Текст книги "Дороги Катманду"

Автор книги: Рене Баржавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Гнев преодолел ее усталость; продолжая говорить, она встала из-за стола и вырвала у него из пальцев сигару, которую он осторожно поворачивал над пламенем свечи.

– Здесь все принадлежит Теду! Все! Твой труд! Твоя жизнь! Все, что ты делаешь, служит только для того, чтобы замаскировать его подпольную торговлю!

***

Официанты, быстрые и молчаливые, освобождали стол от посуды, меняли тарелки, поднесли несколько больших подносов, заваленных фруктами, и блюдо с огромной пирамидой из разноцветного мороженого. Они не понимали ни слова по-французски, они не представляли, что происходит, и не пытались понять. Они походили на муравьев, такие же озабоченные, быстрые, эффективные. Старик-музыкант и его ассистенты, которым нечего было делать, спокойно сидели, ожидая приказа возобновить концерт. Они знали, что то, что должно произойти, произойдет, и в этом не будет ничего удивительного. Обезьяны, коровы, люди в этой столовой или в любом другом месте делали или говорили то, что они должны сделать или сказать. И никого больше это не касалось.

Жак неторопливо выбрал другую сигару и закурил. Он спокойно опроверг все, что сказала Ивонн. Она давно говорила ему о подпольном рынке, которым, как она была уверена, заправлял Тед. Он скупал за гроши похищенные из храмов статуэтки, чаще всего эротические, и продавал их за большие деньги туристам. Жак был убежден, что это выдумки, игра воображения романтически настроенной женщины.

– Ты не можешь не знать, что это правда, – фыркнула Ивонн. – Ты просто делаешь вид, что не веришь этому, чтобы продолжать свой цирк.

***

Оливье молча наблюдал за спором, отодвинувшим на второй план предъявленный отцу счет.

– Наполеон! – воскликнула Ивонн. – Он разыгрывает из себя Наполеона! Непобедимый маршал! Великий вождь краснокожих! Длинный карабин! Просто кино! Он изображает актера каждую минуту дня и каждый день в году! Но ему ничто не принадлежит. Ни декорации, ни костюмы, ни ассистенты, ни даже его роль!

Не садясь за стол, Жак схватил бокал и залпом опорожнил его. Он выглядел совершенно спокойным, хотя было заметно, что у него немного дрожат руки. Потом он повернулся к Оливье, приглашая его в судьи.

– Все это из-за женских нервов! Просто ей никак не удается уговорить меня бросить это замечательное дело и уехать с ней. Вернуться во Францию, чтобы обрабатывать несколько гектаров земли, которые она унаследовала от своих родителей. Ты можешь представить, что я выращиваю свеклу? – Он искренне рассмеялся и добавил: – Эти рассказы о статуэтках… Бред какой-то! Тед честный человек!

– Тед вор! – крикнула Ивонн. – Он крадет твою жизнь! Он обкрадывает всех! Сначала, покупая статуэтку, он обкрадывает того, кто ее украл, потом он обкрадывает простака, который покупает ее, переплачивая в десять раз под предлогом, что добывать статуэтки опасно. Опасно для кого? Кому приходится щекотать тигра, чтобы отвлечь внимание властей? Однажды ты промахнешься, и он сожрет тебя!

– Это я-то промахнусь? Я?

Жак расхохотался, швырнул сигару в ведерко для шампанского, сорвал со стены ружье, вскинул его и нажал на курок восемь раз подряд, постепенно поворачиваясь вокруг своей оси. Стрельба продолжалась пять секунд. Пустые гильзы отлетали на стол, на музыкантов, на Ивонн. Небольшое облачко голубоватого дыма отгородило Оливье от отца. Вокруг них неподвижно застыли официанты; на их лицах не было заметно ни испуга, ни волнения. Висевшие на стенах четыре головы тигров, три буйволов и одна носорога лишились каждая одного глаза.

Жак улыбнулся, довольный собой.

– Видишь? Твой отец еще не скоро позволит сожрать себя.

Ивонн подошла к нему. Она смотрела на Жака с любовью и жалостью. Взяв у него из рук ружье, она передала его подбежавшему слуге.

– А теперь, когда ты закончил свое выступление, посмотри своему сыну в глаза и повтори, что ты дашь ему все, что он потребовал.

Она слегка подтолкнула Жака к столу, но тот возмутился:

– Оставь меня в покое! Не вмешивайся не в свое дело, это должно быть решено между мужчинами.

– Для этого нужно, – грустно улыбнулась Ивонн, – чтобы было двое мужчин. У тебя уже никогда не будет возможности стать одним из них! Скажи ему правду! Ну, давай! Скажи ему все! Может быть, ты найдешь для него хотя бы один миллион из тех тридцати, которые ты ему должен?

Жак растерянно огляделся. Потом он взглянул в глаза Оливье. Тяжело опустившись на стул, он превратился в того, кем был на самом деле, в человека, внезапно оказавшегося под грузом невыносимой правды.

– Мне очень жаль, малыш. Я не могу дать тебе даже миллион. У меня его нет. Нет даже половины, даже четверти миллиона. Она права. У меня нет ничего. Ничего.

Он взял со стола свой бокал, уже наполненный официантом, но сообразил, что играть дальше нет смысла, и поставил его назад. Потом пожал плечами и улыбнулся сыну жалкой улыбкой.

– Ты не таким представлял себе отца, не так ли?

Оливье немного помолчал, потом негромко произнес:

– Да, совсем не таким. – Снова помолчав, он добавил: – Я думал, что это негодяй с набитыми деньгами карманами, который заставляет нас голодать.

Его взгляд медленно смягчился, в его груди словно лопнула невидимая пружина, и все мышцы расслабились. На лице появилась совершенно детская улыбка. Он схватил свой бокал, к которому ни разу не прикоснулся с начала застолья, поднял его приветственным жестом и выпил.

***

Джип остановился на тропе, в нескольких шагах от дороги. Оливье выбрался из него. Жак, сидевший за рулем, протянул ему рюкзак. Солнце, уже высоко поднявшееся над горизонтом, нещадно припекало.

– Пешком ты будешь добираться очень и очень долго! Почему ты не хочешь подождать, когда мы закончим охоту? Потом мы вместе отправимся в Катманду.

– Нет, я не могу ждать.

– Почему ты так торопишься в город? Что, тебя там кто-то ждет? Наверное, девушка?

– Угадал, – вздохнул Оливье.

Перед ним не оставалось других препятствий. Деньги, из которых он воздвиг вокруг себя непроницаемую стену, превратились в дым, исчезли, растворились. Джейн была там, совсем недалеко, в нескольких шагах. Нужно было преодолеть это расстояние и встретиться с ней. Ему даже не нужно было избавляться от других парней, она сама выбросит их из своей жизни.

– Она красивая? – спросил Жак.

– Конечно!

– Ты влюблен в нее?

– Кажется, да.

Жак вздохнул.

– Поосторожней с девушками! Какое-то время все бывает очень хорошо, но если затянуть, то может выйти совсем иначе. Ладно, давай! Счастливого пути!

Он помахал рукой, развернул джип и исчез за деревьями.

***

Некоторое время Оливье считал дни, но на пятом или шестом сбился со счета. Впрочем, ему было все равно. Он шел вперед, то поднимаясь в гору, то спускаясь, и каждый раз перед ним возникал новый подъем. Он не уставал, и если бы ему не нужно было найти Джейн, то ему даже понравилась эта бесконечная дорога. Она казалась ему легкой, и не только потому, что торопился к Джейн, но и оттого, что он лишился тяжелого груза ненависти и презрения к своему отцу.

Он пришел сюда с другого конца света с ножом, которым собирался вспороть мошну мерзкому миллиардеру, чтобы извлечь из нее свои миллионы, но вместо угрюмого богача встретил жизнерадостное несмышленое дитя, такое же бедное, как он сам. Несколько банкнот, которые Жак сунул ему в карман и от которых он сначала хотел отказаться, пришлось взять, чтобы не обижать отца. Теперь они лежали на дне его рюкзака, делая его совсем невесомым, потому что эти деньги были символом отцовской любви и мужской дружбы. Получи он миллионы от чужака, который был его отцом, и они давили бы на его плечи свинцовым грузом.

Дорога обогнула узкую долину и устремилась кверху, к свету, становившемуся все ярче, все сильнее. Оливье вышел на гребень и остановился, пораженный.

Под ним простиралась широкая долина, зеленая, словно английский газон, пересеченная во всех направлениях множеством тропинок и дорог, разрисованная трудолюбивыми руками земледельцев, без малейшего клочка дикой растительности, без единого неухоженного пятачка земли. На противоположной стороне долины, далеко на горизонте, к небу мрачными уступами все выше и выше поднимались гигантские горные хребты. Вершины самых дальних пиков тонули в чудовищных облачных массах, тяжело опиравшихся на горные хребты. Это было предупреждение человеку, что его мир не должен преодолеть границы охраняемого ими беспредельного пространства. Над медленным водоворотом облаков еще выше в небо уходила вершина прозрачной фарфоровой белизны, зазубренная, острая, нереальная, легкая, как мечта, и в то же время подавляющая своей мощью. Она занимала половину неба.

– Гималаи, – зачарованно пробормотал Оливье.

Огромное белое зеркало горы нереальных размеров посылало в долину невесомые лучи, концентрат лазури и света, извлеченный из небесных глубин, субстанцию белее белого, прозрачнее пустоты, которая проникала в обычный дневной свет и вспыхивала, не смешиваясь с ним. Эти лучи ложились на все контуры рельефа, на каждый дом, на каждое дерево, на каждого человечка-муравья, копошащегося в земле, даже на уродливый грузовик, рыча поднимавшийся на перевал, создавая вокруг всего ореол неземной красоты. Благодаря этому освещению воздух казался менее плотным, более пригодным для дыхания, а любое напряжение сил становилось радостным. Это был свет божественного праздника, подаренный людям, чтобы укрепить в них уверенность в том, что все, что они ищут – справедливость, любовь, истина, – существует, нужно только всегда идти вперед, искать и добиваться. И если смерть останавливает вас на пути, это не имеет значения – цель продолжает существовать для других.

Когда мимо застывшего на обочине Оливье прогрохотал грузовик, он прокричал заполнившим кузов пассажирам: «Катманду?» – и махнул рукой в сторону долины. Все в кузове принялись отрицательно качать головой, смеясь и выкрикивая непонятные фразы.

Оливье свернул на сокращающую путь тропинку и быстро зашагал вниз по склону, мурлыча какую-то глупую мелодию, песенку счастья.

***

По всем дорогам в Катманду стекались крестьяне в пестрых, иногда даже довольно чистых, одеждах. Семьями, целыми деревнями, взрослые, старики и дети, идущие с четырех сторон света и со всех промежуточных направлений, спешили к центру мира, которым в этот день стала главная площадь Катманду, на которой храмы самых разных размеров, столь же многочисленные, как деревья в лесу, были заполнены небесными и земными богами. В этот день в этом месте людям и богам полагалось встречаться, беседовать и радоваться тому, что каждое существо в мире находится на своем месте и делает то, что должно быть им сделано. И все радовались жизни и смерти, непрерывно сменяющим друг друга, противоположным и в то же время стремящимся в одном направлении.

Оливье, до сих пор в одиночестве шагавший по своей тропинке, скоро был поглощен все более и более густой толпой радостных грязных людей, пахнущих сеном и навозом. Его сжимали со всех сторон, толкали и тянули вперед, пока он не попал в стены Катманду через западные ворота.

Толпа завлекла его на узкую улочку, ведущую к площади. В воздух поднималось едкое облако пыли из растоптанного тысячами ног высохшего на солнце коровьего навоза, помета собак и обезьян и человеческого кала. Проникнув в ноздри Оливье, отвратительный запах едва не задушил его. Он поспешно прижал к лицу носовой платок, но тончайшая пыль просачивавшаяся сквозь него, продолжала производить такой же эффект, как негашеная известь. Сунув платок в карман, он глубоким вдохом через рот заполнил свои легкие пылью с запахом дерьма и. перестал замечать его. Так бывает в море, когда ты, кинувшись очертя голову в воду, невольно хлебнешь добрую порцию. Сопротивляясь, ты только ухудшаешь свое положение, продолжая поглощать горькую воду, пока не утонешь. Если же подчинишься, то быстро превратишься в рыбу.

Толпа замедлила движение, пропуская корову, выбравшуюся на улицу через распахнутые двери. Не реагируя на людскую массу, она неторопливо пересекла проезжую часть и сунула морду в лавочку на противоположной стороне. Не обнаружив среди медной утвари ничего достойного внимания, она медленно направилась к площади. Это было упитанное животное, преисполненное чувства собственного достоинства. Обгонявшие корову люди старались не задеть ее и ничем не потревожить. Обе стороны улицы были заняты лавочками без витрин, с настежь раскрытыми дверями. Они были заполнены металлической посудой, веревками, инструментами, религиозными картинками, ожерельями из жемчуга и красного коралла, мотками шерсти, непальскими одеяниями и европейской одеждой, шапочками самых разных цветов и прочей хозяйственной мелочью, заполнявшей небольшие коробки. Там можно было увидеть небольшие кучки порошка желтого или красного цвета на зеленых листьях или клочках рисовой бумаги, кусочки непонятной еды, сложенные в виде конусов, лепестки цветов и множество других предметов, происхождение и назначение которых оставалось для Оливье непонятным. Много места занимали ведра, тазы, миски, браслеты, ужасные статуэтки и разные другие пластмассовые изделия индийского производства. Ветхие домишки, казалось, были готовы в любой момент обрушиться на жалкие лавчонки. Великолепные ставни из резного дерева разваливались, деревянные кружева, украшавшие фасады, были изъедены временем, пороги стерты, а балки изогнуты. Но мимо этих дряхлых строений, по улицам превращенного в мумию города стремилась толпа юных, здоровых и жизнерадостных людей, увлекая за собой Оливье.

Он пытался, впрочем, без особой надежды, разглядеть между головами людей силуэт Джейн или кого-нибудь из ее приятелей. Но ему не встретилось ни одно европейское лицо, и в его ушах стоял сплошной гул от слов, произнесенных на неизвестном языке. Он ощущал себя здесь более чужим, чем в любой другой стране. Его словно погрузили в иное пространство, с обитателями которого он мог общаться с тем же успехом, что и с муравьями или курами. Но он был уверен, что имеет дело с доброжелательным племенем, от которого не может исходить никакое зло, хотя, впрочем, и добро. Только улыбки и дружелюбные жесты, сопровождающие непонятный язык, любезность вместе с безразличием. Старые и молодые, мужчины и женщины мелькали, обращая на него внимания не больше, чем на какой-нибудь бесполезный предмет. Они были охвачены радостью повстречаться со своими богами и провести праздник вместе с ними.

Вдали, в конце улицы, Оливье уже видел возвышающийся над домами лес храмов, слышал звуки музыкальных инструментов и нестройный хор поющих голосов. Его вытолкнули на площадь в тот момент, когда на ней появился оркестр, в котором наряду с небольшими скрипками преобладали странные духовые, струнные и ударные инструменты из дерева и металла. Музыканты извлекали из них звуки, способные погрузить в нирвану любителей атональной музыки. Тем не менее музыка были жизнерадостной, а мелодия свободной. За музыкантами медленно передвигался буйвол, украшенный цветами и разноцветными лентами, которого вел за собой мужчина в маске обезьяны. Вслед за буйволом шел воин, игравший чудовищными мускулами, на котором из одежды была только узкая полоска ткани на чреслах. На правом плече сверкало длинное, широкое и тяжелое лезвие кривого меча, заточенного с внутренней стороны изгиба. Он возглавлял группу разодетых в пестрые одежды танцоров, лица которых скрывались под ярко раскрашенными масками богов и демонов. Не останавливаясь, они разыгрывали сцену, изображавшую, по-видимому, один из актов творения.

Справа от Оливье высоко в небо устремлялся громадный храм. Построенный в виде массивной четырехгранной ступенчатой пирамиды из красного кирпича, он заканчивался одиннадцатью квадратными крышами, налегавшими друг на друга, постепенно уменьшаясь, и гармонично продолжавшими таким образом свое пирамидальное основание.

Под самой нижней крышей находилась открытая дверь, за которой виднелись тысячи золотистых огоньков. Сбоку от двери расположилась группа хиппи, около двух десятков девушек с длинными волосами и заросших бородами юношей в экстравагантных одеждах. Возвышаясь над толпой, занявшей ступени на боковой грани пирамиды, они вместе со всеми наблюдали за приближающейся процессией.

Они были слишком далеко и слишком высоко от Оливье, чтобы он мог различить лица, но, несмотря на это, он был уверен, что узнал бы Джейн, находись та среди них. Но, может быть, они знали ее и, по крайней мере, могли сказать, где находится девушка.

Он осторожно, боком, протиснулся сквозь плотную толпу к основанию храма. На его нижних ступенях крестьяне разложили плоды своих трудов: связки шпината с листьями в половину газетного листа, груды редиса размером с бутылку, пучки мелкого лука с длинными зелеными хвостами, самые разные фрукты, кучки которых не помещались на ступеньках и спускались на пыльную землю, что, впрочем, не имело никакого значения для тех, кто с детства привык к этой пыли.

Оливье прошел между двумя стражами храма, сидевшими по сторонам лестницы, поднимавшейся к двери золотистых огней. Это были каменная львица с выкрашенным в красный цвет носом и добродушный лев с половыми органами такого же цвета. Почтительные руки паломников натерли шафраном морды зверей и посыпали головы лепестками роз.

Кортеж музыкантов и танцоров с буйволом в их рядах продолжал обходить площадь, останавливаясь перед каждым алтарем, перед каждой стелой, перед каждой украшенной цветами статуей божества. Музыканты исполняли торжественную мелодию, танцоры совершали ритуальный танец, после чего кортеж трогался дальше. Буйвол тащился вслед за ними с опущенной мордой. Очевидно, он представлял, что его ждет.

Оливье, едва поднявшись на вершину ступенчатой пирамиды, сразу уловил запах марихуаны, еще более сильный и едкий, чем у сигарет Свена. Двое парней и четыре девушки явно использовали широко известный гашиш Катманду, как они его называли.

Сидевшие встретили вновь пришедшего с пассивным дружелюбием. Французов среди них не оказалось. Оливье попытался узнать хоть что– нибудь, повторяя на разные лады:

– Jane? Jane? You know Jane? Sven? Garold? Jane?

Они отрицательно качали головами, что-то говорили на английском, немецком и, вероятно, на голландском. Но было ясно, что они ничего не знают о Джейн и ее спутниках. Немного понимавший по-французски американец сказал, что в Катманду очень много «путешественников», юношей и девушек, которые приходят, уходят, потом снова появляются. И всех их знать невозможно.

– А где можно их увидеть?

Американец неопределенно помахал рукой во все стороны.

Потом Оливье выяснил, что тот видел красную машину. Но не помнил, когда и где. Он посоветовал обратиться за справками в отель «Гималаи». Обычно богатые американцы устраиваются именно там. На вопрос, где находится этот отель, последовал еще один неопределенный жест.

Оливье повернулся, чтобы спуститься вниз. За это время на площади с разных сторон появились еще три процессии, также в сопровождении буйволов. Музыканты каждой процессии играли что-то свое, отличавшееся ритмом, мелодией и звучанием инструментов. Точно так же различаются, в то же время сливаясь в одно целое, четыре стороны света и четыре основных элемента мира.

Вокруг процессий колебалась плотная толпа, то растекаясь, то снова смыкаясь, медленно кружась, устремляясь вслед то одному, то другому кортежу, добавляя пение одиночек и небольших групп к разноцветной мозаике, сотканной из звуков четырех отдельных оркестров. Над людской массой возвышались крыши, на которых суетилось множество обезьян, скачущих, дерущихся, взволнованно щебечущих.

В небе над крышами величественное видение огромной горы старалось прикрыть свои тайны колеблющимся покровом облаков, медленно поднимавшихся все выше и выше. Белые, серые и черные облачные массы неудержимо стремились в зенит, надвигаясь друг на друга, вступая в схватку и порождая все новые и новые тучи.

Оливье больше не видел города. Его скрывал частокол шпилей. Храмов было множество. Казалось, что они продолжаются до бесконечности, покрывая собой весь мир. На мгновение ему почудилось, что так и должно быть, что это правильно. Но он тут же забыл эту мысль. Его глаза все видели, мозг фиксировал четкий отпечаток картины, но разум не был готов к тому, чтобы прочесть это послание и понять его.

Все храмы были созданы по одному и тому же подобию. Но их ориентировка, высота пирамиды, количество ступеней и очертания крыш менялись в зависимости от места, которое они занимали в общем построении площади. Таким образом, площадь отражала облик вселенной, вселенной живой, как видимой, так и скрытой от глаз смертных. Каждый храм играл одновременно роль двигателя и тормоза, выполнял функции позвоночника, мускулов, костей, сердца, души, открытых глаз и руки, протянутой для того, чтобы отдать и в то же время получить.

В центре вселенной, в самой середине площади, находился бассейн, выложенный гранитными плитами.

В середине бассейна возвышался каменный столб, опиравшийся на круглую чашу. Это были лингам и йони, олицетворение мужского и женского начал, единых в своем каменном облике и соединенных на всю бесконечность жизни, создаваемой их единством. Вселенная вокруг, площадь, храмы, толпа, коровы, собаки, облака, скрывшаяся под их покровом гора, звезды, долженствующие появиться ночью, были плодами их любви, вечной и непрерывной.

Под прямым углом к западной стороне бассейна, мордой к заходящему солнцу, лежала каменная корова, выкрашенная в желтый цвет, завороженно наблюдавшая за единением, сочетанием, слиянием пустоты и изобилия, из которых она вышла, когда была живой.

Над головой Оливье раздался собачий лай. Он удивленно поднял голову и увидел ворона в коричневом оперении, сидевшего на краю нижней крыши храма и следившего за ним внимательным желтым глазом. Хитрая птица нацелилась на него своим длинным клювом, продолжая ругать его на собачьем языке. Нахальная обезьяна подскочила к ворону и схватила его за хвост. Ворон нанес свирепый удар своим опасным клювом по неосторожной лапе, и обезьяна умчалась, жалобно повизгивая. Ворон подмигнул Оливье, прокашлялся и принялся мурлыкать на кошачьем языке.

В небесной лазури, прямо над площадью, родилось небольшое белое облачко. Оно тут же принялось расти, напоминая распускающийся бутон розы. В это время первая процессия подошла к бассейну в центре площади. Музыканты, не переставая играть, расположились вокруг бассейна. Тучи над горой поползли к небольшому облаку в зените. По всему горизонту прокатилось ворчание грома. Мужчина в маске красной обезьяны запрыгнул в бассейн и потянул за собой буйвола за веревку, привязанную к его рогам, заставив его уткнуться мордой в сочетающиеся столб и чашу.

Музыка четырех оркестров в сочетании с нестройным хором окружающей толпы, гармонично сливалась с пантомимой облаков, к которым взлетали длинные вертикальные ноты высоких женских голосов. С окружавших площадь крыш к ним присоединялись пронзительные крики обезьян. Сидевшие там же вороны дружно взлетели и принялись описывать в воздухе длинные плавные кривые. Лежавшая в пыли корова встала, вытянула шею и громко замычала. Обнаженный воин вознес над головой свою страшную саблю, держа ее обеими мускулистыми руками, на мгновение замер в таком положении и, внезапно испустив дикий вопль, обрушил саблю на шею буйвола, отрубив ему одним ударом голову.

Струя крови ударила в лингам и потекла по нему в йони. Толпа громко закричала. Обезглавленное животное все еще стояло на четырех ногах; кровь, пульсируя, продолжала вытекать дымящимися струйками из его шеи.

Потом буйвол рухнул в воду. Высоко в небе тучи смешивались в единое клубящееся месиво ярости и радости, освещаемое вспышками молний.

К бассейну приблизилась вторая процессия со вторым буйволом. Над толпой, которая клубилась и разбухала, подобно тучам, звучали гимны, посвященные богам, олицетворяющим образы жизни, смерти и вечности.

***

На заре ворон в коричневом оперении слетел с привычного насеста на крыше храма, опустился рядом с головой Оливье, уснувшего на верхней ступени, и принялся осторожно перебирать своим стальным клювом его волосы, вероятно, в надежде найти какое-нибудь съедобное насекомое.

Оливье, вздрогнув, поднялся резким движением, и возмущенный ворон отскочил в сторону, рассерженно забормотав. Оливье улыбнулся, почесал голову, зевнул и развязал рюкзак, служивший ему подушкой. Из рюкзака он извлек пакетик из прозрачной пленки, в котором оставалось немного рисовой каши, и принялся поглощать ее небольшими шариками, которые он лепил пальцами. Ворон, сидевший на расстоянии не более метра и рассматривавший его поочередно то правым, то левым глазом, явно недоумевал, почему этот грубиян не торопится поделиться с ним своим завтраком. Оливье бросил ворону один шарик. Тот склонил голову набок, чтобы рассмотреть подношение правым глазом, и осторожно клюнул. Попробовав рис, он тут же выплюнул его, испустив жуткий крик, взлетел и помчался над площадью, продолжая вопить, словно собака, которой грузовик отдавил хвост. И все вороны в городе, как с коричневым, так и с черным оперением, какое положено иметь воронам, а также коричневые и черные вороны, оперение которых от времени стало серым, голубые птицы с красным хохолком, голуби и воробьи, длинные зеленые птички, собаки, коровы, весь обезьяний народ и единственный в Катманду кот с круглыми ушами, который считался котом-леопардом и жил в замке Бориса, все животные и даже некоторые люди, понимающие язык животных, узнали, что один появившийся накануне в городе хулиган, в волосах которого нет ничего съедобного, попытался скормить своему брату-воро– ну отравленный рис.

И никто не знал, что это была не отрава, а всего лишь запах пластика, в который был завернут рис.

Почти не отдохнувший за ночь Оливье, у которого от лежания на твердом болела спина, улегся на свое кирпичное ложе и закрыл глаза, но через мгновение снова открыл их. Встающее солнце окрасило в розовый цвет наклонные балки, поддерживавшие крышу. Каждая из них, раскрашенная и покрытая резными узорами на всем протяжении, изображала бога или богиню, атрибуты которых, выражение лица, поза и количество рук на каждой балке были уникальными. Получалось, что храм держался на плечах множества небожителей. В свою очередь, их поддерживали жители Земли, занимавшиеся своими обычными делами. На каждой балке под ногами бога или богини находились служившие им опорой мужчина и женщина, сочетавшиеся в самых невероятных позах. Оливье разглядел, что при этом женщина всегда занималась выполнением своих повседневных обязанностей – она дробила в ступе зерно, сажала рис, мыла волосы, кормила грудью младенца, подметала пол, что-то варила, доила корову… В то же время мужчина, не мешая ей выполнять работу, которая обязательно должна быть выполнена в свое время и в нужном месте, не прекращал оплодотворять ее своим огромным членом спереди, сзади, сверху, снизу, иногда с помощью соседа, иногда с участием соседки. Несмотря ни на что, женщина, мать, квинтэссенция земли и воды, не перестававшая делать то, что она должна была делать с незапамятных времен и в бесконечном будущем, наводившая всюду порядок, извлекавшая пищу из живого для живого, получавшая от земли фрукты и создававшая из фруктов дитя, превращавшая в муку грубое зерно и выпекавшая из этой муки золотистый хлеб, продолжала, не теряя ни мгновения, вновь и вновь принимать семя, чтобы непрерывно порождать новую жизнь и, таким образом, продолжать род человеческий.

Заинтересовавшись увиденным, Оливье встал и обошел храм по периметру, от одной балки к другой, задрав голову и рассматривая эротические скульптуры. Вскоре поведение мужчины показалось ему достаточно нелепым. Он походил на карикатуру пожарного с брандспойтом в руке, которому никак не удавалось загасить пламя. И этот предмет, который, как он считал, принадлежал ему и который он так старательно использовал, чтобы заткнуть любую повстречавшуюся дыру, казалось, не принадлежал ему, но он сам был его рабом.

Вскоре Оливье добрался до окончания цикла. На последней балке мужчина исчез, и женщина осталась одна. Сидя лицом к зрителю и придерживая руками высоко поднятые ноги, она рожала девочку, находившуюся в такой же позе, как мать, и тоже рожала очередную девочку, а та в свою очередь тоже рожала… Так продолжалось до последней фигурки размером не больше чечевичного зерна, но и из нее изливался поток новой жизни, стремящейся, таким образом, к бесконечности.

Из дверей храма, за которыми все еще горело несколько огоньков, вышел остриженный наголо мальчик лет десяти, с висящей под носом соплей. Его лицо, рубашка и штаны были все того же универсального для всей страны грязно-бурого цвета, но в ясных глазах светилась радость, которую ничто не могло запачкать. В руке он держал небольшую палочку. Увидев, что привлекло внимание Оливье, он остановился, засмеявшись, поднял палочку горизонтально и подвигал ее вверх-вниз, воскликнув «зип! – зип! – зип!». Затем, отвернувшись, он принялся спускаться вниз, прыгая с одной ступеньки на другую сразу обеими ногами и продолжая выкрикивать свое «зип-зип-зип!».

Внизу начали появляться крестьяне с зеленью и овощами. Свой груз они несли не на спине, как это принято среди шерпов, а в больших плоских корзинах, подвешенных к коромыслу.

Площадь, обласканная солнцем, окрасилась в розовые тона. Теперь Оливье увидел под фальшивыми румянами юности, что храмы, как и весь город, были невероятно древними, покосившимися, с выщербленными ступенями и ободранными крышами, готовыми обрушиться под весом обезьяньих стад.

Интенсивность эмоций толпы на несколько часов омолодила их, но как только празднество окончилось, они снова вернулись к прежнему состоянию, словно старики возле печки, молодеющие, когда в ней пылает огонь, и дряхлеющие, когда огонь гаснет и угли покрываются пеплом.

Накануне Оливье весь вечер искал Джейн, пробираясь сквозь заполнившие город толпы. Он встречал хиппи из самых разных стран, но их сознание было затуманено наркотиками. Никто из них не смог вспомнить Джейн, Свена или Гарольда. Он разыскал отель «Гималаи», перед которым клиентов ожидало несколько такси с изображением головы тигра на капоте и кузовом, разрисованным полосами, словно шкура хищника, но американские автомобили ему не попадались. Это было естественно, так как большинство туристов добиралось до Катманду на самолете. Редко кто решался совершить опасное путешествие на машине. Он направился к входу в отель, перед которым стоял великолепный гуркха в тюрбане и безупречном белом одеянии, но остановился. Что он мог спросить у него? Кроме имени, он ничего не знал о Лорин…