Текст книги "Великий запой. Эссе и заметки"
Автор книги: Рене Домаль
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Он вещал:
– Братья, вы кишите кишмя, вы сбиваетесь в стадо, вы коснеете под коростой. Вскоре погреба опустеют: что с вами будет? Одни подохнут, как жалкие твари, другие начнут лакать мерзкие химические суррогаты. Мужчины будут убивать друг друга из-за капли йодной настойки. Женщины – продаваться за бутыль жавелевой воды. Матери – делать из детей брагу, дабы гнать ужасное пойло. И так – семь лет. Семь следующих лет будут пить кровь: один год – кровь трупов, два года – кровь больных. Потом четыре года каждый будет пить свою собственную кровь. Семь следующих лет будут пить одни слезы, и дети изобретут механизмы, заставляющие родителей плакать и утоляющие жажду. А когда пить станет нечего, каждый прокричит своему богу: «Верни мне мой виноградник!» – и каждый бог ответит: «Верни мне мое солнце!» – но не будет ни солнц, ни виноградников и никакой возможности договориться.
Пока еще есть солнца и виноградники. Но если пропадет жажда, не будут делать вино. Если не будут делать вино, не будут выращивать виноградники. Без виноградников солнца уйдут: делать им больше нечего, как согревать землю без пьяниц! Они подумают: теперь будем жить для себя. Вам это нравится?
– Нет! – загудела аудитория.
– Вам хочется выпить?
– Да! – воскликнула аудитория.
– Так уйдем же в виноградники! Но уходить нужно, как ухожу я, оставляя все блага этого мира и унося с собой лишь самое необходимое. Кто жаждет пойти за мной?
Поднялся страшный гвалт, каждый бросился упаковывать самое необходимое.
Первыми ушли – куда именно, я понял позднее, – те, кто взял с собой одну лишь зубную щетку За ними те, кто прихватил еще и наручные часы. За ними те, кто собрал маленький чемоданчик. Относительно остальных, их исчезновение я отметил гораздо позднее из-за событий, о которых сейчас и расскажу.
А Отец Пикторий остался с нами, дабы завершить свою пророческую миссию.
17
Подстрекательством занимался не только он. В другом углу Амедей Гокур забрался на козлы и разглагольствовал в своей обычной манере:
– Граждане! Прошу прощения. Но час драматичен, как человеческая масса. Час, когда взор поэта, обостренный последними открытиями психоанализа, проникает в глубокие бездны несчастья. Что же ловит он в мутной душе среди кровавой жижи толпы, сплоченной головокружительными поворотами истории и еще не исторгнутой городом? Его улов – ночная рыбина бедствия, символ особого плена в современном стечении наших случайностей, стечении, опаляющем как огонь, где ковались цепи, которые вскоре разорвет катаклизмический взрыв Великой Онирической Революции. Мне жаль, товарищи! Вы уж простите, но неужели вам не кажется это невыносимым?!
На этой реплике группа зашушукалась, образовались расколы, одни продолжали гудеть на месте, другие переместились роиться вокруг иных пророков. Некоторые заперлись в шкафу с закуренными сигарками, банками пива и большим запасом бумаги и принялись составлять десятитомный трактат под названием «Ошибки, которые еще предстоит сделать в интерпретации того, что не является диалектическим материализмом». Время от времени один из них вылезал и язвительно зачитывал очередную главу. Затем опять забирался в шкаф, и все вновь принимались сочинять, иногда ожесточенно споря, как можно было разглядеть в замочную скважину. Прильнув к ней в пятый или шестой раз, что же я увидел? Ничего. Никого. Шкаф был пуст.
С того момента количество таинственных исчезновений начало вызывать тревогу.
18
Поскольку я направился туда, где было больше всего выпивки, то по пути меня то и дело толкали не довольные, которые еще не нашли себе казарму, церковь, пещеру, шкаф или залитый солнцем виноградник. На какое-то время я смешался с ними. От одного к другому переходил Жорж Арашман, ошалелый, с лукавой улыбкой и блеском в глазах. Он отрывисто изрекал: «Всё всегда одно и то же, здесь или где еще, мы всегда будем жертвами коллектива, Бог человечеству должен поставить большую свечку».
Чуть дальше ко мне подошел старьевщик Соло, взял меня за руку и сказал:
– Ты правильно сделал, что ушел от этих болтунов. Кое-чего они не знают. Даже если найдется нужная дверь, то открыть ее без подходящего ключа не удастся. А если найдется ключ, то он подойдет только к одной замочной скважине, а у следующей ты остаешься с носом. Они забыли о «руке славы», магическом ключе, который отпирает все двери. А вот мы знаем, чего стоит, например, раздобыть руку повешенного. Ведь так?
– Да, мы знаем, чего это стоит, и пока еще не заплатили, – машинально ответил я и подумал: «Он прав и вместе с тем не прав. Как такое возможно?» Затем, уже второй раз, я сказал себе: «Идиот!» И прокомментировал: «Надо думать о том, что происходит сейчас».
– Да помолчи ты! – крикнул мне Тоточабо, на которого я, задумавшись, наткнулся.
А мне казалось, что я ничего не говорил. Но окрик все равно пришелся как нельзя более кстати, поскольку я уже не мог себя выносить. Мои ладони не знали, куда им деваться, они тянули за собой руки, которые тянули за собой плечи, которые тянули за собой мышцы шеи, которые тянули за собой нижнюю челюсть, которая отпадала, придавая лицу совершенно обреченное выражение. Я вдруг почувствовал, что мои ступни ежатся на каком-то ребристом краю, пальцы загибаются внутрь, как у гиббонов. Словно выбитый из своего тела и распластанный в пыли, я смотрел снизу на свою бедную верховую тварь, а та не знала, как устоять. Старик смеялся. Отвесить бы ему пару затрещин! Но ведь все затрещины достались бы мне самому…
19
В этом состоянии он оставил меня на минутку, отошел куда-то в угол, принес одеяло и расстелил его:
– Ты перепил, – сказал он. – Полежи, дай костяку отдохнуть, а сам подумай.
Я почувствовал себя умиротворенным. Наконец-то можно подумать свободно. И тут же заснул.
Проснулся я с чувством глубокого огорчения: Марселен говорил, что своим храпом я всем мешал грезить, а еще мне смутно припоминалось, что я опять упустил возможность поразмышлять. Насчет размышлений я быстро утешился, решив в следующий раз уколоть себя булавкой в ногу или сделать еще что-нибудь, чтобы не забыться. Но особенно обидно было потому, что я никогда не храплю, разве что от сильной усталости, и вот в кои-то веки (на этот раз, возможно, от алкоголя) захрапел, и Марселен тут же об этом всех оповестил. Причем сказал, что я мешал остальным грезить. Он сказал не «спать», а именно «грезить». Вечно он со своей чертовой дремотной поэзией!
– Если бы это было правдой! – сказал Тоточабо.
Мы с Марселеном на него посмотрели. Он продолжил:
– Да. Если бы вы хоть на миг удержались от грез, тогда, возможно, удалось бы поговорить. Хотя… о чем?
Он пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Марселен удержал его за полу пиджака:
– Послушайте, я ведь знаю, что не умею думать. Я поэт. Но думать не умею. Меня этому никогда не учили. И теперь из-за этого все меня подначивают. Когда при мне друзья пускаются в философские дискуссии, мне тоже хочется поучаствовать, но я не успеваю. Они советуют мне прочесть Платона, «Упанишады», Кьеркегора, Спинозу, Гегеля, Бенжамена Фондана, Дао Дэ Цзин, Карла Маркса и даже Библию. Все это – кроме Библии, потому что тут они надо мной явно подшутили, – я честно пытался читать. Так вот, пока я читаю, то все понимаю, но потом все забываю, или не знаю, как пересказать, или какую из двух противоречивых мыслей выбрать: в общем, ничего не получается.
– Мой дорогой Марселен, – произнес я, – сперва надо…
– Да помолчи ты, я сказал! – крикнул старик еще раз, и улыбка превосходства, распустившаяся было на моих губах, сникла и провалилась куда-то в желудок. – Продолжай! – сказал он Марселену.
– Так вот, – заключил тот. – Я хочу, чтобы вы сказали мне прямо, дурак я или нет, и если нет, то как научиться думать.
– Думать о чем? – устало переспросил Тоточабо и удалился.
На этот раз мы были так ошарашены, что не стали его удерживать. Но самое главное – хотелось выпить, и нам не пришлось долго шарить, чтобы обнаружить маленькую канистру, которая пришлась в самый раз. Развалившись подобно римским патрициям и прихлебывая, мы декламировали друг другу бессвязные стихи. Перед тем как закрыть глаза, я ощутил легкий всплеск сознания – так бывает, когда отходишь чуть назад и поднимаешься, словно на цыпочках, над своими переживаниями, чтобы ловчее запрыгнуть в сон, – и сказал Марселену, что я еще больший идиот, чем ему кажется, но явно меньший, чем мне хотелось бы показаться. Это было более или менее правдой.
Вторая часть
Искусственный рай
1
После этого приговора, который я вынес самому себе уже в третий раз, меня действительно унесло. Спал я недолго, а затем очутился совсем один в гуще возбужденной толпы. Я уже не мог быть причастным ни к чему, кроме утоления жажды. Глотая скверный ром и не подозревая о путешествии, которое мне предстоит совершить через минуту, я пытался вспомнить, что пришел послушать речь, но о чем, о чем же, о власти этих… как он там говорил… слово вертелось на языке, я на всякий случай отверз уши, но забыл про очи… И, как назло, не успел я ухватить нить, как что-то девяностокилограммовое толкнуло меня в грудь и опрокинуло, затем попросило прощения у меня, заодно у пола и у бутылки, извинилось перед табуреткой и ловко поднялось, как неваляшка со свинцовым задом: это был Амедей Гокур.
– Прости, старик, – сказал он мне, – я ищу выход.
Вот это как раз и не стоило говорить. Три крепыша вынырнули из тени и схватили Гокура за шиворот.
– Что? Что ты ищешь?
– Я же сказал: выход.
– Здесь, мсье, есть только три выхода, – сказал один из крепышей. – Безумие и смерть.
Я посчитал на пальцах, порадовался своей сообразительности и спросил:
– А третий?
Тогда они кинулись ко мне, своими толстыми лапами заткнули мне рот, схватили меня и, как проминающиеся носилки, потащили вверх по грязной узкой и крутой лестнице, – в этом положении то голова, то зад бились о ступени, и наверх мое тело прибыло в неуравновешенном состоянии. Мы очутились на чердаке перед низенькой дверью с табличкой:
МЕДСАНЧАСТЬ
– Загляните туда, – предложил самый толстый из крепышей.
Я вошел. Крепыши подсматривали за мной в замочную скважину и в дыры, специально просверленные в двери, – ибо к этому сводилось одно из редких дозволенных им развлечений, – стена тряслась от их неудержимого смеха, а я шел между двумя рядами железных коек, на которых лежали больные, раненые, помешанные, протрезвевшие – в общем, все, кто решился найти выход.
2
Появился высокий неопрятный санитар. Он беззубо мне улыбнулся и пояснил:
– Здесь отделение несчастных случаев. Как явствует из названия, сюда по непредвиденным причинам попадает тот, кто хотел уйти или думал, что можно уйти. Полюбуйтесь на результат.
И действительно: этот с перевязанной головой, тот – с забинтованной рукой, кто – с ногой в гипсе, кто – с черной повязкой на глазу или льдом на животе; одни спали, другие метались в кошмарной горячке, бредили, стонали или хранили угрюмое молчание.
– И что с ними делают? – спросил я.
– Мы их лечим, как можем, а когда они приходят в норму, отправляем обратно вниз.
– А они пьют? – не унимался я.
– К этому мы, разумеется, прилагаем все усилия, и именно в этом состоит лечение. Начинаем с десяти капель сидра на завтрак и постепенно увеличиваем дозу. Когда они способны выпивать по шесть аперитивов в день, их отправляют вниз, и они могут вернуться к нормальной жизни. Но за ними продолжают наблюдать, опасаясь рецидива. Кстати (он подозрительно посмотрел на меня), выпить не желаете?
– Умираю от жажды, – сказал я.
Рассеяв свои сомнения, он протянул мне склянку с аркебузой, которую я тут же осушил.
– А вы, как я погляжу, молодец, – сказал он. – За это я вам предоставлю редкую возможность посетить другое отделение медсанчасти. Для сбежавших. Там неизлечимые. Они верят, что сумели уйти. Все, что мы можем сделать, так это максимально изолировать их от остальных пациентов, так как их недуг подчас оказывается чрезвычайно заразным. Один из них – все еще замечательный бактериолог, поскольку недуг не всегда поражает умственные способности, – втемяшил себе в голову, что это микробное заболевание, и, возможно, он прав. Он все ищет сыворотку, а поскольку уколы, вакцинации и инокуляции, на которые он обрекает пациентов, в общем-то, безвредны и даже предотвращают неврастению, мы не препятствуем. К несчастью, сам он верит, что здоров и нормален. Если бы не это, профессор Мюмю – так его величают – был бы великим гением медицинской науки. Впрочем, вы увидите его в деле.
– А что же пьют эти несчастные? – спросил я.
– Увы, липовый отвар и незабродивший виноградный сок. Они упрямо отказываются даже от капли алкоголя. От вида пивной кружки их выворачивает наизнанку. Я ведь сказал вам, что они неизлечимы. Пойдемте, и вы сами все увидите.
3
Он приподнял полог, за которым обнаружилась дверца с затейливыми замочными скважинами, затем достал из кармана связку ключей и фляжку.
– Подзаправьтесь, пока я буду открывать: нам придется не пить час или два, – сказал он и заскрежетал железом.
Дверь бесшумно отворилась, и мы оказались в раю. Свет! Люстры! Позолоченная лепнина! Обои, совсем как настоящие шпалеры. Глубокие, как могилы, диваны, покрытые искусственным шелком. Фонтаны с подсветкой, откуда струились напитки из вербены, ромашки, мяты, оранжад, лимонад, а рядом чарки из посеребренного металла, более легкого и удобного, чем чистое серебро. И все это даром, стоит только протянуть руку и вытянуть губы. Библиотеки с электрическими каталогами и автоматической доставкой. Столы с фонографом, радиоприемником и индивидуальным проектором звукового кино. Аромат пачулей. Неиспаряющаяся глицериновая роса на газонах из неувядающей парафинированной бумаги.
Надутые водородом ангелы из бодрюша парили в ярком свете рамп, касаясь нежными руками эоловых арф, откуда снежились звуки венских вальсов и задорных военных песен.
В общем, всё и на любой вкус.
4
Мой проводник несколько секунд упивался моим изумлением, затем, тронув меня за плечо, сказал:
– Надо заметить, что все это устроили они сами. Они очень изобретательны и предприимчивы, а администрация старается предоставлять в их распоряжение все необходимое оборудование. Я проведу вас через разные службы, и вы, если захотите, сможете побеседовать с больными. Но не говорите с ними ни о выпивке, ни о низших мирах, откуда мы поднялись, ни об их болезни, иначе вам достанется. Пройдемте сначала на стадион.
Так называлась засыпанная песком большая прямоугольная площадка, над которой возвышалась монументальная металлическая статуя на шарнирах, Человеческая Машина, чье подножие украшали букеты бумажных и целлофановых цветов, возложенные благоговейными руками. В настоящий момент на этих благоговейных руках, которые отталкивались от земли и выполняли функцию ног, перевернутые вниз головой человеческие тела быстро передвигались по беговой дорожке на виду у многочисленных зрителей, сидевших на трибунах. Тот, кто приходил на финиш первым, получал свежевыжатый лимонный сок с салатом, блаженствовал и верил, что представляет собой нечто. Другие соревнующиеся падали головой вниз с лестницы, и тот, кто падал с самой верхней точки и умудрялся подняться на ноги в первые десять секунд после падения, зарабатывал чемпионский титул и продолжительные аплодисменты. Остальные предавались иным играм, где тоже следовало тянуть, толкать, бежать, прыгать, бить или разбиваться лучше всех. Кто-то привлекал себе в помощь разные пыточные инструменты или моторные механизмы, которые время от времени взрывались. Из мертвых делали чучела и пополняли ими коллекции музеев, которые санитар мне посоветовал не посещать.
– Это только усугубит вашу жажду, – сказал он. – А вообще-то, давайте не будем здесь задерживаться. Недалеко отсюда находится поселение земледельцев, которые выращивают картофель для того, чтобы им питаться, а питаются они для того, чтобы иметь достаточно сил для того, чтобы выращивать картофель. Другим поселенцам вздумалось строить дома, а затем, чтобы их заселить, им пришлось изобрести механических людей, а затем, чтобы одеть этих роботов, – наладить прядильни, а затем, чтобы кто-то работал на прядильнях, – изобрести других роботов, а затем, чтобы поселить этих роботов, – строить дома. В результате все это население пребывает в такой лихорадочной деятельности и таком трудовом энтузиазме, что вам едва ли удастся обменяться парой слов с самым незанятым из них.
– И при всем этом они не пьют?
– Только кислые фруктовые соки и особенно пот лица своего, который течет в три ручья, отчего все, сами того не подозревая, оказываются пьяными в стельку. Но поспешим, иначе усохнем вконец.
5
Поднимаясь по какому-то цветущему целлулоидному холму, я удивлялся, как на каком-то чердаке может уместиться целый мир. Санитар принялся разъяснять:
– Здесь, как и повсюду, – но здесь это заметно в особенности, – пространство создается исходя из потребностей. Хотите прогуляться? Проецируете перед собой необходимое пространство и проходите его по мере того, как идете. То же самое и со временем. Подобно пауку, плетущему нить и подбирающемуся к ее концу, вы секретируете время, требующееся для свершения того, что вы наметили; и вы идете вдоль этой нити, которая видна лишь позади вас, но которой можно пользоваться лишь перед вами. Главное – все правильно рассчитать. Если нить слишком длинная, она провисает, а если слишком короткая, то рвется. Если бы я не боялся усугубить жажду лишними разговорами, я бы вам рассказал, почему для паука так опасна провисающая позади него нить.
– Возможно, когда настанет время возвращаться, пожирая по ходу свою нить, ее узлы застрянут в глотке…
– И не будет ни капли, чтобы горло промочить. Вы это верно заметили.
6
Мы молча взобрались на вершину холма, и перед нашими глазами открылось беспорядочное скопление разностильных дворцов, вокзалов, маяков, храмов, заводов и памятников.
– Здесь, – сказал мне мой неутомимый проводник, – вы видите противонебесный Иерусалим, столицу верхних Беглецов. Теперь, когда ваш взгляд уже привык к хаотическому нагромождению зданий, вы можете заметить, что город разделен на три концентрические зоны. Вокруг нас располагается зона с аэродромами, портами (там, где качаются мачты), железнодорожными вокзалами, гостиницами и чистильщиками обуви; здесь живут верхние Беглецы первой категории, Неуемники. Дальше, в средней области, где высятся церкви, небоскребы, статуи и обелиски, живут Производители бесполезных предметов. Центральные кварталы, где видны красивые стеклянные постройки и безобидные пушки телескопов, а еще там, слева, – большой флюгер, это район Объяснителей. В самом центре видите собор?
– Да. А кто живет там?
– Это, так сказать, боги, сливки общества верхних Беглецов. Мы остановимся у них, и, уверяю вас, скучать нам не придется.
– А мы найдем там что-нибудь…
Он пронзил меня устрашающим взглядом.
– Думать об этом – всегда! – сказал он. – Говорить – никогда. Пойдемте заглянем к Неуемникам.
(Позднее вы поймете, что с богами он меня ловко разыграл.)
7
За несколько минут мы дошли до самого большого аэропорта города. В Гранд-отеле «Улёт» только что выстрелили из пушки в честь посетившего их в тот день Принца Неуемности. Он намеревался пробыть у них пять минут, если верить конфиденциальным сведениям одного охотника. Это неимоверная удача, сказал санитар, вталкивая меня в лифт, но так и не успел объяснить почему; уже через несколько секунд он взорвал динамитом дверной замок, и мы очутились в номере Принца. Тот лежал в сундуке-ванне (собственного изобретения) – по телефонной трубке у каждого уха и четырьмя диктофонами под носом; его охраняли трое громил с револьверами наготове.
– Позвольте, я сам его проинтервьюирую, – сказал мой попутчик. – У вас не получится.
Он подошел к Принцу, и начался следующий диалог:
– Откуда? – Кап. – Куда? – Чако. – Через? – Клондайк. Быстро. – Что? – Автоматы, опиум, порнографические и благочестивые издания. – Сколько? – Миллионы пиастров. Сто тысяч жертв. Отставка министров. Пять разводов. – Вы счастливы? – Нет времени.
Громкоговоритель прокричал: «Аэробус Его Высочества подан!» Сбиры трижды выстрелили в воздух, а от четвертого залпа мы едва успели увернуться, выбегая из номера.
– Его Высочество какое-то не очень интересное, – произнес я.
– Это потому, что вы не умеете смотреть. Пойдемте, я покажу вам Неуемников. Более простых для наблюдения. Но и более опасных.
8
– Мы минуем промежуточный вид, – продолжил он, вводя меня в большой дом в стиле рококо, – и переходим сразу к другой крайности. Заходите в этот игровой зал и смотрите. Мы ничем не рискуем, нас даже не заметят или примут за каких-нибудь клерков.
За столом с рулеткой сотня мужчин всех рас – каждый с флажком своего государства, воткнутым в череп, – играли по-крупному Крупье был эдаким богом Янусом с головой-глобусом; вместо двух ликов красовались два полушария, представленные несколько иначе, чем на наших школьных картах. На одном из них были собраны все метрополии, а на другом – все колонии.
Игра велась на проигрыш. Рулетка, как мне показалось, была подстроена, но позднее один специалист объяснил мне, что это не так; «верхние пределы ставок вообще не устанавливаются и капиталы, будучи отрицательными, безграничны, в результате чего допустимы самые дикие комбинации». Я передаю вам объяснение в том виде, в каком его получил. Как бы там ни было, игроки выкладывали на стол пригоршни оловянных солдатиков, миниатюрные танки, ювелирные пушечки, очищенные от непристойностей Библии, линотипы, макеты современных школ, фонографы, культуральный бульон всех инфицированных бацилл, миссионеров из папье-маше, пакеты кокаина и даже образцы поддельного алкоголя, причем такого паленого, что даже мы с проводником не решились бы его попробовать. Впрочем, когда я говорю «алкоголь», «танки» или «миссионеры», то это не более чем фигуры речи. Подобно тому, как употребляемые нами разговорные парижские слова грош, кругляк, пятак, золотой, купюра, кусок, блок определяют разные количества денежной массы, алкоголь, танки, миссионеры и все прочее обозначали всего лишь определенные объемы платежных средств, которые использовали эти игроки. Как мы называем наши денежные знаки серебром, даже если они сделаны из бумаги, так и они давали своим деньгам типовые социально-культурные наименования.
Всякий раз, когда какой-нибудь понтер проигрывал ставку, двуликий крупье загребал блага цивилизации: лик метрополий рассекала гадкая улыбка, от которой страдали все клетки эпидермы, а на багровевшем от стыда лике колоний выступала кровавая роса и пробивались языки пламени.
Когда какой-нибудь игрок много проигрывал, то есть выигрывал, крупье награждал его блестящей медалью. Некоторых участников уже не было видно за завесами этих сверкающих плевков.
9
Я не мог выносить это омерзительное зрелище и отказался посещать другие игорные залы. Санитар со мной согласился:
– Везде одно и то же, – сказал он. – Одни играют в шахматы, другие в шары, третьи в покер или в бильбоке, но ими движет все та же неуемность. Они верят, что сумели вырваться из нашего заведения. Они в это верят так сильно, что умудряются быть повсюду, но только не в своей собственной шкуре. Иногда кое-кто оказывается в своей шкуре совершенно случайно, поскольку она попадается ему на пути: он в ней застревает и признает ее. Чаще всего это заканчивается тем, что он пускает себе пулю в лоб. Их неуемность незаметна. Пока их остовы пребывают за столом, над зеленым ковром, они путешествуют, в зависимости от статуса, по всему миру, по всей стране, по всему заводу или по всему дому, но где бы они себя ни растрачивали, там всегда множатся бедствия. Они называют это «управлять». Все они – великие организаторы. У них есть богатство и слава. Они неизлечимы. А вот и наш автобус, залезайте.
Это был обычный автобус, и за неимением ярких внешних впечатлений я вновь начал ощущать болезненную сухость в горле и во рту. Мой проводник понял это по моему взгляду и сказал:
– Лучше об этом не говорить. А если говорить, то пропускать скабрезные слова. И так все будет понятно.
– Это уж точно, – ответил я. – Я страдаю от неутолимой… Я бы дорого дал за… крепкой… или… прохладного… Неужели нельзя… хотя бы один…?
– Мы должны еще заглянуть к Производителям и Объяснителям, перед тем как заедем к богам. Там, если будете вести себя хорошо, сможете получить разрешение подышать у люка испарениями из нижнего мира. Это все, что я могу вам обещать. Зато могу вас заверить, что обратный путь окажется очень коротким: стоит только подумать. А, вот мы и приехали.
10
Производители бесполезных предметов, которых для краткости и из опасения задеть их болезненную чувствительность мы наречем просто Производителями, никогда не называют вещи их собственными именами. Одни живут в стеклянных строениях и величают их башнями из слоновой кости, другие – в бетонных коробках и именуют их стеклянными высотками; многие обитают в фотографических проявочных, именуемых «природа», а также в клетках для псоглавцев, вампирских пещерах, птичьих заповедниках, блошиных театрах, марионеточных балаганах под названием «свет» или «общество». И все они обожают и лелеют какой-нибудь внутренний орган своего тела, обычно самый нездоровый – кишку, печень, легкое, щитовидную железу или мозг; они его ласкают, осыпают цветами и ювелирными украшениями, пичкают лакомствами, величают «душа моя», «жизнь моя», «истина моя» и готовы смыть кровью любое оскорбление, нанесенное этому предмету сокровенного обожания. Они называют это «жить в мире идей». К счастью, с помощью карманного словарика, который мой проводник захватил с собой, я очень быстро научился понимать их диалекты.
11
Эти Производители невероятно изобретательны. У них все служит для производства. Я даже видел таких, которые умудрялись делать бесполезными самые полезные вещи; на их языке это называлось торжеством искусства. Один из их мэтров как раз завершил строительство совершенно непригодного для жилья дома и, видя мое изумление, снизошел до объяснений:
– Дерево растет не для того, чтобы предоставлять птицам жилье. Птица – паразит дерева, так же как человек – паразит дома. Смысл сотворенного мной здания – в нем самом. Посмотрите на простоту и смелость линий: шестидесятиметровая цементная мачта, увенчанная резиновыми сферами с двойными перегородками. (Строение походило на гигантскую гроздь разноцветной смородины.) Ни стен, ни крыши, ни окон; мы уже давно отмели эти предрассудки. Каждая сфера внутри декорирована по моим планам, и каждую можно легко осмотреть благодаря центральному лифту. Там поддерживается температура, в точности соответствующая идеальной температурной норме для идеального человеческого организма, которую определили наши ученые. Это единственная температура, при которой никто не чувствует себя комфортно: одни мерзнут, другие потеют. Так в наши дни наука служит искусству, дабы делать дома, непригодные для проживания. Этот простоит как минимум месяцев шесть.
12
Мы вежливо распрощались с великим архитектором (по крайней мере, таким титулом он себя величал) и продолжили свой путь. Вокруг нас работали всевозможные Производители: одни под открытым небом, другие за стеклянными витринами и, вне всякого сомнения, незримое множество тех, что трудились на верхних этажах зданий. Сильнейшие высекали из камня мужчин, женщин, зверей, чудовищ и фигуры, не изображавшие ничего; слабейшие ваяли из гипса и лепили из глины. Вся эта продукция отправлялась в заброшенные старые дворцы, а по четвергам и воскресеньям огромная толпа, не понимая зачем, приходила им поклоняться. Я поделился этим соображением с санитаром, который зашептал мне на ухо:
– Замолчите, несчастный! Если вы хоть раз произнесете вслух слово «зачем», живым вы отсюда не уйдете! Ведь я вам сколько раз уже повторял, что Производители неизлечимы. Сейчас расскажу, в чем их секрет. Как вы помните, у каждого из них есть больной внутренний орган, главный предмет их заботы. Производитель знает, что если он доверится природе, вместе с ним умрет и этот орган. Если бы он остался вместе с нами там, внизу, все так бы и произошло. Но здесь он нашел великолепное средство: он производит бесполезные предметы; а поскольку они бесполезны, ими не пользуются, а поскольку ими не пользуются, они не стареют и, следовательно, просуществуют довольно долго. В этом есть своя логика. В каждое из этих изделий – втайне от публики – Производитель помещает маленький кусочек своего внутреннего органа. Когда органы заканчиваются, человек умирает. Но его взлелеянные больные внутренности, законсервированные внутри многочисленных и самых разных изображений, продолжают существовать чуть ли не веками. Это посильнее Алексиса Карреля с его бессмертным лягушечьим сердцем. А насчет красочности – гораздо убедительнее, чем метафора с пеликаном; это достойно древнеримской истории. К сожалению, даже если кто-то клянется отдать всю свою жизнь какому-нибудь маленькому дефектному панкреасу и называет его какими угодно птичьими именами, Администрация все равно не сможет его излечить, ни его самого, ни его поджелудочную железу.
13
Проходя через квартал, где жили Производители, специализирующиеся на раскраске прямоугольных холстов, я попробовал перевести внимание своего проводника на другую тему: ведь если останавливаться на каждом шагу, подумал я, то мы обрекаем себя на многочасовое страдание от ужасной сухости в горле, а ничего нового все равно не увидим.
– Вы рассказывали о посетителях, – спросил я. – Кто они такие? Откуда они? Это тоже больные?
– Посетители поступают, как и мы, из нижних миров, то есть из зала на первом этаже, куда мы вскоре – уверяю вас – вернемся. Лишь малая часть из них заражена неизлечимо и остается здесь навсегда. Остальные приходят в свободное время осмотреть музеи, послушать лекции и концерты, почитать в библиотеках. Сразу скажу вам, что эта публика никогда не умела производить ничего другого, кроме полезных предметов. К тому же она никогда не чувствовала в себе достаточно героизма, чтобы подвергнуть себя самосожжению исключительно ради той или иной внутренности. И наконец, она ничего не понимает, поскольку не знает тайны, которую я вам открыл. Поэтому она и преисполнена восхищения перед Производителями бесполезных предметов.
Всякий раз, когда предоставляется возможность, публика приходит восторгаться их произведениями, читать историю их жизни, делать им подношения. Она дарует им жалкие полезные вещицы, которые умеет изготавливать сама: дома для проживания, одежду для облачения, продукты для питания. Затем возвращается вниз к своему ежедневному труду. Производители бесполезных предметов принимают публику благосклонно. Исповедуя великое презрение ко всему плотскому, они считают безопасными тех, кто производит предметы, служащие исключительно для телесной жизни. Есть лишь одна категория людей, которых они не могут выносить и готовы разорвать на части, уморить голодом, раздавить или съесть живьем: речь идет об изготовителях полезных предметов, но полезных совсем в другом смысле, о редких последователях тех, кого в прошлые века называли художниками. Но такие осмеливаются сюда заезжать лишь в бронированных автомобилях.