Текст книги "Святой дьявол: Распутин и женщины"

Автор книги: Рене Фюлёп-Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Как ростовщик он стал совершенно незаменим для молодежи из аристократических семей Петербурга и Москвы. В столице Симанович возобновил дружеские связи с Распутиным, потому что вскоре увидел, каким ценным для его собственного дела может стать влияние старца. Кроме того, он остро нуждался в сильном защитнике, так как полиция знала о его сомнительных предприятиях и неоднократно собиралась выслать из столицы, но в качестве секретаря Распутина Симанович был защищен от этой опасности.

Григорий Ефимович ценил Симановича не только за его деловые качества, он любил его как человека, и так получилось, что бывший ювелир начал оказывать на старца сильное собственное влияние. Этим он пользовался не только для своих сделок, но и для защиты интересов евреев, с помощью Распутина добивался отмены ряда пунктов законодательства, притеснявших евреев. О сильной любви отца Григория, русского крестьянина, сектанта и проповедника «нового Евангелия» к необразованному и незаметному еврею Симановичу, лучше всего свидетельствует то, что он подарил ему свою фотографию с дарственной надписью: «Лучшему из всех евреев».

Возможно, именно необразованность и предприимчивость Симановича прежде всего объединяли Симановича и Распутина. Ему не надо было стесняться Симановича и что-то изображать, с ним он мог быть откровенным без притворства.

Григорий Ефимович настолько привык к общению со своим первым секретарем, что советовался с ним по очень важным государственным вопросам и даже взял с собой однажды этого маленького ростовщика-еврея в Царское Село. Сын Симановича с гордостью рассказывал соседям об этом историческом дне:

– Папу вместе с Григорием Ефимовичем вызвали в Царское Село, чтобы там посоветоваться по поводу открытия Думы!

Кроме Манасевича-Мануйлова, Симановича и Добровольского в квартире Распутина ежедневно можно было встретить еще одну странную личность, некоего Михаила Отсуру-Скорского. Он почти всегда сопровождал Распутина в его поездках к женщинам, в увеселительные заведения и в другие подобные места. В ожидании, когда придет время выполнять свои обязанности адъютанта, Скорский постоянно находился в квартире старца, ничем не занимаясь.

Рекомендованный Распутину Манасевичем-Мануйловым, Скорский так же, как и сам коллежский асессор, как Симанович, Добровольский и все остальные верные люди, состоял и на службе у полиции, ухитряясь при этом быть преданным слугой Распутина. Ему и его покровителю Мануйлову, благодаря связям с охранкой, удалось даже уберечь старца от некоторых неприятностей и опасностей. Однажды министр Хвостов и его помощник Белецкий решили заманить Григория Ефимовича в ловушку, где бы его избили, чтобы потом в последний момент освободить и предстать якобы спасителями из беды. Для этой цели Скорский, чья квартира находилась напротив дома Распутина, должен был пригласить святого отца на вечеринку, а по пути домой пьяного передать переодетым полицейским.

Хотя Скорский взялся за возложенную на него задачу и принял за это большую денежную сумму, он немедленно известил Распутина о заговоре. Все трое – старец, Мануйлов и Скорский – в хорошем настроении остались в квартире Распутина и во время веселой пирушки с женщинами и вином наблюдали, ухмыляясь, как Хвостов и Белецкий вместе со «спасителями», как было договорено, появились перед домом Скорского и потом, не солоно хлебавши, вне себя от ярости вынуждены были уйти.

Часто днем во время приема открывалась дверь и входил секретарь митрополита Питирима – Осипенко, чтобы засвидетельствовать старцу свое почтение. Владыка Питирим по возможности избегал открытых встреч с Распутиным, так как боялся вызвать недовольство и неприятности из-за общения с ненавистным в церковных кругах старцем. Вместо себя он регулярно посылал своего секретаря Осипенко, который со временем так привык к этому, что постепенно его движения и речь приобрели некоторый оттенок достоинства. Возложенные на Осипенко чуждые ему обязанности подействовали так, что он вел себя, будто сам был митрополитом. Начальник полиции Белецкий к своему глубокому сожалению испытал это на себе: когда за триста рублей он попытался подкупить Осипенко, тот, исполненный достоинства, взял деньги и больше никогда не вспоминал об этом.

* * * *

Медленно расходились из приемной гости. Группами и поодиночке маклеры и дельцы выходили из рабочего кабинета, продолжая споры, держа под мышкой портфели. Секретари, адъютанты разбирали пальто, шубы, шляпы, хватали папки и прощались.

Между тем, в столовой ученицы трогательно и торжественно прощались со святым отцом, которого они вновь увидят лишь на следующее утро. Он их всех обнимал, целовал в губы и раздавал маленькие черные сухарики, которые дамы аккуратно заворачивали в шелковые платки и тщательно прятали. Некоторые тихо шептались с Дуней и просили дать им постирать грязное белье Распутина. Та исчезла и вскоре возвратилась с пакетами грязного белья, которое раздала некоторым ученицам. Затем все попрощались и ушли по черной лестнице.

Остались только женщины, постоянно жившие в квартире старца, а также одна ученица, княжна, которой сегодня выпала честь длинными тонкими пальцами очистить для святого отца копченую рыбу. Во время этого занятия она влюбленно и нежно смотрела на Григория Ефимовича и просила сделать мужа министром. Старец с аппетитом уничтожил рыбу, выпил несколько стаканчиков мадеры, улыбнулся хорошенькой княжне и уклончиво сказал:

– Ну, да, да, уж он станет им, моя душенька!

Снова зазвонил телефон. Дуня подошла к аппарату, обычным нелюбезным тоном спросила, кто говорит, затем поспешила к Распутину и угрюмо заявила:

– Какая-то незнакомка!

Старец заинтересованно подошел к телефону; в комнату доносились обрывки разговора:

– Ну, кто там? Я слушаю!.. Это я, кто говорит? Незнакомка?.. Молодая дама?.. И от кого ты звонишь?.. – Его голос отчетливо выдавал все более нарастающий интерес, тон становился любезнее: – Знаешь что, приходи прямо сейчас, хочешь?.. Но тебе надо поторопиться, потому что я скоро еду в Царское Село!.. А как ты выглядишь? Ты хорошенькая?.. Только приходи сейчас, милая душечка, я жду тебя!

Спустя некоторое время раздался звонок в дверь и вошла хорошенькая молодая девушка. Она лишь недавно приехала в Петербург из провинции, у себя на родине познакомилась с сектантами и уже там наслушалась разных рассказов о чудесном старце.

В столице ей рассказали множество сплетен, и она решила отыскать этого странного человека, поговорить с ним, сама во всем разобраться. Сразу же после телефонного разговора она поспешила сюда и теперь, пройдя контроль недоверчивой Дуни, ждала, примет ли ее Григорий Ефимович.

И тут в столовой появился он сам, с приветливой улыбкой подошел к гостье. Она назвала свое имя, Вера Александровна Жуковская, и робко добавила, что это она звонила ему полчаса назад.

– И о чем ты хочешь со мной говорить? – спросил Григорий Ефимович.

– О жизни вообще, – ответила она неопределенно, потому что в тот момент сама точно не знала, о чем, собственно, собиралась говорить с ним. Распутин задержал ее руку в своих ладонях, повернулся к двери и позвал Дуню. Когда служанка появилась, он, указывая на Веру Александровну, вполголоса сказал:

– Отведи ее в мою комнату!

Глава десятая
«Святилище»

«Я последовала за горничной в правую дверь, – рассказывает Вера Александровна Жуковская, – и попала в узкий длинный кабинет с одним окном. Затем Дуня удалилась и осторожно закрыла за собой дверь.

Я огляделась: у стены, совсем рядом с дверью, стояла кровать с высоко взбитыми подушками, застеленная пестрым, потертым шелковым покрывалом; там же рядом был туалетный стол, рядом дамский письменный стол с недорогим письменным прибором; там же лежали золотые часы с императорским гербом на крышке. В центре комнаты стояли стол и два стула, у окна дамский туалетный столик из ореха с зеркалом, на нем ничего, кроме двух распечатанных телеграмм и нескольких писем. В этом углу комнаты не было икон, но на окне стояла большая, украшенная пестрыми лентами фотография алтаря в Исаакиевском соборе. Я сразу же подумала о том, что „хлысты“ так же ставили на окно святые образа, обвитые лентами.

Вскоре я услышала быстрые шаги Распутина, открылась дверь, и он вошел. Он взял стул, сел напротив меня, обхватил коленями мои ноги, наклонился сильно вперед и спросил:

– Ну, что хорошего ты мне скажешь?

– В жизни не так много хорошего, – ответила я. Он рассмеялся, и я увидела его белые крупные зубы, напоминавшие клыки животного.

– И это ты говоришь? У тебя не все хорошо? – Он погладил меня по лицу и добавил:

– Послушай, что я тебе хочу сказать! Ты читала в духовных книгах о терзаниях из-за чувственных желаний? Может ли Господь Иисус Христос проклясть меня за это?

Он зажмурил глаза и сквозь веки окинул меня быстрым взглядом, глаза на мгновение вспыхнули и тут же снова погасли.

– Я читала об этом, – не раздумывая, ответила я.

– Нет, погоди, ты только погоди немного! – прервал он меня и крепче сжал мои колени. – Я объясню тебе, о чем речь. Я утверждаю, что до тридцати лет можно грешить, но потом приходит время обратиться к Богу, понимаешь? И только тогда ты научишься полностью отдаваться своими мыслями Господу, тогда ты сможешь снова грешить, потому что это будут грехи особого свойства – понимаешь? И от того, чего коснулся грех, можно снова освободиться через покаяние. Раскайся, и все опять будет хорошо. Знаешь что, приходи на следующей неделе к ужину – хочешь?

– Нет, я не хочу, – возразила я.

Он забеспокоился, приблизил лицо ко мне, погладил по плечам и рукам:

– Подожди, подожди, не так быстро, я тебе все объясню. Словами, моя милая, все не объяснишь, в этом надо убедиться на деле! Приходи ко мне почаще, маленькая пчелка, ты мне нравишься, и тогда ты все поймешь! Любовь – это самое главное! Тебе ясно каждое слово любовника, но пока я тебе чужой, я могу говорить что угодно, все это в одно ухо влетает, а в другое вылетает! Может быть, тебе кто-нибудь уже рассказывал об этом? Или у тебя много поклонников?

Невольно я отклонилась назад, потому что он уж слишком навалился на меня, прямо-таки приклеился. Вдруг он быстро поцеловал меня в уголок рта, но сделал это так просто, что мне невозможно было уклониться.

– Зачем ты возишься с ними со всеми? – прошептал он, полуприкрыв глаза. – Приходи ко мне, пошли их всех к черту, и я объясню тебе весь смысл жизни!

Вошла Дуня, чтобы позвать Распутина к телефону; спустя несколько минут он вернулся, опять сел напротив меня, причем так же, как и раньше, крепко сжав мои колени.

– Ну, что ты еще хочешь мне сказать, мой ангел? – Глаза его ярко вспыхнули, он наклонился ко мне и быстро прошептал: – Теперь я тебя уж не отпущу! Уж если ты единожды пришла ко мне, то больше не уйдешь! Пойми меня правильно, я тебе ничего не сделаю. Ну подойди, моя сладкая вишенка! – Он скрипнул зубами.

– Почему я не должна уходить? – возразила я весело.

– Какой у тебя номер телефона? – потянувшись через меня, он достал карандаш и лист бумаги и передал мне. Пока я писала, он наклонился надо мной, сжал плечи и жарко зашептал на ухо:

– Ну, что ты мне еще скажешь?

Я раздраженно отбросила его руку:

– Я пришла к вам попросить совета! Ведь вы хорошо знаете, где истина, а где грех.

Он испытующе взглянул на меня:

– Ты это знаешь?

– Нет, понятия не имею!

Распутин слегка улыбнулся, наклонился и быстро сказал:

– Все потому, что ты читаешь слишком много книг, в них, в книгах, не всегда есть смысл, скажу я тебе. Они только бередят душу. Вообще, знаешь, у меня тоже есть знакомая, которая много читает, совсем особенная; возможно, ты ее знаешь, великая княгиня Милица Николаевна. Она прочитала все книги, но не нашла то, что искала. Я много говорил с ней, она толковая, но не может обрести покоя. Любовь прежде всего, потом приходит и покой. Если ты будешь и дальше вести себя так же, как сейчас, то никогда не найдешь покоя. Она так же спрашивала про грех, и так же не поняла…

– А вы понимаете это? – спросила я. Он наморщил лоб и твердо посмотрел мне в глаза.

– Если ты хочешь знать, грешит только тот, кто грех ищет. Но тот, кто лишь проходит через него, над тем грех не властен. Если ты хочешь, я покажу тебе все. Приходи на следующей неделе к ужину, а потом ко мне; если у тебя в душе еще царит Рай, я покажу тебе такой грех, что ты не устоишь на ногах!

– Ну, этому я не верю! – засомневалась я, но тем не менее меня охватило странное чувство, словно колдун, шептал он похотливо:

– Ты хочешь, чтобы я тебе это показал?

Он посмотрел на меня, и его взгляд в одно мгновение стал снова добрым, приветливым и бесстрастным. Неожиданно мягко он спросил меня:

– Почему ты так смотришь на меня, душенька?

Притянув к себе мою голову, он поцеловал меня с достоинством священника и тихо сказал:

– Ах, ты моя милая…

В полной растерянности я посмотрела на него. Не был ли сном тот жаркий шепот: „Ты хочешь, чтобы я тебе это показал?“ Теперь передо мной сидел скромный, простодушный крестьянин с густой темной бородой и покорным взглядом ясных глаз.

Я поднялась:

– Мне надо идти.

– Только смотри, моя душенька, приходи еще! – сказал он, вставая и крепко обнимая меня. – Если ты будешь скучать, то позвони мне. Когда ты приедешь, моя маленькая душенька?

– До субботы я занята, – ответила я.

Он закивал:

– Ну, хорошо, хорошо, приходи в субботу вечером, в десять часов. Тебе подходит?

– Почему так поздно?

Он сдвинул брови:

– Ну приходи раньше, приходи в половине десятого, но точно, потому что я буду ждать тебя. Я тебе нравлюсь, так приходи. Ты придешь?

У него была привычка повторять последнее слово дважды.

– Я приду, – с этими словами я ушла.

* * * *

В субботу вечером в назначенное время я позвонила в дверь квартиры Распутина. Открыла горничная Дуня и крайне неприветливо заявила, что Григория Ефимовича нет дома.

– Этого не может быть, – возразила я. – Он сам мне сказал, чтобы я приходила в это время!

Дуня смерила меня исподлобья недоверчивым взглядом, но все-таки впустила в прихожую, где уже весь гардероб был увешан дорогими шубами; так же, как и в первый раз горничная не позволила мне раздеться здесь, а провела в пустую приемную. Я села к окну, я чувствовала досаду и раздражение. Дуня несколько раз по звонку исчезала и проносила затем кипевший медный самовар, такой тяжелый, что с трудом тащила его.

– Ага, и самовар тоже, – подумала я. – Такой же огромный, как у нас в людской, в деревне.

Открылась дверь, и в прихожую торопливо вошел Распутин. На нем была голубая выходная рубашка, бархатные штаны и до блеска начищенные сапоги.

– Значит ты пришла, моя душенька! – сказал он, подошел ко мне, положил руки на плечи и наклонился поцеловать меня. Я отстранилась.

– Григорий Ефимович, – сказала я раздраженно, – предупреждайте, пожалуйста, свою прислугу, если вы кого-нибудь приглашаете!

Распутин постарался привести меня в хорошее расположение духа.

– Ну, не сердись, моя душечка, зачем тебе сердиться из-за этой надутой бабы? Я уже не раз говорил этой противной особе, чтобы она не показывала гостям свое рыло. Правда, в этот раз я не сказал ей, что ты придешь, ну извини, моя душечка!

Он поцеловал меня и повел в прихожую. „Пойдем к ним!“ – настаивал он, помогая раздеться. Вдруг он задумчиво посмотрел на меня и сказал:

– Но, возможно, будет лучше, если ты останешься одна, ты можешь сбежать, когда увидишь тех там, внутри!

– Если я захочу уйти, я и так сделаю это! – сказала я. – Правда, может возникнуть неловкость, так как я совсем не знакома с вашими дамами. Распутин нетерпеливо покачал головой.

– Достаточно того, что я знаю тебя! Ну, пойдем, моя душечка!

Крепко обняв меня, он ввел меня в столовую, подвел к столу и сказал:

– Ну, вот я привел ее сюда к вам, она меня любит!

Я поздоровалась и села на свободное место в дальнем конце стола. Распутин сел рядом, моя скованность постепенно проходила, и я начала внимательно разглядывать это странное общество.

Там было приблизительно десять дам, и среди них один-единственный молодой человек в пиджаке, чье хмурое лицо явно свидетельствовало, что его что-то серьезно заботит. Рядом с ним, глубоко утонув в кресле, сидела молодая беременная женщина в расстегнутой накидке; на лице странная бледность, большие светло-синие глаза, полные обреченности и мольбы, смотрели на Распутина. Это были супруги Пистолкорс, как я позднее узнала из нескольких брошенных вскользь замечаний. Муж пришел только потому, что не хотел отпускать супругу одну. Рядом с Александрой фон Пистолкорс сидела старая Головина; ее бледное увядшее лицо приятно тронуло меня своим спокойным благородством. Она вела себя как хозяйка, принимала гостей и поддерживала беседу.

Недалеко от нее, справа от Распутина, сидела красивая, хотя и не очень молодая, дама в роскошном туалете; рядом с молодым человеком – немного полная, грузная женщина в плохо сидевшем на ней сером платье. У нее было такое лицо, будто она только что перестала плакать, глаза покраснели, на щеках пылали красные пятна. Это была хозяйка одной из самых известных частных гимназий, старая преданная подруга Григория Ефимовича, видевшая в нем помощника, советчика и друга и ничего не предпринимавшая без его благословения. В настоящее время она так же, как и старая Головина, отмечала в нем недостатки, среди которых на первом месте было слишком свободное общение с женщинами.

Рядом с ней сидела высокая, крупная дама неопределенного возраста, элегантная в глубоком трауре; так же, как и женщина в сером платье она молчала в течение всего вечера.

Ее соседка заинтересовала меня с самого начала: это была крупная, полная блондинка, некрасивая и к тому же безвкусно одетая, но привлекающая внимание ярко-красным чувственным ртом и возбужденно горевшими глазами. В ее лице было что-то противоречивое, обманчивое и в то же время соблазнительное. Такие лица можно встретить у испорченных женщин, спокойно и естественно отдающихся пороку, подобно тому, как другие принимают ванну и затем ложатся спать на очень мягкую перину. Этой гостьей была Анна Вырубова.

Сидевшая рядом с ней Муня Головина смотрела на меня своими мягкими, матовыми бледно-голубыми глазами чаще и дольше, чем другие посетительницы. На ней были светло-серое легкое шелковое платье и белая шляпка с фиалками; она выглядела маленькой и хрупкой, движения были неуверенны, а голос звучал очень тихо. В каждом взгляде, каждом слове сквозила покорность, трогательное смирение и полное подчинение воле Распутина, так что я невольно спросила себя: „Чем он это заслужил?“

Когда я затем посмотрела на Мунину соседку, я несколько минут не могла отвести взгляд от ее лица. Угрюмое, почти желтое, с большими удлиненными черными глазами, оно казалось почти безжизненным и при этом притягивало выражением тайной печали. Кожа была неестественно бледна, и поэтому на ней еще резче выделялись тонкие красные губы. Она сидела спокойно и безучастно, спрятав руки в горностаевой муфте. Это была „черногорка“, великая княгиня Милица Николаевна.

После того как я села, Распутин принялся ухаживать за мной, пододвигая мне кушанья. На столе в большом беспорядке стояли роскошные торты и вазы с фруктами, рядом с горкой мятных лепешек и больших простых кренделей. В изящных вазах стояло варенье и тут же серая глиняная тарелка с ломтями черного хлеба и огурцами. Перед Распутиным стояла глубокая расписная тарелка с вареными яйцами и бутылка вина.

– Ну, пей же, пей, – сказал Распутин и отодвинул тарелку с яйцами. Тут же все дамы, блестя глазами, протянули к нему руки.

– Отец, одно яйцо, пожалуйста…

Особенно бросалось в глаза выражение нездорового нетерпения в глазах беременной дамы. Я смотрела на нее с удивлением, почти с испугом, так как все это казалось мне очень странным.

Распутин наклонился над столом, захватил рукой несколько яиц, очистил и вложил по яйцу в каждую протянутую руку. Оделив всех, он повернулся ко мне:

– Ты тоже хочешь яйцо?

Я отказалась, объяснив, что у меня нет аппетита; все удивленно посмотрели на меня, затем отвели глаза.

– Ну, хорошо, хорошо, – быстро сказал Распутин и выпрямился.

Тут к нему подошла Вырубова и протянула кусок черного хлеба с двумя солеными огурцами. Распутин перекрестился и начал есть, откусывая попеременно то от хлеба, то от огурца. Он всегда ел руками, даже если подавали рыбу, он избегал пользоваться приборами. Меня шокировала манера вытирать руки о скатерть и после этого сразу же ласкать своих соседок, и я почувствовала отвращение, когда Распутин попытался проделать это со мной: я отклонилась назад и спрятала руки в муфту.

– Да, – сказал Распутин, жуя огурец, – она недавно была у меня, мы много говорили о вере, но я не смог ее убедить…

– В чем? – спросила я.

– В чем? – быстро повторил он. – Ну, ты ведь не ходишь в церковь – разве это разрешено? Говорю тебе, иди в церковь, сходи и причастись! Почему же ты не идешь?

– Значит, вы любите священников?

Распутин улыбнулся:

– Ну, хорошо, я не могу утверждать, что люблю их, но среди них все-таки есть верующие. Без церкви нельзя жить! Со временем каждый приходит туда, в церковь, – понимаешь?

Тут в разговор вмешалась старая Головина.

– Хорошо, – благосклонно заметила она, – что вы чувствуете симпатию к Григорию Ефимовичу. Он может многое вам рассказать; вы только приходите к нему почаще и все станет ясно!

– Ну, ну, быстро не получится, – возразил Распутин, – тут надо потрудиться по меньшей мере три года, пока из нее что-нибудь получится. Она твердый орешек! Но я рад, что она пришла ко мне, так как я чувствую в сердце тепло и поэтому знаю, что она добрая, искренняя. Всегда, когда ко мне кто-нибудь приходит и я чувствую в сердце тепло, я знаю, что это хороший человек. А когда на душе пустота, это значит, что я имею дело с плохим человеком. Но с тобой мне приятно говорить, – закончил Распутин, поглаживая мою спину и плечи. – Все хорошо, говорю я тебе, все будет хорошо.

В этот момент в комнату вошла Мара в темно-красном платье с роскошным шелковым поясом такого же цвета, локоны были тщательно завиты. Все потянулись к ней, приветствуя: „Мара, Марочка, добрый день!“ Матрена Распутина села на почетное место рядом со старой Головиной.

– Какая прекрасная сегодня погода, – сказала я, зажмурившись, так как заходившее солнце ярко осветило стол.

Распутин наклонился ко мне.

– Это для тебя солнце вышло из-за туч, потому что ты стремишься к хорошему, потому что у тебя добрая душа! Знаешь, так всегда, кто верит, тому светит солнце! Когда оно заглядывает в дом, то каждому передает что-нибудь особенное, и если ты начинаешь задумываться о своей вере, тогда вера, словно солнце, выходит из-за туч. Пойди в церковь, говорю я тебе!

Таким неожиданным призывом закончил он свою проникновенную речь, которой все благоговейно внимали.

– Значит, все дело в церкви? – спросила я.

Распутин живо отодвинул стакан и воскликнул:

– А как же ты собираешься обойтись без церкви? Слушай, что я тебе говорю, понимаешь? Я расскажу тебе о сумасшедшей Ольге, о той, что скоро придет: она любила Господа, понимаешь, и богобоязненно жила, как учит религия, посещала церковь. Но путь тернист, и она заблудилась, понимаешь? Она пошла по пути Илиодора, но мне жаль ее! Ты сама увидишь, в каком состоянии она придет, взбесившаяся сучка! Она думает, негодная, что оказывает мне любезность, понимаешь, своей сатанинской одержимостью! Я уже сердцем чувствую: не успею я выпить стакан чая, как она уже будет здесь!

И действительно, словно в подтверждение его слов, в передней раздался сильный шум. Я повернулась к полуоткрытой двери и увидела на пороге раскачивающуюся фигуру, неправдоподобно яркую, броскую, лохматую, безвкусно одетую. Высоким пронзительным голосом она завизжала, как припадочная:

– Хри-и-и-стос во-о-о-скре-е-е-с!

– Ну, вот и Ольга, – мрачно сказал Распутин, – теперь ты кое-что увидишь.

Сначала я ничего не могла разобрать, мне только показалось, будто на меня катится огромный шар из лохматого козьего меха. Вновь прибывшая бросилась на пол рядом со стулом Распутина и, ударяясь головой о спинку стула, продолжала вопить. Неприятно пораженная, я увидела, как внизу подо мной появилось что-то похожее на шею животного, покрытую желтой густой шерстью. Затем Лохтина немного приподнялась, протянула Распутину шоколадный торт и закричала, на этот раз немного более человеческим голосом:

– Я кое-что принесла тебе, снаружи черное, внутри белое!

Распутин, сидевший отвернувшись в сторону с нахмуренным лбом, повернулся, взял торт, небрежно поставил на край стола и коротко сказал:

– Ну, хорошо, ну, оставь, ну вот хорошо, перестань, сатана!

Лохтина живо вскочила, обняла сзади его голову и осыпала пылкими поцелуями, при этом задыхаясь, торопливо вскрикнула:

– О, мой дорогой… благословенный сосуд… ах, ты прекрасная борода… драгоценные волосы… мне, мученице… ты бесценная жемчужина… ты алмаз… мой Бог… самый любимый…

Распутин отчаянно защищался и, полузадушенный, взревел:

– Прочь, сатана! Прочь, дьявол, исчадие ада! Ну, хорошо, хорошо, ах ты! – Дальше последовал поток грязных ругательств. Наконец он оторвал ее руки от своей шеи, с силой оттолкнул в угол, и, весь красный, растерзанный, едва дышавший от ярости, заорал:

– Ты всегда приносишь мне грешный гнев, проклятая стерва, мерзкая!..

Тяжело дыша, Лохтина подползла к дивану и опустилась на него. Запутавшись в пестром платке, пытаясь жестикулировать, она снова громко завопила:

– И все же ты мой, и я сплю с тобой! Сплю с тобой! О, моя жизнь! Она принадлежит тебе, только теперь я вижу, как она прекрасна! Ты мой бог! Я принадлежу тебе и никому другому! Кто бы ни стоял между нами, ты мой, и я твоя! Скольких бы женщин ты ни принимал, никто не может украсть тебя у меня! Ты мой! Скажи, скажи, что ты терпеть меня не можешь! А я все равно знаю, что ты меня любишь, что ты меня лю-ю-ю-би-и-ишь!

– Я ненавижу тебя, сучка! – быстро и решительно ответил Распутин. – Прежде всего, я говорю тебе, что я тебя ненавижу, а не люблю! В тебе сидит дьявол! Я с радостью бы убил тебя, расквасил бы тебе морду!

– Но я счастлива, счастлива, и ты любишь меня! – кричала Лохтина, подпрыгивая и тряся пестрыми тряпками и лентами. Сломанные диванные пружины жалобно звенели под ней. – Я скоро снова буду спать с тобой!

Вдруг опять подбежала к Распутину, обхватила голову и, дико, похотливо крича, принялась целовать, как помешанная.

– Ах, ты, дьявол! – бешено заорал Распутин. Снова толчок, снова Лохтина отлетела к стене, но тут же опять вскочила и снова завопила:

– Ну, ударь меня, ударь! Ударь, ударь меня!

Все выше и выше звенел ее голос, и в этом крике было такое жуткое бешенство, что все испугались.

Затем она опустилась и попыталась поцеловать то место на груди, в какое ее толкнул Распутин. Когда увидела, что это невозможно, снова вскочила, закружилась, посылая жадные воздушные поцелуи. Она прижимала руки к груди, потом целовала их, непрерывно вращаясь в животном экстазе. Наконец она успокоилась, подошла к дивану, легла на него и укрылась шалью.

Только теперь я смогла рассмотреть детали ее наряда, придававшие облик индийского божества. На ней было несколько ярких, цветастых, широких, со множеством складок юбок, которые развевались от резких движений. Лоб переплетен длинными лентами, на голове пушистая шапка из волчьего меха, раньше принадлежавшая Распутину. На ней была надета красная рубаха Распутина, а к поясу привешены маленькие мешочки, и в них находились разные предметы, когда-то принадлежавшие Распутину, засохшие остатки еды, несколько пар его перчаток. На шее Лохтиной в несколько рядов болтались цветные бусы, звеневшие при каждом ее движении. На ногах старые рваные сапоги, видимо, тоже когда-то принадлежавшие Распутину. Лицо было закрыто двойной вуалью, и я могла разглядеть только нежный красивый, искаженный болью рот.

– Бо-о-оже, Бо-о-оже, твоя воля! – вдруг посреди всеобщего молчания закричала она.

Распутин, уже снова принявшийся за свой чай, повернулся к ней:

– Ну, ради Бога, скоро я потеряю терпенье! Я раскрою тебе чем-нибудь голову, ты, бешеная кобыла! Ты отравила мне жизнь, проклятая! Когда же ты подохнешь, чтобы я тебя больше никогда не видел!

– Почему вы ругаетесь? – возмущенно спросила я, и тут же взгляды всех присутствующих обратились ко мне.

Распутин принял обычный приветливый вид, погладил меня по плечу и сказал:

– Ты только подумай сама, моя душечка, как же мне не ругаться, если она оставила церковь, более того, она, ничтожная, еще пытается совратить Муню!

– Но вы же сами сказали, что надо все прощать, – заметила я.

– Что я слышу, кто это говорит такие унылые речи? – вскричала Ольга Лохтина, откинула вуаль и изучающе посмотрела на меня большими темно-серыми, все еще прекрасными глазами. – Кто это? Новенькая? Ну, подойди сюда, быстро, быстро! На колени, на колени и поцелуй мою руку! – Нетерпеливо топая ногами, она, размахивая, протянула мне руку.

– Не собираюсь вставать на колени, – ответила я, – но руку вашу охотно поцелую. Даже если бы вы не приказывали.

– Дура! – громко закричала Лохтина. – Умные слова из глупой головы!

– Замолчи, сатана! – гневно проворчал Распутин. – Не доводи меня до крайностей, чертовка! Ты сама дура!

Я снова вмешалась:

– Прекратите ругаться, – сказала я нетерпеливо.

Дамы за столом молчали, как и раньше, как-то странно покраснели, глаза увлажнились, дышали нервно и часто. На лице старой Головиной проступили пятна.

Распутин с любопытством повернулся ко мне:

– Почему ты защищаешь ее?

– Мне ее жаль, – ответила я.

– Я не принимаю жалость! – воскликнула Лохтина, – я одна, но я си-и-и-льная-я! День за днем я кричу одно и то же, но люди глухи и слепы!

Тут старая Головина неожиданно обратилась к Лохтиной.

– Я не понимаю, – сказала она, – почему вы специально сердите Григория Ефимовича? Разве вы не видите, как ему неприятно все это?

Вдруг Вырубова поднялась с места, подошла к Лохтиной, опустилась перед ней на колени, схватила ее руку и поцеловала.

– Ты, наконец, поняла это? – сказала Лохтина очень спокойно. Но сразу же после этого опять начала кричать:

– Не забудь, что к моей руке нельзя прикасаться. Целуй ее, целуй ее, но не пытайся дотронуться до нее! – Затем замолчала так же неожиданно, как и начала, опустила голову, немного отодвинула вуаль и принялась рассматривать сидевших у стола гостей.

– Я не вижу моей служанки! Где она, почему не идет? На колени, на колени и целуй мои руки!

Муня Головина встала и, когда Вырубова вернулась на место, подошла к Лохтиной, склонилась перед ней и благоговейно поцеловала ей руку.

– Ну, подожди же, язычница! – вскричал Распутин. – Неужели я не найду, как избавиться от тебя, стерва? Вы обе, – обратился он к Муне и Вырубовой, – только попробуйте еще унижаться перед Ольгой! Клянусь Богом, вы больше не переступите этот порог, я выброшу вас обеих вместе с ней, презренные! Ты, ты… сволочь, когда-нибудь я найду на тебя управу…