Текст книги "Машина времени (сборник)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Айзек Азимов,Герберт Джордж Уэллс,Роберт Шекли,Роберт Сильверберг,Джон Паркс Лукас Бейнон Харрис Уиндем,Филип Хосе Фармер,Альфред Бестер,Жерар Клейн,Джон Вуд Кэмпбелл,Валерий Генкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 52 страниц)

– Какая штука? – спросил Кукс.

– По-моему, этот парень пришлепал к нам из другого времени.

– Что? Как? – Кукс даже привстал на цыпочки.

– Это правда, – сказал Пьер. – Но ради бога, скажите, какой у вас век?

Все растерянно молчали. Первым откликнулся Аристарх Георгиевич:

– Шестой век Великой эпохи.

– Скажите, э… от рождества Христова это сколько?

Монах посмотрел на Пьера с удивлением и ответил:

– Двадцать пятое столетие, семьдесят восьмой год.

– Двадцать пятое! – закричал Пьер. – Все-таки двадцать пятое! Боже правый, значит, машина… значит, Дятлов… мы… – И он замолк, жадно озирая обступивших его людей.

– А откуда же вы, если не секрет? – Аристарх Георгиевич от нетерпения переступал с ноги на ногу.

– Из двадцатого. Вот к вам…

Реджинальд Кукс присвистнул!

– Экая даль. Надо отдать вас в хорошие руки. Аристарх Георгиевич, любезный, свяжите нас с Агентством по туризму.

– Сию минуту. – Помреж снял сверкающий шишак и, пристроив его под мышкой, крупно зашагал прочь. Все между тем сделались очень ласковыми к Пьеру. Морис де Тардье положил ему руку на плечо и говорил, что глубоко сожалеет о резких словах, сказанных им тогда на поляне. Алисия крутила пуговицу на куртке Пьера и восклицала:

– Подумать только! Ну просто не могу себе представить!

Тут снова показался Аристарх Георгиевич. С ним шел молодой человек в белой блузе и белых штанах. Он приветливо глянул на Пьера:

– Меня зовут Гектор. Мне выпала честь сопровождать дорогого и почетного гостя, многоуважаемый…

– Пьер Мерсье, – сказал Пьер.

– Многоуважаемый Пьер Мерсье. А сейчас не желаете ли отдохнуть с дороги?

Они шли по красной каменной галерее. Сквозь щели густо лезла трава. Провал слева внизу – сплошное зеленое буйство. «Джунгли какие-то», подумал Пьер.

– Такой пейзаж нынче моден, – пояснил Гектор.

Второй день этот голубоглазый красавец сопровождал Пьера повсюду.

– Скажите, я сделал ошибку? Мне не следовало прилетать?

– Нет, Пьер, вы не сделали ошибки, – ровно, дружелюбно сказал Гектор. Я представлю вас членам Совета, вашему делу дадут ход. А вы пока отдыхайте.

Показалась низкая дверь из рассохшихся досок, схваченных фигурными железными полосами. Гектор взялся за ржавое кольцо. Из открывшейся темноты пахнуло погребной сыростью.

– Прошу, – сказал Гектор.

Пьер согнулся и шагнул. Еще шаг. Брызнул свет. Большой белый мяч летал под низким синим небом. Несколько девушек бросились к ним навстречу.

– Это Пьер, – сказал Гектор. – Он из двадцатого века.

Всеобщий вздох изумления. Но не чрезмерного, как показалось Пьеру. Одна – кареглазая, красивая – подошла ближе. Впрочем, они все были красивыми. Пьер растерянно молчал.

– Меня зовут Полина, – объявила кареглазая. – Или просто Ина.

– А меня Елена, – сообщила смуглянка в голубой тунике.

– Пьер.

– Да, я уже знаю.

– Откуда?

– От Гектора. Он же только что вас представил.

– Ох, правда.

Его окружили, забросали вопросами.

– Вы видели когда-нибудь Пруста? А правда, что Набоков всегда жил в гостиницах? А Маяковский… Фолкнер… Бруно Травен… А Хлебников… О, Хлебников!

– Да бог с вами, – отбивался Пьер, – я многих этих имен и не слышал. Я, знаете ли, далек от литературы. Пруста, правда, читал, но видеть не мог он ведь умер, когда меня еще на свете не было. И вообще я всю жизнь, если не считать войны, прожил в одном городе, в Париже…

– Париж! – вздохнула Полина. – Ах, вы расскажете нам о тогдашнем Париже. – Она тронула его за руку и произнесла с чувством: – Пьер, правду скажи мне, скажи мне правду, я должна, я хочу все знать!

Пьер испуганно отшатнулся.

– Да что вы, голубчик. Это же Превер. О нем вы слышали?

– Превер? – обрадовался Пьер. – Превера я знал, – добавил он тихо, но в это время другая девушка, та, что спрашивала о Маяковском, запрокинув лицо, спасенное от чрезмерной красоты слегка вздернутым носом, вдруг продекламировала:

А может, лучшая потеха

перстом Себастиана Баха

органного не тронуть эха…

– А меня больше всего интересует Станислав Лем, – сказала девушка по имени Асса.

– Кажется, я где-то слышал это имя.

– Всего лишь слышали? То, что вы говорите, ужасно. – И она ушла.

– Ну вот, навалились на бедного путешественника, – сказал Гектор. – А он еще не пришел в себя после темницы Жиля де Фора.

– Почему темницы? – спросила курносая.

– Какая темница? – подхватил хор.

– Пьер вынырнул из времени совершенно неожиданно и угодил в поле «Славное игрище в Лонгибуре». Там его приняли за лазутчика, введенного Куксом для оживления игры, и с радостным усердием водворили в подземелье.

– Какой ужас! – прошептали девушки.

Пьеру, впрочем, показалось, что их шепот-возглас был слишком мелодичным, чтобы выражать искреннее беспокойство.

– Бедняжка, – сказала Ина. – Вы, должно быть, очень перенервничали.

– Ничего страшного, – бодрился Пьер. – Все было очень интересно. Пока меня не потащили на костер…

– Ах, костер! Ай, ай! – Лица девушек выражали совершенное сочувствие.

– Ина, – сказал Гектор, – мы идем к Харилаю. Не знаешь, где он?

– У него роль механика в «Среде». Фу, там дышать нечем, надеюсь, вы туда ненадолго. Возвращайтесь потом к нам! Ну пожалуйста!

Девушки, кланяясь одна за другой, побежали вверх по косогору. И только смуглянка в тунике смотрела вслед Гектору и Пьеру.

– Они тоже во что-нибудь играют? – спросил Пьер.

– Конечно. Игра называется «Матушка филология».

– Странное название. Что же они делают?

– Пишут. Литературные манифесты, критические статьи. Придумывают школы, течения. Дают им имена. Назовут, скажем, одних романтиками, а других утилитаристами. А потом бьют романтиков за безответственное стремление к безграничной свободе и неуемную жажду обновления, а утилитаристов – за близорукое пренебрежение высокими страстями и легкомысленное неприятие мировой скорби.

– И этим занимаются такие славные девушки?

– Да, они зубастые. Играют весело, от души.

Они вернулись к дверце, которая с этой стороны оказалась похожей на легкую садовую калитку. Пьер доверчиво шагнул в темноту, ожидая увидеть уже знакомую каменную галерею и глухие заросли. Но вместо этого он очутился на сером асфальте у гранитного парапета, за которым свинцово лоснилась вода, играя чешуей нефтяных пятен.

– Не удивляйтесь, дружище. У нас особые двери. Они свертывают пространство, сразу соединяя нужные точки. Сейчас мы в поле игры под названием «Среда, среда, среда…».

На другой стороне реки за таким же парапетом громоздились здания. Частокол труб, напоминающий гигантский крейсер, закрывал горизонт. Черно-белые столбы дыма вырастали из них и густо вспучивались под низким облачным небом.

– Здесь играют в отсталую индустрию, – говорил Гектор. – Наиболее увлекательные пассажи – отравленные реки, порубленные леса, изведенное зверье. Красные книги, штрафы, дебаты о безотходной технологии, проповеди об озоне, под шум которых живая природа потихоньку уступает место окружающей среде.

На той стороне приоткрылась дверь в бетонной стене и показался человек в спецовке. Пьер и Гектор столкнулись с ним на середине чугунного моста.

– Здравствуй, Харилай, – сказал Гектор. – Это Пьер из двадцатого века.

Харилай протянул тяжелую руку. Пожимая ее, Пьер заметил большой гаечный ключ, торчащий из кармана потертого Харилаева комбинезона. Механик улыбался озабоченно и вопросительно.

– Да, он прилетел, – сказал Гектор, – и мы сами не знаем, как.

От Харилая исходила какая-то основательность. Пьер вдруг подумал, что этот человек поможет ему. И пока Гектор излагал существо просьбы Пьера, тот впивался глазами в лицо Харилая, стараясь прочесть его решение и в то же время внушить ему ответ.

– Это очень серьезное дело, – веско сказал механик. – По всей видимости, придется…

Пьер почувствовал, что задыхается.

– …придется безотлагательно сыгратьво Всемирный Совет.

Они возвращались в игру Гектора «Агентство по туризму».

– Пора обедать, – сказал Гектор. – Какую кухню предпочтете сегодня, дружище?

– Все равно.

– Напрасно, напрасно. Я вижу, последние слова Харилая оставили у вас неприятный осадок. Ну ничего. Ресторан «Сакартвело» – вот что поправит вам настроение. Застолье грузинских князей.

Ближайшая дверь вывела их в платановый лес. Дощатый стол на небольшой поляне был уставлен тонкогорлыми глиняными кувшинами. Многоцветье фруктов и овощей напомнило Пьеру сентябрь где-нибудь в Савойе. За столом сидело с полдюжины усачей в наглухо застегнутых красных рубахах и схваченных тонкими поясами темных кафтанах с расходящимися полами. Раздались шумные крики. Один из пировавших, худой, легкий, как перышко, взвился навстречу.

– Добро пожаловать, гости дорогие! – закричал он, топорща усы и вращая зрачками горячих глаз.

Пахло ароматным дымом: в стороне над открытым очагом на огромном вертеле жарился баран. Пьеру сунули в руки костяной в серебряном окладе рог, полный красного вина, пододвинули завернутые в тонкую лепешку ослепительно белый сыр и пахучую умытую траву.

– Кушай, дорогой, – сказал сосед, горбоносый смуглый старик. – Гость в доме – радость в доме. Здоровье дорогого гостя. – Старик поднял свой кубок.

Пьер ел дымящуюся баранину, запивал ее нежным вином. Ему было хорошо.

В самом маленьком духане

ты товарища найдешь.

Если спросишь «Телиани»,

поплывет духан в тумане,

ты в тумане поплывешь…

И Пьер подтягивал за тягучим тенором:

Тайа-тайа-тайа-вота-тайа-йа…

Замирал, когда врывался бас:

Дын-ды-лава…

Гектор рассказывал пирующим про маленькую Люс. Князья смотрели на Пьера маслинами глаз, качали головами и цокали языком.

– Сколько же у вас игр?

– Много. Очень много. Не знаю точно. Впрочем, детали касаются тех, кто играет в статистику, – ответил Гектор.

– Интересно бы узнать их названия.

– Почему же только названия? Можно и посмотреть, и поиграть. Для начала могу познакомить вас со списком игр нынешнего сезона. Хотите?

Гектор подошел к ближайшему толстому дереву и, найдя дупло, удовлетворенно хмыкнул. Запустил руку в темную дыру и протянул Пьеру свернутый в трубочку лист бумаги.

– Изучайте.

Пьер уже давал себе зарок не выказывать удивления, однако вид у него был озадаченный.

– Все та же свертка пространства, – пояснил Гектор. – Дупло сыграло роль дверцы между моей рукой и библиотекой Совета нашей зоны.

– Но почему там оказался именно нужный вам список?

– Та же телепатия, только на железных принципах биомашинной технологии.

– Понятно, – неуверенно пробормотал Пьер и развернул пожелтевший листок. В десятке столбцов рукописной вязью теснились слова.

– Не удивляйтесь виду списка. В быту никто не желает иметь дело с кристаллами, голографией и прочей головоломной техникой. Всем подавай фолиант в коже с серебряными застежками или пергаментный свиток.

– И на всех хватает?

– Справились. Дома книг у нас в общем-то нет. Разве что в играх, где это необходимо. А так – протянул руку к ближайшей дверце и взял нужную книгу в библиотеке. Они там продублированы в соответствии со средней частотой запроса.

– Одним словом, в книги вы тоже играете.

– Угадали. Есть и такие игры, «Пожар в Александрии», например, или «Изба-читальня».

– Изба?

– Так назывался древний русский дом.

– А почему читальня?

– Когда-то в России шла борьба с неграмотностью – постойте, это ведь было как раз в вашем веке, – и книги, насколько я помню, хранились в бревенчатых домах – избах…

– Вот эта игра, – сказал Пьер, просматривая список. В том же столбце он прочел:

Трансвааль в огне

Дирижабль Нобиле

Белый квадрат на белом фоне

Базар в Коканде

МакИ

Большой футбол…

Пьер поднял голову.

– Тут все двадцатый век?

– Да, а вот двадцать первый. – Гектор провел пальцем по строчкам: Экологический коллапс, Мафусаилов век. Марсианские хроники… А вот двадцать второй, двадцать третий…

Взгляд Пьера блуждал по листку, выхватывая разбросанные по векам игры: Ронсевальское ущелье. Тысяча видов Фудзи, ГЭС на Замбези, Бирнамский лес, Лагерь таборитов…

– А это что? – воскликнул он вдруг, возвращаясь к двадцатому веку. МакИ! Вы играете в макизаров? Это про наше сопротивление бошам?

– Да, а чему тут удивляться? Двадцатый век у нас в почете. Он признан одним из переломных в истории. Хотите посмотреть «Маки»? Правда, это в другой зоне, у нас в этом сезоне все больше по русской истории.

– Да. То есть нет. Не сейчас, по крайней мере.

В окоп, где сидели Дятлов, Декур и Пьер, спрыгнул д'Арильи, умудрившийся сохранить щегольство даже во время непрерывных боев последней недели. Он шел в штаб к Эрвье и решил дождаться темноты. Д'Арильи немедленно схлестнулся с Декуром, а мрачное молчание Дятлова, ради которого – это уже начинал понимать Пьер – аристократ всегда разглагольствовал, подливало масло в огонь.

– Попран рыцарский дух, веками, как драгоценное вино, сохраняемый цветом европейских наций, оберегаемый от тупых буржуа, темного пролетариата, извращенных интеллектуалов…

– Добавьте сюда плутократов, евреев и коммунистов, – вставил Декур, – и Геббельс будет вам аплодировать.

– Безвкусно манипулируя символами, рожденными в служении богу и чистой любви, Гитлер опошлил идею рыцарства, низвел священные ритуалы на уровень балагана.

– И это все, что вас не устраивает в нацизме? Будь они пообразованней, поутонченней, средневековые побрякушки не тасовались бы с такой наглостью, это не травмировало бы ваш вкус, и фашизм бы вас устроил, а? – Декур начинал распаляться.

– Не придирайтесь, Жак. Я бьюсь с ними от имени светлых идеалов рыцарства.

– Вы бьетесь с варварством сегодняшнего дня от имени варварства прошлого.

– Ого! А вы? Я-то знаю, за что умру. И знаю, как это сделать – у меня хорошие учителя: Тристан и Гавэйн, Роланд и Ланселот, Сид и…

– Зигфрид, – вставил вдруг Дятлов.

– Да, и Зигфрид.

– Вот и славно, д'Арильи. Вот и договорились. – Декур говорил беззлобно, но с неприязнью. – Вас не переубедишь, а вот Пьеру, которого вы пичкаете рассказами о славном французском рыцарстве, неплохо бы понять, что феодальная символика фашизма не случайна. Есть в рыцарском кодексе та апология ограниченности, которая питает нацизм. Причем немецкое рыцарство так же мало отличается от французского, как люди Кальтенбруннера от головорезов Дарнана.

Д'Арильи резко выпрямился, и его узкая голова поднялась над бруствером.

– Спрячьте голову, – сказал Дятлов.

– Хотя бы в храбрости вы не откажете французскому рыцарю?

– Не откажем, не откажем, – заторопился Дятлов, – нагнитесь только.

– А умирать надо без звона, д'Арильи. – Декур перевернулся на спину и принялся задумчиво жевать травинку. – Вы спрашивали, во имя чего я согласен умереть? Видите ли, я склонен смотреть на себя, как на лист большого дерева. И если лист отрывается и падает на землю, он удобряет почву. Качество почвы зависит от качества упавших листьев. А чем плодороднее земля, тем прекрасней будущий лес. Будущий, д'Арильи!

– Этак вы договоритесь до того, что во имя будущего процветания надо угробить как можно больше хороших людей, – нашелся д'Арильи.

– Надо не надо, а в истории так и получается.

– Ну, а вы, Дятлов, – д'Арильи не выдержал и обратился к нему прямо, вы, конечно, согласны с вашим собратом-марксистом? Что скажете?

– Скажу, что справа в трехстах метрах танки.

Пьер увидел несколько коробочек с лягушачьей камуфляжной раскраской. За ними густо шли эсэсовцы.

– Не менее роты, – сказал Декур.

– Давайте лучше посмотрим базар в Коканде. Или вот – «Коммунальная квартира». О чем это?

– Забыл. Школьные знания быстро забываются. – Гектор смутился.

– А играм учат в школе?

– Не совсем так. Школа и сама игра. Вернее, часть ее. Игра шире. Ведь игра – это жизнь.

– Возможно, вы правы, – сказал Пьер.

– А знаете, как называлась моя начальная школьная игра? «Розовый оболтус». – Гектор от души хохотнул. – В средней школе я играл в «Чуффетино», а вот высшая называлась вполне серьезно: «Пилигрим с Альтаира». Нас учили этике общения с пришельцами. Ох и весело же мы играли! И знаете, кто был отчаяннее всех, тот многого достиг. А кто смотрел в рот учителям и хватал пятерки, те оказались в сетях привычных, проверенных знаний, разучились спорить. А когда спохватились, хотели выпутаться – было поздно. У нас даже закон был, преследующий дидактиков, заглушающих творческие задатки малышей. Ну вот, однако, и базар. Заглянем, а там и в «Коммунальную», согласны?

Пьер кивнул. Они прошли ворота, выбеленные известью, и окунулись в цветную, громкую, жаркую круговерть. Кричали люди и ослы, пели нищие, с минарета плыл самозабвенный голос муэдзина. Горы груш истекали желтым соком, светилась покрытая белым пухом айва, бугристые комья винограда всех цветов – от янтарного до сине-черного – нежно тяжелели в тазах. Маленькими египетскими пирамидами громоздились курага и урюк, барханам изюма, арахиса, грецких орехов не было конца. Торговцы в тюбетейках и стеганых халатах, перехваченных пестрыми треугольными косынками, тягуче покрикивали, таскали бесконечные корзины, а чаще, скрестив ноги в благодатной тени просторного навеса, неспешно тянули чай из надтреснутых пиал, Пьеру захотелось пить, но Гектор, предупреждая его желание, уже вел его к чайханщику. Коричневолицый старик в грязной чалме щепотью насылал чай в пузатый фаянсовый чайник с надбитым носиком, налил кипятку и, передавая напиток Гектору, глянул на них из-под бровей. Пьера поразила кроткая мудрая печаль его выпуклых глаз.

Гектор накрошил в тарелку белую лепешку, и они принялись за чай. Все вокруг было в движении, один осел как вкопанный стоял посредине площади. На осле сидел молодой человек с реденькой бородкой. Босые пятки его утопали в белой пыли. Он громко понукал животное, но то не желало двигаться. «Вот говорят, ишак – глупое создание, – весело выкрикивал молодой человек, – но этот ишак совсем не глуп, если не хочет уносить меня из ваших несравненных мест!» Толпа смехом встречала каждое его слово.

– Ну как, хорошо передана атмосфера? – спросил Гектор, когда они покидали базар.

– Я не знаток Востока, но впечатление ошеломляющее.

Гектор был доволен.

– А какую помощь вы оказали бы нам, сделав замечания по играм, вам близким. Представляете, как драгоценна критика очевидца, скажем, того же движения Сопротивления для постановщика игры?

…Дятлов отбросил ненужный пистолет и тяжело опустил руки. Они приближались не спеша. У одного – лицо молодое, румяное, с рыжей щетиной. Другой – постарше, побледнее, в очках. Дятлов стал различать слова.

– Ты посмотри на него, – говорил молодой, – какая бандитская рожа. Такого и брать не хочу. Шлепну, и все.

– Давай, Фриц, давай, – улыбаясь, ответил бледный.

Молодой немец поднял автомат.

«Надо же – Фриц. Имя-то какое – нарицательное», – подумал Дятлов. Он сжал зубы, каменея желваками щек.

– Господа! – раздался вдруг звучный голос.

Дятлов вскинул веки. Немцы непроизвольно оглянулись. В десяти шагах позади них стоял д'Арильи.

– Падайте, Базиль! – закричал он.

Автомат в его руках затрясся.

– Откуда вы? – спросил изумленный Дятлов, когда стрельба смолкла. Почему вы не в штабе?

– Потом, потом, – бормотал француз. – Надо уходить, немцы рядом.

Они подобрали автоматы убитых и быстро зашагали к отряду.

– До Эрнье я так и не дошел. Возвращался к вам и…

– Понятно. Но зачем вы крикнули «господа»?

– Не могу стрелять в спину, – сказал д'Арильи.

Вечером Пьер развел маленький костер. Декур раздобыл бутыль сидра и, наливая Дятлову, сказал:

– Базиль, я слышал о твоем чудесном спасении. За тебя!

– Ну нет, – возразил Дятлов. – За рыцаря д'Арильи! Вот кто был сегодня на высоте.

И Пьер уже во второй раз выслушал во всех подробностях историю о том, как потомок графа де Круа спас потомка крепостных князя Юсупова.

– Это судьба. Дятлов, – сказал д'Арильи. Красный свет причудливо играл на его длинном лице. – Амор фати.

Дятлов хмыкнул, потом спросил:

– Ницше?

– Да, Ницше, Шпенглер.

– Фашистская философия.

– Бросьте, Базиль. Эта ваша склонность к хлестким эпитетам. Они неприложимы к большим мыслителям.

– К Ницше – может быть. Но Шпенглер – это уже полный распад.

– Шпенглер предельно честен: он предчувствует распад Европы и пишет о нем.

– И вы верите в это, д'Арильи?

– Это факт. У нас нет будущего, Базиль.

– За что же вы тогда сражаетесь?

Француз пожал плечами.

– Ах да, вы уже говорили. Так вы цените Шпенглера за честность?

– Несомненно. Кроме того, он тонкий мыслитель и блестящий стилист.

– Но разве не стал он идеологом немецкого фашизма? И не говорите мне, что я смешиваю нацизм с немецкой культурой. Та борозда, которую распахал Освальд Шпенглер, очень удобна для прорастания нацистских идей: судьба, противостоящая причинности, общность крови, инстинкт мужчины-солдата, этика хищного зверя…

– О, вы знаток, – сказал д'Арильи.

– Кстати, наиболее интересное, что у него есть – идею замкнутых, умирающих культур, – Шпенглер заимствовал у Данилевского. Так что напрасно он считал себя Коперником истории.

– Данилевский? Никогда не слышал такого имени.

– Данилевский писал о подобных вещах еще в прошлом веке.

– Я думал, вы физик, Дятлов, а вы, оказывается, философ.

– Я всю жизнь занимался проблемой будущего, – ответил Дятлов, – а это и физика, и философия. Шпенглер назвал дату смерти Европы – 2000 год. Меня интересуют другие сроки. Я хочу знать, что будет через тысячу лет. Более того, я хочу увидеть это собственными глазами. И я думаю, мое желание выполнимо.

– Вы, русские, большие оптимисты, – сказал д'Арильи.

Они стояли перед высоким угрюмым домом.

– Нам сюда. – Гектор толкнул тяжелую створку.

На лестнице было сумрачно. Пахло кошками. Сквозь пыльные окна с остатками витражей пробивался серый свет. Они поднялись на третий этаж и остановились у облупленной бурой двери, край которой был густо усыпан кнопками. Гектор долго изучал подписи под кнопками, потом нажал на одну четыре раза. Никто не открывал. Гектор помешкал и нажал еще раз. В недрах квартиры что-то пискнуло, дверь дрогнула и отворилась. Седая полная дама в халате с красными драконами молча смотрела на них.

– Мы к Николаю Ивановичу, – робко сказал Гектор.

Дама посторонилась. Гектор и Пьер вошли в пахнущий керосином и капустой полумрак. Пока они искали дорогу в темных закоулках, Пьер дважды стукнулся о сундуки, запутался в сыром белье и сбил плечом велосипедную раму. Жилье Николая Ивановича – узкая непомерно длинная комната с высоченным потолком – оказалось в конце сложной сети коридоров. Хозяин сидел у единственного окна за столом, рабочим и обеденным одновременно. На углу его стыл стакан бледного чая. Меж грудами книг и стопками исписанных листков голубоватой бумаги выглядывали кусок затвердевшего сыра, банка с остатками варенья, плетеная тарелочка с растерзанным хлебом. Бритый человек в круглых железных очках близоруко сощурился, протягивая мягкую сильную руку.

Выслушав историю Пьера, Николай Иванович задумался. Гектор и Пьер сидели на шатких стульях, а хозяин, стоя у стола, рассеянно ворошил бумаги. За стеной плакал ребенок. «Несчастье ты мое», – явственно произнес высокий женский голос. Грянули в дверь, раздался зловещий крик: «К телефону!» Пьер вздрогнул.

– Простите, – сказал Николай Иванович, выходя.

Вернувшись через пять минут, он сконфуженно объяснил:

– Домоуправ. Просит, чудак, чтобы я жильцам лекцию прочитал. О международном положении. – Он сокрушенно махнул рукой, забарабанил по столу. Потом воскликнул: – Что ж это я! Сейчас чай поставлю. Вот у меня и повидло…

– Нет, нет, спасибо. Мы только что из чайханы, – сказал Гектор.

– Ах так, – пробормотал Николай Иванович. – Ну а Харилай? Харилай что вам сказал?

– Он предлагает собрать Всемирный Совет.

– И правильно! – обрадовался Николай Иванович. – Вот и я так считаю. А вы, вы-то сами как думаете, голубчик?

Утром явился связной от соседей справа и сказал Дятлову, что они отходят на юг и через десять – пятнадцать минут с их стороны надо ждать немецкие танки.

– Мы перехватили радиограмму бошей: они собираются отрезать нас от Дрома. Речь шла о десанте.

– Похоже, только мы мешаем немцам замкнуть кольцо, – сказал Дятлов Декуру, когда связной ушел. – Пройдите по траншеям, Жак. Поговорите с ребятами. Сейчас будет… Да что там, сами знаете.

Декур исчез.

– Базиль, – сказал вдруг Пьер, – что вы тогда говорили про будущее?

– Тебе не хотелось бы слетать на тысячу лет вперед, малыш? В гости.

– Сказки, Базиль.

– Вовсе нет. Ладно, мы еще потолкуем об этом. А сейчас… – Дятлов обернулся к д'Арильи, – уходите, право. Эрвье вас ждет.

– Подождет.

Д'Арильи остался. И был убит в самом начале боя. Тихо скользнул по стенке траншеи и сложился на дне, устроив голову на горке пустых пулеметных лент.

А когда немцев отбили, пришел Буше.

– Представь себе число песчинок на этом берегу. – Широкое движение руки над охристой уходящей вдаль полосой, и взгляд Пьера послушно оторвался от нежной зелени миртовой рощи, следуя за приглашающим жестом. – Число капель в этом море. Представь себе пустоту. Всякая мысль есть мысль о чем-то. Чтобы мысли рождались и жили…

Волны мерно ударяли в берег, на секунду возникала и таяла белая молния пены.

– Мыслимые же формы суть идеи, сущности вещей. Идеи блага, истины, красоты – это сущие реальности, но они бестелесны, мир их совершенен и вечен. – Курчавый бородач в белом хитоне светлыми глазами смотрел на Пьера.

«Суть, сущие, сущности». Пьер потерянно моргал.

– Не люди ли придумали эти идеи, Платон? А ведь люди не вечны, – сказал юноша с широким гладким лицом.

– Я отвечу тебе так, Харитон. Души вещей живут до своих жалких воплощений, наряду с ними и после них. А людям, – Платон поднял палец, свойственно стремление обратить свою смертную природу в бессмертную и вечную, идеальную. Что есть счастье, свобода, жизнь человека в сравнении с государством, то есть идеей человеческого сообщества!

На всхолмии под высоким синим небом стоял беломраморный храм. Шесть кариатид западного портика смотрели в море, второй портик легкой ионической колоннадой открывался им навстречу.

За спинами учеников мелькнула голубая туника Елены. Она перехватила взгляд Пьера и подошла.

– Вам не нравится?

– Что вы, напротив, – сказал он. – Где мы?

– В Пирее, – прошептала она.

– А мне показалось…

– Да ты меня не слушаешь! – загремел философ, но сразу же смягчился. Ты, видно, утомлен дорогой, и мысли твои рассеяны. Я понимаю твое нетерпение: попасть сюда в пору жатвы в год великих Панафиней и пропустить облачение Паллады в пеплос – это невозвратимая потеря. Ступай же, не теряй времени.

Толпа учеников двинулась вслед за Платоном к храму, оставив Пьера с девушкой на развилке дорог. Он снова взглянул на портик, перед глазами встала картинка из школьного учебника.

– Ведь это Эрехтейон?

– Да, – сказала Елена.

– Так он ведь в Афинах. А вы сказали, мы в Пирее.

– Какой вы, право, педант. Это во Второй зоне, где властвует Кукс, там все до ниточки, до последнего гвоздика… У нас проще. Разве этот холм над морем не лучшее место для такого храма? Идемте скорее, а то мы пропустим самое интересное.

Процессию они догнали через полчаса. Ладья с желтым флагом колыхалась на плечах мужчин в складчатых хитонах. За ними, оглашая воздух ревом и блеянием, шли коровы и козы с вызолоченными рогами, гонимые юношами и девушками под жертвенный нож.

– А почему все смотрят на этот желтый флаг? – спросил Пьер.

– Перед вами тот самый пеплос – знаменитый плащ, в который облекают Афину каждые четыре года. Лучшие вышивальщицы города трудились над ним, изображая сцены гигантомахии: Геракла с натянутым луком, саму Афину, придавившую Сицилией могучего Энкелада…

В этот момент из рядов гоплитов, топающих по свежим коровьим блинам, вышел стройный воин и, раздвинув толпу зевак, радостно бросился к Пьеру.

– Дружище, наконец-то я вас нашел! – закричал он, швыряя на землю шлем с конской гривой и прочие медные предметы. – Дать себя увести моему конкуренту! Меня же лишат премиальных, посадят на гауптвахту, отлучат от церкви и сошлют на галеры. Ну Елена, ну лань Керинейская, – говорил он уже девушке, глядя на нее с восхищением.

– Нечего возмущаться, Гектор. Забыл, как в прошлом сезоне умыкнули у нас ганимедянина? А Пьеру у нас понравилось. Платон его, правда, чуть не усыпил…

– Говорил, что ни в грош не ставит человека, когда речь идет о благе человечества? – Гектор улыбнулся Пьеру.

– Я не уверен, что правильно понял. Я немного запутался, пока слушал, сказал Пьер.

– Еще бы! Когда мы вернемся, я сведу вас в Скотопригоньевск. Там Иван Карамазов в два счета докажет вам, что все обстоит как раз наоборот.

– Опять в российские снега? – сказала Елена. – А меня вчера звали в Четвертую зону. Там скачут на мустангах по красной степи, плывут по большой реке на колесных пароходах и поют спиричуэлы. Не хотите?

– В другой раз. А сейчас мне надо сообщить Пьеру нечто важное.

Уже отойдя на порядочное расстояние, они услышали голос Елены:

– Эй, шлемоблещущий Гектор великий! Захвати свои железки, их надо сдать в костюмерную!

– Итак, Пьер, завтра первое заседание Всемирного Совета, – весело объявил Гектор. – Я должен познакомить вас с Кубилаем. Это режиссер, которому поручено подготовить вашу роль на Совете. Вечерком вы немного порепетируете…

– Вы с ума сошли, Гектор. Какой режиссер? Какая роль? Нет, меня вы играть не заставите. Я должен паясничать, не будучи даже уверен, что вы мне поможете? Неужели нельзя прямо ответить, спасете вы мою дочь или нет. Скажете нет, я сяду в свою машину и уеду. Не знаю, правда, куда попаду, но вам что до этого. Вы пока сыграете во что-нибудь веселое. В инквизицию, в Бухенвальд, например.

– Ну-ну, Пьер. Успокойтесь. Уехать вам так просто все равно не дадут. Подумали вы о том, что, свалившись невесть откуда в наше время, нанесли, мягко выражаясь, чувствительный щелчок по нашим причинным цепям? Подготовительная комиссия Совета гудит, как тысяча муравейников. Полеты во времени допустимы только с причинными компенсаторами. Но ваш-то, простите, драндулет ими не снабжен. Он, кстати, вообще больше не способен работать. Так что прекратите бунтовать. – Гектор ласково улыбнулся.

Пьер подавленно молчал.

– Да будет вам! Не отчаивайтесь. Все не так скверно. Соберется Совет, потом другой. Люди там головастые, режиссеры толковые. Придумают что-нибудь. А сейчас пойдемте к Кубилаю. Очень приятный человек, талантливый.

Знакомиться пришлось на каком-то банкете. Люди, шум. Невысокий юноша с нежно-зеленой косынкой вокруг хрупкой шеи застенчиво посмотрел на Пьера сквозь дымчатые очки, пробормотал что-то, отведя взгляд, и сделал попытку скрыться.

– Кубик, Кубик, – сказал Гектор, ловя его за руку, – как вам не стыдно. У нашего гостя трудная роль на завтрашнем Совете, а вы…

– А что я, я горжусь, – начал Кубилай, овладевая собой. – Я горжусь столь сложной и лестной задачей. – И продолжал рассыпчатым тенором; Несомненно, мы будем много и плодотворно трудиться. Мы создадим нечто новое, глубокое, своеобычное, волнительное. Мы высекем… нет, высечем искру подлинного искусства…