Текст книги "Антология сказочной фантастики"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Айзек Азимов,Генри Каттнер,Джон Бойнтон Пристли,Питер Сойер Бигл,Клод Легран,Уильям Сароян,Саке Комацу,Жан Рей,Юн Бинг,Гораций Леонард Голд (Гоулд)
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

11

Отли заглянул в комнату, и свет, брызнувший в открытую дверь, был непривычно ярким и резким.

– Звонят из Лондона, мистер Чиверел.

– Да, – ответил Чиверел с некоторым смущением. – Я думал… то есть я слышал звонок.

– Хорошо. – И резкий свет исчез вместе с ним.

Чиверел сиял трубку осторожно, словно она только что была изобретена.

– Да, говорит лично мистер Чиверел. – И разумеется, его попросили подождать, как обычно бывает в таких случаях. Должно быть, телефону не понравилось, что он говорит лично. Пока он стоял, дожидаясь ответа, редкие клочки и обрывки сцены в гостинице «Белый олень» все еще мелькали в его сознании. И Дженни, конечно. Но сейчас не было времени думать о ней.

Отли, славный, услужливый малый, только, пожалуй, чересчур усердный, заглянул снова:

– Уже поговорили, мистер Чиверел?

– Они нашли меня, – проворчал он, – но потеряли тех.

– Моя секретарша может дождаться звонка…

– Нет, спасибо. Теперь уж лучше я сам дождусь. – Он провел свободной рукой по глазам жестом измученного и недоумевающего человека. Убрав руку, он увидел, что Отли, подойдя ближе, с любопытством смотрит на него.

– Не хочу быть назойливым, мистер Чиверел, но вы действительно здоровы? У него было искушение ответить: «Дорогой Отли, я только что имел в высшей степени волнующую и интимную беседу с молодой женщиной, умершей сто лет назад». Но он сказал только:

– Не уверен.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Да, мой славный, услужливый Отли, ты можешь объяснить мне тайны Времени, Бессмертия, Души, Снов, Галлюцинаций и Видений, Творческого Разума, Личного и Коллективного Подсознательного. Но он просто ответил:

– Нет, благодарю вас, мистер Отли; я не думаю, что тут кто-нибудь чем-нибудь может помочь.

– Может быть, послать за лектором Кейвом? Он сказал мне, где он будет, – это тут рядом.

– Нет, спасибо, не беспокойтесь. Это случай не для доктора Кейва – сейчас, по крайней мере.

В телефоне снова что-то спросили.

– Да, – ответил он, – это мистер Чиверел, а я думаю, что мне звонит сэр Джордж Гэвин.

Отли вышел. Чиверел стал ждать Джорджа Гэвина и внезапно ощутил полную перемену настроения. Он опять был почти таким же, как прежде. Он снова стоял на земле. Думать ему не хотелось, но он был готов к разговору с Джорджем, несмотря на то, что теперь, пожалуй, сам не знал, какое он примет решение. Джордж Гэвин был богатый бизнесмен из Сити, плотный пожилой холостяк, непокладистый в делах, но навсегда околдованный Театром, перед которым он робел и о котором был удивительно хорошо осведомлен, не в пример большинству состоятельных англичан: те часто покровительствуют Театру, не имея о нем ни малейшего представления. Для Джорджа Гэвина Театр стал и отдушиной и способом помещения капитала, и хотя Джордж не был театральным директором по профессии, он всегда занимался Театром самозабвенно и был хорошим партнером, в чем Чиверелу не однажды случалось убеждаться. Отношения их были самыми дружескими.

– Это ты, Джордж? Привет! Что это ты вдруг решил позвонить – стряслось что-нибудь?

Джордж отвечал, что звонит из ресторана, и добавил, что у Чиверела какой-то странный, не его голос.

– Очень может быть. Мне тут пришлось принять одно снадобье.

– Слушай, старик, – озабоченно заговорил Джордж, который всегда считал, что Чиверел сделан из более тонкого и чувствительного материала, чем он сам. – Я вижу, ты расклеился. Так с этим можно и подождать пару дней.

– Нет, нет, продолжай, Джордж.

– К концу месяца театры будут мои, – объявил Джордж. – Дело в шляпе, старик.

Чиверел ответил, что рад этому, и действительно был рад.

– Спасибо, старик, – сказал Джордж, тоже совершенно искренне. – Я решил сразу сказать тебе, хоть ты там и занят. Потому что театры – вот они, и мое предложение остается в силе.

– Это очень великодушное предложение, Джордж, я уже говорил тебе. И я страшно за него благодарен. – Он остановился.

– Но? – подсказал Джордж.

– Никаких «но». Просто-напросто я не знаю, что ответить. Сегодня, совсем еще недавно, я склонен был отказаться от твоего в высшей степени великодушного предложения, Джордж, просто потому, что чувствовал: с Театром у меня все кончено. Я сказал об этом Паулине Фрэзер и совершенно взбесил ее.

Джордж заметил, что теперь Чиверел говорит не так уверенно.

– Ты совершенно прав, Джордж. Но нельзя сказать, чтобы я изменил решение. Я просто не сумел еще ухватить за хвост свое решение, чтобы изменить его.

– Повтори-ка снова, старик, – попросил Джордж серьезно. И когда его просьба была исполнена, он спросил, не пьян ли Чиверел.

– За весь день не взял в рот ни капли. Но доктор дал мне лекарство, и я, видно, принял больше, чем следовало, а потом лег и задремал здесь в Зеленой Комнате. И… – И что? Мысль его отчаянно металась в поисках объяснения, которое не было бы бессовестной ложью и все же могло бы произвести по телефону впечатление на Джорджа Гэвина. – И… должно быть, мне что-то пригрезилось. Хотя не думаю, что я спал по-настоящему…

Джордж предположил, что это был сон наяву.

– Со мной такое часто бывает, старик, – прибавил он, – особенно сразу после ленча.

– Это было не сразу после ленча, – сказал Чиверел. – А для сна наяву это было слишком живо. Но что-то вроде сновидения – да, должно быть. – И едва он произнес это, как на него огромной серой глыбой обрушилось томительное ощущение пустоты и бесполезности, которое он испытывал во время разговора с Паулиной. Но теперь где-то внутри этого ощущения, как смутная боль, таилось горькое чувство утраты и раскаяния. И ему расхотелось говорить с Джорджем, и уже не имело значения, будут или не будут они вместе управлять театрами.

– Ты так говоришь, старик, словно тебя чем-то одурманили, – сказал Джордж сочувственно. – Не волнуйся из-за наших дел. У тебя и с пьесой хватит забот. Как она, кстати?

– Паулина и другие ворчат из-за третьего акта. – Он замолчал. – Скажи, Джордж, там, рядом с тобой, никто не плачет?

– Что?

– Никто там не плачет?

– Здесь никогда никто не плачет, – сказал Джордж. – Это, наверное, у тебя.

– Я тоже так думаю, – печально сказал Чиверел.

– Ну вот что, старик, надо тебе последить за собой, не то мы все скоро заплачем. Но ты позвони мне насчет этого предложения, когда сможешь.

– Спасибо, Джордж, непременно. Может быть, даже еще сегодня.

– Я сегодня буду дома довольно рано. Или звони завтра в контору. И успокойся, не воображай, что за тобой гонятся привидения из этого старого сарая.

– Интересно, почему ты это сказал, Джордж? – серьезно спросил Чиверел.

– Да Паулина что-то такое говорила. Ну, всего, старик.

Отняв трубку от уха, Чиверел удивленно на нее посмотрел и, прежде чем положить на рычаг, подержал в руке, словно взвешивая.

12

Теперь, разумеется, не слышно было никакого плача. Да и откуда? Не будь идиотом, – сказал он себе. Единственное, что оставалось делать, это вернуться в кресло и по-настоящему отдохнуть перед репетицией. Он закрыл глаза. Он был один на темном материке страдания. Он не мог заснуть и не мог заставить себя открыть глаза и окончательно проснуться. Он возмутился бы, если б его потревожили, и в то же время ему было тошно сидеть одному. Уж лучше умереть и покончить со всем этим.

И тут он снова услышал ее плач, на этот раз совершенно явственно.

Еще не открыв глаз, он сразу понял, что она здесь, в комнате. Но вначале он не мог разглядеть ее – легкую тень среди мрака. Не было ни столетнего света, ни густого янтарного сияния, идущего ниоткуда. Ее сдавленные всхлипывания слышались достаточно ясно, но сама она в этой темноте было всего лишь слабо фосфоресцирующей прозрачностью, смутной игрой теней.

– Дженни, – тихо позвал он. – Дженни Вильерс! Ты слышишь меня?

Сейчас он готов был поклясться, что она смотрит в его сторону, и пока он вглядывался до боли в глазах, ему стало казаться, что лицо ее выражает недоумение. Он больше ничего не говорил, чувствуя, что, если он произнесет хоть слово, она может исчезнуть совсем.

Но вот свет опять появился, и это была Зеленая Комната сто лет назад. Дженни была все в том же простом коричневом платье, и вид у нее был такой же несчастный, как и голос. Это не была сияющая Дженни с ужина в гостинице «Белый олень». Пока он говорил с Джорджем Гэвином, несколько страниц было перевернуто, и теперь начиналась последняя глава. Времени оставалось немного; это было написано на ее исхудавшем лице; и сердце его рванулось к ней.

Неожиданно появился Кеттл, еще более изможденный и неряшливый, чем всегда; он голодным взглядом впился в Дженни и тут же повернулся, чтобы уйти. Его поношенная черная одежда, казалось, покрыта была могильной плесенью. Словно сама смерть подкралась взглянуть на нее.

Она увидела его.

– Уолтер! – Ему пришлось обернуться. – Что случилось?

– Ничего, – ответил он жестко.

Она готова была снова заплакать.

– Я же вижу.

– А почему должно было что-то случиться? – спросил он, безжалостный в своей любви и отчаянии.

– Потому что мы были такими хорошими друзьями, – сказала она. – Ты был так добр ко мне и столько мне помогал, когда я пришла сюда, а теперь ты стал сердитым и злым, точно, я тебя обидела. – Она дала ему время ответить, но он молчал, и она робко продолжала: – Я тебя обидела, Уолтер? Если да, прости меня. Я никогда этого не хотела.

– Не обращай на меня внимания, – сказал он, и презрение к самому себе звучало в каждом его слове. – Я здесь долго не пробуду. Не знаю даже, что хуже – видеть тебя счастливой, какой ты была вначале с этим тщеславным болваном Напье, или сейчас, когда он сделал тебя несчастной…

– Нет, пожалуйста, не говори так, Уолтер. Это неправда. Если я и несчастна, то он тут не виноват…

– Кто-то же виноват, – сказал он мрачно, не глядя на нее. – И трудно вообразить, кто б это мог быть еще.

– Скажи мне – я давно хотела спросить, а ты единственный, кого я могу спросить. Я не кажусь несчастной, когда я на сцене, нет? Там это незаметно?

Теперь он взглянул на нее.

– Нет, слава богу! Да неужели ты не видишь, неужели не чувствуешь, как я наблюдаю за тобой из своего угла? На сцене ты прежняя – огни сияют, знамена развеваются. Но чуть только падает занавес, ты изнемогаешь и никнешь…

Она сумела улыбнуться.

– Не правда, Уолтер. Я не изнемогаю и не никну. Ты просто придумываешь. Уолтер, милый Уолтер, будем друзьями. Мне нужны друзья!

Он взял руку, которую она ему протянула, и поцеловал ее с такой страстью, что Дженни даже отпрянула. С минуту он смотрел на нее темными провалами глаз, а затем, не прибавив ни слова, резко повернулся и исчез среди теней. Она сделала движение, словно желая его остановить, хотела что-то сказать, но удержалась, с трудом сохраняя самообладание. Чиверел болезненно ощущал ее отчаяние, нахлынувшее на него черным потоком. Он знал также, сам не понимая, как и почему (если, конечно, она сама и все эти сцены не были созданием его собственной фантазии), что дурные вести, все то, чего она втайне страшилась, уже неслось ей навстречу.

Все же следующие несколько минут сцена была освещена, потому что в комнату вошли под руку старый актер Джон Стоукс и комик Сэм Мун, оба в огромных касторовых шляпах. Они заботливо и тревожно посмотрели на нее и ловко сняли шляпы с головы друг у друга.

– Ваш слуга, сударыня! – вскричали они дуэтом.

Дженни улыбнулась.

– Накройтесь, господа! – сказала она, изображая молодую герцогиню из какой-то старинной пьесы.

Сэм Мун дотронулся указательным пальцем до ее щеки и лизнул кончик пальца.

– Слишком солоно.

– На мокром месте? – спросил Стоукс, укоризненно посмотрев на нее.

Дженни покачала головой.

– Поговорим о чем-нибудь другом.

Мун подмигнул.

– Знаешь, Джон, – сказал он, взвизгивая и похрюкивая (очевидно, таким голосом он говорил на сцене), – бывало, я чертовски здорово обедал тушеной говядиной на Друри-лейн за три с половиной пенса. А уж за шесть тебя кормили как лорда.

– С этим сейчас тоже худо, – сказал Стоукс. – Все вздорожало, и актеры в том числе.

– А актрисы? – весело спросила Дженни.

– Да их и нет вовсе.

Дженни искренне возмутилась:

– Как? Джон Стоукс, вы имеете наглость…

– Нет, нет, сударыня, – сказал Стоукс полушутя-полусерьезно. – Я не говорю, что у вас нет задатков актрисы, и притом весьма хорошей, но вам нужно по меньшей мере еще лет пятнадцать, чтобы образоваться в то, что мы называем актрисой…

Ее испуг был не совсем притворным.

– Пятнадцать лет! Как много…

Мун остановил ее.

– Нет, вовсе не много. Ты удивишься – верно, Джон, они удивится…

– Однажды утром вы оглянетесь, – произнес Стоукс с неподдельной грустью, – а их…

– И след простыл! – Но это были уже слова миссис Ладлоу, которая влетела на всех парусах, дрожа от гнева, или от волнения, или от другого столь же сильного чувства. – И след простыл! – повторила она душераздирающим голосом. Позади нее стояла Сара и еще одна молодая актриса.

Дженни тревожно посмотрела на них.

– Что?

– Кого след простыл? – вскричал Стоукс.

– Не говорила ли я, что этот негодяй Варли, приезжавший к нам на прошлой неделе, – возопила миссис Ладлоу, – должно быть, рыщет повсюду в поисках актеров для миссис Брогэм, у которой теперь патент на владение театром «Олимпик»? Не говорила ли я, девушки? И не будь я Фэнни Ладлоу, если он не дебютирует в «Олимпике» через неделю, считая от сегодняшнего дня, как только они отпечатают и расклеят афиши. Мы с мистером Ладлоу распрощались с «Олимпиком», когда патент был у мадам Вестрис. «Больше сюда ни ногой», – сказала я мистеру Ладлоу…

– Но кого же след простыл? – спросил Стоукс.

– Не сказавши ни слова… даже не простился. Небось два вечера просидел с этим Варли, все требовал ролей, торговался из-за жалованья и рекламы.

– Но кто же, кто?

– Да Джулиан Напье, конечно. Кто же еще? – Она взглянула на Дженни. – Дитя мое, ты бледна, как привидение.

– Разве? – спросила Дженни. Она попыталась улыбнуться и упала без чувств. Мгновенно свет и краски начали тускнеть, комнату заволокло бурым сумраком, и все фигуры теперь выглядели так, словно сошли со старой сепии.

– Мужчины, – команда миссис Ладлоу прозвучала уже гораздо тише, – принесите воды и рюмку бренди да возьмите у Агнес мою нюхательную соль.

Он различал теперь только трех женщин, склонившихся над Дженни. Он слышал их голоса – легкий дрожащий шепот.

– Распустите шнуровку! И там тоже!

– Миссис Ладлоу, мне кажется… – потрясенно сказала девушка.

– Помолчи, Сара. Теперь я понимаю. И понимаю, почему Джулиан Напье бежал так поспешно.

– Вы думаете, она сказала ему?

– Нет, она не скажет. Он догадался и пустился наутек. Лондонский ангажемент – и прощай все заботы. Но теперь, когда мы остались без них обоих, что я скажу мистеру Ладлоу?

Три женщины, склонившиеся над неподвижной фигурой, медленно расползались клочьями дыма. Но когда дым рассеялся и затихли последние звуки невнятного бормотания, Чиверел почувствовал, что исчезла и Зеленая Комната. Он снова был где-то снаружи, в городе или над городом, но понять что-либо было невозможно, словно кто-то быстро прокручивал старый, истертый фильм. Время сжалось, размыв и перемешав все видения и звуки, призрачные и легкие. Но у него возникло ощущение дождя, холодного черного дождя на узких улочках, и вместе с ним – мучительное чувство беспокойства. Пропала, пропала навсегда, сгинула в этом мерцании времени, в холодной жути дождя!

13

Все успокаивалось. Появилось сияние, похожее на зарево далекого ночного пожара. Послышались звуки, которые постепенно превратились в слова. Свет камина и ламп играл на бутылках и пивных кружках. Это был снова уютный уголок уже знакомой таверны, на сей раз поздним вечером, и тот же хозяин стоял, опираясь на стойку, и тот же потрепанного вида журналист разговаривал с Ладлоу.

– Ваше здоровье, мистер Ладлоу!

– Ваше здоровье. Хотя не будь врачебного предписания, я бы едва ли притронулся к этому, – сказал Ладлоу мрачно. – Душа, можно сказать, не принимает. Так вы говорите, что некоторые зрители выражают неудовольствие…

– К сожалению, да, мистер Ладлоу, – сказал журналист. – Мы, собственно, получили всего два письма, но я подумал, что, прежде чем их печатать, надобно предупредить вас.

– Очень любезно с вашей стороны. Еще по стаканчику, Джордж. Нет, я вас спрашиваю! – вскричал Ладлоу, охваченный внезапной вспышкой ярости и отчаяния. – Я вас спрашиваю: что может сделать человек? Все произошло в один миг – без предупреждения, без извинения. Напье – разорвав контракт, заметьте – бежит в Лондон…

– Где, как я слышал, он имеет большой успех в «Олимпике», – вставил журналист.

– Возможно, возможно, тамошняя публика никогда не была особенно взыскательной. – Ладлоу одним нетерпеливым взмахом руки вынес приговор этой публике и, снова погрузившись в отчаяние, продолжал: – Когда он уехал, мисс Вильерс, на которой я строил весь репертуар, тотчас же слегла. От горя – вообразите себе: быть покинутой вот так, а ведь она была его женой, только что не звалась ею, – ее нездоровье усугубляется… и… вы, наверное, слышали…

– Да, – ответил журналист таинственным и не оставляющим сомнений в его осведомленности тоном. – Я подумал тогда, что ей лучше было бы, может быть…

– Да, я тоже подумал. Но после этого она не только не поправляется, но становится все хуже, слабеет с каждым днем. Доктор перепробовал все средства, но безуспешно, безуспешно.

– Чахотка?

– Да. Она медленно угасает, – сказал Ладлоу с искренним огорчением и все же с каким-то удовольствием. – И все в труппе знают об этом, толкуют об этом, удручены этим. Так что же остается делать человеку, сэр? Я вас спрашиваю, что?

– Ничего. Выпейте еще. Повторить, Джордж.

Откуда-то возник Кеттл, вымокший до нитки, измученный и отчаявшийся. Чиверел ощутил страдание Кеттла как собственную боль. Каким-то странным образом – он так и не понял этого ни тогда, ни впоследствии – с появлением Кеттла эта картина перестала быть просто театральным зрелищем и сделалась потрясающе живой, она надрывала ему душу и сокрушала сердце. Свое сочувствие Дженни он еще мог понять, если и не постигал полностью всех его таинственных аспектов. Красивая обреченная девушка, впервые пробудившая его воображение; именно она как в сказке показала ему картины минувших лет; кто знает, чем она была: мечтой, освещенной его собственной, никому не пригодившейся нежностью и омраченной его печалью; улыбающейся волшебной маской подлинной Дженни Вильерс; или воплощением Театра, который, коль скоро он, Чиверел, не пожелал его видеть, теперь входил в маленькую темную дверь артистического подъезда где-то в дальних закоулках его сознания, приняв такое прелестное и жалостное обличье. Но к чему здесь этот человек, этот Уолтер Кеттл, эта тощая черная гротескная фигура?…

– Меня к ней не пустили, – с горечью говорил Кеттл. – Ей, видно, хуже. А этот старый олух доктор ничего не сказал. Я его дождался, хотел поговорить. Но зря. Он не соображает, ни что он делает, ни где находится.

– Кеттл взял стакан у хозяина и проглотил его содержимое, не разбавляя, одним судорожным глотком.

– Ни где находится бедная мисс Вильерс? – сказал журналист; он хотел прибавить еще что-то, но Ладлоу тронул его за руку.

Кеттл взглянул куда-то сквозь него.

– Я знаю, где она. Она у порога смерти. Странно звучит, если вдуматься. У порога смерти, – повторил он медленно.

– Уолтер, мальчик мой, – вскричал Ладлоу, – так дело не пойдет! Ты насквозь вымок и дрожишь. Ты свалишься следующим.

– Только не я, – сказал Кеттл презрительно. – Я не сгорю раньше времени. Наш городишко сегодня точно кладбище. Мне все казалось, что мы тут давно уже перемерли, только позабыли об этом. А доктор – просто-напросто старый жирный покойник, которого воскресили по ошибке. Еще стаканчик, Джордж.

– А-га! – сказал хозяин, на этот раз чуть слышно.

– Пей до дна, – сказал Ладлоу, – да беги бегом к себе на квартиру и ложись в постель. Ты сам болен.

Кеттл рассмеялся сухим, каким-то бескровным, скрежещущим смехом.

– Еще бы, конечно, болен. Мы все больны. Ты – своими размалеванными рожами и намалеванными декорациями. Этот вот малый – тем пустозвонным враньем, которое он печатает. Болен даже Джордж, который поит нас своей отравой, чтобы мы поменьше замечали мерзостей на пути к могиле. Вот куда мы все идем, джентльмены. Приятного путешествия!

Чиверел чувствовал, что вместе с Кеттлом выходит в дождь и тьму; освещенный уголок таверны задуло, как пламя свечи. Ни улиц, ни домов – только ночь, холодный дождь и страдание. Навсегда закатилось солнце и все наше счастье. И ад вовсе не где-то в ином мире: он тут, в этой мокрой черной ночи, и уходящая надежда превращает каждый шаг в тысячу лет ада. Потом появилось смутное видение: высоко на углу висит желтый масляный фонарь; Кеттл, больной от горя, весь день ничего не евший и едва держащийся на ногах после спиртного, прислонился к тускло освещенной стене; какой-то полицейский в высокой шапке с ворчанием уставился на него; Кеттл, спотыкаясь, бежит прочь во тьму, шлепая по лужам, скользя по грязи, желая жизни, любви, искусства и славы и все же ища смерти. И это не Мартин Чиверел, который спокойно принимал столь многое и верил в столь немногое, который никогда не был поденщиком в плохоньком старом театре, голодным и полумертвым от усталости; никогда не сгорал дотла в огне безрассудной страсти, никогда не думал и не чувствовал, как человек сороковых годов прошлого века, – а тот несчастный глуповатый загробный дух, Уолтер Кеттл. И все же в эти таинственные мгновения Мартин Чиверел думал и чувствовал, как Кеттл, сострадал ему, как никогда не сострадал ни одному из созданий своей фантазии, и даже начал замечать, что какие-то перемены происходят в нем самом…