Текст книги "Антология сказочной фантастики"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Соавторы: Айзек Азимов,Генри Каттнер,Джон Бойнтон Пристли,Питер Сойер Бигл,Клод Легран,Уильям Сароян,Саке Комацу,Жан Рей,Юн Бинг,Гораций Леонард Голд (Гоулд)
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
4
Чиверел опять услышал звук отворяемой двери и на этот раз стремительно обернулся, готовый растерзать наглую девчонку. Но это был Отли.
– Пришел доктор Кейв, мистер Чиверел.
– Прекрасно! Зовите его сюда. – Чиверел встал из-за стола. – Да, постойте, если после приема у вас осталась капля спиртного, спросите доктора, что он выпьет.
Отли ухмыльнулся.
– Само собой разумеется. Он не откажется от виски с содовой. А вы, мистер Чиверел?
– Нет, увольте. Но стакан воды мне может понадобиться, так что если вам нетрудно…
Стремительно вошел доктор Кейв, крупный, добродушный человек.
– Я подумал, что надо мне заглянуть сюда и потолковать с вами, прежде чем вы примете это лекарство. – И он достал небольшой флакончик белых таблеток с тем торжествующим видом, который многие доктора напускают на себя в таких случаях, словно они сию минуту сотворили чудодейственное лекарство прямо из воздуха.
– Очень вам признателен. Садитесь, пожалуйста, доктор, выкурите со мной сигарету и выпейте чего-нибудь.
Доктор Кейв хлопнул себя по колену и улыбнулся.
– Я сказал Отли, что, пожалуй, рискну выпить стаканчик виски с содовой.
– Он взял предложенную сигарету и закурил. – Я бы хотел, чтобы вы, если можете, посидели в этом чудном большом кресле еще часок-другой.
Отли принес виски с содовой и стакан воды.
– Прошу вас, джентльмены. Я послежу, чтобы вам не мешали.
– Спасибо, – сказал Чиверел. – А потом загляните сюда ненадолго – после того, как доктор уйдет.
– А это будет очень скоро, – сказал доктор Кейв. – Ведь я занятой человек. – Он подождал, пока Отли выйдет из комнаты, и поднял свой стакан.
– За успех вашей пьесы! Хм, оно, пожалуй, лучше того виски, которое мне удается добыть – когда удается. Вы, театральные люди, знаете, где его берут. Славный малый этот Отли, верно? Иногда я его вижу в нашем маленьком клубе. Он здорово управляется с этим старым театром, как вы находите?
Чиверел сказал, что и он того же мнения. Потом он откинулся назад и на секунду закрыл глаза, неожиданно почувствовав себя опустошенным и измученным; это сразу же снова превратило его посетителя во врача.
– Итак, мистер Чиверел, – заговорил он профессиональным тоном, – я помню ваши слова о том, что в течение ближайших нескольких дней вы не сможете отдыхать столько, сколько полагается. У вас очень низкое давление. Не хочу сказать – опасно низкое, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы говорить так; но все же оно съехало порядком, и вот вам результат: депрессия, упадок сил. Впрочем, тут могут быть и другие факторы…
– Какие именно?
– Нервные или психические, – ответил доктор. – Потеря энергии – любопытная штука. Но я не психоаналитик, – поспешно добавил он. – Все, что я действительно знаю, – это то, что переутомление может вызвать у вас серьезное нервное расстройство. Вы ведь уже не молоды, и стоит ли убеждать самого себя, что это не так?
– Я и не убеждаю, – чистосердечно сказал Чиверел и нетерпеливо заерзал в кресле.
Доктор Кейв показал ему таблетки.
– Я вам уже говорил утром, что это средство новое. Не буду делать вид, что я много о нем знаю. Но я думаю так: вам сейчас надо принять две таблетки и тихо посидеть часок в этом кресле; расслабьтесь, ни о чем не беспокойтесь, и увидите, как спокойно пройдет у вас вечерняя репетиция. А утром примете еще парочку.
– Хорошо, – сказал Чиверел, вытряхивая из флакончика две таблетки.
– Ну вот. Запейте – они скорее растворятся у вас внутри. – Он отхлебнул виски. – И если с полчаса у вас будут какие-нибудь странные ощущения, не тревожьтесь. Сидите смирно и отдыхайте – вот и все.
Проглотив таблетки, Чиверел задумчиво посмотрел на доктора и спросил:
– Скажите, доктор, ведь вам приходится видеть много страданий?
– Да. Вот уже после того как мы расстались, я повидал несколько прескверных случаев. А что?
– Я только что поспорил с одной актрисой, моим старым другом. Она осуждала меня за цинизм и желчность, за то, что мне все наскучило. И она не понимает, что это происходит потому, что я вижу, как тяжела и безрадостна жизнь для других людей. По ее мнению, причина в том, что у меня был слишком большой успех, и он достался мне слишком легко, и мне не за что было бороться, и так далее…
– Может быть, она и права, – сказал доктор Кейв. – Но при чем тут я?
Чиверел ответил ему откровенно:
– Я подумал, что вы являетесь доводом в ее пользу, а не в мою. В вас нет ни капли скуки, цинизма, желчи.
– Конечно, нет. Но это другое дело. Когда люди страдают, я стараюсь избавить их от страданий. Такая моя работа. Я борюсь за жизнь, и это меня поддерживает.
– Может быть, и мой долг – бороться за жизнь, – сказал Чиверел.
– Это долг каждого. – Доктор Кейв встал.
– Если бы только верить, что жизнь стоит того.
– Еще бы не стоит. Ваша беда в том – и тут вам приходится труднее, чем мне, – что писательская работа зависит от воображения, а оно у вас, должно быть, преувеличивает несчастья других людей и все страдания, существующие в мире. Особенно – вот это нужно запомнить, – когда падает давление и начинается депрессия, и все вам кажется таким трудным. – Он взял свой чемоданчик и шляпу.
– Возможно, вы и правы, – вздохнул Чиверел. – Хотя тот факт, что я всего-навсего клубок артерий да насос для перекачивания крови, не вызывает у меня прилива радости.
– Ну вот! – живо вскричал доктор Кейв. – Опять вы преувеличиваете. Я же не сказал, что вы состоите только из этого, но я действительно говорю, что и это имеет значение. Поэтому просто надо быть осторожным. Не забудьте, что я сказал. А лучше позвоните мне утром. Ну, теперь устраивайтесь поудобнее и постарайтесь расслабиться. – Он шагнул к двери, и как раз в этот момент в комнату заглянул Отли. – Отли, смотрите, чтобы мистера Чиверела около часа никто не тревожил. Ему нужен покой. И убавьте немного свет. Нет, ничего, я найду выход Спасибо за угощенье. Всего!
Удивительно, как изменилась Зеленая Комната, когда Отли выключил почти весь свет. Осталась только маленькая лампа на столике позади Чиверела да бра с тремя желтоватыми лампочками на стене недалеко от его кресла. Комната стала казаться вдвое больше. Отли, замешкавшийся у двери, потонул во мраке.
– Вы сказали, чтобы я зашел после доктора.
– Да. Присядьте на минуту.
Толстенький коротышка Отли взгромоздился на стул, на котором только что сидел доктор Кейв, совсем рядом с Чиверелом.
– У нас все очень ценят доктора Кейва, – заметил он. – Правда, сам я у него не лечился, я человек здоровый. Он вам дал что-нибудь принять, мистер Чиверел?
– Да, эти таблетки, – вяло сказал Чиверел и вытряхнул две таблетки на ладонь. – Кстати, через пол часа мне, вероятно, будет звонить из Лондона сэр Джордж Гэвин, и поскольку разговор предстоит важный, переведите его сюда, пожалуйста. Больше никаких звонков. И если сможете, не пускайте никого. Мне предписано отдохнуть перед репетицией.
Отли пристально посмотрел на него.
– Ну, конечно, мистер Чиверел. Я буду у себя в кабинете. А вам лучше бы принять таблетки, а?
Чиверел смутно чувствовал, что здесь что-то не так, но не мог сообразить, что именно.
– Да, пожалуй, приму.
Отли подал ему стакан воды запить лекарство, и когда он возвращал стакан Отли, тот заметил на столе перчатку.
– Э-э, как это она сюда попала?
– Вы о чем?
Отли показал ему перчатку.
– А, я нашел ее на полу. А в чем дело?
Отли снова сел, все еще держа перчатку в руке.
– Занятные истории тут рассказывают о двух-трех вещицах, – сказал он негромко. – В том числе и об этой перчатке. Вы же знаете эти россказни – одно суеверие.
– Я не суеверен. – Чиверел зевнул. Он не ощущал сонливости в обычном смысле слова, но чувствовал, что в любой момент может медленно выплыть из своего кресла.
– Я тоже, мистер Чиверел, – слишком поспешно отозвался Отли. – Нисколько не суверен. Но знаете, в таком месте иногда приходят в голову странные мысли. Я положу ее обратно в тот шкаф.
– А кому принадлежала перчатка? – лениво спросил Чиверел.
– Это никакая не знаменитость. Но лет сто назад она произвела здесь сенсацию и была любимицей местной публики, а умерла совсем молоденькой. Вы о ней, наверное, никогда не слыхали. Ее звали Дженни Вильерс.
Чиверел удивленно взглянул на него.
– Дженни Вильерс, – повторил он медленно. – Странно. Очень странно.
– Почему, мистер Чиверел?
– Я как раз думал о ней на днях, – произнес Чиверел по-прежнему медленно. – Вот как это было. Я искал какую-то фамилию в старом справочнике «Кто есть кто на театре», а потом от нечего делать начал перелистывать страницы и дошел до последнего раздела под названием «Театрально-музыкальный мартиролог».
– Я знаю, – сказал Отли, – там указывается дата смерти и возраст каждого умершего.
– Вот-вот. И это повторение слов «умер», «умерла» после каждого имени, – продолжал он задумчиво, – звучит точно похоронный звон…
Он замолчал.
– И вам случайно попалось на глаза ее имя, – подсказал Отли.
Чиверел кивнул:
– «Дженни Вильерс, актриса, умерла пятнадцатого ноября 1846 года в возрасте двадцати четырех лет». Видите, я запомнил даже эти подробности. И она заинтересовала меня. – Чиверел надолго замолчал, потом продолжал медленно, с усилием: – Она, видно, добилась какого-то успеха, несмотря на свою молодость, если ее включили в этот список. И все же ей было только двадцать четыре года, когда она умерла. Все у нее шло хорошо… наконец успех… а потом погасла, как свеча… – Он опять умолк и посмотрел на Отли с сонной виноватой улыбкой. – Дженни Вильерс. Прелестное имя. Наверное, ненастоящее.
– Я тоже так думаю, – сказал Отли. – Слишком уж красивое для настоящего, я бы сказал.
– Дженни, – продолжал Чиверел медленно и мечтательно, как он обычно никогда не говорил, – это что-то такое молодое и женственное, светлое, почти дерзкое. А Вильерс – такое величественное, аристократичное и немножко мишурное, как все старинные театральные имена. Я пытался представить себе эту девушку на коротком ее пути, улыбающуюся и делающую реверансы, освещенную огнями масляных фонарей рампы и газовых рожков этого странного, далекого, чопорного старого Театра сороковых годов… Я был очарован… и странно растроган… словно…
– Словно что, мистер Чиверел? – поинтересовался Отли.
Чиверел выдавил из себя смешок.
– Нет, не будем фантазировать. Но я думал о ней, почти уже начал видеть ее. И тут мне пришлось остановиться. Что-то случилось. А-а, кто-то позвонил мне… – Он осекся, словно почувствовав прикосновение чьих-то ледяных пальцев, и уставился на Отли как на привидение. – Да это были вы.
– Верно, я звонил вам однажды вечером, мистер Чиверел, – сказал Отли. – Насчет обкатки у нас вашей новой пьесы. Это было тогда?
– Да, именно тогда. Тогда я согласился на эти гастроли.
– Какое совпадение, что вы заглянули в этот справочник! – вскричал Отли, которого явно не коснулись ничьи ледяные пальцы. – Вы думали о ней и, сами того не подозревая, согласились приехать в тот самый театр, где она в последний раз выступала, ведь так?
Чиверел овладел собой. Он заметил с притворной торжественностью:
– Если бы наши жизни следовали таинственным, скрытым от нас предначертаниям, то вот вам хороший пример…
Отли не знал, как на это реагировать.
– Да, пожалуй, – сказал он нерешительно.
– Но наши жизни не следуют никаким предначертаниям, вот в чем штука. Потому-то я и сказал, что это было странно, очень странно.
Отли улыбнулся, кивнул, затем встал со своего стула.
– Я положу этот сувенир на прежнее место. – Он засеменил к стеклянному шкафу. – А если вы хотите узнать побольше о Дженни Вильерс, то кое-что здесь могло бы вас заинтересовать.
– Нет, – резко остановил его Чиверел. – Это ни к чему.
Его тон озадачил Отли, как, впрочем, и самого Чиверела, ибо он не мог понять, почему он так сказал.
– А-а, ну, конечно, мистер Чиверел, если вы хотите отдохнуть… Вам не стоит утруждать себя…
– Нет, нет, простите. Сам не знаю, что со мною вдруг… Может быть, из-за этого лекарства, которое я принял. Я с удовольствием посмотрю все, что вы там отыщете.
– Вот тут есть книжечка о ней, – сказал Отли, роясь в шкафу, – просто дань уважения ее таланту, написал кто-то из здешних жителей в то время. И еще вот этот маленький акварельный набросок, вы его, может быть, не заметили – это она в роли Виолы.
– Спасибо, – сказал Чиверел, взял акварель и стал ее рассматривать. – Гм. Так вот какова она была, бедняжка Дженни Вильерс.
– У вас руки дрожат, мистер Чиверел. Вы хорошо себя чувствуете?
– Да, это все из-за лекарства. Доктор сказал, что у меня могут быть странные ощущения. Словно плывешь. – Он взглянул ни книжечку и прочел надпись на титульной странице: – «Дженни Вильерс, дань уважения и памяти. – Составил Огастас Понсонби, эсквайр, почетный секретарь Шекспировского общества Бартон-Спа…» Сначала страница цитат, разумеется, все из великого Барда…
Готовься к смерти? Странная мысль, правда, Отли? Что дальше?
Понятный выбор. А вот другое. Послушайте:
– Я это, кажется, помню, – сказал Отли, снова усаживаясь. – «Двенадцатая ночь», Виола – да?
– Да, – рассеянно ответил Чиверел.
– В этой роли ее, как видно, здесь больше всего любили. Только навряд ли книжечка стоит вашего внимания, мистер Чиверел. Старомодная возвышенная болтовня. А ее история очень простая. В то время здесь была постоянная труппа под руководством актера Эдмунда Ладлоу. Дженни Вильерс приехала сюда из Норфолка и стала играть главные роли. Влюбилась в здешнего первого любовника Джулиана Напье, но тот внезапно оставил труппу ради ангажемента в Лондон. Она заболела и умерла. Напье ненамного пережил ее. Он уехал в Нью-Йорк, запил и вскоре покончил с собой. Вот, собственно, что там сказано.
– Почти ничего, – медленно произнес Чиверел. – И почти все. – Помолчав, он прошептал, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику:
Готовься к смерти, а тогда и смерть
И жизнь – что б ни было – приятней будет.
Отли собрался уходить.
– Я не забыл, что вы сказали, мистер Чиверел, – вы подойдете к телефону только на тот звонок из Лондона.
– Да, благодарю вас, – сказал Чиверел вяло. И затем, когда Отли удалился, он услышал свое собственное бормотание: «Шалаш я сплел бы, чтобы из него взывать к возлюбленной…» Словно впервые в жизни прочел он эти строки, словно это был какой-то неизвестный шедевр. «…Чтобы из него взывать к возлюбленной…» И словно был еще другой, никому не ведомый Шекспир, чьи трагедии были комедиями, а комедии – трагедиями, с шумным успехом шедшими где-то в тридевятом королевстве…
Было очень тихо. Стих даже легкий певучий шум в ушах, знакомый ему с тех пор, как врачи объявили, что давление у него пониженное. Застоявшийся бурый сумрак, который окутывал его, когда он слушал под дверью, что происходит на приеме, устроенном в его честь, теперь просочился и в Зеленую Комнату. Тени в нишах еще больше сгустились. Комната утратила форму и размеры. Сколько он принял таблеток? Две? Или по рассеянности принял еще две, а всего четыре? Он напрягся и глубже втиснулся в кресло, но почувствовал, что кресло тоже плывет. Ну что же, поплывем в сон. Острота времени исчезала, как всегда бывает в этом сумеречном состоянии между бодрствованием и сном. И все же где-то в глубине тлела искра настороженности, одинокий бессонный часовой на башне над огромным дремлющим замком его сознания. Что же дальше? Кто там идет?…
5
Он видел узкую полосу света, тоньше лунного луча, пробившегося через облака и пыльное стекло, – прежде его не было в комнате. Он не шел ниоткуда: он просто был здесь. Пристально вглядываясь, Чиверел понемногу осознал, что в луче движется, направляясь к двери, фигура, одетая в черное. Дойдя до середины комнаты, фигура остановилась. Чиверел различил теперь, что это довольно молодой человек, один из тех тощих до нелепости худых молодых людей в ранневикторианском костюме, которых постоянно рисовали Крукшенк и «Физ». Чиверел успел сказать себе, что, вероятно, так оно и есть – просто какая-то пришедшая ему на память иллюстрация к Диккенсу спроецировалась в темноту. Но затем человек обернулся и взглянул на Чиверела; у него было бледное лицо с ввалившимися щеками и глаза, полные отчаяния. Чиверела охватил могильный холод и страх. Это уже не был фокус с пришедшей на память старой иллюстрацией. И книги тут были ни при чем. Человек пристально, почти с укором смотрел на него из какой-то холодной, потусторонней жизни. Чиверел хотел заговорить, но убедился, что не может издать ни единого звука. Фигура плавно скользнула к двери, слабый мерцающий свет рассеялся; в Зеленую Комнату возвратились бурый сумрак и тишина, и снова все стало как прежде.
Как прежде? Чиверел всмотрелся получше. Сама комната, несомненно, была та же, но кое-что в ней переменилось. Где высокий стеклянный шкаф, стоявший в нише напротив? И стены были не совсем те: что-то на них – может быть, портреты и старые театральные афиши – выглядело иначе. У Чиверела мучительно заболели глаза. Он прикрыл их и с удовольствием почувствовал, что снова плывет. Немного спустя он вдруг услышал голоса – совершенно отчетливо, так же отчетливо, как несколько минут назад он слышал голоса Отли и доктора. Но эти голоса пели – сначала мужской, затем два или три женских, – и вскоре он узнал, что они поют: это была старинная разухабистая песня «Вилкинс и его обед». Пение звучало все ближе, и Чиверел открыл глаза. Лужицу света, в которой стояло его кресло, по-прежнему кольцом обрамляла тень, но теперь большая часть комнаты по ту сторону кольца была залита мягким золотистым светом, и свет этот, подобно слабому мерцанию, которое он видел только что, не исходил ниоткуда, но, как в сновидении, просто был здесь. Он ничуть не казался нереальным – он был здесь и был ясно виден, – но все равно Чиверел сразу же понял, что этот свет и свет над его креслом, теперь медленно убывавший, существуют в разных измерениях.
За дверью раздался низкий сочный актерский голос:
– Что тут стряслось, Сэм, дитя мое?
Кто-то другой, тоже актер, ответил:
– Мистер Ладлоу желает, чтобы все собрались в Зеленой Комнате.
Первый голос прокричал, теперь еще ближе:
– Да будет так! Леди, пожалуйте в Зеленую Комнату.
И они вошли – семь или восемь человек, все в костюмах сороковых годов прошлого века. Девушки подталкивали друг друга, болтали и хихикали. Один молодой человек важно курил большую изогнутую трубку. Обладатель низкого сочного голоса, старый актер, чем-то напоминавший Альфреда Лезерса, звался Джон Стоукс. Последней вошла пожилая, властного вида женщина, которая несла объемистую продуктовую корзинку и отзывалась на имя миссис Ладлоу.
Пока весь этот народ рассаживался в другой половине комнаты, угол, в котором сидел Чиверел, почти полностью погрузился во тьму. Изумленный появлением этих отнюдь не бесплотных привидений, он невольно поднялся со своего кресла, постоял немного и, не отрывая взгляда, сделал несколько шагов вперед. В том, что он видел перед собой, не было ничего размытого, потустороннего. Все казалось весьма основательным, последняя морщинка на лице старого актера Стоукса и блеклые пятнышки на платках и платьях женщин – все было как наяву. Дым из трубки молодого актера поднимался клубами и свивался в кольца, самый обычный дым, как от сигареты доктора. Но ни молодого актера, ни остальных – Чиверел сразу это почувствовал – не было здесь в том смысле, в каком здесь были доктор, Отли и Паулина. Он понимал: они здесь постольку, поскольку их можно видеть и слышать, но общаться с ними нельзя. Он словно наблюдал с близкого расстояния нечто среднее между кинофильмом и сценой из спектакля. Он знал, что контакт между ним и этими людьми – или призраками – невозможен. И хоть все это было странно и удивительно, он не ощущал тревоги и страха, как в тот короткий миг, когда весь похолодел под взглядом человека с бледным лицом и ввалившимися щеками.
– Попалось вам что-нибудь вкусное, миссис Ладлоу? – спросила молоденькая актриса со вздернутым носиком и давно не мытыми каштановыми локонами.
– Да, душенька, – серьезно и торжественно ответила миссис Ладлоу, которая явно следовала традиции Сары Сиддонс. – Четыре свиные отбивные и превосходная цветная капуста. Мистер Ладлоу, по счастью, без памяти любит свиные отбивные. Ведь ему понадобится много сил, чтобы выдержать этот удар.
– Ах боже мой! – воскликнула другая девушка, миниатюрная брюнетка. – Случилось что-то ужасное?
– Мистер Ладлоу все объяснит, – сказала жена мистера Ладлоу.
Снаружи послышался страшный грохот, крики «Нно-нно!» и «Стой, проклятый!», и маленький толстяк – комик с головы до пят (это сразу было видно) – лихо въехал в комнату верхом на большом зонтике. Резко осадив, он сорвал с головы грязную шляпу с высокой тульей.
– Леди, ваш покорнейший слуга! – вскричал он и тут же разыграл сложную пантомиму: изобразил, что спешивается, и бросил зонтик, как поводья, старому Джону Стоуксу, который сразу же включился в игру. – Почисти-ка моего коня, любезный, и дай ему овса.
– Слушаюсь, сэр! – гаркнул Джон Стоукс в роли грума. – Ваша честь заночует у нас?
– Где там! – проревел комик. – У меня неотложное дело к герцогу.
– Сэм Мун! – укоризненно воскликнула миссис Ладлоу.
– Мам?
– Поберегите ваши шутки до вечернего представления, там они вам пригодятся. А сейчас они неуместны.
– Прискорбно слышать это, мэм, – сказал Мун, сморщив свою забавную круглую физиономию, – весьма прискорбно. Ведь бывали же у нас и прежде невзгоды – бывали, да миновали. Ага, вот и сам мистер Напье!
Мистер Напье, который при этих словах размашисто шагнул в комнату, несомненно, был первым любовником: это был статный, высокомерного вида молодой человек с длинными черными волосами, законченный тип романтического героя сороковых годов. Он носил широкий темно-синий галстук, отлично сидевший голубой сюртук и светло-серые брюки со штрипками. Минуты две Чиверел разглядывал его как красивую восковую фигуру, и только, но потом, словно коротышка Отли зашептал ему на ухо, в памяти вновь всплыло то, что Отли говорил о Дженни Вильерс: «Она влюбилась в первого любовника Джулиана Напье…» Джулиан Напье был перед ним. От волнения Чиверела начал бить озноб, в глазах все расплылось и так поблекло, что стало похоже на огромный дагерротип. Голоса тоже отдалились, но он слышал их почти без напряжения.
– Надеюсь, это будет не слишком долго, – произнес Джулиан Напье высокомерным премьерским тоном. – Через полчаса у меня назначена встреча с двумя джентльменами в «Белом Олене». А, собственно, в чем дело, миссис Ладлоу?
Она холодно отвечала (Напье явно не был ее любимцем):
– Мистер Ладлоу все объяснит, мистер Напье. И можете быть уверены, что мистер Ладлоу не стал бы собирать всю труппу в этот час, если бы к тому не было серьезных оснований.
– Надо полагать, – сказал Напье. – Но я должен быть в «Белом Олене» к назначенному времени.
– А это что, важные птицы? – спросил Мун.
– Один из них баронет, – сказал Напье. – Он на днях брал ложу. – Он обвел взглядом труппу. – А где мисс Винсент?
– Я ее не вижу, – зловеще отозвалась миссис Ладлоу.
Послышались удивленные возгласы, и кое-кто начал переглядываться.
– Послушайте, однако ж, – сказал Напье, – что такое случилось?
– Все в свое время.
Актриса со вздернутым носиком и каштановыми локонами сообщила, что видела мисс Винсент в мистера Ладлоу как раз перед тем, как все поднялись сюда.
– Вы ошибаетесь, – величественно сказала ей миссис Ладлоу.
– Если так, то кто же это был? – спросила маленькая брюнетка. – Мне тоже показалось, что это не мисс Винсент.
Но тут в комнату вошел сам мистер Ладлоу. (В то время здесь была постоянная труппа, – говорил Отли, – под руководством актера Эдмунда Ладлоу. Но где же Дженни Вильерс? И, кажется, опять все выцветает и теряет ясность очертаний?) Мистер Ладлоу был широкоплечий пожилой человек с широкой грудью и римским носом.
– Леди и джентльмены, – возгласил он, отчеканивая каждый слог. – Мисс Винсент покинула нас. – Раздались крики изумления и досады, на которые мистер Ладлоу отвечал мрачной кориолановской улыбкой. – Покинула нас самым бесчестным и вероломным образом…
– И к тому же с преизрядными долгами в городе, – вставила миссис Ладлоу. – Только одному Тримблби она задолжала пять фунтов с лишком.
– Совершеннейшая правда, душа моя, – мягко и по-домашнему отвечал мистер Ладлоу. Затем, вновь обратившись в Кориолана, он продолжал ужасным голосом: – Я не стану говорить о неблагодарности…
– А я стану! – вскричала миссис Ладлоу. – Неблагодарная тварь!
– Но, как вам известно, – напомнил труппе мистер Ладлоу, – я предложил возобновить «Потерпевшего кораблекрушение» прежде всего ради мисс Винсент; она согласилась и позволила поставить себя на афишу в главной роли, а между тем – и я имею тому доказательства – она уже приняла предложение мистера Бакстоуна перейти к нему на маленькие роли…
– Совсем маленькие роли, – не без удовольствия присовокупила его жена.
– …по крайней мере, неделю назад. Этому, разумеется, не может быть оправдания. Черное предательство. В прежние времена она не смогла бы жить, совершив такой поступок, но ныне, когда честь приносится в жертву честолюбию, когда деньги и ложная гордость господствуют, не встречая сопротивления…
Нетерпеливый Джулиан Напье прервал его:
– Короче говоря, она ушла. И без нее мы, разумеется, не можем ставить «Потерпевшего кораблекрушение». А как же с «Двенадцатой ночью», о которой тоже повсюду объявлено? Теперь у нас нет Виолы.
Мистер Ладлоу сердито нахмурился.
– С вашего позволения, мистер Напье, я хотел бы продолжить. Конечно, мы не можем ставить «Потерпевшего», поэтому я предлагаю вернуться к «Вдове солдата, или Заброшенной мельнице», она всегда делает неплохие сборы. – Но актеры только вздохнули.
– Тут все дело в сцене боя, я уж говорил об этом, – подал голос старый актер Стоукс.
– Да, да, согласен, – отвечал ему Ладлоу. – На сей раз у нас будут специальные репетиции для сцены боя. А что до «Двенадцатой ночи», ее можно отложить на две-три недели…
– А вы тем временем подыщете нам новую Виолу? – презрительно воскликнул Напье. – Не велика надежда.
Мистер Ладлоу, который явно разыграл всю сцену ради этой минуты, теперь торжествовал.
– У меня есть новая Виола. А также леди Тизл, Розалинда и Офелия. И если я не слишком ошибаюсь, гораздо лучше, чем мисс Винсент. – Он поднял руку, чтобы остановить шум. – Мистер Кеттл вспомнил, что в свое время наш друг мистер Мэрфи из Норфолка рекомендовал нам хорошую молодую актрису, желавшую перейти в другую труппу. Мистер Кеттл встретился с нею и привез ее сюда. Она уже читала мне из классических ролей, и превосходно читала. – Он повернулся к двери и позвал:
– Уолтер, сделайте одолжение…
Вся сцена словно сфокусировалась, очертания людей и предметов стали отчетливей, и краски вновь расцветили платья и шали, локоны и глаза. Вошел тот самый тощий нелепый субъект, который тогда двигался в луче слабого призрачного света и смотрел на Чиверела. Его тесный сюртук и панталоны, некогда черные, от времени и непрерывной носки вытерлись до блеска и приобрели зеленоватый отлив. Все в нем было жалким и приниженным – все, кроме горящих глаз. Но сейчас он улыбался, он сиял от радости – быстротечной радости горемычного и обреченного человека. Он больше не замечал присутствия Чиверела (если только он замечал его прежде); но Чиверел смотрел на него, не отрываясь.
– Леди и джентльмены, – сказал Уолтер Кеттл, едва заметно пародируя величественную манеру Ладлоу, – имею честь представить вам нашу новую юную героиню мисс Дженни Вильерс…
Она вплыла в комнату, излучая какой-то новый свет, – довольно высокая, стройная девушка в широком цветастом муслиновом платье с маленьким корсажем и – вместо бонетки, какие были на всех остальных женщинах, – в плоской соломенной шляпе с широкими изогнутыми нолями, открывавшими ее красивые локоны и овальное тонкое лицо. Она вся пылала от радостного возбуждения. И Чиверел почувствовал, как его пульс где-то глубоко внутри забился чаще, чтобы попасть в такт ее сердцу.
Улыбаясь, она сделала реверанс, и все, улыбаясь, приветствовали ее аплодисментами. И в этот момент она уронила маленький, пестро расшитый кошелек. Кеттл наклонился было за ним, но Джулиан Напье оказался проворнее и уже протягивал ей кошелек под хмурым взглядом Кеттла. Дженни Вильерс подняла глаза на статного высокого Напье и улыбнулась ему.
– Это ваше, мисс Вильерс?
– Благодарю вас.
– Я ваш новый партнер – Джулиан Напье.
Они стояли и смотрели друг на друга, и все вокруг смолкло, застыло; потом свет начал медленно рассеиваться, острые углы исчезли, краски потускнели и поблекли, и стремительным и бесшумным потоком нахлынул бурый сумрак. Больше не было ни звука. Но неподвижно сидевший Чиверел чувствовал, что плотный занавес прошедших ста лет еще не опустился, ему казалось, что он все еще видит неясные фигуры; они двигаются, делают реверансы и кланяются, словно Дженни – теперь всего лишь серое пятно во мраке – представляют всем актерам и актрисам труппы; но очень скоро это слабое, призрачное движение расползлось темными клочьями и совсем исчезло; и больше не осталось ничего – было только чувство растерянности и утраты да щемило сердце…
