Текст книги "Темные зеркала. Том второй (СИ)"

Автор книги: Рене Маори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Открыл я их уже совсем в другом мире. В обычном и привычном. И жизнь моя потекла по своему руслу, как и текла до всех этих событий. Только ночами меня кто-то иногда тихонько зовет: “Рене, Рене!”. И тихо говорит: “Делай то, что можешь сделать только ты, не теряй времени”. И тогда я вскакиваю с постели и сажусь за пишущую машинку.

– Ну, наконец-то! – вскричал Пал Палыч.

– Да, – ответил автор. – Это все. И я бы хотел теперь узнать ваше мнение.

– А к какому жанру вы относите эту, с позволения сказать, литературу?

– Я бы определил ее как сюрреалистический экзистенциализм.

– А подлиннее слова вы не могли найти? Так ведь и язык сломать недолго.

Маори тоскливо посмотрел редактору прямо в лицо:

– Разве в этом дело? Я хочу всего-навсего издать повесть и желательно в вашем издательстве. Больше ничего.

– И этого слишком много. Вы, кстати, заметили, что в вашей повести нет ни одного женского образа? Ответьте, почему?

– Наверное, они были неинтересны. Зачем же загромождать...

– Тогда я вам скажу, почему. А потому, милостивый государь, что каждый персонаж вашего произведения – это вы сам. Вы и Крон (будь он неладен), и Диоген, и, как его там – Иоганнес. Все это вы. И говорит это только о недостатке мастерства. Внутренний диалог – сильная вещь, но только тогда, когда он написан рукой настоящего художника. Читайте классиков, там вы найдете ответы на все ваши вопросы.

– Классики – она всегда уже мертвые. А я – живой, и хочу издать свою повесть в вашем издательстве. Да, она автобиографична. В этом я с вами согласен, но и только. Образы же списаны с настоящих людей.

– Это уже не смешно, – отрезал Пал Палыч. – Никаких таких настоящих людей нет и быть не может. Мне остается только, как Станиславскому воскликнуть “не верю!”. И мы не сможем принять это к опубликованию. Слишком слабо.

– Так что же делать?! – в отчаянии воскликнул Рене Маори.

– Вы можете издать книгу за свой собственный счет. Да-с, за свой собственный, – с ударением повторил редактор.

– Но, у меня нет никакого своего счета, – растерялся автор.

– Тогда ничем не могу вам помочь, – сухо ответил Пал Палыч.

– Стойте, – вдруг вскричал Маори. – Зато у меня есть вот это!

И с этими словами он положил на стол редактора какую-то светящуюся вещицу – то ли кубик, то ли шарик.

– Что это? – с отвращением спросил редактор, глядя на непонятную вещь, как на какое-то кусачее насекомое.

– Оно, – счастливым голосом ответил автор. – Время.

– Да, бросьте. Какая гадость! Уберите, – вдруг взвизгнул Пал Палыч и замахнулся на кубик толстой рукописью.

– Нет! – Закричал Маори. – Нет! Не убивайте время!

Но было поздно. Кубик погиб под тяжестью рукописи Рене Маори.

Пал Палыч протер глаза. Все вокруг расплывалось, словно в тумане. “Надо же, – подумал он, – а ведь я, кажется, задремал. Ну, и дрянь приснилась, ну, и пакость!.. “

Часы методично пробили одиннадцать. Сейчас явится автор. Вот, не было печали. Редактор бросил враждебный взгляд на недочитанную рукопись и мученически завел глаза.

За окном жужжали насекомые, распевали птички – еще бы, им ведь не нужно было в душном кабинете беседовать со всякими болванами. Пал Палыч выглянул в окно – веселые мусорщики громыхали полными баками и обзывали кого-то непотребными словами. Пал Палычу вдруг до смерти захотелось узнать, кого именно. Он перегнулся через подоконник и увидел далеко внизу седого человека в сером больничном халате. Он стоял и держал стену.

Боже, помоги удержать день!

Запах лепестка белой лилии

Тысячу раз, каждую ночь, словно надоевший фильм, я вижу один и тот же сон, кажущийся пугающим и мрачным, когда я сплю, и глупым и бессмысленным в момент бодрствования.

Я вижу одноэтажный дом с остекленной террасой, переплеты окон которой выкрашены в белый цвет. Есть в нем что-то экстрабытовое, напоминающее те старые дома, в которых люди жили не один десяток лет, постоянно подстраивая и подновляя. Где каждый уголок обжит до такой степени, что все кажется вечным и неизменным, где ни одна вещь не должна быть переставлена или хотя бы сдвинута с места.

Там, во сне можно было бы найти слова описания, но здесь в реальности сделать это очень трудно. Наверное, дом этот – просто воспоминание из детства, когда еще все дома были одноэтажными, люди не ездили без конца с места на место, а жили и умирали в своем доме, успев иногда дожить до глубокой старости. И их дети продолжали жить там же, и так далее.

Я вижу это каждую ночь и знаю, что меня там нет. И еще я думаю, стоит ли этому радоваться или... или грустить? Нет, совсем не то – не грусть, не печаль, не тоска, а, скорее, безумный ужас, который можно испытать лишь в ночном кошмаре.

Я вхожу в дверь и иду по террасе. У входа стоит коляска с двумя близнецами. На них синие шапочки, и укрыты они белым пикейным одеяльцем. Один плачет – другой смеется. Это можно понять по лицам, потому что ни один звук не нарушает вечной тишины. Тишина эта была всегда, и дети эти были всегда. Они – декорация, они просто есть вместе со своей коляской и все.

На деревянном столе стоит грязная посуда, валяются огрызки – но ни один предмет невозможно сдвинуть с места. Все это просто есть. Жесткая форма, которая бог знает, что закрепляет собой, какие значения или знаки ирреальности моего сознания. Все, что здесь есть, – все твердо и неизменно и потому напоминает могильные плиты под сводами собора или бесконечные залы колумбария.

Впрочем, здесь есть один предмет, который движется. Это – маленькая девочка в красном цветастом платье, в безобразном переднике и с торчащими, как у старой куклы, косичками. Она подметает пол, безмолвно находясь одновременно во всех комнатах. Я знаю, что во всех. Я вижу ее – она движется, но является такой же постоянной, твердой и вечной, как и все остальное. Ее я очень боюсь – она другая. Я всеми чувствами ощущаю ее чужеродность. Она не угрожает, не говорит, не нападает, но ее я боюсь едва ли не сильнее самого большого страха, таящегося в этом доме. Страх этот находится в самой дальней комнате, заставленной всяким хламом. Я знаю, где он сидит, и всегда безошибочно его нахожу, потому что проделываю этот путь тысячи раз – и всегда нахожу его. Страх – это большой стеклянный сундук. Стоит поднять его крышку, как на дне сами собой начинают образовываться жабы, они бесконечно самообразуются, выпрыгивают и приклеиваются к одежде, к рукам, к лицу. Я с отвращением отдираю от себя эти липкие холодные тела и знаю, что если не успеть, то жаба срастется с тобой – и это ужасно и отвратительно. Но, конечно, я удачлив и хитер, мне всегда удается вовремя спастись и убежать. Пронестись в панике по анфиладе вечных комнат, и на пределе душевных сил в последний раз испугаться чистоплотной девочки в фартуке. Бежать, бежать мимо коляски по деревянным ступенькам и каменной дорожке. Бежать так, словно кто-то преследует. Кричать и не слышать своего голоса, и не чувствовать своих ног, и не уметь взлететь, хотя раньше умел.

Вот тогда я и встречаю этого человека. Он мне абсолютно незнаком, но что-то мне в нем не нравится, и тогда я хитростью засылаю его в дом. Я знаю, что он не вернется оттуда, и с интересом жду, когда меня начнет мучить совесть. А потом вдруг понимаю, что жду этого напрасно, и совесть будет мучить не меня, а того, кто моими глазами был в этом доме, того, кто открыл этот сундук и испугался девочки. Того, кто отправил незнакомца на смерть. Это его воспоминание, а вовсе не мое. Это он вернется в дом и погибнет вместе со своей жертвой потому, что его замучает совесть. А у меня останется лишь горечь оттого, что еще один эпизод прожит не мной, а мой день снова прошел впустую, выпал из моей жизни – безликий и белесый, ни радостный, ни грустный, – никакой.

Я делаю что-то, но совсем не то, что хочу, а лишь то, что может сделать каждый.

Кому-то выпадает жить и создавать ситуацию. Кому-то – слушать, видеть, размышлять.

А я люблю покой. Поэтому и самоустраняюсь. Никто не узнает – кто я и что я. Просто единица или, как принято выражаться в научной литературе, сторонний наблюдатель. Я только слушаю, думаю и молчу.

– Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но, в общем, ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. Помните слова: “Под тем миром, где обитает все живое, на пятьсот ри простирается ад”? Значит, еще издревле люди верили, что ад – преисподняя. И только один из кругов этого ада – ад одиночества – неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями, лесами.

Акутагава Рюноскэ

Последняя пассажирка восточного рейса прошла наверх в зал ожидания аэропорта. Макс сверлит взглядом ее черную спину, раздраженно рассматривая слишком узкую юбку и слишком толстые ноги. Ее волосы слишком рыжие, а сумка, вяло болтающаяся в расслабленной руке, слишком бесформенна и потерта. Последний пассажир не должен быть таким. Макс пытается подобрать слово: “Последний пассажир не должен быть таким... таким обыденным”. Вот. Но, наконец, женщина уносит и свои толстые ноги, и свои рыжие волосы.

Все. Проводы закончены, и Макс поворачивает в сторону кафетерия.

Здесь, сидя за чашкой мутного кофе, он думает о том, что остался совсем один, а это значит, что не нужно спешить домой.

Он смотрит на черную, покрытую мутной пленкой жидкость и встряхивает чашку. Муть раскалывается на ровные квадраты и напоминает рассохшуюся на солнце глину...

***

– Но это же так просто, Маргарита. “Джая, джая, Кали ту!” Два человека двигаются в одном ритме: “Джая, джая. Кали ту” и их обволакивает общее поле. В этот момент они становятся одним существом, сгустком энергии, плотным, как протеин. И тогда вдвоем они могут все... Это такая власть... Марго, Марго, почему ты меня не слушаешь? Повернись чуть-чуть к свету, самую малость. Не так. Подожди, я сам поверну твое лицо как надо. Такое освещение, по-моему, лучше. Да, так на чем я остановился? Вот ты говоришь, что культ Кали – это кровавые жертвы и все такое прочее. Мне просто смешно, когда ты так рассуждаешь. Начать хотя бы с того, что об этом, практически, ничего не известно. Я ни за что не поверю, что ты читаешь эти бульварные книжонки с завлекательным названием “Тантра”. Вон их сколько наплодили. Еще бы. Культ Кали запрещен, уничтожено все, что имеет к нему какое-либо отношение, а красивое слово “тантра” осталось. Вот и пишут всякие там писатели свой собственный бред, и трактуют это как кому удобно, вместо того, чтобы честно сказать: “не знаю, что и как там, у индусов, а я просто хочу трахаться”. Так нет, им еще и религию подавай, чтобы, значит, “покрасивше” было. А нам с тобой ни к чему религиозные привязки. Религия – всегда несвобода. Какие-то нормы, законы. Ужасные законы, которые просто невозможно не переступить. Искусство – вот единственно верный закон. А Кали – Кали это любовь, это поэзия, и это возможности, каких свет не видывал. Сейчас ты начнешь говорить, что я давлю на тебя пошлой терминологией экстрасенсов. Впрочем, так ли необходимо всему давать имена? Пусть это называется Тантрой, магией, свободой, равенством, братством, – все равно, не вместишь ни в одно слово того, что есть на самом деле. Наверное, это просто любовь. Но такая любовь, Марго, что равной ей и быть не может. Когда ты остаешься один, а ведь рано или поздно, каждый оказывается в одиночестве, ты чувствуешь, что в твоей груди, в самом центре, – живет второй. Ты знаешь каждый его шаг, видишь все его мысли и совершаешь с ним вместе все его поступки. Словом, живешь его жизнью, в то время как он живет твоей. Ты меня понимаешь? Конечно, ты меня понимаешь.

Маргарита, подбородок опусти, пожалуйста. Хотя, лучше я сам поправлю. Чудненько. Хорошо сегодня пишется. Очень удачная картинка. Ты прекрасно позируешь, мой ангел.

Так вот. Ты всегда с этим человеком. А как же иначе? Ведь любовь эта была предопределена свыше, потому что всякая любовь посылается нам свыше. И другое существо, выпив тебя до капли, отдало взамен всего себя. До чего же я красиво говорю, с ума сойти! А самое страшное, Марго, что все это не может быть правдой. Это странно, что если красиво – то ложь, а правда...

Макс отложил кисть и задумался. Та, правда, которую он сейчас упомянул, настойчиво разбивала мечту, и никак не хотели они собраться вместе – мечта и реальность. Мало того, они перечеркивали друг друга.

Тогда, в реальности, он брел под дождем, рассматривая тротуар. Красновато-серые плитки поблескивали, словно присыпанные битым стеклом. Тротуары в этой стране выше, чем дороги, и потому дожди не заливают их. Не нужно перепрыгивать через лужи, видя отраженное серое небо, разбиваемое острыми каплями. А здешний дождь – это, наверное, тот самый тропический ливень?

Над морем стояла стена дождя. И серая вода, и серое небо сливались в одну неопределенную муть, скрывающую горизонт, не имеющую границ, безвоздушную и безысходную. Макс поднял глаза – его зонтик, красно-белый зонтик, представился ему живым существом, тяжко дышащим всем своим непромокаемым куполом. “И это называется зима”, – возмущенно подумал Макс. Он попытался сосредоточиться и определить, где там за морем находится Париж. За закрытыми окнами глаз в красной дымке ясно прорисовывался неведомый сияющий город. Сквозь пелену, сквозь дождь исподволь нарастало непреодолимое желание прямо сейчас, пешком пойти в Париж, где на незнакомых улицах прятался от Макса единственный человек, которого хотелось любить и видеть. Часть сознания отделилась и кометой, большой кометой с огненным хвостом, полетела в сторону предполагаемой Франции, унося с собой тоску, и тревогу, и... Он дотащился до какой-то легкомысленной лужайки, покрытой зеленью и усыпанной желтыми цветами, которым, видимо, наплевать было на зиму. Цветы эти напоминали циннии и так же резко пахли горечью и раздавленной травой. А прямо посреди лужайки торчала нелепая и пугающая пальма, закутанная в серые высохшие листья. И только на самой вершине она сумела сохранить несколько зеленых перьев. С них потоками лилась вода, и Максу показалось, что это тропическое чудище всхлипывает и жалобно подвывает. Но, ощущая не сострадание, а злобное удовлетворение, Макс подумал, что природа играет в нечестную игру. Вся растительность, издали казавшаяся мягкой и нежной, при ближайшем рассмотрении выставляла жесткие кожистые листья, напоминающие спину жабы. Фикусы, привычные в небольших горшках в комнатах старушек, оказывались гигантскими деревьями. Милое маленькое алоэ, такое лечебное и заботливое, распластывалось жутким зеленым пауком с мясистыми лапами, покрытыми колючками.

Кисть упала на пол, издав легкий пластмассовый щелчок. Макс встрепенулся. На мгновение ему показалось, что кто-то щелкнул выключателем в ванной. – Марго, ты здесь? Прости, задумался. Я вообще в последнее время очень рассеян. Мне кажется, что я даже знаю, когда именно это началось. Кстати, Марго, ты ведь любишь страшные истории? Если все время философствовать – так и уснуть недолго. А ведь нужно еще и поработать, прежде чем заваливаться спать. А расскажу-ка я тебе лучше страшную историю. Ты сиди и слушай. У меня уже даже есть вступление: “Все началось с того проклятого утра...”. Неплохо? Итак...

Все началось с того проклятого утра. Ты помнишь, мы тогда только приехали? Месяцев пять – не больше.

Однажды, проснувшись, я вдруг увидел, что все вокруг стало желтого цвета. Тускло-желтое небо висело над желтым городом, желтый туман клубился в неподвижном воздухе. Это действительно напоминало детскую сказку “Желтый туман”. Песок пришел из пустыни, чтобы проглотить город на берегу моря. Чтобы через тысячи лет какие-нибудь археологи принялись раскапывать его и стаскивать в музеи холодильники и кондиционеры, автомобили и компьютеры, утверждая, что когда-то здесь, на этом самом месте, существовала внеземная цивилизация.

Я выглянул на улицу. Песок висел в воздухе, лохматыми барханчиками притаился по обочинам дорог. Моя одежда в мгновение ока, покрылась тонким слоем песка и пыли. Дышать было нечем, а звуки поглощались и растворялись – песок жевал звуки, как сахар. Только дворники упорно боролись со стихией – отважные труженики невидимого фронта. Их стараниями город оставался живым снова и снова.

Я пробирался сквозь вязкий воздух и думал о том, что должен вот так, каждое утро идти по одному и тому же пути, до одной и той же точки, где проведу десять часов своей жизни, занимаясь чем-то, что не приносит радости, а только немного денег.

Чтобы скоротать время пути, я мысленно читал стихи – всегда одни и те же. Ты знаешь, Маргарита, что именно: немного Блока, немного Кузмина, а перед входом в полуразрушенный подъезд непременно Маяковского “Во весь голос”. Молча, про себя, но “во весь голос”, так хотелось орать от нежелания входить в эти проржавевшие двери чертовой мастерской.

Я шел, и шаги ритмично сливались со словами, а потом начало рождаться что-то свое, что-то... “Та-та-та – шумела толпа, словно камни катила с вершины”. Я давно не писал, не рисовал, у меня просто не было сил этим заниматься, просто не хватало слез, чтобы работать. Дар, казалось, отмер за ненадобностью. Но теперь он вдруг вырвался из меня в какой-то новой форме. Он рвался и бил, бил ритмом, и я знал – это тоже мое. Мое – то, что слышу внутри, но не воспринимаю ушами. “Та-та-та”. Ритм, ритм. Гулкое чудо, теплое убежище. И, наверное, вот в этот самый момент я и потерял контроль. Ты, конечно, знаешь, что реальность – вещь изменчивая, и, чтобы удержать ее в равновесии, нужно приложить некое волевое усилие. А тогда я как-то мысленно расслабился, и реальность закружилась и начала существовать сама по себе. Если бы я лежал на диване, скорее всего, что ничего бы не произошло, но я шел по ранней пустынной улице желтого цвета, и тут уж можно было ожидать чего угодно. И это случилось. Вместо того чтобы идти себе прямо, я свернул на какую-то улицу, названия которой не могу вспомнить, и найти ее снова тоже не могу – она исчезла. Третьим от угла справа стоял полуразрушенный дом в три этажа. Когда-то это был роскошный особняк с полукруглыми окнами, колоннами и лепниной по карнизу. Теперь зеленоватая краска облупилась, и местами показались на свет божий серые обломанные кирпичи. Стекла, естественно, были выбиты, но кое-где сохранились острые осколки, похожие на сосульки, на которых клочьями висела пыль. Нехорошей неестественной окраски кот, развалившийся под крыльцом на куче мусора, удостоил меня негостеприимным взглядом.

За спиной я услышал шаги. Мимо прошел нищий. Он и тебе знаком – его матрац располагается возле банка. Он обитает там с женой, которая кажется его родной сестрой – так они похожи. Маленький, щуплый. Редкие желтоватые волосы стянуты в хвост. Огромные пустые глаза навыкате. Я часто встречал его в разных местах и в разное время, всегда с каким-нибудь синяком или ссадиной на лице. В этот раз у него были загипсованы обе руки. Я невольно подумал, чем же он теперь будет просить подаяние – хотя гипс на руках тоже мог быть одной из нищенских уловок. Он прошел мимо, и тощая его фигура постепенно растворилась в желтом мареве.

Я услышал сиплое мяуканье. Поганый кот пытался привлечь мое внимание. Он выгибал спину, разевал пасть так, что я видел похожие на иглы клыки и розовый язык. Его хвост напоминал старую грязную мочалку, но при этом победоносно торчал вверх.

– Мя-а-у-у! – передразнил я его. Кот страшно обиделся, зашипел и упрыгнул в черный провал окна.

Разрушенный дом снова казался пустынным и мертвым. Желтое с зеленым. Яичница с луком.

Я же знал тогда, что развалины не таят в себе ничего хорошего. Я знал это всегда, но ничто не притягивало так мое внимание, как облезлые стены и выбитые окна. Что стоило уйти, поискать дорогу и не очень опоздать на работу? Но, боже мой, как мне понравился этот дом! Я перелез через низкое заграждение, и сразу почувствовал затхлый запах сырой известки.

Стены казались такими тонкими и ветхими, все пронизанные трещинами, и я вдруг ощутил себя тоже невероятно тонким, хрупким с узенькими веточками вен и артерий. Дом принял и понял меня. Мы с ним были заодно. Я встал на цыпочки и заглянул в окно, где только что скрылся кот.

Было темно. Нет, не сумрак, не обычная темнота пустой комнаты. Это была убийственная всепоглощающая тьма – тьма бесконечного пространства и черной тоски. Она казалась голодной. С чем можно сравнить этот голод? С пузырящимся протеином, с ядовитым цветком, растворяющим мух, с тем, у чего нет формы и имени.

И тьма двинулась на меня, обволокла смрадом разрушения и проникла внутрь. Мы стали одним...

Вот с тех самых пор я и стал задумываться. Именно, задумываться, а не тосковать. Мало ли, что тебе кажется, Марго! Тебя послушать, так мы все с приветом. Хоть раз сними свою маску психиатра и посмотри на мир весело и доброжелательно. Да, я стал другим, но зато какие сны, какие сны я с тех пор вижу. Что, например? Например... Будет тебе и пример.

Не далее как вчера я видел просто удивительный, совершенно поэтический сон. Хочешь послушать?

Так вот, Марго. Часы пробили два. Я совершенно точно знаю, что именно два, потому что сквозь сон услышал звон часов, или, вернее, мой сон как раз и начался с этого боя. Сначала была темнота. Потом я почувствовал, что задыхаюсь, и что-то сковывает движения моих рук и ног. Смешно, но я вдруг обнаружил, что стою на дне какого-то водоема, а надо мной несколько метров воды. Тогда я всеми силами устремился вверх и вынырнул. Я плыл в зеленой тинистой воде круглого как тарелка озера. Когда-то, когда я был совсем ребенком, зеленый круглый коврик посреди пола моей комнаты был этим самым озером. Я резал траву из зеленой бумаги и делал картонные камыши, а потом расставлял все это вокруг. И пластмассовая лодка плавала от одного берега к другому, пока не начинали бить часы, и все кончалось, и пора было идти спать. И только я вспомнил все это, как часы пробили два раза и по идее я должен был проснуться, но все продолжал плыть по зеленой воде, пока не достиг берега.

Бумажные камыши шевелились и шелестели, хотя никакого ветра не было. И тут я увидел спину сидящего человека. Я попробовал окликнуть его, но голоса не было – я только, как рыба, разевал рот. Единственная роскошь, которую я мог себе позволить – это смотреть из озера, словно из тарелки с супом, на берег. Не было во мне прыти пластмассовой лодки.

Да, Маргарита, я испугался. И, словно почувствовав мой взгляд, он поднялся во весь рост. И так и стоял совершенно голый и необыкновенно красивый. Я же думал только об одном – если он обернется и увидит меня, то произойдет что-то непоправимое.

Моего слуха коснулись тонкие звуки свирели, и пришло узнавание. Я узнал его. Это был фавн. Ты спросишь, почему фавн? Потому что он, и никто другой. Что? Нет же, ничего не произошло. Он просто ушел куда-то, и я еще долго слышал его замирающую свирель.

Макс умолк. Было еще кое-что, о чем он не хотел говорить. Как проснулся среди ночи и лежал, задыхаясь, а сердце билось так, что даже пищало от усилий, и перед глазами маячила не мутная вода, а бледный потолок с темным пятном люстры посередине, и руки судорожно вцепились в простыню.

Он лежал с открытыми глазами, сосредоточенно вызывая образы ушедшего сна. Голый человек на берегу озера – до чего же нелепо.

“Вот и вся романтика, – подумал Макс, – в грязной воде и голой заднице”.

Однако какое-то смутное чувство не давало уснуть снова. Какая-то мелочь в череде нелепостей. То ли он уже видел наяву что-то похожее, то ли это вязкое ощущение страха было знакомо прежде. Макс напряженно пытался вспомнить, отголоском чего мог быть этот сон. Пока все не испарилось, не улетучилось надо бы зарисовать.

Он осторожно поднялся, стараясь, чтобы старая кровать не заскрипела и не прогнала мысль, которую он бережно, словно воду в чашке, хотел донести до чистого листа бумаги, не расплескав ни капли. Коснулся босыми ногами пола и рассердился – зачем тот такой холодный. Решительно все хочет помешать ему. А в соседней комнате еще нужно включить свет, вытащить лист бумаги из стопки таких же листов, отыскать карандаш.

Боже мой, до чего же хороша спина у этого незнакомца! На зависть Дюреру. Шея... и... Макс готов был поклясться, что голова у незнакомца была, но вот вспомнить ее он не смог.

Как не смог провести ни одной линии. Это был полный паралич. Он посмотрел на незаконченный портрет Маргариты, и тот показался ему серым и бездарным. Серым и бездарным.

– Знаешь, Марго. Культура не есть нечто абстрактное. Она не остается сама по себе, но всегда уходит с теми людьми, которые ее создавали. Нельзя, Марго, кичиться ею и не уметь при этом говорить на своем родном языке. Нельзя пользоваться ею выборочно и разводить вкусовщину. Все эти книги, полотна, скульптуры, музыка, – всё лишь надоевшие игрушки, которые иногда становятся модными на короткое время.

Боже, что я такое говорю? Да, я уехал. Меня выдавили из моей страны. Я уехал голым, и все же увез все, что имел. “Все мое ношу с собой”. Увез свои взгляды, свое понимание явлений, увез свое осознание жизни и свой талант. Увез так много и так мало. Иллюзии? Творческую импотенцию?

Марго, Маргарита, мы будем, наконец, с тобой работать или нет? Давай придумаем что-нибудь свежее, острое такое. Ты помнишь “Авиньонских девиц” Пикассо? Изображенных спереди, сзади и сбоку одновременно? Я бы мог назвать это идеальным изображением. А мне сейчас пришла в голову идея получше. Ты будешь сидеть в той же позе – я не сдвину тебя ни на миллиметр. Но вот свет... Я буду менять его до тех пор, пока все возможные варианты освещения не появятся на этом холсте, пока ты, Марго, не будешь одновременно и утренней, и вечерней, и летней, и зимней. Ты будешь Маргаритой вообще, Маргаритой в высочайшей степени, моей романтической и математической Маргаритой. Не спорь, это будет гениально.

Гениальность – странная вещь. Я замечал тысячи проявлений гениальности, которые вдруг вспыхивали в ком-то, но, почему-то, ни во что не воплощались.

Помнишь, кем я был там? Художником-оформителем. Ты знаешь, что такое “оформитель”? Странное это занятие и глупое. Художник оформитель украшает помещения и улучшает архитектурные ансамбли. Конечно, не цветами. Он вырезает из пенопласта буквы и выкладывает из них слова, или пишет те же слова на куске красной тряпки. Очень красиво – белым по красному. Что-то вроде: “Кто хочет работать ищет средства, кто не хочет – причины!” Вот так предельно лаконично и ясно.

А ночами я писал. И даже сумел выставиться. Это была моя единственная выставка в фойе Дома Знаний. Ничего не дали вывезти, ничего... Все сначала...

Дом Знаний. В тот день Макс начал готовить свою выставку. Советское общество “Знание” будучи организацией богатой, но абсолютно лишенной фантазии, еще в шестидесятые годы усеяло просторы Родины серыми кубами, украшенными, где только можно, орнаментом из научных мотивов, а именно символическими изображениями атома, загадочными формулами и веселыми, словно воздушные шары, разлетающимися молекулами неизвестного происхождения. Венчалось это великолепие неоновыми словами, дорогими для любого ученого ума: “Дом Знаний”. Здание было трехэтажным, и развесить картины предполагалось на втором этаже, где специально для этой цели расставлялись легкие временные перегородки. Поднявшись на второй этаж, Макс, неожиданно для себя, оказался на съезде уфологов. Все стены были увешаны снимками летающих тарелок, компьютерными изображениями инопланетян или, как их принято называть в цивилизованном обществе, гуманоидов и еще явно непрофессиональными рисунками, изображающими... Кто знает, что они изображали – какие-то иероглифы, только вот перевода нигде не было. Таинственные личности с отрешенным видом бродили среди стендов, заходили в какие-то двери и выходили из каких-то дверей. В самом центре под потолком висел громадный макет инопланетного корабля, под которым висела надпись, сообщавшая, что этот самый объект сделан учениками школы №181 и представляет собой точную копию Петрозаводского чуда. Макс попытался вспомнить, что это за чудо. Название казалось знакомым, но, как ни странно, все уфологические названия всем казались знакомыми, что заставляло людей кивать головами, совершенно не понимая, о чем идет речь. После нескольких минут мучений Макс понял, что вспоминать бесполезно.

Он с интересом осмотрел все экспонаты, внимательно читая подписи к снимкам, как вдруг обнаружил под одним из них свою фамилию. От неожиданности Макс остановился, и только потом увидел, что перед фамилией стоят инициалы его отца. Отца Макс не видел уже давно, но знал, что тот занимается весьма таинственными изысканиями, и даже вроде некоторое время председательствовал в этом уфологическом центре. “Странное совпадение, – подумал Макс, – через пару дней здесь будут висеть мои работы”.

Он подошел к группе людей, стоящих плотным кружком. Худой, желтолицый с длинными зубами мужчина пропустил его вперед, попутно сунув в руку визитку. “М. Штейн. Председатель Восточного Общества уфологов”, – прочитал Макс.

В центре кружка Макс увидел черноволосую даму неопределенного возраста, и сначала ему показалось, что она жалуется на что-то, – так дрожал ее голос. Но дама всего лишь доверительно вещала людям о своих контактах с пришельцами, и даже произнесла несколько слов на их языке. Это походило на бред, но окружающие ее солидные мужи внимали с почтением и глубокомыслием.

У дверей заиграли на гитаре, и надрывный голос запел: “Дибиби, Дибебе-е-е казажаж ао-о-о!” К этой ахинее тут же присоединился удивительно слаженный разноголосый хор.

– А позавчера здесь собирались кришнаиты, – услышал Макс за спиной незнакомый голос. – И самый главный их специально из Индии приезжал. Они прямо на улице попадали на колени в пыль перед его машиной и кричали “Харе!”

Макс обернулся. Рядом с ним стоял высокий молодой человек и, тонко улыбаясь, говорил:

– А завтра великий гений Стороженко на наших глазах будет создавать “синтез всех религий”. А наша волшебница Галина Петровна будет учить девушек ворожбе, и со временем они станут настоящими ведьмами.

Незнакомец заговорщицки подмигнул и исчез за ближайшей дверью. Макс из этого сообщения не понял почти ничего, да и говорившего не успел разглядеть как следует. Он пожал плечами и направился к выходу, как вдруг к нему подскочил небритый веснушчатый человек и радостно заорал:

– Здравствуйте! Моя фамилия Соколов, неужели вы меня не помните? А я так даже очень хорошо знаю вашего папу. Он великий человек! Это просто счастье, это небывалая удача, что я вас здесь вижу. Сейчас вы мне расскажете о ваших встречах с гуманоидами. Конечно, конечно. Не спорьте, я знаю, что они у вас были.