Текст книги "Темные зеркала. Том второй (СИ)"
Автор книги: Рене Маори
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Макс протестующе замотал головой. Но рыжий уже схватил его за руку. На шее у него болтался диктофон на шнурочке. И весь он был такой нескладный, со своими желтыми глазами, что Макс почувствовал себя неловко. Он украдкой огляделся, но никто, казалось, не заметил дурацкого положения, в которое его поставили.
– Кто вы? – Растерянно спросил Макс, выдирая руку из клещей уфолога.
– Я Со-ко-лов, – сомнамбулически повторил тот. – Вы меня помните. Вы должны меня помнить. Идемте в кинозал.
Эта странная манера после криков переходить к гипнотическому убеждению сыграла свою роль. Макс поплелся за ним, проклиная свою нерешительность, себя, а заодно и не подозревающего ни о чем Соколова.
– Вот здесь вы мне все и расскажете, – снова перешел на безапелляционный тон Соколов, присаживаясь на ручку кресла. И тут же включил диктофон.
– Итак, когда вы встретились впервые?
– С кем? – спросил Макс.
– С представителями инопланетной цивилизации, – радостно выдохнул Соколов, похлопывая Макса по руке. – Вот и расскажите, как вы почувствовали, что на вас вышли? Пишу, – и он щелкнул кнопкой.
– Он сказал...
– Кто он?
– Ну, такой зеленый. Он сказал: “Боже, спаси меня от Соколова!” – Последние слова Макс выкрикнул в пустой темный зал.
И тут же услышал ответ:
– Иду, уже иду спасать!
Прямо со сцены спрыгнул тот самый молодой человек, который рассказывал Максу о кришнаитах.
– Ну вот, нигде нельзя поработать, – возмущенно пробурчал Соколов, – этому-то что здесь понадобилось?
– Кто это? – шепотом спросил Макс.
– Валентин. Скептик, циник и всем мешает. Просто проклятие какое-то.
Валентин, размахивая во все стороны руками, пробирался через ряды кресел:
– Я – ужас, летящий на крыльях ночи! Я – Черный плащ! – замогильно вещал он, хлопая сиденьями и создавая жуткий грохот.
Он подобрался, наконец, к совершенно зачарованному этим выступлением Максу и схватил его в охапку. Макс, потеряв равновесие, ткнулся лицом в желтую майку с голубым тигром посередине и вдохнул запах незнакомого горького одеколона.
– Бежим, – обжигающе шепнул Валентин.
И они побежали прочь от оскорбленного Соколова. Пронеслись сквозь задумчивую толпу уфологов, которые смотрели на них замороженными глазами. Все так же, держась за руки, прогрохотали по лестнице, и остановились только тогда, когда за ними захлопнулись стеклянные двери Дома знаний. Здесь на улице, едва отдышавшись от бега, Валентин оглядел Макса с головы до ног и довольно произнес:
– Ну-с, прекрасная леди, я вас спас. Теперь вы моя, и не возражайте.
Сейчас Макс уже не мог бы вспомнить, о чем они проговорили до позднего вечера. В памяти остались только отдельные яркие картины этого необычного знакомства.
Он помнил, как они бродили по посыпанным красным песком дорожкам парка Горького. С детства знакомого парка. Здесь Макс в несознательном возрасте гулял за руку с бабушками-дедушками – благо их было много. Родные и двоюродные, все они ревностно следили за развитием самого младшего отпрыска, а отпрыск, в свою очередь, не знал, куда деваться от их забот. Поэтому красный песочек, привезенный, как говорили, из Бухары специально для этого парка другими заботливыми дядями, всегда ассоциировался у Макса с чрезмерной опекой, и, повзрослев, он всегда обходил парк стороной. Но в тот раз все неуловимо изменилось. Даже сам воздух струной дрожал под древними деревьями и рассказывал о том, чего не было. “Но могло бы быть, – говорил себе Макс, – да, могло бы быть”. А Валентин говорил, указывая небрежным жестом на бронзовый памятник Максиму Горькому, который темной глыбой возвышался в конце аллеи:
– А это место называется “Аллея одинокого джентльмена”. Но долго ли он так простоит в одиночестве?
У Валентина вообще все имело свои названия. Каскадный фонтан на площади назывался “Гитчи Манито”.
– Там стоял владыка жизни
Гитчи Манито могучий...
В темноте они бродили по Алее Парадов, и в темно-синем, словно шелковом воздухе звучала “Песнь о Гайавате”. Макс слушал, и рождалось понимание, что вот, это тот самый вечер, который был ему заготовлен, как самый лучший вечер всей его жизни.
Он проснулся, когда солнце уже освещало комнату. Яркие четкие полосы лежали на полу и на столе, наискось перерезая голубую вазу с букетом роз. Макс вздохнул и зажмурился, слушая дыхание Валентина. Он не хотел разбудить ночь, которая, конечно, уже прошла, но еще пряталась где-то за сомкнутыми веками. Валентин зашевелился и прижался лицом к плечу Макса. Отдавшись порыву пронзительной нежности, Макс обнял его и благоговейно поцеловал свежую гладкую щеку.
А потом, выскользнув из постели, на цыпочках подошел к столу и оборвал все розовые лепестки. Теперь из вазы торчали только колючие стебли с листьями. И Макс осторожно перенес в горстях свою благоухающую добычу к кровати, и усыпал ее всю и Валентина разноцветными розовыми лепестками.
– Ничего не дали вывезти, сказали, что мои картины – государственная собственность, достояние республики. Ты вдумайся – “достояние”! А ведь пока я жил там во плоти, им все это не было нужно и никакой ценности не представляло. Я и сам-то не был никаким достоянием. Хоть мозги разрешили забрать с собой, и на том спасибо.
Ах, Маргарита, до чего жестока жизнь! Я же знаю все эти сказки про “достояние”. И знаю, что это была всего-навсего лишняя возможность обобрать меня. Сейчас все мои работы пылятся в подвалах театрально-художественного института, куда я сам их и сложил. Будут делать субботник – сожгут. Не утешай, я знаю, что говорю. Сам жег эмигрантские “произведения искусства”.
Кстати, я получил письмо. Снесли русский театр, снесли Парк Горького, распродали Дом Знаний. А ты говоришь – достояние. Очень хорошо. По крайней мере, не по чему нам с тобой больше скучать и убиваться. И я никогда больше не буду художником-оформителем. А чем я буду? А вот, что из себя сделаю, тем и буду. Может быть, даже дворником.
Но как же я устал сегодня. Уму непостижимо. Да и ты выглядишь не особенно свежей. Спать, спать, и больше никаких разговоров.
Макс лежал на диване, глядя в потолок. Его воспоминания причудливо сливались с недавним сном и портретом Маргариты, который он уже начал писать. Ему никак не удавалось вспомнить фавна, повернуть его лицом к себе. Вместо этого, фавн вдруг оказывался Маргаритой при разном освещении. И это жутко раздражало.
В полудреме Макс вдруг почувствовал, что его ноги резко согнулись в коленях, хотя он мог поклясться, что не пошевелился. Он вдруг начал заваливаться на бок, хотя знал, что лежит по-прежнему на спине. Его пронизала дрожь, и резко качнуло вперед и назад, а потом он взлетел и повис под потолком. “Кажется, это называется «спонтанный астральный выход»”, – успела промелькнуть последняя мысль, прежде чем он погрузился во что-то вязкое, зеленое и не имеющее названия.
Макс стремительно вынырнул и судорожно вдохнул прохладный, сухой и легкий воздух. Он снова оказался в знакомом зеленом озере, но теперь ничто не сковывало его движений. Макс подплыл к берегу и вылез, уцепившись за камыши.
Он шел по берегу, изумляясь и радуясь легкости движений, и больше всего ему нравилось то, что он мог легко обойти со всех сторон каждый камень, каждый куст, потрогать, рассмотреть, не упустив ни одной детали. Все было реальным, просто сверхреальным.
Но тут что-то произошло. Это было почти осязаемое впечатление. Занервничав, Макс начал оглядываться по сторонам и на самом берегу озера увидел фавна, который сидел к нему, Максу, спиной. Ветер шевелил его спутанные волосы, и тени пробегали по обнаженной шее. Маленькие рожки бронзово отливали в дрожащем сером воздухе. Зачарованное мгновение и смена действия. Фавн поднимается и идет к воде.
Макс следил за ним, сдерживая дыхание. Получеловек-полузверь входил в озеро осторожной походкой хищника. Он шел, и неподвижная темная вода с каждым его шагом поднималась все выше и выше. Вот она скрыла его ноги, дошла до пояса, затем до шеи... И тут фавн обернулся и посмотрел прямо на Макса. Рожки, торчащие над крутым лбом и глубокие глаза – зовущие и тянущие. Макс впился в них взглядом и утонул, и рассыпался искрами, и понял – вот то, чего стоит ждать всю жизнь. Вот оно – странное немое, и в то же время, сверхъестественное понимание. Вот оно – истинное единение существ, ищущих близости... Этот взгляд оказался последней точкой, закончившей повесть. Фавн скрылся под водой.
Макс стоял, оглушенный отчаянием и бездумно ждал, но никто не появлялся из мертвой воды озера, никто не разбивал стоячей зеркальной поверхности, никто не выходил на берег.
– Он умер, – болью отозвалось в сердце. – Он утонул.
И Макс узнал свой голос, и отчаяние окружило его тьмою и холодом. Глотая слезы, он подошел к камню, на котором несколько мгновений назад сидел фавн. Возле него в густой траве валялась потерянная флейта. Макс нагнулся и поднял ее. Она была гладкой и теплой. Бессознательным движением он поднес ее к губам и заиграл. Он никогда не знал, что умеет играть на флейте, но во сне это не имело никакого значения. Макс играл, и тоска, и отчаяние его превращались в мелодию необыкновенной красоты, которая появлялась ниоткуда и уходила никуда.
А потом он поднял глаза и увидел, что фавн стоит перед ним так близко, что ближе уже нельзя подойти. И ощутив вдруг всю странность узнавания, Макс прижался лбом к теплому животу фавна и прошептал:
– Я люблю тебя...
Калейдоскопом закрутилось изображение, рассыпаясь осколками цветных стекол, и все стало белым. Макс нашел себя лежащим на диване и глядящим в потолок. Онемело все тело, ныла спина. Медленно-медленно возвращалась чувствительность. Прошла вечность прежде, чем он смог сесть и повернуть затекшую шею. Только тоска не проходила.
Находясь во власти навязчивого видения, Макс слонялся по квартире, не находя в себе сил, не умея работать в таком состоянии. Его мозг, измученный воспоминаниями, отказывался воспринимать реальность, но и отдыхать он тоже отказывался. Макс сходил с ума в этой белой комнате, населенной тенями и молчаливой, как склеп. Его “тихая келья” становилась тюрьмой, и просто выталкивала его на улицы, где все другое, чужеродное. Где тоже вряд ли найдется утешение или, хотя бы, понимание – ведь нет в мире человека, способного понять страстную любовь к неведомому дикому фавну и тоску о нем. Не найдется в мире человека, которому открыл бы Макс эту вечную разлуку, эту пропасть, вырытую между сном и явью.
Он ступил на тротуар, и чуть не потерял сознание. Пестрота и грохот душной волной текли по улицам. Деревья дрожали в зыбком мареве, словно вращались вокруг своей оси, словно вращались вокруг улицы, и улица тоже мелькала в навязчивом кружащемся танце. В тонкую иглу свернулась она вдруг и с болью впилась в мозг. Макс заблудился. Странное дело – тысячи раз проходил он здесь, знал каждый закоулок, и вот теперь, ослепнув, не мог узнать дорогу, не мог узнать дома и магазины. Он покрутился на месте и решил просто идти вперед и вперед, не замечая, как смотрят на него глаза встречных. А смотрели они по-разному, смотрели с недоумением, с отвращением, словно видя в нем наркомана, смотрели мимо и равнодушно.
Он шел, вслушиваясь в стук своих туфель по асфальту, в ритмичном этом стуке угадывалась какая-то полузабытая мелодия.
И тут что-то огромное, живое и влажное дохнуло ему в лицо. Он поднял глаза и увидел огромную чашу, наполненную сверкающей кровью. Видение завораживало, манило, звало и дышало.
– Боже мой, – вспомнил Макс, – это же море!
Он стоял на пустом пляже, а заходящее солнце красило блестящую, изрытую оспинами поверхность в красный цвет. Медные волны подкатывали к ногам и уходили обратно, становясь аспидно-черными, и уносили с собой тонкий слой песка, чтобы через мгновение вернуть его снова.
Макс нагнулся и зачерпнул ладонью воду, осторожно лизнул кончиком языка, подумав, что вода должна быть соленой. Она и была соленой с явным металлическим привкусом. И Макс узнал, что это все-таки кровь, и остановился перед дилеммой – жить или умереть, уничтожиться сейчас или дождаться чего-то, что должно случиться потом.
Знакомое ощущение чьего-то присутствия заставило его содрогнуться, Макс оглянулся. Вокруг не было ни души, однако, кто-то следил за ним и даже знал его мысли.
– Солярис, – сказал себе Макс. – Море. Оно чувствует и знает меня, оно знает все...
И он начал говорить. Не разжимая губ, не вытирая слез, он молил море и солнце об огромном, не знающим границ, счастье. Он просил, и волны согласно кивали ему в ответ. И смывали копоть с души и глаз, и все становилось четче и ярче, и напоминало японскую гравюру. И это было счастьем...
В маленьком парке двое играли на волынках. Нет нелепее зрелища, чем человек, прижимающий к животу надутый мешок с рогами. Но, как ни удивительно, звуки, рождаемые этими бесформенными монстрами, были слаженными и гармоничными.
Мужчина, стоящий неподалеку, не слушал музыку. Он назойливо пожирал Макса глазами, и постепенно подбирался поближе.
– Do you speak English? – с жутким русским акцентом спросил он.
– Я говорю по-русски, – ответил Макс.
– Я тут живу неподалеку. А не зайти ли нам выпить кофе?
– Пошли, – устало ответил Макс, чувствуя, что ему все равно, куда и с кем идти.
Соленый вкус моря и теплая флейта фавна у губ...
– Привет, Марго! Заждалась? Ты сейчас, конечно, начнешь спрашивать: где был? отчего так поздно? чем это от тебя пахнет? Нет, мы не будем разыгрывать семейную сцену, мы же интеллигентные люди. Да, собственно, из-за чего разжигать сыр-бор? Ничего же не случилось. Я вернулся. Поздновато, конечно, ну так что ж?
Сейчас умоюсь, выпью кофе вместе с тобой, и расскажу тебе все по порядку. Буду работать и рассказывать.
Хотя писатель у нас ты, а не я, ты ведь ничего не пишешь в последнее время. Я всегда знал, что для того, чтобы писать, ты должна быть глубоко несчастна. Это твое главное условие. А сейчас, Марго, ты счастливейшая из смертных, поэтому и не пишется, да?
Но я сделаю для тебя все. Я подарю тебе новые сюжеты. У меня здесь просто кладезь идей, в моей усталой голове. Смеешься? Почему ты меня всегда слушаешь с этакой полуулыбкой на лице? Разве я смешон? Да, знаю. Старею, и становлюсь слишком болтлив. Милая моя, мне уже двадцать семь – уже недалеко до глубокой старости и полного маразма. Помнишь, что ответил тебе Карабанов, когда ты сказала ему: “Ради всего святого, Монтрезор!” Это ведь из Эдгара По, верно? Из такого омерзительного рассказика “Бочонок амонтильядо”? (Никогда не понимал твоего увлечения этим автором. На мой вкус, он слишком мрачен.) Так что же тебе ответил Карабанов? Он произнес сакраментальную фразу: “Мне уже двадцать семь лет, а вы меня обзываете каким-то Трезором”. Мрачный Эдгар По и дремучий Карабанов – неплохая парочка. Да и я сам, наверное, не слишком светел. Ни в прямом, ни в переносном смысле.
Был сегодня на пляже – он пуст. Серый его песочек оживляют только дохлые медузы, живописно разбросанные там и сям. Еще черные флажки, но это уже творение человеческих рук. Искусство, так сказать, имеющее утилитарное назначение. А значит все это, что купаться запрещено. Не скажу, чтобы очень-то и хотелось. Море сегодня отливало бледным пузом мертвой рыбины. “Словно смысл ушел, словно мысль ушла”. М-да! Так вот, на берегу стоял давешний нищий – я тебе о нем рассказывал – уже без гипса, зато на плече у него сидела белая крыса и что-то жевала. Он неотрывно смотрел на флажки, и казался в полумраке маленьким черным призраком.
– Купаться нельзя, – вдруг обернулся он ко мне, – прорвало канализацию где-то там. – Он махнул рукой в сторону города. – А когда ее починят, то все равно будет нельзя.
– Почему? – спросил я.
– Придут злые-презлые медузы, а вслед за ними ядовитые-преядовитые змеи. – Он подмигнул мне выпуклым глазом и неприятно ощерился. – Все они уже идут сюда. Моря теперь для нас уже никогда не будет.
И потом продолжал, словно отвечая собственным мыслям:
– Горько не иметь ничего. “Где твоя жена?” – спросят, и отвечу: “Умерла”. – “Где дети твои?” Скажу я: “Умерли”. – “Где твои друзья? родители? учителя?” – “Умерли, – скажу я, – умерли все”.
Он вещал, словно пророк. Но я-то знал, что он просто врет. Что жена его, совершенно пьяная, мирно спит на своем матраце возле банка, что дети его остались в другой стране, но живы и здоровы, равно как и его родители.
У меня же, действительно, нет и не было ни жены, ни детей. Но друзья еще кое-какие сохранились. И еще у меня есть работа, которую я ненавижу и искусство, которое я люблю. И еще есть воспоминания, которые я храню высушенными, как веточки в гербарии, и люблю их перебирать в свободное время.
“Маргарита-а-а...” Экзотический розовый звук разбитого стекла. Немного сладости, немного горечи. Имя пришло откуда-то неожиданно. Кто-то произнес его просто так, но в связи с именем Валентина. И Макс, вдруг впервые прислушавшись к окружающим его голосам, с удивлением отметил, что все говорят о довольно прочной, долгой и скандальной связи его Валентина с какой-то неизвестной Маргаритой. Об этом шептались в Доме Знаний среди уфологов и прочих психов. Наконец, ее даже показали Максу, мельком со спины, и нельзя сказать, что это произвело на него большое впечатление.
Макс, конечно, не отрицал существования роковой любви, и даже допускал возможность подобного переживания, но для себя, исключительно для себя. Однако мысль о том, что подобные чувства могут связывать Валентина еще с кем-то, кроме него, Макса, никогда не приходила в голову. И вводило в заблуждение это классическое сочетание Валентин – Маргарита. Сочетание, давно навязанное Гете, продолжало работать на всех уровнях сознания – вечная проблема хорошо образованного человека. Валентин и Маргарита, брат и сестра. Что может быть между братом и сестрой? Никаких там страстей, может быть лишь близкое общение двух подружек. И потом... потом, она же всего-навсего женщина?..
Но, стоило появиться Валентину, и Макс начинал приставать к нему с намеками. Понимал ли Валентин эти намеки или они проходили мимо, не затрагивая его внимания, но все усилия повисали в воздухе – ответа не было. Намеки становились все прозрачнее, и однажды Макс, не сдержавшись, задал прямой вопрос:
– Кто такая Маргарита?
– Ты что, Булгакова не читал? – удивился Валентин. – Да, вот же он у тебя на полке стоит.
Он подошел к книжному шкафу и вытащил увесистый синий том. Макс ожидавший увидеть смущение или хотя бы беспокойство на этом безмятежном лице, был настолько изумлен такой реакцией, что умолк, прижав ко рту обе ладони.
Нельзя сказать, чтобы после этого случая Макс успокоился. Наоборот, теперь он накручивал себя до такой степени, что уже не мог понять, для чего он ждет встречи – для любви или для того, чтобы выяснить правду. Эта правда перерастала в навязчивую идею, и отравляла редкие минуты общения наедине. А таких минут становилось все меньше. Нередко, свидание заканчивалось для Макса истерикой, и тогда он выгонял Валентина, а потом бежал в одних носках по лестнице, чтобы вернуть его обратно. Хотя за добрую улыбку и нежное слово, он был готов поверить, во что угодно и все простить. Но, только, не было этого слова. Он вновь оставался один, и ревность начинала грызть его с новой силой. Валентин отмалчивался. Но все чаще пропадал куда-то, а иногда просто не приходил на назначенные встречи и даже не звонил. Их отношения покатились под откос с такой скоростью, что Макс просто не знал, что и думать. Он стал замкнутым и подозрительным. Целыми часами слонялся по улицам, и, наконец, сумел выследить Валентина почти у порога собственного дома.
Сначала, будто бы что-то ударило Макса в самое сердце – он увидел в десяти шагах от себя знакомую спину в сером свитере. Думая, что Валентин направляется к нему, Макс обрадовался. Но тот прошел мимо подъезда, и оклик, готовый сорваться с губ, застрял у Макса поперек горла.
И тогда он неслышно, бесшумно пошел следом, почти не дыша.
Валентин вошел в другой подъезд другого дома. Макс присел на скамейке напротив подъезда и увидел знакомый силуэт в освещенном окне первого этажа. Стояла ранняя весна, и листья еще только начинали раскрываться, но в воздухе уже повис стойкий запах горечи, Максу он всегда напоминал запах сандалового веера, валявшегося в дальнем углу ящика трюмо с незапамятных времен. Он навевал грусть и воспоминание о далекой душевной боли, но в этот вечер боль была близка, и аромат новых листьев вызывал жгучие слезы, размывающие светлый квадрат загадочного окна.
Макс решил ждать под окнами до победного конца. Он поднял воротник широкой черной куртки и собрал все свое терпение. Курил сигарету за сигаретой, но никто не появлялся из темного подъезда. “А вдруг он останется до утра? Ничего, посижу до утра. По крайней мере, узнаю правду”. Беззвучно сменяли друг друга минуты, складываясь в часы, и пустела сигаретная пачка. Только через четыре часа его усилия были вознаграждены. – Алё! – крикнул он непослушными губами, онемевшими от долгого молчания.
На лице Валентина промелькнуло удивление, сменившееся маской холодной отчужденности, которую Макс ненавидел больше всего. – Ты что тут? Ты меня преследуешь? – Нет, – тут же выдал Макс, обдуманную версию. – У меня в этом доме один знакомый. Я у него был... А вот ты что здесь делаешь? – В этом доме живет моя машинистка. Она печатает мои труды, – веско, с ударением на слове “труды”, ответил Валентин.
Макс, никогда не слышавший ни о каких “трудах”, предпочел ему не поверить.
Он пришел к ней через два дня. Долго стоял перед непрезентабельной дверью, обитой коричневым дерматином. Прислушивался. Из-за двери доносились приглушенные голоса. Казалось, там расположился цыганский табор. Раздираемый любопытством и страхом, Макс позвонил. Дверь открылась. На пороге стояло нечто в мужской фиолетовой рубашке, используемой, очевидно, вместо домашнего халата, с длинными до плеч лохматыми волосами. Изо рта торчала сигарета. Макс сразу понял, что это она, хотя впервые видел ее так близко. – Здравствуйте, – пробормотал Макс, я ищу (тут он назвал имя первого попавшегося знакомого). – Его здесь нет, – ответила Маргарита. – А что, разве он должен был придти? – Нет, но я подумал, – Макс испугался, что дверь сейчас захлопнется перед его носом. – А вы?.. – она запнулась, словно забыла, словно знала его имя, но просто забыла. – Вы?.. – Я – Макс. – Ах, да, – она облегченно вздохнула, как человек, который не любит ошибаться. – Конечно, вы Макс. Я так и думала.
Она мотнула головой, приглашая его войти, и сама пошла впереди, не оглядываясь.
“Так, иногда, в двери неожиданно входит судьба”, – подытожил про себя Макс, переступая порог. – Как там у нас на вражеской территории?”
Квартира оказалась большой и грязной. Какие-то люди слонялись по комнатам, шумели дети, бегали кошки. Одним словом – табор. Заглянув в открытую дверь спальни, Макс заметил там длинноволосого молодого человека, мучающего скрипку. Дикие хриплые звуки, заглушали весь остальной гам. Макса успокаивало лишь то, что никаких знакомых лиц он не заметил. Он тоскливо топал по грязному полу, неотступно думая о своих белых носках – туфли, по привычке он снял у дверей, а тапочек ему не предложили. Его провели в кухню – видно все остальные комнаты были переполнены.
Некто в очках подал ему кофе. Отвратительный мутный напиток, но в такой изящной полупрозрачной фарфоровой чашечке, что диссонанс просто резанул Макса, как фальшивая нота. Он сразу решил, что ему здесь не нравится. Не нравится и все.
– Кофе не дожарен, – пояснила Маргарита, – а прошлая партия у нас сгорела до черноты. Может лучше тот сварить?
– Нет-нет, спасибо, – торопливо отказался Макс. Ему совсем не улыбалось пить еще и заваренную сажу. – Этого вполне достаточно.
Наступила пауза, во время которой Макс лихорадочно соображал, что бы такое сказать, а Маргарита спокойно рассматривала его, сощурив левый глаз. Паузой воспользовался очкастый.
– Pater Noster, – вдруг заговорил он, словно продолжая с полуслова, на котором его прервали.
– Fiat voluntas tua, – резко оборвала его хозяйка дома, не повернув головы. – Пиши с этого места, и не приставай!
“Все ясно, – подумал Макс, – пытаются сделать из меня идиота и специально говорят на латыни”.
Эти двое еще немного попрепирались. Макс сидел молча, испытывая унижение оттого, что почти ничего не понимает. Какие-то папы римские, весь этот религиозный бред, да еще разговаривают так, словно ненавидят друг друга. Его ведь предупреждали, что она ведьма, и что ночами в ее доме происходят дикие оргии, и что она любого сживет со света. Макс пытался вспомнить все, что слышал об этом доме, и тут заметил, что, продолжает молоть языком, что-то малодоступное человеческому пониманию, Маргарита внимательно рассматривает его своими круглыми светло-коричневыми глазами. Он вздрогнул. Ему показалось, что этот холодный анализирующий взгляд говорит одно: я все знаю. – Что? – спросил Макс, почему-то шепотом. – Красивые руки...
Он не понял, о чем она говорит, и снова спросил:
– Что?
– Я никогда не видела таких красивых рук. Не бывает таких ладоней, таких длинных пальцев. Можно потрогать?
И она коснулась его руки каким-то своеобразным, одной ей присущим жестом. И это легкое движение заставило Макса вдруг сразу поверить во все те слухи, которые доходили до него. Она не просто касалась, она закрепляла его за собой, а мимолетное прикосновение было не обычным, пусть даже оригинальным жестом, а печатью под подписанным приговором.
И вдруг все пошло совсем по другому сценарию. Почему-то уже не хотелось начинать разговор, ради которого он пришел. В тот вечер Макс так ничего и не сказал.
– Почему, Марго, ты всегда знаешь все заранее, как тебе это удается? Мы столько лет знакомы, но я до сих пор не выведал всех твоих секретов. Я знаю, о чем ты думаешь. О том, что я – свинья неблагодарная. Что ты и так дала мне слишком много, а то, чего я не получил, так то сам не смог взять. Что ж делать, не могу же я позаимствовать твое сознание и твой взгляд на мир. Хотя, наверное, это было бы очень интересно. Как мне хочется прикоснуться к твоему сознанию. К чему, к чему... к сознанию. А, я выражаюсь высокопарно, зато ты – весьма сухо. Словно ты и не человек вовсе, а счетно-вычислительная машина. Вечный приход, расход, баланс. Твой папа, случайно, не бухгалтер? Ну. Шучу, шучу...
Я опять написал Валентину. Что, он ответит, как думаешь? Я уже весь Париж закидал письмами – может, не доходят? А может, он на что-то обижен? Наша последняя встреча, кажется, была не очень удачной. Но, что получилось, то... Никто не заставлял его тогда так кричать. Да, к тому же, эта жуткая оранжевая футболка. Как можно такое носить?
Я не прикидываюсь идиотом! И вообще, опусти подбородок, иначе никогда этот несчастный портрет не будет закончен.
Конечно, я написал ему и о тебе, и об этой работе – я пишу всегда обо всем. Нет, про нищего не пишу, могла бы и сама догадаться.
Меня пугает, что в последнее время Валентин стал мне как-то (надо сказать помягче) не так интересен, как раньше. Если бы я ежеминутно не видел тебя, то, скорее всего, забыл бы о нем вовсе. Тогда я смог бы вытеснить его из памяти, заменить кем-то другим.
Странно все это. Ты – у меня есть, а его нет.
Ты смеешься, ты опять смеешься. Ты можешь обвинить меня в идеализме, в наивности, не стесняйся – мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы врать. Возможно, я и есть такой – наивный мечтатель, неприспособленный к жизни, слабо разбирающийся в политике и социологии. Скучный глупый субъект. И на все твои замечания отвечаю избитой фразой “Я так вижу”, что сродни “Кушать подано”. Ты умнее, талантливее, но, все равно, тебя не печатают, и никто тебя не знает, так ни все ли равно какими словами сотрясать воздух – все уйдем в небытие.
Хотя помнится, что и твоих бессмертных произведениях была фраза, которую я запомнил. Хоть что-то хранится сейчас не только в твоей голове и ящиках твоего письменного стола. Знаешь, какая фраза? Ты даже и сама ее не вспомнишь. “Желтые огни фонарей смотрели тускло”. Пожимаешь плечиками? Ну-ну...
У нее снова толпился народ. На этот раз по комнатам слонялись небритые представители “андеграунда”. Шагу нельзя было сделать, чтобы не наступить на чью-нибудь гитару. А уж о том, чтобы поговорить наедине и речи быть не могло. Но Макс уже достаточно долго ждал. К тому же, судя по всему, Маргарита не знала о его с Валентином отношениях, либо была хорошей актрисой и не подавала виду, что что-то знает. Или же она сама участница заговора, счастливая соперница и ночами весело смеется вместе со своим любовником над его, Макса, мучениями. Многое нужно было прояснить, и поэтому Макс предложил выйти на улицу.
Была глухая ночь. Они уселись на автобусной остановке, где в такое время легче встретить привидение, чем автобус.
И тогда он выложил ей все, искоса поглядывая на ее лицо, оранжевое в свете назойливого фонаря. Она слушала не перебивая, бесстрастно глядя на пустую дорогу и дым ее сигареты не выдавал дрожи в руке, как свет фонаря скрывал возможно, проступившую бледность. Макс сбивался, но продолжал говорить, расцвечивая свою любовь все новыми подробностями, которых никогда не было. Он хотел теперь одного – любой реакции, вскрика, слез. Он хотел видеть ее заломившей руки, он хотел видеть ее уход, бегство. Он жаждал ее страданий, словно изголодавшийся вампир. Словно только так он мог утишить свою боль. Боль... Чушь...
Давным-давно боль уступила место ненависти, и эта концентрированная ненависть сейчас прорывалась потоком слов. И вдруг он понял, что она просто ждет, когда он замолчит и нетерпеливо постукивает пальцем по скамейке. Макс поперхнулся и остановился на полуслове.
Она заговорила. Макс услышал ее монотонный (как она сама говорила “евангелистский”) голос, глухой и почти лишенный оттенков. Быстрое движение пальцев, словно смела с лица паутину, и все, больше никаких признаков нервозности. А потом лишь странно построенные фразы, скачки мысли, и все превратилось в логическую цепь умозаключений.
– Раз он врал нам обоим, – говорила Маргарита, – значит, он боялся. Давай предположим – чего может бояться такой человек как Валентин? Оказаться в смешном положении? Быть брошенным? Мне, кажется, что больше всего он боится выпустить ситуацию из рук, потому что знает – у него не хватит чутья потом в ней разобраться. Он не может предположить твою реакцию, а равно и мою, в том случае, если все откроется. Обманывая, гораздо легче вертеть нами, как марионетками. И если у него хватает терпения так виртуозно и усиленно врать нам обоим, и при этом не запутываться, значит, мы оба имеем для него определенную ценность.
