Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 17"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Гарри Гаррисон,Роберт Сильверберг,Роберт Альберт Блох,Теодор Гамильтон Старджон,Уильям Тенн,Эдвард Дансени,Джеймс Бенджамин Блиш,Генри Слизар,Сирил Майкл Корнблат,Уильям Моррисон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Поджим и Золто, которые сами и внушили ему эти идеи, церемонно кивнули головами в знак согласия.

– Мы рады это слышать, Олли, – сказала Поджим. – Дело в том, что мы сами решили переехать в… э-э, в местность с более теплым климатом, довольно далеко отсюда… Мы уж задумывались, как вы тут проживете без нас.

– Не тревожьтесь, мэм. Я проживу.

– Вот и отлично. Только нам было бы удобное, если вы еще пожили бы у нас до завтра. Нам хочется подарить вам что-нибудь на память.

– Охотно подожду до завтра, мэм.

Ночью у Олли был странный кошмар. Ему приснилось, что он снова лежал на операционном столе, а доктора и сестры снова столпились вокруг него.

Он раскрыл рот и хотел закричать, но не смог издать никакого звука. А потом опять появились те самые два «ординатора» в белых халатах.

– Не беспокойтесь. Все будет хорошо, – сказала женщина в белом халате. – Мы только вынем передаточную станцию. Утром вы ничего не будете помнить.

И, действительно, утром он ничего не помнил.

У него осталось только смутное ощущение, что с ним что-то случилось.

Они пожали ему руку и дали отличное рекомендательное письмо на случай, если он захочет поступить куда-нибудь на работу, а миссис Золто вручила ему конверт с несколькими банкнотами, цифры на которых заставили его позднее выпучить глаза от изумления.

Он шел по улице словно стал ее хозяином или собирался им стать.

Куда девались, сутулость, погасший взгляд, затравленный вид!

И безобразного прошлого тоже словно не бывало!..

И тут у Олли возникло странное ощущение. Сначала оно показалось ему настолько необычным, что он не смог разобраться в нем. Оно возникло в желудке, который словно зашевелился и сжался в комок. Мгновенный болевой спазм заставил Олли даже зажмуриться.

Прошло несколько минут, прежде чем он понял, что с ним случилось.

Он был просто голоден – впервые за несколько последних месяцев.

Перевел с английского

Я. Берлин

Лорд Дансени
СРЕДСТВО ДОКТОРА КЕЙБЕРА

Однажды у нас в биллиардном клубе зашел разговор о том, можно ли совершить безнаказанное убийство. Тема эта довольно избитая, и хотя мне до сих пор не совсем понятно, почему люди проявляют к ней такой интерес, говорили мы именно о безнаказанном убийстве. Одни утверждали, что совершить его легко, другие – что, наоборот, трудно, но повторять аргументы тех и других едва ли есть необходимость – об этом и так предостаточно тарахтят по радио. Скажу только, что тогда, в клубе, сторонники мнения, что безнаказанное убийство почти невозможно, брали верх, и весь клуб был уже готов признать их правоту, когда послышался голос Джоркенса:

– Кажется, я уже говорил вам о докторе Кейбере, которого я когда-то знал. Теперь он, бедняга, уже не практикует; и, пожалуй, я не причиню ему никакого вреда, если скажу, что он успешно совершил абсолютно безнаказанное убийство. Правда, надо признать, что такого рода дела были вполне по его части. Из этого вовсе не следует, что он был убийца, – нет, этого бы я о нем не сказал, но он пользовался большим доверием у людей, которые таковыми были, и они часто с ним советовались, и ему, обладателю одной из самых изобретательных голов нашего времени, удавалось во многом им помогать. Об одной из форм, которые принимала его помощь, я вам, по-моему, уже рассказывал. В основном он помогал преступникам тем, что вызволял их из беды, когда они в нее попадали, – дурачил бедный старый Закон, что, в общем-то, не осуждается. Но в случае, о котором я рассказываю, доктор Кейбер, когда к нему обратились, сказал, что не хочет иметь никакого отношения к этому делу, поскольку то, о чем его просят, нарушает как его собственные принципы, так и закон. Тогда цену подняли и, наконец, доктор Кейбер с неохотой согласился – он идет на это, сказал он, только, чтобы сделать им одолжение.

– Идет на что? – спросил Тербут.

– Сейчас я вам расскажу, – сказал Джоркенс. – Был один тип с безупречным английским произношением, правильными документами и вескими основаниями для того, чтобы жить в Англии. Крепкий орешек: кто-то сказал о нем, что он немец, и вынужден был заплатить большую компенсацию за нанесенный тому моральный ущерб. Звали его Норман Смит, и у этого Смита был мотоцикл, и на нем он разъезжал по дорогам, особенно около аэродромов, не покидая дорожной полосы и как будто не делая ничего подозрительного. Он узнавал таким путем очень многое и однажды раскрыл тайну, касавшуюся самолетов в одном районе… пожалуй, самую важную, какую он только мог раскрыть. Шел 1938 год.

– Что же там были за самолеты? – спросил Тербут.

– А никаких самолетов и не было – ответил Джоркенс. – Это-то и была страшная тайна. Ее знали только несколько человек. В обширном районе на востоке Англии на аэродромах не было ни одного военного самолета, и даже в случае крайней необходимости мы смогли бы перебросить туда всего лишь несколько боевых машин. Сумей он передать эту тайну домой, туда, откуда он прибыл, мы бы оказались на милости тех господ, которые создали Бельзен. Обо всем этом было сразу доложено нашему правительству, но оно в то время занималось другими делами, и тогда те, кто наблюдал за Норманом Смитом, решили обратиться к доктору Кейберу, и Кейбер, как я уже сказал, вначале не захотел им помочь, но потом им удалось его уговорить. И тогда Кейбер попросил, чтобы ему изложили все факты дела, и после того, как ему все рассказали, он долго сидел, не говоря ни слова, покуривая свою странную трубку, вырезанную из какого-то индийского дерева; а потом он ознакомил их со своим замечательным планом – или, точнее, с той его частью, с которой, по его мнению, их ознакомить следовало.

Нельзя сказать, чтобы мы в то время были совсем лишены ушей и глаз – за Смитом неплохо присматривали и так же надежно присматривали за его перепиской; но не было законного способа помешать ему вернуться в Германию, приветствовать Гитлера и рассказать заинтересованным лицам о слабых местах в нашей обороне. К сильным местам в ней он, к сожалению, интереса не проявлял, поэтому арестовать его мы не могли. Норман Смит умел действовать, не нарушая буквы закона, и мысль о моих друзьях, которые, конечно, ее нарушали, его особенно не тревожила; однако кое-какие меры предосторожности он все же принимал, и главной из этих мер была огромная немецкая овчарка, о которой и было рассказано доктору Кейберу, – хорошая свирепая собака бельзенской выучки, из тех, при помощи которых немецкие дамы поддерживали дисциплину среди заключенных женщин. У Нормана Смита был дом в Хертфордшире, и в нем он и держал свою овчарку – на случай, если бы кому-нибудь взбрело в голову ночью туда вломиться. Кейбер задал об этой свирепой собаке очень много вопросов, поэтому мои друзья решили, что он думает ее отравить, и один из них даже намекнул, что за такой примитивный план едва ли стоит платить столько денег. Но было глупо думать, что доктор Кейбер мог бы сохранить свою популярность у хозяев преступного мира, если бы планы, которые он составлял, были по плечу любому специалисту по части кражи собак. Кстати, отравить овчарку было бы совсем нелегко, потому что ее охраняли приставленные к ней Норманом Смитом две или три злые дворняги – как эсминцы, оберегающие линкор. Все упиралось в эту овчарку, и похоже было, что нет никакого способа управиться с нею ночью, а дневной работы мои друзья в то время избегали. Теперь надо сказать, что среди фактов, которые они сообщили доктору Кейберу, был следующий: довольно часто Норман Смит ездит к морю и останавливается там в каком-нибудь большом отеле. Прямо удивительно, как все шпионы любят море! Услышав об этой привычке Нормана Смита, доктор Кейбер о чем-то задумался и наконец сказал: «Там вам и придется все проделать. Взять овчарку с собой в отель он не сможет». – «Но туда не сможем пробраться и мы, – возразили мои друзья. – Если в отеле не будет его собаки, то наверняка будут швейцар и коридорные». – «Тогда вам придется проделать все днем, – сказал доктор Кейбер, – когда он отправится погулять». – «Мы не любим заниматься такими делами днем», – сказал один из пришедших. Доктор Кейбер поднял на него глаза. «Да ведь вы еще не знаете, о каких делах идет речь», – сказал он. «Так о каких же?» – спросили они. «За ним пойдут следом два или три человека, затеют потасовку и уколют небольшой иглой».

«Я не люблю яда, – сказал один из пришедших, – его всегда можно обнаружить». Глаза у доктора Кейбера округлились. «Друзья мои, – сказал он, – вы что же, думаете, я ребенок?» – «Все равно, яд всегда можно обнаружить», – упорствовал тот. «Но кто вам сказал, что это будет яд?» – спросил доктор Кейбер. «А если не яд, то зачем игла?» – спросили они. «Вы уколете его ею, совсем неглубоко, – сказал доктор Кейбер, – впрыснете немножко безвредной жидкости, которая будет в шприце, и ваши люди (двое, а еще лучше трое) убегут прочь. Он тут же возбудит дело о нападении на него, и полиция начнет розыски. Но поскольку никаких телесных повреждений у Нормана Смита не обнаружат и доказать полиции, что его укололи, он не сможет, заниматься его делом будет только местная полиция, а не полиция графства и не Скотланд Ярд, как было бы в случае убийства», – «Что вы, мы понимаем – ни о каком убийстве здесь речи быть не может, – сказал один из моих друзей. – Но все же интересно, как на него подействует укол». «Да никак, – отозвался доктор Кейбер. – И лучше проделайте это сразу после его приезда на побережье – тогда у полиции будет время убедиться, что никакого вреда никто ему не причинил». «Ну, а что все это даст?» – спросили без обиняков у доктора Кейбера. «А то, – сказал Кейбер, – что сразу по возвращении домой или чуть позже он случайно умрет». «Это распутают», – сказал человек, не любивший яда. «Как вам нравится моя комнатка? – спросил неожиданно доктор Кейбер. – Я живу здесь уже давно и очень к ней привык, но что скажете о ней вы?» – «Какое отношение имеет это к нашему делу?» – «Никакого, – ответил доктор Кейбер, – но если бы то, что я делаю, распутывали, я бы, возможно, сейчас здесь не жил. Я не утверждаю, что точно не жил бы, но вполне возможно, что мне пришлось бы переехать на другую, менее удобную квартиру». Этот довод почему-то заставил их умолкнуть, А потом один из них сказал: «Вы говорили, что никакого вреда укол ему не причинит». «Абсолютно», – подтвердил доктор Кейбер. «Но по возвращении домой он умрет». «Наверняка», – сказал Кейбер. «Но тогда я не совсем понимаю…» – «Не будем приставать к доктору Кейберу – я думаю, он знает, что делает», – перебил сомневавшегося другой. Так они в конце концов и поступили. Что же до Нормана Смита, то он, как и ожидали, примерно через неделю поехал на море и остановился в большом отеле. В Хертфордшире он оставил человека кормить его овчарку и трех дворняг, приставленных ее охранять. В первое же утро своего пребывания у моря Норман Смит отправился на прогулку, и у площадки для гольфа поссорился с какими-то тремя гуляющими, и побежал в полицию, и там заявил, что подвергся нападению и ему впрыснули что-то смертельное. Он показал на руке точку, как от укола булавкой, и утверждал, что сразу после нападения обнаружил около места укола каплю жидкости, запахом напоминающей пот. И полиция пригласила двух врачей, и те провели анализы и обследования, и результаты обследований показали, что Норман Смит совершенно здоров. И к концу недели все, во всяком случае полиция, успокоились, и каких-нибудь нитей, которые бы к кому бы то ни было вели, обнаружено не было. Когда речь идет о ядах, концы таких нитей всегда находятся, и их найти еще легче, когда речь идет о разных бактериальных штуках, потому что эти последние встречаются еще реже, чем яды; ну, а если речь идет о каком-нибудь неизвестном яде, то такое встречается совсем редко, и полиции очень скоро удается напасть на след.

– Что же все-таки произошло? – спросили мы.

– Набравшись сил, Норман Смит отправился к себе домой, в Хертфордшир, – ответил Джоркенс, – в приподнятом настроении благодаря добытой информации, не знаю точно, какой, но, видно, той, за которой шпионы отправляются на берег моря. И в день приезда немецкая овчарка его загрызла.

– Да, это, действительно, безнаказанное убийство, – сказал Тербут, – если только мы имеем право назвать убийцей собаку.

И один из нас растерянно проговорил:

– Но мне не совсем понятно… Причем тут Кейбер?

– Средство было очень тонкое, – ответил Джоркенс. – Совершенно безвредное, как доктор Кейбер и говорил. Но оно изменило запах Нормана Смита. Он стал пахнуть по-другому. Ну, а какая немецкая овчарка могла бы с этим примириться?

Перевел с английского

Р. Рыбкин

Клод Ф.Шенисс
КОНФЛИКТ ЗАКОНОВ

XX век стал свидетелем рождения вычислительных машин. А заодно всех тех глупостей на их счет, которые смогли придумать люди. «Думающие машины», «электронный мозг», «сверхмозг» – чего только ни наговорили о вычислительных машинах восторженные научные обозреватели! Из того, что с каким-нибудь № 1440 можно было сыграть простенькую партию в шахматы, что какой-нибудь № 360-30 мог по отрывку в несколько строк установить автора неизвестного текста, неспециалист с легкостью делал довольно поспешные выводы, приписывая этим простым инструментам, – чуть более усовершенствованным, нежели пилочка для ногтей или повсюду распространенные клещи, – но все-таки инструментам, сущностную характеристику человека; свободу в принятии решений.

Даже появление со временем у вычислительных машин свободы в выборе между различными возможными способами решения определенной задачи ничего не изменило в этом глазном различии машины и человека.

В следующем веке беспрестанное уменьшение размеров приборов, снижение себестоимости электронного оборудования, необходимость с началом исследования планет осуществлять всевозможные виды работ во враждебной человеку среде привели к воплощению древней мечты человечества – к созданию робота.

В великий миг всеобщего энтузиазма и похвал Карелу Чапеку, сотворившему название «робот», электронное устройство первого из роботов окрестили Карелом (Carel).[4]4
  Karel и аббревиатура Carel, что означает «счетно-решающее устройство со свободно вырабатываемыми реакциями».


[Закрыть]

Но и эта свобода была относительной и не превышала пределы той свободы, какой обладает каждый инструмент, повинующийся воле того, кто им пользуется.

Простой инструмент, например, молоток не имеет предохранительного приспособления, которое помешало бы человеку ударять себя по пальцам. Более сложный инструмент, вроде бумагорезальной машины, останавливается, если рабочий по рассеянности забыл убрать руки со стопы бумаги, которую ему нужно разрезать. Инструмент очень сложный, к примеру, Карел (или, точнее, отдаленно напоминающий человека механизм, приводимый в движение Карелом) содержит многочисленные предохранительные устройства, преследующие лишь одну цель: помешать, чтобы человек ударял себя по пальцам этой новой «игрушкой».

Самые важные из этих принципов были сформулированы в виде законов в 1940 году ученым, намного опередившим свое время, – Айзеком Азимовым, которому и посвящается этот рассказ.

Но:

во-первых, всего не учтешь…

а, во-вторых, тот, кто хочет делать все слишком хорошо…

* * *

Жизнь на планете Процион – райской никак не назовешь, особенно для землян; правда, местные обитатели с их жизненными циклами, основанными на кремне-фтористых реакциях, принимали ванны из фтористоводородной кислоты и потому чувствовали себя совсем неплохо. Но, это – уже другая история.

Впрочем, эти любезные и гостеприимные «туземцы» по своему развитию находились на уровне землян 1920 года. «Туземцы», едва лишь по радио был выработан код взаимопонимания, согласились на высадку землян и устройство их базы – герметического с привычной кислородной атмосферой бронированного шара, который, чтобы выдерживать фтористые ураганы, был закреплен на скале.

Иногда проционианцы, дружески любопытствуя, приходили разглядывать сквозь двойные стекла, устроенные так, чтобы противостоять едкости кислорода и фтора и заполненные в междурамье инертным газом, страшных чудовищ, дышащих кислородом и пьющих окись водорода. Рассматривать этих «монстров», чья дикость доходила до того, что они свою окись водорода называли «водой»! Но и это – совсем другая история.

В тот момент на базе, которая, несмотря на свои крепления, сотрясалась под яростными порывами фтора, находились трое очень раздосадованных землян. Двое были «чудовищами», пьющими окись водорода (часто с примесью этанола: полковник медицинской службы Советской Армии, биолог и психолог экспедиции Борис Мужинский пил водку, а геолог, минералог и химик, американец Питер Говард предпочитал виски). Третий, тоже землянин, звался Карел 178, и ему-то приходилось хуже всех. Потому что с присущим всем Карелам острым чувством ответственности, он считал себя причиной всех неприятностей. Какая-то доля истины в этом была, хотя лично Карел был здесь совсем ни при чем.

Вчера вечером Питер проворчал: «Плохо себя чувствую. Боли в животе». Тогда Борис, гневно ткнув в Карела пальцем, приказал: «Карел, прочти мне Первый Закон роботов». Сказал он это по-французски; на этом языке он объяснялся с Питером.

Отдаленно напоминающая человека конструкция, вмонтированная в Карела, не была рассчитана на то, чтобы робот принимал разные «выражения лица»; зато Карел обладал крайне разнообразным голосовым регистром. Карел не «изменился в лице», но ответил удивленным, с жалобным оттенком голосом, которым обращаются к невыносимому ребенку: «Первый Закон: робот не должен причинять вреда человеку и оставаться бездеятельным, если человек подвергается опасности».

Карел был «добрым малым», но совершенно не воспринимал юмора (с тех пор роботов усовершенствовали). Когда русский врач заметил: «Значит, Карел, ты нарушил Первый закон», – робот издал какое-то странное бормотание, прежде чем глупо спросить: «Каким образом?»

«Угостив нас в полдень отвратительной американской едой, сосисками с соусом, – громко расхохотался Борис. – В итоге у Питера разболелся живот».

Питер, несмотря на свое недомогание, – пока это было лишь легкое недомогание, – заулыбался. Оба не были специалистами по роботам и не осознавали чудовищности того, что только что было сказано. Ведь для робота нет ничего более важного, чем Первый Закон. Всем следовало бы знать об этом, прежде чем бросаться шутками.

Шутками, которые могут разрушить дорогостоящий мозг какого-нибудь Карела и… спасти человеческую жизнь. А это – уже наша история.

Карел не был снабжен никаким устройством, чтобы бледнеть, но ответил он «побледневшим» голосом: «Вы считаете, доктор, что моя кухня причинила зло Питеру?»

Однако Борис, слишком занятый, чтобы сразу ответить Карелу, – он заставил американца лечь и внимательно прощупывал ему живот, – скорчил гримасу и констатировал: «Не вырезать аппендицит перед полетом в космос! Какая оплошность!»

* * *

Через двенадцать часов подтвердилась правильность его диагноза и необходимость срочной операции. Но драма возникла из серии отданных Карелу приказаний: прежде всего освободить стол, предназначенный для обедов и работы. Затем (в этот момент Борис своими сильными пальцами разминал ампулу с растворителем, чтобы распустить в нем тионентал): «Карел! Ступай в кладовую, пристегни новые руки и подогрей их на горелке!»

Карел повиновался беспрекословно (неисполнительность у роботов не предусмотрена). Когда он вернулся в столовую, осторожно держа на весу и ни к чему ими не прикасаясь пару своих «новых», стерильных рук, Питер уже лежал на чистой простыне, а Борис вынимал из коробки инструменты. Уже заснувший американец спокойно дышал через маску в маленький черный баллон. Стоящий у стола Борис приказал Карелу: «Встань напротив!» Ловко проскользнув на указанное место, робот, которого «сверлила» все та же «мысль», спросил: «Вы считаете, доктор, что это моя кухня причинила…»

Разумеется, вырезать аппендицит в состоянии любой студент, и Борис когда-то такие операции делал. Но он был терапевтом, а не хирургом, волновался, и ему было совсем не до того, чтобы успокаивать робота. Борис ему даже не ответил. Натянув перчатки (при этом он думал о том, как было бы удобно «сменять» руки и стерилизовать их над горелкой), он решительно взял скальпель и, протянув Карелу зажим, сказал: «После разреза, когда на шраме появится кровь, подашь мне зажим, возьмешь позади себя кэтгут и сделаешь узел так, как я тебе укажу». После этого Борис наметил линию разреза.

И вдруг – драма! Карел на шаг отступил и совершенно растерянным голосом (да, «растерянный» голос был предусмотрен его механизмом) произнес: «Я не могу!». «Что?!» – заорал Борис. «Я не могу, и я даже не могу позволить вам сделать это! Первый Закон: робот не должен причинять вреда человеку…»

* * *

О том, чтобы заставить его изменить свое решение, нечего было и думать. Не оставалось ничего другого, как разразиться бесконечной русской бранью, разбудить Питера и искать выход.

Прошло еще 12 часов. В шаре трое удрученных землян: врач, больной, которого необходимо срочно оперировать, и робот (ему тяжелее всех), который не может помочь вскрыть живот человека, не может допустить, чтобы это было сделано. («Если бы только вы ничего мне не говорили! – вздохнул он. – На какое-то время я вышел бы подышать воздухом, в конце концов фтором, и, когда пришел бы назад, все было бы уже в порядке…»)

Лежа на кушетке, Питер изредка стонет от боли и отчаянно размышляет. Сидя друг против друга за столом, Борис и Карел в двадцатый раз перебирают все возможные варианты выхода из тупика и отбрасывают их.

Выпроводить Карела? Это невозможно: теперь, когда он обо всем знает, его главный, самый важный долг, продиктованный Первым Законом, – оставаться на месте, чтобы помешать нанести вред брюшной полости Питера.

Эвакуировать Питера? До ближайшей базы 11 дней пути. Столько он не выдержит.

Вывести Карела из строя? Немыслимо: только он выходит в атмосферу фтора, а следовательно, поддерживает генераторы базы. Если робот перестанет работать, люди погибнут.

«Если бы вы мне ничего не говорили!» – в двадцатый раз «стонет» Карел.

Борис пробует сделать невозможное: отдать приказ достаточно резкий, чтобы уровень его восприятия роботом превзошел глубоко укоренившийся Первый Закон. «Встать! – орет он на робота. – Я тебе приказываю дать мне сделать Питеру операцию!»

Тщетно. Карел пожал бы, если б мог, плечами. Первый Закон сильнее всех, говорит он. В долгой тираде Питер объясняет роботу, куда бы он забил этот Первый Закон – это нелогично, потому что у Карела нет подобного отверстия, и, впрочем, туда не спрячешь Закон. Обезумев от боли и страха, Питер не дает роботу сказать: «И не отвечай, согласно своей глупой логике, понимая все, что тебе говорят, буквально! Попался бы мне этот Азимов!»

Все более и более упрямясь, голосом, который становился все более жалким, Карел не мог не ответить, потому что в него вложена логическая сеть: «Тебе никогда не попадется Азимов, он умер 287 лет назад».

Борис хватает табурет, размахивается и хочет ударить Карела. Но стальная рука останавливает движение. Не столько из-за третьего Закона («Робот должен защищать себя в той мере, в какой этот Закон не противоречит предыдущим»), сколько из-за Первого; если он позволит себя разрушить, люди погибнут.

Борис, побежденный, садится, и бормочет:

– Подлец Азимов!

– Просто он человек, – говорит Карел. – И, к тому же, прошу вас отказаться от того, что вы только что сказали – мое устройство не позволяет мне терпеть грубости!

– Ладно, ладно, – уступает несколько пристыженный Борис, – я ничего не говорил. Но с твоим проклятым Первым Законом, что бы ты сделал в ответ? Набил бы мне морду?

«Я бы выразил крайне резкий словесный протест», – с достоинством ответил Карел. Инженер, который программировал его «моральное чувство», наверняка был из «левых».

Все топчутся на месте, в буквальном и фигуральном смысле этих слов: Борис и робот расхаживают вокруг стола. Изредка уже высказанная гипотеза снова рассматривается и отбрасывается.

Отчаяние нарастает.

Этот момент и выбрал Карел, чтобы мягким голосом спросить: «Вы по-прежнему считаете, Борис, что именно я своей плохой кухней сделал его больным? Вы думаете, что это моя вина?»

Борис в ответ выругался.

Лежащий на кушетке Питер задал роботу вопрос:

«Но что ты сделал из второй части Первого Закона: «…не должен оставаться бездеятельным, если человек подвергается опасности?»

Карел жалобным голосом отвечает: «Она создает меньший потенциал действия, чем первая часть. Но, несомненно, что эта ситуация приводит к конфликту, который должен быть ликвидирован как можно скорее беседой с роботопсихологом, и может быть даже частичным репрограммированием».

Прошло несколько минут. Карел задумчиво повторяет: «Возник конфликт, конфликт, конфликт. Конфликт законов. Для меня это плохо, плохо, плохо, плохо».

Еще несколько минут. Робот мурлычет теперь голосом девчушки: «Плохо, плохо, совсем плохо. Я пойду займусь генераторами. Снаружи я пробуду по крайней мере часа два». И, протянув «руку» Борису, добавляет: «А вы, все это время, будьте благоразумны!»

За два часа, естественно, Питер был оперирован и его жизнь спасена. Робот по этому поводу не сказал ни слова. Он говорил отныне голоском девчушки, и некоторые его логические цепи, казалось, были серьезно повреждены.

При смене персонала базы он получил приказ вернуться вместе с людьми. В астронефе его ждали роботопсихолог и программист, которые им занялись.

* * *

Спустя много времени оба специалиста пришли в бар, чтобы вместе с Питером и Борисом пропустить по стаканчику. «Это очень забавно, – сказал психолог. – Робот обезумел гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Будучи нормальным, он должен бы был сопротивляться еще целый день, а это ожидание, естественно, не улучшило бы состояние больного. Если бы я так хорошо вас не знал, я бы поклялся, что он уже начал терять рассудок до конфликта, из-за вашей ошибки. Например, из-за того, что вы его упрекнули, не имея для этого никаких фактов, в нарушении Первого Закона!»

Перевел с французского

Л. Токарев