Текст книги "Незадачливый убийца"

Автор книги: Рене Зюсан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Дарвин сплоховал с подстраховкой Дюрана, зато рано утром раздобыл ценную информацию: сегодня на рассвете Ромелли в своем спортивном автомобиле уехал по дороге на Париж. Мэтр Манигу обеспокоен. Он считает, что Ромелли мог рассуждать примерно так: письмо, даже не оплаченное маркой, должно прибыть в Париж в пятницу днем и храниться в бюро до приезда мэтра Манигу. Юбер через своих клевретов знал, что адвокат сейчас в Ницце.

Сомнительное прошлое Ромелли питает самые пессимистические гипотезы относительно его обращения с чужими замками, поэтому надо забрать конверт еще до наступления темноты.

Отсюда-то второй, неудачный звонок сегодня утром (я ходила за булочками) и третий, только что. Я рассказала мэтру Манигу, что в пятницу, сразу после его отъезда, мне действительно принесли конверт без марки; я заплатила пошлину, выбранив без стеснения неведомого отправителя. Откуда мне было узнать руку Дюрана в этом торопливом скачущем почерке!

Конечно, я спросила мэтра Манигу, что изображено на этом злополучном фото. По тому, что ему рассказал Дарвин, оно не имеет никакой связи с нашим делом. Это снимок из тех, что делают на улице, на ходу. На нем запечатлен Юбер Ромелли, гуляющий с Людовиком (да, тем самым, что покончил с собой). Не больше, чем все остальные, патрон понимает, что опасного в этом фото для Ромелли. Людовик и он знали хорошо друг друга, отношения у них были вполне нормальные.

Как бы там ни было, патрон советует мне поспешить и, если возможно, взять провожатого. Он очень досадует, что из-за болезни не смог вернуться сам, при малейшем улучшении он будет здесь.

Напоследок изложу тебе собственную интерпретацию событий с учетом того, что рассказывал мне в свое время мэтр Манигу о письмах Дарвина.

1. Этот снимок чем-то опасен, поэтому Ромелли не мог позволить безнаказанно им себя шантажировать. Впрочем, все позволяет думать, что Брешан держался если не таксы, согласованной с профсоюзами, то приличий, чтобы не толкнуть своего клиента на крайности.

2. Ромелли замечает, что за ним следят. Возможно, он подумал, что Брешан вошел во вкус и пытается собрать о нем дополнительные сведения, это позволило бы ему запросить большую цену.

3. Озлобленный, он идет к мастеру шантажа или звонит ему, чтобы высказать все, что он думает о его манере «работать».

4. Брешан энергично отрицает свою виновность и сам начинает охоту, чтобы установить, кто это столь вероломно осмеливается с ним конкурировать.

5. В свою очередь выслеженный Дюраном и лишившись своего козыря, Брешан посчитал, что все это «штуки» Ромелли. Он угрожает ему ответными мерами.

6. Ромелли теперь уже знает, что фото в руках Дюрана. Он наводит справки, ага… сотрудник мэтра Манигу. Этого сотрудника трудно заподозрить в шантаже. Следовательно, он может думать, что, имея фото на руках, адвокат сам собирается нанести ему удар. Ромелли заметался.

7. Он скликает своих старинных друзей, просит их все вынюхать и отобрать снимок силой. Осечка. Фото нужно Ромелли позарез, похоже даже, что ему сейчас не до сведения каких-то счетов с мэтром Манигу. Он, засучив рукава, сам берется за дело и отправляется в Париж, решив добыть конверт любой ценой. Но, может быть, он будет действовать через сообщников?

Утешительные выводы, не правда ли, змейка? Ну, спешу. Да помогут мне небеса…

19 апреля, воскресенье, 19 часов.

Записка Мари-Элен Лавалад, брошенная ею в папку с бумагами.

Мой бог, какая глупая щепетильность! Почему я не обратилась в полицию, я ведь могла это сделать, могла…

Мужчина яростно трясет дверь комнаты, где я сижу. Сейчас я перейду в кабинет мэтра Манигу. Мужчина пришел за фото, он мне сказал это. Я слышала его свистящий голос, его хриплое прерывистое дыхание.

– Отдайте снимок, отдайте мне его, клянусь, я не сделаю вам плохого!

Если бы я была уверена в этом! В его голосе столько отчаяния. Фото я приклеила под второй полкой маленького столика. Ему не придет в голову там искать. Я открыла окно и кричала, но у меня не хватает голоса, а здесь так пустынно в этот час. Я снова пыталась звонить. Бесполезно. Провода идут через зал ожидания, он их оборвал.

Я прячу сейчас этот листок, я хочу, чтобы знали, что он пришел из-за снимка, чем бы он ни объяснял мою смерть. О, лишь бы в кафе ничего не напутали…

Замок пока держится. Слышится какой-то страшный царапающий звук…

20 апреля, понедельник, 18 часов.

Из дневника Жюля Дюрана.

…Чувствую себя немного лучше, но на душе смутно. Я попросил бумагу и ручку, чтобы продолжать дневник (пока на отдельных листках). Лицо мое начинает походить на человеческое, я могу теперь вздохнуть без того, чтобы не пронзила адская боль в ребрах. Негодяи, они били и ногами. Сначала я сопротивлялся, как мог, но куда мне против двух здоровяков…

Мысль о Софи поддерживала меня в страшные часы Я уже хотел ей рассказать об этом (она приходит сюда с пятницы), но почему-то робею. Завтра. Завтра она узнает, как один из этих подонков закричал с искренним негодованием:

– Готов поклясться, что он нас не слышит! Эта каналья витает где-то в небесах! Дай ему хорошенько, спусти его на землю!

Только что Софи ушла. Завтра я ее увижу вновь. Я ей скажу… Но я еще не готов. Наверное, буду заикаться самым безобразным образом, но она поймет. Она уже поняла… В первый день она коснулась пальцами моих кровоподтеков на лице, наши взгляды встретились. Не знаю, что она прочла в моих глазах, но она покраснела.

Она усаживается подле меня на стуле, речь ее безыскусна, жесты полны грации. В общем-то я больше слушаю. Вчера она удивилась, что я столь мало говорю о себе. Я ответил ей, что это предмет, который мне известен досконально, и потому не вижу в нем никакого интереса. К слову сказать, я ей признался, что, хоть и называю себя Робер, мое настоящее имя Жюль. Софи улыбнулась, заметив, что имя связано с человеком как кожа, менять его – значит изменить представление о себе. Хорошо сказано (мне ли не знать, как человек хочет порой уйти от себя самого).

Иногда между нами воцаряется молчание. Я прерываю его, я счастлив, что мне удается Софи разговорить. Беседа скачет с предмета на предмет, мы снова возвращаемся к этому преступлению, вспоминаем Добье, к которому Софи относилась с настоящим обожанием.

Она мне, между прочим, рассказала, что когда Белла погибла, отец обошел буквально всех друзей, которым он дарил ее стихи, и забрал их назад (наверное, все же не все. Одно стихотворение сохранилось у Добье, который показал его однажды Лавалад, немало меня тем удивив. Софи я не стал ничего об этом говорить).

Софи прочитала наизусть несколько стихотворных опытов сестры, очень недурных. Она вспоминала, как Белла уже лет с пятнадцати перепечатывала свои произведения на старой пишущей машинке, которую за ветхостью отнесли в мансарду. Софи садилась рядом с сестрой и смотрела, как она печатает. Я представляю себе эту картину: две девушки, совсем еще подростки, в пыльной неприбранной комнате… одна некрасивая, но охваченная поэтической лихорадкой, печатает двумя пальцами, другая сидит на полу, поджав ноги к подбородку и обхватив их руками, с лицом таким прекрасным и возвышенным…

Прекрасным? Что я в этом понимаю! Софи это нечто особенное, ее нельзя мерить обычными мерками. Я знаю, что готов проводить часы в созерцании существа, каждый жест которого чудо, а эти глаза неземного цвета!..

20 апреля, понедельник.

Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).

…Сейчас вечер понедельника, и я жива! Как рассказать тебе о пережитом? Буду уважать хронологию, а ты включи везде лампы, если дома одна…

Дописав тебе письмо, я сразу отправилась вчера в нашу контору. Не то, чтобы уже началось смеркаться, но на улицах как будто посерело. Добравшись до цели (а путь неблизкий), я была поражена царившей в нашем квартале тишиной. Жителей здесь почти нет, ведь это то, что официально называют административным городком. Там и сям стоят закрытые автомобили (дороги служат гаражами). На улице, ведущей к нашему подъезду, эхо от моих шагов заставляло думать о какой-то бетонной пустыне. Я тряхнула головой, стараясь не слишком-то давать волю воображению.

И вот я внизу, в холле… От тишины ломит в ушах. Я в нерешительности постояла перед лифтом и решила все-таки подняться по лестнице. Наверху зажгла небольшой светильник и машинально пошла быстрее. Шум моих шагов по плитке отзывался таким тревожным звуком, что я, охваченная беспокойством, остановилась. В этот момент что-то кругом изменилось. Я стою, но звук моих шагов секунду или две еще раздается (так мотор уже выключен, но внутри его что-то клацает). У меня упало сердце: я поняла, что слышу чужие шаги. За мной следили! Я почувствовала, что у меня вспотели ладони и ноги стали ватными. Как во сне, я открыла дверь конторы; закрыла ее за собой и прислонилась к стене. (Это было в зале ожидания.) Потом вдруг бросилась в нашу комнату. Скорее, скорее, взять конверт и долой отсюда! Конверт был на месте, в корзине для почты. Как в тумане, с обостренными волнением чувствами, я тотчас его заметила – бежевый прямоугольник, надписанный корявым почерком. Внутри прощупывалась плотная бумага: фото!

Я подбежала снова к входной двери и дрожащими пальцами приоткрыла ее. Чуть высунула голову… И ясно увидела в конце освещенного коридора фигуру человека, сразу отпрянувшего за угол. Мужчина? Силуэт вроде мужской, плащ, шляпа… Меня ожидали. На секунду мне будто послышался голос мэтра Манигу, советовавшего взять провожатого. Он обо мне подумал, как же я могла быть такой беспечной? Вот она, расплата: здесь злоумышленник, может быть, Ромелли. Близкая к обмороку, я лихорадочно соображала, что делать? Можно открыть окно и позвать на помощь, но что можно ждать от улиц без прохожих и машин без водителей? Более чем в ста метрах шумел автомобильный поток, и кто услышит мои крики?

Вместе с тем я пыталась и успокоить себя. Неужели нападают на людей в такое время в центре Парижа? Это, должно быть, какой-нибудь сверхсознательный служащий пришел в одно из счетных бюро лишний раз сверить дебет с кредитом или… бог весть кто-нибудь еще, ведь вход в здание свободный (консьерж, как и все консьержи, проводит конец недели в деревне).

Я нашла в себе силы снова приоткрыть дверь. В коридоре – никого. Вот так раз. Прямо как в кино. Меня потряс приступ нервного смеха. Потом снова охватил страх. Нет, он ждет меня там, чтобы отобрать снимок.

Я подумала, не позвонить ли в полицейское управление, но как вспомнила, что придется объяснять наше доморощенное расследование, наши, может быть, глупые умозаключения… не вынесу я этого! Тогда что же предпринять… Я не знаю никого из знакомых, кто мог бы быть дома вечером в воскресенье. Иные еще в деревне, другие ушли в кино, в кафе. В кафе, в кафе… Молнией сверкнула одна мысль, которую я тут же отогнала. Это тоже было бы смешно. Но не думать об этом уже не могла. Медленно вернулась в свою комнату, почти машинально открыла сумочку и достала записную книжку.

Буква Ж, Жорж-Антуан, здесь телефон и название кафе, которое я тогда записала: «Терция». Было семь тридцать вечера, как раз время достославного brain-trust’a, посвященного разработке оперативного плана на неделю.

Помедлив, я вставила палец в прорезь телефонного диска. Именно в этот момент послышался странный звук, буквально пригвоздивший меня к месту. Я бросила взгляд в зал ожидания: ручка двери шевелилась! На тебе – в трансе, каком находилась, я забыла запереться. Я открыла рот, чтобы крикнуть, но не смогла произнести и звука. Но, должно быть, в нас дремлют какие-то подспудные силы, позволяющие в критический момент действовать без участия разума. Не помню, как подлетела к двери своей комнаты и вмиг закрылась на два оборота ключа.

Из зала ожидания донесся уже более ясный звук открываемой двери, потом послышались осторожные шаги. Немного погодя дернули дверь моего убежища. Снова тишина, человек размышлял, наверное, как поступить дальше. Скорей к телефону. Непослушным пальцем я набрала номер. Мне казалось, что щелчки создавали неимоверный шум. Он, конечно, их слышал, потому что начал трясти дверь. Гудок… второй, третий. А, черт! Неужели именно сегодня кафе не работает? А вот и чей-то голос. Я произнесла задыхаясь:

– Нельзя ли поговорить с мсье Дюбурдибелем, вашим клиентом? Это по личному вопросу и срочно… Скажите, что просит Мари-Элен Лавалад, он меня знает…

Молчание. Они там, видно, натасканы, как относиться к подозрительным звонкам. Потом мне как-то боязливо сообщили:

– Сейчас посмотрю в зале, отзовется ли кто-нибудь на это имя…

Надо было действовать быстро. Я выпалила едва слышно:

– Послушайте, передайте, его просит Мари-Элен Лавалад… да-да, Мари-Элен, он все поймет. Скажите ему, что я в опасности… ну, нет, это не шутка, клянусь вам. В любом случае, пусть об этом судит он сам; умоляю вас, запомните и передайте ему: я в конторе мэтра Манигу, пусть он немедленно приедет, да, немедленно, не теряя ни секунды, речь идет о жизни и смерти… Он знает, где это; на всякий случай: третий этаж, комната двести семнадцать, быстрее, быстрее…

Тишина. Полная тишина. Я нелепо тряхнула трубкой, словно это могло оживить ее. Потом догадалась: человек заметил в зале телефонные провода и порвал их. Дверь теперь была неподвижна, но послышалось какое-то странное царапанье.

Конверт все еще был у меня в руке. Неверной походкой я подошла к маленькому столику и под его второй полкой приклеила послание Дюрана клейкой лентой. Скрежет стал явственней. Я крикнула, охваченная паникой:

– Уходите отсюда, немедленно уходите! Я позвала на помощь, сейчас сюда придут… Что вам надо? Здесь нет денег!

Послышался приглушенный голос:

– Фото в конверте, отправленное из Ниццы… оно должно быть у вас, отдайте мне его…

Я пробормотала:

– Какое еще фото? У меня ничего нет.

– Передайте его под дверь, и я сейчас же уйду. Я не сделаю вам ничего плохого… я не убийца.

– Нет у меня фото, я уже сказала!

– Посмотрите тогда среди свежей почты. И зачем вы пришли сюда? Мне нужно фото, я прошу вас, прошу…

Раз за разом он умолял меня, потом начал угрожать, отчаяние и гнев делали порой его речь нечленораздельной. Голос его то дрожал, то как будто в нем слышались всхлипы…

В конце концов я даже почувствовала на миг острую жалость к нему. Смутно подумалось, не отдать ли ему фото, чтобы он оставил меня в покое (бес мне нашептывал, отдай, ну какая может быть связь у этого снимка с покушением на патрона…). Признаюсь к своему великому стыду, что если я этого и не сделала, то, главным образом, из-за опасения, что мужчина не захочет оставлять свидетеля.

Я препиралась с ним, чтобы выиграть время до прихода Дюбурдибеля. Не столько, чтобы позвать на помощь (на что я почти не рассчитывала), сколько чтобы припугнуть человека за дверью, я открыла немного погодя окно и попыталась кричать. Страх ли, а может быть, извращенное чувство собственного достоинства, не знаю, только из моего горла вылетали едва слышные бессвязные звуки.

Знаешь ли, что я сделала потом? Я нацарапала послание к живым в стиле бутылочной почты – это на тот случай, если найдут лишь мой хладный труп.

К счастью, эта записка оказалась ни к чему, я ее порвала. Ты не узнаешь, что за перлы там содержались.

Когда дверь уже начала поддаваться, я перебралась из своей комнаты в кабинет мэтра Манигу. Теперь я тебе описываю все это очень спокойно и, по-моему, вполне связно, но, смею тебя уверить, проворству моему позавидовали бы и в цирке.

Страшный треск в покинутом помещении, и вот человек уже молотит в дверь, которая, на языке военных, называлась бы последней линией обороны.

Как тебе описать последующие минуты? Это было нечто вроде кошмара, и, как о всяких кошмарах, память сохранила путаные обрывки. Мне кажется, был момент, когда я пыталась молиться, да что проку: слишком много страха и совсем мало веры…

Вдруг моего помраченного сознания достиг новый звук: шум подъехавшего автомобиля. Я выглянула в окно: такси. Открылась дверца, вижу, как Жорж-Антуан бегом устремился к зданию. Я почувствовала комок в горле… Между тем человек, казалось, удвоил усилия. Я крикнула:

– Уходите, сейчас же уходите! Сюда идут!

Сильный удар потряс притолоку, дверь застонала… внезапно все стихло. Все-таки до нападавшего что-то дошло. Послышались удаляющиеся шаги, щелкнул выключатель.

Скорее надо предупредить моего спасителя! Приступ храбрости овладел мной. Я решительно повернула ключ и рывком открыла дверь. Это была картина! В наших комнатах царил полумрак, падал лишь слабый свет из зашторенных окон. У двери зала ожидания съежилась темная фигура, похожая на неведомое животное. И вот эта дверь распахнулась, в проеме обрисовалась фигура Дюбурдибеля (свет был в дальнем конце коридора).

Я крикнула:

– Осторожней, Жорж-Антуан, он вас подстерегает!

Почти одновременно с этими словами Дюбурдибель получил первый удар, умелый и сильный, который выдавал в нападавшем человека с боевым прошлым кулачного бойца. Дюбурдибель на миг остался неподвижным, согнувшись вдвое. Я услышала его хриплое дыхание. И обмерла. Человек схватил стул и с силой опустил его на спину Жоржа-Антуана. Тот зашатался.

Я подумала: «Это конец. Он убьет нас обоих…» Но до конца еще было далеко. Я считала, что Жорж-Антуан имеет лишь брюшко. Оказалось, у него еще и незаурядные бицепсы. Когда злоумышленник приблизился, чтобы ударить снова, он внезапно схватил его обеими руками без всяких приемов, что называется без затей, как сделал бы это здоровенный детина, каким он себя и показал. Они закружились будто в танце, потом яростная потасовка возобновилась, ее глухие звуки доводили меня до дурноты.

Человек, отброшенный к стенке, схватил стоящий там стул и метнул его. Жорж-Антуан увернулся и ринулся на него как разъяренный бык. Он схватил мужчину за плащ и буквально припечатал его к стенке. Раз, другой… голова мужчины болталась под ударами. Шляпа покатилась по полу, открыв, белую шевелюру – блондина или седовласого? Темнота мешала это понять.

Все кончилось в секунду. Раздался сдавленный вскрик. Жорж-Антуан отпрянул, прижав руки к низу живота, куда нападавший двинул его коленом. Дверь зала ожидания хлопнула. В коридоре гулко отзывались шаги убегающего человека. О преследовании в такой ситуации не могло быть и речи.

Я в смущении приблизилась к Жоржу-Антуану. Он сопел прямо-таки по-детски.

– Это ничего, ничего, – бормотал он с какой-то стыдливой поспешностью. – Это сейчас пройдет…

Я зажгла свет. Он выпрямился, мы улыбнулись друг другу.

– Вы-то как? – спросил он мягко.

– Что я… Вам становится лучше?

– Уже проходит… Вы меня назвали Жорж-Антуан…

Я просто задохнулась. На что он обратил внимание во всем этом деле! А как же иначе? Не кричать же было в тот миг: «Осторожней, мсье Дюбурдибель»?

Дальше, верь мне, не было ничего интересного. Вел он себя безупречно, именно так, змейка. Он едва согласился, чтобы я рассказала, почему понадобилась его помощь. Зачем мне это, заметил он, вы позвали меня в трудную минуту, мое вмешательство не дает мне никакого права на ваши тайны. Иной сукин сын, считающий между тем себя джентльменом, мог бы научиться кое-чему у моего спасителя.

Рассказала я ему, конечно, не все. Ничего, разумеется, что касается его лично. Только о событиях в Ницце. Жорж-Антуан признался, что когда с мужчины слетела шляпа, ему показалось на секунду, что это был его родственник Юбер Ромелли, но он отогнал эту мысль, настолько посчитал ее нелепой. И потом вся эта свалка происходила в потемках…

Я отдала Дюбурдибелю конверт, он его положит в свой сейф до приезда мэтра Манигу.

Мы закрыли нашу контору и ушли. Он подвез меня на такси домой. Пожав ему на прощанье руку, я сказала:

– Спасибо, большое спасибо, Жорж-Антуан. Не знаю, как и отблагодарить вас…

– Это я вам благодарен, – ответил он, понизив голос. – Спасибо, что вспомнили именно обо мне, когда оказались в опасности.

(Ну, что с ним сделаешь?) Он вернулся к машине.

Я позвонила мэтру Манигу и конспективно изложила ему все, что тебе так подробно размазывала. Он меня почти отечески пожурил за то, что не взяла провожатого. Чувствует он себя получше и послезавтра будет здесь.

21 апреля, вторник, 15 часов.

Из дневника Жюля Дюрана.

…Меня осенило. Вот так, вдруг пришло в голову само собой. Среди мыслей о Софи, о предстоящем вечернем разговоре…

Фото это довольно безобидно на первый взгляд. Один из снимков, сделанных на улице, как я теперь понимаю, самим Тьерри Брешаном. Вспомним, что там. Идут двое. Один – Юбер Ромелли, руки в карманах, с озабоченной миной. Другой Людовик, брат Клод Жом, самоубийца. Я тотчас его узнал (ведь совсем недавно я видел газетные вырезки у мэтра Даргоно). Очень элегантный Людовик был одет в замшевый костюм, куртка с бахромой и брюки с отворотами. Он говорит с Ромелли, глядя ему в лицо.

Что здесь подозрительного? Ромелли хорошо знал Людовика, они симпатизировали друг другу. Мальчишка был вроде нормален, когда их сфотографировали вместе. Дарвин ничего не увидел на снимке, его можно извинить. Мэтра Даргоно, пожалуй, меньше, но ведь столько лет прошло, он мог позабыть все обстоятельства дела. Что до меня, то мне единственному пришлось прочитать отчеты об этом зловещем происшествии совсем недавно. Отсюда-то и озарение!

Что рассказала мадам Григ, гувернантка? Коротко, следующее. Людовику купили замшевый костюм с бахромой ко дню рождения и подарили его раньше, думая остановить начавшийся припадок. Людовик надел этот костюм первый раз, после чего исчез. Его искали, но тщетно.

Что же было на самом деле? Приехав на виллу, Ромелли помог ему ускользнуть? Или же, встретив его на улице, вместо того, чтобы отвести домой, повел вдоль оживленной дороги, видя его состояние и надеясь, что произойдет непоправимое? Факт остается таким: Ромелли находился в компании с подростком как раз перед несчастным случаем, который он не предотвратил.

Судьбе было угодно, чтобы некий бродячий фотограф (а им был Тьерри Брешан) снял их, причем аппаратом, который через пару минут выдает готовую – и в одном экземпляре – фотографию. Может, в тот момент сам Ромелли был не в себе или еще что-нибудь, не знаю, только денег за этот черно-белый прямоугольничек он не выложил. Назавтра Брешан сравнивает свой снимок с фотографиями Людовика в газетах, читает хронику происшествий…

Этот субъект, может быть, и не очень умен, но у него есть нюх, который развивает природная испорченность у такого сорта людей. Не забудем, что он, по крайней мере, наслышан о репутации Ромелли. Он сразу схватывает, что можно извлечь из такого рода дела, и ждет, пока его «клиент» женится и станет платежеспособным… Начинается шантаж. Такова, на мой взгляд, история с фото.

Лично я не думаю, что с точки зрения уголовного кодекса Ромелли угрожало страшное наказание. Максимум – за неоказание помощи в опасной ситуации. Но он готов дать куда больше, лишь бы жена не видела этой фотографии. Больше, но не настолько, сколько хотелось бы Брешану. Так и находились они в великом противостоянии…

Что до покушения на мэтра Манигу, снимок дает основание думать, что Ромелли психологически готов совершить преступление. Человек, способный повести себя так с душевнобольным подростком, весьма вероятно, может стать и убийцей.

21 апреля, вторник, 20 часов.

Мэтр Манигу уезжает отсюда завтра. Я отправляюсь с ним, хотя чувствую еще сильную слабость. Патрон ничего не понимает, но по моему лицу видит, что ни о чем спрашивать не надо.

Я не могу больше выносить это солнце, чуждый мне акцент, бесцеремонность местного люда. Когда вернусь в Париж, я забуду обо всем этом, может быть, сменю службу, так вернее избавишься от воспоминаний…

Она и Добье! Как это стало возможным? Я хочу довериться бумаге, меня буквально душит боль, но потом я порву этот листок, я выброшу все страницы дневника, где говорится о ней… Не хочу, чтобы хоть что-нибудь осталось записанным – пусть память о ней исчезнет! Я не помню точно ее подлинных слов… Сначала говорил я – пылко, торопясь, без затруднений в речи; она слушала, сложив руки на коленях, опустив глаза. Трудно было догадаться, что она чувствует. Лишь биение жилки на шее выдавало ее волнение. Вдруг она тронула рукой мое плечо, будто попросив помолчать. Глаза ее были сухими.

– Жениться на мне, – откликнулась она, – жениться на мне?

Я ответил с живостью:

– Верьте, что я не уважал бы вас, держа что-то другое даже в помыслах!

Она внезапно съежилась на стуле, как маленькая старушка. И словно упала преграда – она начала говорить. Она мне рассказала все, без стыда, без утайки, с какой-то холодной решимостью, делавшей ее голос бесцветным, безразличным – так рассказывают урок.

Она и Добье… ее толкал сначала только демон кокетства.

О, только чтобы посмотреть, что получится, любопытства ради, потом была досада из-за его первоначальной холодности, уязвленное женское самолюбие, дальше – больше, и однажды они переступили запретную черту…

Этот короткий роман измучил ее, она извела себя угрызениями совести. А Добье будто потерял рассудок, он хотел порвать с Беллой, все ей рассказать. Софи и Добье не могли противиться возникшему чувству – они встретились снова.

Что она говорила мне еще? Что заболела, что отец должен был ухаживать за ней, что он никогда ее не любил, всегда предпочитая Беллу, и, может быть, поэтому, как знать… Но она не ищет себе извинений. Не в силах больше молчать, она все рассказала Белле. Та выслушала ее, не проронив ни слезинки, не шелохнувшись. Только уже выходя из дому, она бросила вполголоса: «Я на полчасика отлучусь на машине, развеюсь. И ты постарайся взять себя в руки. Мы еще вернемся к этому разговору…»

Софи не думает, что авария была преднамеренной, совсем нет, просто Белла вряд ли могла в тот вечер вести автомобиль. Софи не знает, догадывался ли о чем-нибудь отец, впрочем, она уверена, что Белла ничего не рассказала (да и времени не было). Но мэтр Даргоно – человек очень тонкий, проницательный, Софи в глубине души опасается, что правда от него не укрылась, отсюда, возможно, еще большая неприязнь к ней.

Вот так. Теперь я знаю все. Софи поднялась, чтобы уйти. Она сказала, что больше не придет. Пусть я ничего не говорю, не пытаюсь ее утешить. Она только просит меня простить ее, если причиняет мне боль. Конечно, она могла бы и не открыться мне, но это было бы нечестным, она не хотела выйти за меня замуж именно потому, что питала ко мне настоящее чувство. Она добавила, помедлив:

– Я была, что называется, легкомысленной, но клянусь вам, я признаюсь мужчине в этом первый раз. Конечно, вы не обязаны мне верить…

Она направилась к двери. Я хотел окликнуть ее, вернуть, сказать, что она другая, возрожденная к новой жизни Софи, что я заберу ее отсюда куда-нибудь далеко, где она забудет прошлое, но я чувствовал, что буду немилосердно заикаться. Страх охватил меня.

С парализованным языком, уставившись взглядом ей в спину, руками судорожно сжимая простыню, я не мог вымолвить и слова. У двери она не обернулась. Конечно, она думала, что я презираю ее, что она мне неприятна вконец… Эта мысль была нестерпимой.

Не хочу больше оставаться здесь, под этим палящим солнцем, прочь отсюда, не желаю больше никого и ничего слышать. На Ромелли мне плевать. Пусть мэтр Манигу даст подстрелить себя как кролика, меня это не касается. Если бы я только мог быть убитым вместо Добье.

23 апреля, четверг.

Из полицейской хроники в газете, утренний выпуск.

КОНЕЦ ДЕЛА МАНИГУ – ДОБЬЕ.

УБИЙЦА ПОГИБАЕТ, ПЫТАЯСЬ СКРЫТЬСЯ ОТ ПОЛИЦИИ.

МЭТР МАНИГУ РАНЕН

Силою обстоятельств под делом Манигу – Добье подведена черта. Вчерашняя попытка была роковой для самого убийцы. Читатели помнят о трех покушениях на убийство, объектом которых был мэтр Манигу в эти последние недели. Во время одного из них жертвой стал молодой стажер Патрис Добье. Убийца повторил попытку, взорвав машину мэтра Манигу; к счастью, он своей цели не достиг.

Вчера мэтр Манигу вернулся из Ниццы, куда он был вызван по неотложным семейным делам. Из аэропорта он на такси

подъехал к своему жилищу в Везине. Убийца, без сомнения, знал о его возвращении и ждал в автомобиле метрах в тридцати от дома адвоката. Отпустив такси, мэтр Манигу поднялся на невысокое крыльцо, держа ключ от входной двери. В этот момент из машины с опущенным боковым стеклом раздался револьверный выстрел. Пуля попала в плечо адвоката. Он тотчас упал ничком за бетонную кадку для цветов.

Фланирующий неподалеку полицейский в штатском, из охраняющих мэтра Манигу, сразу же открыл ответный огонь по нападавшему. Последний, дав машине полный газ, попытался затеряться в потоке транспорта. Преследуемый полицейским, вскочившим в проезжавший автомобиль, преступник не справился на повороте с управлением и врезался в столб ограждения. Извлеченный из обломков машины, он был отправлен в больницу, где и скончался.

Стрелявший опознан. Это Юбер Ромелли, известный в деловых кругах Ниццы и родственник мэтра Манигу. Адвокату оказана на дому необходимая врачебная помощь. Он совершенно теряется в догадках относительно мотивов этих злодейских актов. Похоже, что не надо сбрасывать со счетов болезненных отклонений в психике погибшего.

Наш специальный корреспондент в Ницце собирает дополнительные сведения об этом происшествии.

7 мая, воскресенье.

Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).

…Извини меня за столь продолжительное молчание (почти месяц), но о чем рассказывать, когда ничего не происходит? Дело, как это говорят в полиции, закрыто. Правда, остаются неясные моменты. Оружие Ромелли совсем не то, из которого он убил Добье, а тем более стрелял первый раз в мэтра Манигу. А искомого оружия не нашли. Точных причин покушений тоже. Но Юбер мертв, и, я думаю, никто и никогда уже не ответит на оставшиеся вопросы.

Во всяком случае, никакого сомнения: это он. Во-первых, преступление в Везине, во-вторых, доказательство a contrario:[15]15
  a contrario – от противного (лат.)


[Закрыть] больше ни писем, ни покушений. Настали тишина да благодать. После такой нагрузки для наших нервов будни кажутся очень пресными, они убивают порывы, умерщвляют страсти. А отзвуки происшедшей драмы имеют горький привкус. Сегодня утром, например, мы получили письмо от бывшей консьержки Добье. Работая у нас, он снимал меблированную комнату. Прибирая ее для нового жильца, эта женщина обнаружила несколько бумаг Патриса. Недолго думая, она отправила их нам.

Мы открыли конверт, в нем не было ничего личного, если не считать стихотворения Беллы Даргоно «Малышу из Парижа», напечатанного на машинке; я тебе цитировала однажды из него начало. Как любительнице поэзии посылаю теперь тебе стишок полностью, в фотокопии. После «дегустации» отдай его, пожалуйста, малышу Себастьяну, который, ты мне писала, составляет собственное досье по нашему делу. Стихотворение будет его последней частью и, может быть, наиболее трогательной. Патрон поручил мне отправить подлинник, найденный у Добье, мэтру Даргоно, сопроводив послание несколькими теплыми словами, которые он и продиктовал. Печально, не правда ли, змейка?