: Реймонд Карвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Реймонд Карвер
Собор

«Одноэтажная Америка» – сегодня

Карвер рассказывает, что с юности завел привычку выписывать на карточки фразы, которые его поразили в книгах классиков, или суждения мастеров о том, что такое литература. Карточки он прикреплял кнопками над рабочим столом; слова были все время перед глазами и быстро запоминались, но своей экспозиции он не менял, просто добавлял новые ряды. Ему хотелось, чтобы учителя всегда находились рядом. Кроме того, было интересно проверить по этому своеобразному камертону: что с годами перестало выглядеть непререкаемой истиной и безупречным образцом, а что сохранило значение непреходяще важного художественного принципа. Карточка не убиралась, пока Карвер продолжал принимать записанное на ней высказывание безоговорочно. Некоторые из них провисели у него по многу лет.

Больше всего таких выписок было из Чехова, из его рассказов и писем. Когда Карвера спрашивают об испытанных им творческих влияниях, он называет немало имен; все они либо американские, либо русские. Молодой Хемингуэй, создатель Ника Адамса и книги «В наше время», Фланнери О’Коннор, Апдайк как новеллист, Чивер, Джон Гарднер – у него Карвер когда-то занимался в студии начинающих прозаиков при колледже в Калифорнии. И тут же Толстой: «Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник». И перечитанный множество раз Бабель, особенно его рассказ «Гюи де Мопассан» с этим удивительным афоризмом: «Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя». А в последние годы еще и Достоевский. Работая над сценарием биографического фильма о русском писателе, Карвер надолго погрузился в его мир, и впечатление оказалось настолько сильным, что сделалось трудно писать свое.

Но при всем том Чехов остался для него не только высшим авторитетом, а тем художником, с которым Карвер чувствует родственность лишь все более глубокую, как бы ни изменялись его писательские интересы и увлечения. Он сам и объясняет, в чем тут причина: Чехов для него – первооткрыватель поэзии обыденной жизни, ее незаметных драм, «скучных историй», в которых обнаруживается содержание поистине неисчерпаемое и вечное. «Прочтя его в первый раз, – признается Карвер, – я как будто начал совершенно иначе воспринимать все, что меня окружало». Томик Чехова случайно попал ему в руки, когда он учился в колледже. «На уроках литературы мы разбирали пьесы, где действовали принцы и герцоги, а интрига развертывалась вокруг борьбы за престол… У персонажей романов, входивших в программу, не было ничего общего с людьми, каких я встречал в жизни. Чехов однажды написал, что нет никакой необходимости изображать исключительных героев, которые совершают необыкновенные поступки. Мне это запомнилось навсегда».

Может быть, все это звучит на наш слух несколько наивно. Но вспомним, что такая вот простота и скромность чеховской прозы, ее подчеркнутая непритязательность, когда немыслимо представить себе персонажей, поставленных на котурны, более всего и привлекли первых зарубежных ценителей «Анны на шее», «Ионыча», «Архиерея»… Теперь Чехова читают по-другому, находя у него философскую масштабность и драматическое напряжение не менее высокое, чем в шекспировских трагедиях, лишь созданные иными средствами. Карвер воспринимает искусство Чехова слегка старомодно, тонкости при этом пропадают, однако главное им уловлено безошибочно. Главное – это внимание к будничной действительности и обыкновенным людям, отказ от любой заданности, любой прямолинейности их изображения. То есть то, что составляет определяющее свойство прозы самого Реймонда Карвера.

Были объективные предпосылки, предуказавшие именно такое восприятие и освоение чеховских уроков, чувствующееся у Карвера с самых первых его рассказов.

Дело в том, что Карвер – это отличает его от большинства других американских прозаиков, дебютировавших в 70-е годы, – не получил солидной филологической подготовки. В литературу он пришел не с университетской скамьи, а из гущи жизни и долго не мог ощутить себя в ней профессионалом. Он в каком-то смысле самоучка. Трудности, с которыми сталкиваются такие писатели, велики, но тут есть и несомненный выигрыш: у них не притуплено чувство новизны своего слова, между ними и действительностью не стоит преграда в виде готового знания, которое почти обязательно скажется у питомцев различных писательских мастерских, какие существуют при любом американском университете. Взращиваемое на семинарах умение владеть самой изысканной поэтикой очень редко подкрепляется задатками самостоятельного видения мира и человека. А у Карвера они как раз выражены вполне отчетливо, сказываясь и на его оценках созданного другими писателями – хотя бы Чеховым, – и, главное, на его прозе.

За ней стоит школа реальной жизни. Сейчас Карверу сорок семь лет, он признан и житейски благополучен, но все это досталось нелегкой ценой. Сын рабочего-лесоруба, он рос в крохотных городках и затерянных на тихоокеанском побережье поселках, рано привыкая к суровому быту и постоянному безденежью. В юности он много скитался по разным глухим углам, был санитаром в больнице, ночным сторожем, дворником на автостанции, оператором бензоколонки, даже собирал ночами горные тюльпаны, утром продавая букеты на бульваре. Когда ему подыскали должность корректора в провинциальном издательстве, выпускающем школьные учебники, он счел это невероятной удачей. Издательство вскоре лопнуло, Карвер оказался безработным и жил на пособие. Тогда им и были написаны почти все рассказы, составившие первую книгу, вышедшую в 1976 году.

Заглавие книги звучало странновато, гротескно – «Прошу тебя, замолчи». Карвер вообще пристрастен к замысловатым заглавиям: второй сборник он назвал «Так о чем мы рассуждаем, рассуждая о любви» (1981), а книгу стихов – «Лосось выплывает ночью». Стихи он пишет давно, впрочем, не считая их своим основным делом. Для них гротесковость заголовков органична – здесь подчеркнуто гротескна каждая метафора. Это своего рода каприччо верлибром. В прозе все по-другому. Прозу Карвера иногда характеризуют как строгую, иногда – как скупую, подразумевая одно и то же: в ней нет ничего лишнего, каждая деталь загружена смыслом, слова на вид просты, диалог построен на обмене самыми будничными репликами, а тем не менее создается контекст, в котором каждая такая реплика и каждое слово значат намного больше, чем говорят впрямую. Как он создается – об этом спорят все, писавшие о Карвере, но едва ли достаточно обойтись указаниями на раннего Хемингуэя, да и на Чехова. Стилистика Карвера действительно имеет вполне определенные точки соприкосновения с прозой обоих этих мастеров, но ведь для серьезного писателя стилистика – не самоцель, вся суть в содержании, которое ею выражено.

А содержание, открывающееся в рассказах Карвера, – это драмы непонимания, отчуждения, одиночества, распада связей, тоски, бесцельности повседневной и на вид сравнительно сносной жизни. В известной мере, разумеется, это вечные человеческие драмы, однако американская реальность самого последнего времени придала им особый колорит, особое наполнение, и вряд ли мы постигнем суть происходящего, не обращая внимания на социальный фон, пусть он не воспроизводится Карвером в подробностях. Решает, впрочем, не обилие штрихов, а их точность, когда фраза, оброненная почти мимоходом, способна воссоздать всю атмосферу, в какой, давно перестав замечать ее подавляющее бездушие, привычно существуют герои, всю систему их ценностей, не выдерживающую первого же серьезного испытания на прочность.

Вероятно, ключевое карверовское слово, которое часто мелькает и в интервью писателя, – эрозия. Это известного рода духовный процесс, в наши дни охвативший американское общество и принявший характер многообразный, а нередко непредсказуемый: распадающиеся семьи, превратившиеся в пустую формальность людские контакты, усталость от бестревожных будней, анемия чувств, депрессия, наступающая без всякого внешнего повода и не преодолеваемая никакими усилиями внести хоть какое-то разнообразие в вяло текущую повседневность, – все то, о чем Карвер рассказывает, создавая ситуации трагикомические, а порой достаточно жестокие, но избегая резких обличений и стараясь прежде всего понять логику поступков своих персонажей, их строй переживаний, их душевный разлад.

Тут можно было бы немало сказать и об эрозии традиционных американских идеалов, и о вакууме надежд. Есть писатели, которые всего этого коснулись непосредственно, – напомним хотя бы о такой книге, как «Кролик разбогател» Апдайка. Если Карвер избегает подобных выводов даже в последнем по времени и наиболее значительном сборнике рассказов «Собор» (1983), не нужно в этом видеть ни уклончивости, ни творческой слабости. Просто у него другой тип дарования, другая литературная ориентация да и сфера изображения. Ему интересен рядовой человек, тот, кого не запишешь в обыватели со всеми одиозными оттенками, которые несет в себе это понятие. Он поэт сегодняшней «одноэтажной Америки», когда-то с блеском описанной Ильфом и Петровым, а теперь, полстолетия спустя, щедро предоставляющей столь внимательному наблюдателю, как Карвер, множество сюжетов, расцвеченных тонами эксцентричными, прихотливыми, печальными, хотя центром повествования неизменно остается та духовная эрозия, которая опознана в его книгах как болезнь времени.

Это большая, можно сказать, неисчерпаемая тема, тем более для писателя, так глубоко усвоившего и своеобразно воплотившего один из коренных принципов Чехова, который считал, что в прозе сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать. Гротескные заглавия двух первых книг Карвера, разумеется, не произвольны: элемент гротеска, резкого отстранения есть и в этих рассказах, по первому ощущению, подчиненных требованиям достоверности картины, и обычно он возникает как эффектная развязка в общем-то достаточно обыденного события. В «Соборе» этот элемент даже усилен, но, с другой стороны, как раз в этой книге выявилась вся близость Карвера поэтике, которая так хорошо нам знакома по «Черному монаху», «Скрипке Ротшильда» и другим чеховским шедеврам. Картины будничности и здесь остались такими же выразительными, как в сборниках, принесших Карверу репутацию одного из наиболее значительных американских прозаиков нового поколения. Но появилась и уверенно зазвучала тема поисков чего-то истинно человечного, дала себя почувствовать жажда прочной духовной опоры, становящаяся властной и неутолимой, когда способность терпеть, которой никак не обделены персонажи Карвера, иссякает и люди вплотную подходят к черте, означающей конец прежнего существования – или же банкротство, оказывающееся непоправимым.

Вскоре после выхода «Собора» Карвер дал большое интервью, каких обычно удостаивают в США лишь писателей самого первого ряда. Среди многих вопросов заключительный был, пожалуй, самым интересным: «Питаете ли вы надежду, что ваши рассказы окажут на читателей реальное воздействие, заставят их в чем-то изменить ход собственной жизни?» Карвер без колебаний ответил отрицательно; он считает, что искусству это не по силам, не признает, что художник, как некогда мечталось Шелли, способен сделаться «неофициальным законодателем для человечества».

Но вот что он сказал в самом конце: «Хорошая литература – это способ донести истину о каком-то мире до тех, кто его не знает. По-моему, эта цель сама по себе высока и благородна… Литературе, наверное, не стоит взваливать на себя обязанности что-то изменять. Однако она должна быть для того, чтобы мы, ее создающие, испытали все наши муки и весь восторг, а наши читатели переживали особое наслаждение, убеждаясь, что вещь сделана на совесть, что это не однодневка, что в ней есть красота. Что она вроде костра, пусть заливаемого дождем, пусть еле мерцающего, но все равно не гаснущего, – ведь так уж устроен мир, что необходимы искры, разлетающиеся от этого огня».

Думается, не угаснут искры и того костра, который зажег Реймонд Карвер.

А. Зверев

Лихорадка

Карлайл оказался в беде. Ему было трудно все лето, начиная с июня, когда от него ушла жена. Но приходящая няня понадобилась ему лишь недавно, когда до начала занятий в средней школе, где он преподавал, оставалось несколько дней. До этого обязанности няни выполнял он сам. Не отходил от детей ни днем, ни ночью. Их мать, как он им объяснил, отправилась в длительное путешествие.

Первой няней, которую он взял, оказалась толстая девица девятнадцати лет по имени Дебби; она сказала, что выросла в большой семье и малыши ее любят. Дебби назвала несколько фамилий людей, которые могли бы дать ей рекомендацию, и записала их адреса карандашом в блокноте. Карлайл взял листок, сложил его и сунул в карман рубашки. Сказал, что завтра ему надо в школу, поэтому пусть она утром и приходит. Она сказала; «Ладно».

Он понимал, что жизнь его вступает в новую фазу. Айлин ушла, когда он еще проставлял ученикам годовые отметки. Объявила, что уезжает в Южную Калифорнию, где начнет новую жизнь. Она уехала с Ричардом Хоупсом, коллегой Карлайла по школе. Этот Хоупс преподавал драматическое искусство, а заодно вел занятия по стеклодувному делу; судя по всему, отметки ученикам он выставил заранее, быстренько собрал вещички и вместе с Айлин покинул город. Теперь, когда мучительно трудное лето осталось позади и наступал новый учебный год, Карлайл понял наконец, что без приходящей няни ему не обойтись.

Первые его попытки успеха не принесли, и когда он уже почти потерял надежду, ему подвернулась эта Дебби.

Поначалу Карлайл радовался, что она согласилась у него работать. Он вверил ей и дом, и детей, точно это была его родственница. Так что винить ему, кроме себя и собственного легкомыслия, было некого, когда несколько дней спустя он приехал из школы раньше обычного и обнаружил перед домом чей-то автомобиль. С зеркала заднего вида свисала пара побрякушек. В палисаднике, к своему изумлению, Карлайл обнаружил собственных детей – чумазых, в запачканной одежде; они играли с большой собакой, которой ничего не стоило откусить ребенку руку. Его сынишка Кейт икал и имел заплаканный вид. Дочь Сара, увидев вылезавшего из машины отца, тоже захныкала. Оба сидели на траве, а собака лизала им руки и лица. Когда Карлайл подошел к детям, пес зарычал, но все же немного отступил. Карлайл взял Кейта и Сару под мышки и понес к парадной двери. В доме орал проигрыватель – от его рева дрожали стекла.

Трое молодых парней, сидевших в гостиной у кофейного столика, разом вскочили на ноги. На столике стояли бутылки с пивом, в пепельнице дымились недокуренные сигареты. С пластинки со стереозаписью кричал Род Стьюарт. На диване, рядом с четвертым парнем, сидела, поджав под себя ноги, толстуха Дебби. Она молча уставилась на вошедшего Карлайла, будто не веря своим глазам. Кофточка на ней была расстегнута, пальцы рук сжимали сигарету. Табачный дым и музыка заполнили все пространство гостиной. Толстуха и ее дружок поспешно поднялись с дивана.

– Подождите, мистер Карлайл, я все объясню, – сказала Дебби.

– Нечего тут объяснять, – отрезал Карлайл. – Проваливайте ко всем чертям. Все. Пока я сам вас не вышвырнул. – Он крепче прижал к себе детей.

– Вы должны мне за четыре дня, – сказала толстуха, стараясь застегнуть на себе кофточку. Пока она теребила пуговицы, с сигареты, по-прежнему торчавшей у нее между пальцами, сыпался пепел. – Сегодняшний день не в счет. За сегодня вы мне не должны. Мистер Карлайл, все не так, как вам могло показаться. Они просто заехали послушать вот эту пластинку.

– Не надо ничего объяснять, Дебби, – сказал он и опустил детей на ковер. Но они продолжали жаться к нему, разглядывая чужих людей.

Дебби смотрела на них с удивлением, точно впервые увидела, и медленно качала головой.

– Вон отсюда, черт вас возьми! Сию же минуту! Ну? Все! Вон!

Он подошел к парадной двери и отворил ее. Парни двигались нарочито медленно. Не спеша собрали бутылки с пивом и вразвалку зашагали к выходу. Пластинка с записью Рода Стьюарта все еще играла. Один из парней сказал:

– Это моя пластинка.

– Бери. – Карлайл сделал шаг в сторону парня и остановился.

– Только без рук, ладно? – сказал тот. – Без рук. – Он подошел к проигрывателю, поднял звукосниматель и снял пластинку. Диск продолжал крутиться.

У Карлайла дрожали руки.

– Если вы сейчас же не уберете с дороги машину, я вызову полицию. – От гнева его мутило и даже голова кружилась. Перед глазами плыли круги.

– Слышь, дядя, мы уходим, понятно? – сказал тот парень. – Уходим.

Гуськом они прошли мимо него к выходу. На улице девица споткнулась, потом, пошатываясь, пошла к машине. Карлайл видел, как она остановилась и закрыла лицо руками. Один из парней подтолкнул ее сзади и назвал по имени. Она отняла руки от лица и забралась на заднее сиденье.

– Сейчас папа переоденет вас в чистое, – сказал Карлайл детям. Он старался говорить спокойно. – Только сначала помоемся. А потом пойдем есть пиццу. Как вы насчет пиццы?

– А где Дебби? – спросила Сара.

– Ушла.

Вечером, уложив детей спать, Карлайл позвонил своей приятельнице Кэрол, с которой вместе работал в школе, и рассказал, что приключилось с няней:

– Прихожу домой, а дети в палисаднике с собакой. Громадный пес, с волка ростом. А няня – в доме, с компанией каких-то балбесов. Пластинку Рода Стьюарта пробуют, во весь мах пустили, а дети на улице, играют с чужой собакой. – Говоря эти слова, Карлайл зажал виски пальцами свободной руки.

– О господи, – сказала Кэрол. – Миленький, мне так тебя жалко. – Ее голос звучал неясно. Карлайл представил ее у телефона. Она имела привычку держать трубку во время разговора не у рта, а у подбородка. Он уже не раз замечал за ней. Привычка Кэрол вызывала у него глухое раздражение.

Кэрол спросила, не приехать ли ей сейчас к нему. Она готова приехать. Да, да, она приедет. Вызовет няню и приедет. Она хочет приехать, и нечего ему стесняться участия близкого человека…

Кэрол работала секретарем у директора школы, где Карлайл преподавал изобразительное искусство. С мужем она развелась, осталась с ребенком – десятилетним неврастеником, которому отец дал имя Додж – в честь своего автомобиля.

– Не надо, справлюсь, – сказал Карлайл. – Но все равно спасибо. Спасибо, Кэрол. Дети, правда, уже легли, но сегодня мне как-то не совсем удобно принимать гостей.

Она не настаивала.

– Миленький, мне жаль, что так нескладно у тебя получилось. Но я понимаю, тебе хочется сегодня побыть одному. С этим тоже надо считаться. Увидимся завтра в школе.

Она не вешала трубку, ожидая, что он скажет еще что-нибудь.

– Надо же, вторая няня за неделю, – сказал он. – С ума сойти можно.

– Голубчик мой, не падай духом. Что-нибудь придумаем. В ближайший выходной я помогу тебе подыскать человека. Все будет хорошо, вот увидишь.

– Еще раз спасибо. Спасибо за готовность помочь. Знаешь, такие люди, как ты, большая редкость.

– Спокойной ночи, Карлайл.

Когда Кэрол повесила трубку, он с сожалением подумал, что сказал ей совсем не те слова, какие следовало. Никогда в жизни он не разговаривал так, как сейчас. Их отношения не были любовными, он не стал бы так их называть, но она ему нравилась. Она понимала, что ему сейчас трудно, и ничего не требовала.

Весь первый месяц после отъезда Айлин в Калифорнию Карлайл практически не отходил от детей, во всяком случае пока они бодрствовали. Повлияло ли на него потрясение, вызванное изменой жены, но оставлять детей одних он решительно не хотел. Женщины его тогда не интересовали, и он полагал, что вряд ли когда-нибудь снова заинтересуют. Ему казалось, что он носит по кому-то траур. И дни, и ночи проводил с детьми. Еду готовил ради них – у самого аппетита не было. Стирал и гладил их одежду, возил их за город, где они рвали цветы и ели сандвичи, завернутые им дома в пергаментную бумагу. Вместе они ездили в супермаркет, где Карлайл предлагал детям выбирать то, что им нравится. Часто ходили либо в парк, либо в библиотеку, либо в зверинец, где бросали уткам кусочки черствого хлеба. Вечером, перед сном, Карлайл читал им – Эзопа, Ганса Христиана Андерсена, братьев Гримм.

«А когда мама приедет?» – спрашивал кто-нибудь из них, не дослушав сказку.

«Скоро, – отвечал он. – На днях. Слушайте дальше».

Он дочитывал сказку до конца, целовал их и выключал свет. Когда они засыпали, он бродил по комнатам со стаканом в руке, убеждая себя, что Айлин рано или поздно вернется. А через минуту уже твердил: «Я не желаю больше тебя видеть. Я никогда тебе этого не прощу, стервозная тварь!» А еще через минуту беззвучно шептал: «Вернись, любовь моя, пожалуйста, вернись. Я люблю тебя, ты мне очень нужна. И малышам тоже».

Этим летом порой случалось, что он так и засыпал у телевизора, и когда пробуждался, то видел перед собой белый как снег экран. Тогда ему казалось, что если его когда-нибудь и заинтересует женщина, то очень не скоро. Засиживаясь допоздна перед телевизором с книгой или журналом, которые так и оставались нераскрытыми, он часто думал об Айлин. Вспоминал ее ласковый смех и то, как она ему массировала ладошкой шею, если он жаловался на боли. В такие минуты ему хотелось плакать. Он думал: «Господи, и может же с человеком такое случиться!»

Незадолго до истории с Дебби, когда прошли первые приступы отчаяния, он позвонил в бюро по найму прислуги и сообщил, кто и на каких условиях ему требуется. Служащий все записал и обещал позвонить. Он объяснил Карлайлу, что желающих работать одновременно прислугой и няней найти трудно, но все же согласился попробовать. За несколько дней до заседания педагогического совета, на котором Карлайл должен был присутствовать, он позвонил в бюро еще раз. Ему ответили, что утром к нему кого-нибудь пришлют.

Этим «кем-нибудь» оказалась тридцатипятилетняя тетка в растоптанных башмаках и очень волосатая. Она поздоровалась с ним за руку и выслушала, не задав о детях ни одного вопроса и даже не спросив, как их зовут. Он провел ее в садик за домом к игравшим там малышам. Она поглядела на них с минуту, но так ничего и не сказала. Когда она наконец улыбнулась, Карлайл заметил, что у нее не хватает одного зуба. Сара отложила в сторону цветные мелки, подошла к отцу и, ухватив его за руку, уставилась на незнакомую тетку. Кейт тоже поглядел на нее, но потом снова занялся рисованием. Карлайл попросил извинения за беспокойство и сказал, что сообщит о своем решении.

Днем он ездил в супермаркет и увидел прикрепленную к доске объявлений карточку с надписью, гласящей, что некая женщина ищет место приходящей няни. Имена людей, которые могли бы рекомендовать ее, будут названы по первому требованию. Карлайл позвонил по номеру, указанному на карточке, и ему ответила Дебби, та самая толстуха.

В течение лета Айлин прислала детям несколько открыток, писем и фотографий, а также собственные рисунки пером, которые сделала за то время, что находилась в отъезде. Карлайлу она тоже писала; в своих многословных, бестолковых письмах она просила, чтобы он отнесся к этому делу (так и написала: к этому делу) с пониманием, заявив при этом, что она счастлива. Счастлива. Будто личное счастье для человека – это все, подумал Карлайл. Она писала, что если он говорит правду, уверяя ее в своей любви (она ведь тоже его любит, это действительно так, пусть он об этом не забывает), то поймет ее и примет вещи такими, какие они есть. «Узы, скрепленные долгом, порвать невозможно», – писала она. Карлайл так и не понял до конца, что имела в виду Айлин: их отношения или свою новую жизнь в Калифорнии. Слово «узы» ему было ненавистно. Или она считает, что они с Карлайлом заключили некий деловой союз? Видно, Айлин не в своем уме, если болтает такой вздор, думал он. Он еще раз перечитал это место, скомкал письмо и выбросил. Но потом одумался, извлек его из мусорного ведра и положил вместе с другими ее письмами и открытками в коробку, стоявшую в его шкафу на полке. В одном из конвертов была ее фотография – Айлин в шляпе с изогнутыми полями и в купальнике. Там же хранился ее карандашный рисунок, выполненный на листке плотной бумаги: на берегу реки, прикрывая руками глаза и опустив плечи, стоит женщина в просвечивающем платье. Карлайл предположил, что это изображена сама Айлин и поза ее должна выражать глубокую скорбь по поводу случившегося. В колледже она изучала изобразительное искусство и, давая согласие быть его женой, предупредила, что не намерена зарывать свой талант в землю. Карлайл ответил, что вовсе не хочет, чтобы она его зарывала. Таков ее долг перед самой собой, сказал он. Долг перед ними обоими. В те дни они любили друг друга. Он был убежден, что любили. Не мог и представить себе, что сможет полюбить кого-нибудь другого так же сильно, как любил ее. И чувствовал, что и она его любит. И вот через восемь лет супружества Айлин ушла. «По зову таланта», – написала она ему потом.

Поговорив с Кэрол, он заглянул в комнату, где спали дети. Затем прошел на кухню и налил себе выпить. Хотел было позвонить Айлин, рассказать ей об истории с няней, но передумал. Разумеется, ее телефон и адрес у него были. Но звонил за все время только один раз, а писем вообще не писал. Отчасти потому, что растерялся, оставшись один с детьми, отчасти же потому, что был зол и чувствовал себя уязвленным. Однажды, еще в начале лета, изрядно выпив, он не побоялся показаться смешным и позвонил. К телефону подошел Ричард Хоупс. «Привет, Карлайл, – сказал Ричард таким тоном, будто Карлайл – его приятель. Потом, словно опомнившись, добавил: – Одну минуту, хорошо?» И позвал к телефону Айлин. «Как дела, Карлайл? – спросила она. – Как ребята? Расскажи о себе». Он ответил, что ребята здоровы. Не дав ему договорить, она заявила: «Они-то здоровы, я знаю. Сам-то ты как?» Потом стала уверять его, что впервые за долгие годы почувствовала себя в своей тарелке. Ей хотелось знать, как себя чувствует он и какой у него гороскоп. Впрочем, в его гороскоп она уже заглядывала и уверена, что скоро в его судьбе произойдет перемена к лучшему. Карлайл слушал, с трудом веря своим ушам. Потом сказал: «У меня больше нет времени, Айлин» – и повесил трубку. Минуту спустя телефон зазвонил, но он не подошел. Когда звонки прекратились, он снял трубку и не вешал до тех пор, пока не закончил приготовления ко сну.

И вот сейчас у него снова появилось желание позвонить ей, но он боялся. Он все еще скучал по ней и хотел бы поделиться своими переживаниями. Жаждал услышать ее ласковый, спокойный голос – не ту маниакальную чушь о гороскопах, которую слышал несколько месяцев назад; но он опасался, что если наберет сейчас номер, то к телефону опять подойдет Ричард Хоупс. А уж его-то голос Карлайлу совсем не хотелось слышать. Ричарда, прослужившего в одной с ним школе три года, Карлайл считал когда-то в некотором смысле приятелем. Хотя бы потому, что обедал вместе с ним в преподавательской столовой и беседовал о Теннесси Уильямсе и фотографиях Ансела Адамса. Но если бы даже трубку взяла Айлин, разговор она, возможно, снова повела бы об его гороскопе.

И вот, пока он сидел со стаканом в руке, стараясь вспомнить, каково это – быть женатым и обладать женщиной, телефон зазвонил сам. Он снял трубку и услышал характерные шумы на линии. Еще до того как Айлин заговорила, Карлайл догадался, что это она.

– А я как раз о тебе думал, – сказал Карлайл и в тот же миг пожалел об этом.

– Я так и знала, Карлайл. И я о тебе думала. Поэтому и позвонила.

Он вздохнул. А она ведь вправду сходит с ума. В этом, по крайней мере, он не сомневался.

– Слушай, – продолжала Айлин. – Я ведь знаю, что дела там у тебя неважнецкие, потому и звоню. Не спрашивай откуда, но знаю. Мне, право, очень жаль, Карлайл. Но я, собственно, вот что хотела сказать: тебе ведь требуется приличная женщина, которая убирала бы в доме и за детьми заодно присматривала? Так вот, такая есть, и живет она рядом. Впрочем, ты, может, уже кого-то нашел? Хорошо, если так. Тогда, значит, все в порядке. Но если эта проблема еще существует, то есть подходящая женщина, которая когда-то служила у матери Ричарда. Мы с Ричардом об этом говорили, и он взялся тебе помочь. Знаешь, что он сделал? Ты меня слушаешь? Он позвонил своей матери, у которой эта женщина работала экономкой. Ее зовут миссис Уэбстер. До того как к матери Ричарда переехала ее сестра с дочерью, хозяйством в доме занималась миссис Уэбстер. Ричард узнал у матери ее телефон и сегодня ей позвонил. Сам позвонил. Миссис Уэбстер позвонит тебе сегодня вечером. Или завтра утром. Либо сегодня, либо завтра. Во всяком случае, она намерена предложить тебе свои услуги. Кто знает, может, она тебе и пригодится. Даже если у тебя пока все устроилось. Надеюсь, так оно и есть. Но вдруг она тебе все же понадобится. Понимаешь? Если не сейчас, то потом. Идет? Ну, как там ребята? Что они делают?

– Дети в порядке, Айлин, – сказал он. – Сейчас они спят. – Может, сказать ей, что каждый вечер они плачут и зовут ее, да так и засыпают в слезах? Или, наоборот, сказать правду – сказать, что за последние несколько недель они ни разу даже о ней и не вспомнили? Впрочем, лучше не говорить ничего.

– Я уже звонила тебе сегодня, да занят был телефон. Сказала Ричарду, что ты, наверное, со своей подружкой разговариваешь. – Айлин хохотнула. – Думай о чем-нибудь веселом. Что-то грустный у тебя голос.

– Мне некогда, Айлин. – Он собрался положить трубку, но она продолжала говорить:

– Передай Кейту и Саре, что я люблю их. Скажи, что посылаю им новые рисунки. Скажи непременно. Пусть не забывают, что их мама – художница. Правда, пока что не знаменитая, но не в этом дело. Все-таки художница. Важно, чтоб они об этом не забывали.

– Хорошо, я передам, – пообещал Карлайл.

– Привет от Ричарда.

Карлайл мысленно повторил «привет», но вслух ничего не сказал. Ведь это слово ровным счетом ничего не значит.

– Спасибо, что позвонила. Что рекомендовала мне эту женщину.

– Миссис Уэбстер?

– Да. Ну, мне пора кончать. Хочу сберечь твои деньги.

Айлин засмеялась.

– А что деньги? Деньги мало что значат. Всего лишь средство обмена. Есть вещи поважнее денег. Впрочем, ты и сам это знаешь.

Он держал трубку перед собой и смотрел на ту ее часть, из которой доносился голос Айлин.

– Поправятся твои дела, Карлайл. Уверена, что поправятся. Может, ты думаешь, что я свихнулась? Так помни же.

«Что я должен помнить? – с тревогой спросил себя Карлайл. – Или я невнимательно слушал и что-нибудь пропустил?» Он снова поднес трубку ближе ко рту: – Спасибо, Айлин, что позвонила.

– Нам надо общаться, – сказала Айлин. – Сохранять все каналы связи. Думаю, самое худшее позади. У нас обоих. Мне ведь тоже досталось. Но мы оба возьмем от жизни то, что нам положено взять, и от этого в конечном счете станем сильнее.