Текст книги "Возлюбленный враг (СИ)"

Автор книги: Регина Грез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Грау был доволен, открыто улыбался своим мыслям, а потом мягко попросил:

– Спой что-нибудь из того, что напевала днем, про парней, которые никогда не плачут. Какие там еще были слова… «я у твоих колен», так? Я давно-о-о заметил, тебе нравится унижать мужчин, ты любишь, чтобы все пред тобой пресмыкались, прислушивались, будто ты самая умная и правильная на свете.

– Чушь! – обиделась я. – Выдумал тоже… Я вовсе не обязана тебя развлекать! К тому же есть и другие песни, я их много знаю, тебе не понравится.

– Начинай, я уже вытерплю все, – беззлобно усмехнулся Грау. – Вся моя жизнь сейчас как один мучительный сон. Ты вряд ли добавишь новых кошмаров. Даже интересно представить.

Зря он сейчас это сказал – про сон и свою жизнь. В голове немедленно всплыли стихи Александра Розенбаума, и я взволнованно проговорила их вслух:

–А может, не было войны...И людям всё это приснилось:Опустошённая земля,Расстрелы и концлагеря,Хатынь и братские могилы?А может, не было войны?И «шмайсер» – детская игрушка,Дневник, залитый кровью ран,Был не написан Анной Франк,Берлин не слышал грома пушек?

Сначала он погнал словно бешеный, и я думала, что мы сейчас разобьемся, а потом машина съехала на обочину, заглохла и остановилась. Грау повернул ко мне бледное лицо и заорал:

– Хватит! Чего ты добиваешься? Чего ты от меня хочешь? Я не могу отменить войну, ты и сама прекрасно знаешь, так зачем же снова и снова о ней говорить. Я и так уже на грани… все перепуталось в голове, я уже не знаю, что чувствовать к тебе.

И как у меня хватило терпения и сил его поучать в этот момент...

– Бедный Отто! Ты же не робот, в который ученый заложил программу, ты живой человек и чувствуешь то, что получается, что идет от души, от сердца, а ум может только анализировать, набирать знания, факты, раскладывать их по полочкам, сравнивая и оценивая, – задыхаясь, отвечала я.

– Если я буду жить чувствами от сердца, я закончу свои дни в психушке или меня расстреляют. Тебе же все равно… хотя и в твоих Советах, скажи – разве там люди могут свободно чувствовать? Разве у вас нет концлагерей и тюрьмы не переполнены теми, кто не согласен со Сталиным?

– Хочешь сказать – наши правители в чем-то похожи? – огрызалась я. – Даже если и так, вы напали первыми и это вас погубило!

– Нас погубили ваши дрянные дороги и холода, а вовсе не какое-то особенное русское мужество… ваши мужчины толпами бросали оружие и сдавались, как вонючий скот. Тьфу!

– Ты еще забыл про мышей…

– Каких мышей? – Грау вытаращил глаза, уж не свихнулась ли я всерьез.

– Ты сказал, что вам помешали наши дороги, холода, все правильно, но были ж еще и мыши. Они перегрызали электропроводку в немецких танках, которые вы прятали в стога сена, маскируя перед сражением. Утром надо воевать, а железный «Тигр» не рычит и не едет, вот же проблема, а это наши мыши постарались, их ведь Сталин лично обучал... каждую…

Грау, наверно, целую минуту с недоумением смотрел мне в лицо, а потом сел прямо на свое сидение и задумчиво повертел руль. По лобовому стеклу резко прошлась косая очередь ливня.

– Ну, вот, приехали! Надо было сидеть дома, – мстительно бросила я.

– Ты называешь этот старый музей домом? Ты – невероятно скучная женщина, Ася.

– Если ты сейчас опять начнешь говорить про мой развод – я тебя задушу!

Грау хмыкнул себе под нос, не удостоив взглядом:

– Ты который раз грозишься лишить меня жизни и все никак не осмелишься. Ты большая трусиха! Это же ясно… Ты бы и дня не прожила на войне, ты бы намочила штаны при первой бомбежке...

– А ты сам много навоевал, герой?

Мы надолго замолчали, вместо того, чтобы отвечать Отто вытащил свои сигареты и приоткрыл окно. Ветер задувал ему в лицо дождевые капли, но его это не смущало, он жадно курил и мне даже лень было делать замечания.

Я чувствовала себя опустошенной, вдруг накатилась невыносимая тоска и одиночество. Хмурое небо без единого светлого проблеска всегда давит на меня, вызывает в душе необъяснимую тревогу. А сейчас все было очевидно плохо – я здесь одна среди врагов и мне некуда податься, ума не приложу, где искать «своих», кто бы меня принял, понял – такую вот, заблудившуюся во времени.

Даже если я каким-то чудом попаду к русским, то есть советским гражданам, мне же не объяснить им толково – кто я и откуда. Меня и с нашей стороны примут за шпионку, начнут допрашивать с пристрастием. В голове вдруг пронеслось воспоминание о методах работы НКВД, – о том, как женщину заставляли ломать пальцы своему ребенку, о всех изощренных пытках и издевательствах, чтобы получить липовое признание во всех смертных грехах против советской власти.

Господи, я сейчас между двух огней и как ни грустно это осознавать, только с Отто пока могу говорить на равных. Он тоже отчасти заблудившийся, застрявший на виражах времени. И что нас двоих ждет?

Когда мне очень плохо, я всегда пою – это чуть-чуть отвлекает, а слова сами приходят на память, именно те, что больше всего соответствуют моменту. Я откинулась на своем сиденье, закрыла глаза и безвольно опустила руки вдоль тела, так хотелось исчезнуть из чужого авто, из чужого города, не быть вовсе… никак… нигде...

Дай сигарету, я её докурю. Дай успокою нервы, договорю. На общем фоне катастрофы Этот яд такая малость…

Вот от тебя сейчас останется тень, И я теряю по иллюзии в день. Не помогают ни таблетки, ни лень, Ни бесконечная усталость... (с)

Где-то сейчас в другом времени спокойно живет мой родной город, уже давно отцвели черемуха и яблони, скоро полетит тополиный пух и все улицы будут словно в снегу. О тюменских тополях писал в своих чудесных книгах Владислав Крапивин. Подростки взахлеб читали его повести и романы, а потом хотели стать героями, защищать свою любимую Родину, если будет нужно, совершать подвиги, не теряя мужество в самой безвыходной ситуации.

Я прочла много-много книг Крапивина, почти все, что смогла найти. И вот сейчас сижу в допотопной машине с немецким лейтенантом розлива сорок первого года, сижу и пою, пока он курит, успокаивая расшатавшиеся вдруг нервы. Можно сойти с ума.

Я знаю, кто-то наверху видит всё, Он по сценарию нас точно спасёт, Однажды мы с тобой, обнявшись, уснём, Уже не расставаясь… Мне не сбежать С этой грустной планеты. Не ты, не ты, не ты... Кричу – Не дай мне сорваться... (с)

А потом моих губ коснулось что-то холодное. Я вздрогнула, открыла глаза и поняла, что это его губы, потому что глаза его находились как раз напротив моих и были удивленно – растерянными и в то же время вопрошающими. Я почему-то сразу успокоилась, легко обхватила его лицо руками и, чуть отстранив от себя, выдохнула:

– Слушай, а если бы я оказалась еврейкой… ты бы меня расстрелял?

Грау зажмурился и втянул голову в плечи, а потом схватил одну мою ладонь и стал водить по своему лицу, словно желая что-то с него стереть. И еще умудрялся при этом глухо причитать:

– Зачем? Зачем ты это со мной делаешь? Что ты от меня хочешь, Ася?

Я осторожно, медленно освободилась, и он тоже отодвинулся, уронив голову на руки, скрещенные на руле. И как нарочно дождь притих, будто прислушивался к нам.

Тогда я начала рассуждать, пытаясь сдержать нервную дрожь:

– Может быть, я твоя совесть, может быть, я послана тебе для прозрения и искупления, Бог тебе дает второй шанс, а на что ты его тратишь? Вальтеру подсказочки даешь… гадко… напрасно... Одного я только не пойму – мне-то за что все это?

Знаешь, я тебе еще расскажу... я видела современный поучительный фильм «Назад в будущее», так там сразу было понятно в чем интрига. Один русский парень увлекся нацистской символикой, вашими дьявольскими атрибутами, свастику на плече нарисовал, ну – его судьба и отправила в сорок второй год повоевать, своими глазами посмотреть, как это страшно, когда ты сидишь в советском окопе, а на тебя прет железяка с черным крестом на боку.

Вот его стоило наказать, а меня за что? Я не понимаю, хоть убей! За что меня к вам забросили? Что я должна сделать?

– Сейчас ты опять начнешь плакать и кусать ногти, – насмешливо заметил Грау, а потом странно на меня посмотрел… очень странно…

Мне стало не по себе, уж лучше бы он злился или смеялся надо мной, как обычно. Только не так, по-доброму, по-человечески жалея.

– Поехали обратно, – тихо попросила я.

– Уже соскучилась по Вальтеру? – съязвил он.

– Глупость какая! А что еще делать, сколько можно сидеть в этой дурацкой машине?

– Дождь почти перестал, сейчас выберемся на дорогу и поедем ужинать. Там будет тепло и музыка, и конфеты... хочешь конфет? Все девушки любят сладкое! Капитан Гран, наверно, привез своей Асе сразу несколько коробок ромовой вишни в шоколаде, об этом ничего не было сказано в твоей любимой книжке? Что он ей подарил?

– Его фамилия Грей! Повтори, Грей! – упорно твердила я, как заведенная кукла.

– Гримм! Капитан Гримм! Так звучит гораздо лучше, признай! – передразнил он.

– Капитан Штольц тоже хорошо звучит, ты не замечал? – я понимала, что прием запрещенный, но не могла сдержаться.

– Если ты еще хоть раз произнесешь это имя… я тогда...

– О-о, да ты просто ревнуешь! Боишься, что кто-то похитит твоего личного, самого ближайшего врага, да? Кого ты тогда будешь люто ненавидеть, Грау? Нет, лучше так... Отто Генрих Грау – все это вместе звучит просто шикарно, почти как... хм...

Я думала, он поддержит мой шутливый настрой, идеально подходящий для двух обреченных, но Отто вдруг сделал совершенно серьезное лицо и зловеще произнес:

– Да… ты мой враг! Но ты – особенный враг, самый лучший, самый дорогой. Как сказано в Библии: "Возлюби врага своего..." Знаешь, я недавно окончательно понял: ты – мой возлюбленный враг! И с этим я уже ничего не могу поделать, Ася... Это сильнее меня.

Я хлопала глазами, не понимая, шутит он сейчас или говорит честно. Я не знала, как правильнее всего будет реагировать на такое признание, что именно он хотел мне этим сказать? Подтвердить наш договор о перемирии – пакт о ненападении?

Нет, я его немножечко научилась понимать – Отто не подлый, он даже вполне искренне сочувствует мне. Может, в душе он добрый человек. И не виноват, что его одели в серую форму и заставили служить фюреру.

Ну, началось… сейчас буду его оправдывать и жалеть. Растрогаюсь и полезу обниматься. А вот не дождется! Хорошо, хорошо, попробуем немнного подружиться, будем поддерживать друг друга морально, даже друг другу помогать, я согласна. При том что мне его помощь точно бы не помешала, у него есть разные возможности для поддержки. Мне повезло с Грау – это факт.

Поэтому я сделала лицо чуть приветливее и даже смущенно опустила глаза. Так как же ему ответить...

– Ладно, прости, что вечно лезу к тебе в душу, сыплю соль на твое раненое самолюбие или чего там еще у тебя болит. Поедем ужинать, только обещай, что не будешь пить, как в прошлый раз.

– Я же машину веду, дурочка! Я должен тебя в целости и сохранности доставить домой.

Он вдруг улыбнулся так светло и ласково, что у меня дыхание перехватило, вот же еще напасть, только не хватало начать испытывать к нему настоящую симпатию.

– А ты по своему родительскому дому скучаешь? По своему отцу?

Грау ненадолго задумался, гладкий лоб перерезали тонкие морщинки:

– Я больше скучаю по тем местам, где вырос. Мы жили на левом берегу Рейна, там очень красиво: поля, пастбища, фруктовые сады… Я интересовался историей, знаешь, когда-то Дуйсбург разграбили викинги, представляешь, они провели там всю зиму и построили что-то вроде крепости, а еще раньше это было римское поселение. Даже нелепо думать, что нас когда-то завоевали итальяшки… А ты слышала легенду про Лорелей?

Я неопределенно мотнула головой, и Отто вдохновенно продолжил:

– Неподалеку от города Бахарах есть одна скала, ее еще называют шепчущей, – там горные пороги вызывают особый эффект, громкое, отчетливое эхо. Но многие верят в сказку, что именно с этой скалы упала в воду одна красавица, а потом ее тень пела на вершине и сводила с ума всех, кто проплывал мимо на своих лодках. Вот такая Рейнская сирена… У Генриха Гейне есть даже стихи про нее, вот послушай:

Не знаю, что значит такое, Что скорбью я смущен; Давно не дает покою Мне сказка старых времен. Прохладой сумерки веют, И Рейна тих простор; В вечерних лучах алеют Вершины далеких гор. Над страшной высотою Девушка дивной красы В ее чудесном пенье Тревога затаена. Пловца на лодочке малой Дикой тоской полонит; Забывая подводные скалы, Он только наверх глядит. Пловец и лодочка, знаю, Погибнут среди зыбей; Так и всякий погибает От песен Лорелей.

Я смотрела на него во все глаза. Он же романтик, сентиментальный, чувствительный, весь такой ранимый… потащило же его на эти высоты в сорок пятом… как-то все это не сходится… как-то все уж больно грустно.

– Отто, а кем ты хотел стать, ну-у... ты ведь, наверно, получил высшее образование, собирался где-то работать?

Он смотрел вперед, на залитое дождем стекло и начал рассказывать о том, что всегда мечтал заниматься спортом и тренировать юношескую футбольную команду, у него есть некоторый опыт общения с подростками, в свое время он был кем-то вроде вожатого в детском лагере и его все там любили и уважали.

Но все это категорически не нравилось его отцу, и потому Отто вынужден был пойти учиться на юриста и даже выучился с грехом пополам, хотя ему было сложно, потому что очень скучно. А потом его призвали на военную службу и отец всячески пытался этот момент оттянуть, потому что видел своего сына в кабинете за важными документами, а не с автоматом в руках на стрельбище.

Генрих Вильгельм Грау хотел вырастить из единственного наследника достойную смену для себя, передать все финансовые дела, но Отто, кажется, крепко его разочаровал. Он рос шалопаем и любил только футбол, книжки про приключения и походы с ночевкой на берегу Рейна. А еще Отто очень любил мать и страдал от того, что она ушла так рано и так печально.

А потом началась война, потом пришло известие о гибели Ганса – лучшего друга, и Отто возненавидел русских, и даже захотел поехать с ними воевать, но отец этого, конечно, не допустил, и с помощью высокопоставленных старых друзей пристроил сыночка поближе к бумагам.

Таким образом, Грау стал кем-то вроде адъютанта при штабе командования вермахта на территории оккупированной Польши, а чуть раньше ему присвоили звание лейтенанта. Вот и вся история.

– А Вальтер? – спросила я.

– Что Вальтер?

– Где он закончил войну? Что стало с Францем? Ну, почему молчишь…

– Я тогда… Понимаешь, я не был тогда близко знаком с Вальтером, да – он друг нашей семьи, но мы не пересекались все те годы, про его жену и сына я вообще ничего не знаю. Кажется, он даже не был назначен в Польшу… видишь, Ася, все идет по-другому.

Поняла я, куда он клонит. Но напрасно надеется на реванш.

– Это мелочи и нюансы, а результат будет одинаков при любом раскладе. Историческая справедливость.

– Ты в этом уверена? Наш мир по своей сути – одни большие джунгли, здесь действуют те же самые законы. Прав тот, кто сильнее, у кого мощнее клыки и когти. Тигру не пристало жалеть лань, иначе он останется голодным, птенцы орла умрут, если отец не принесет им рыбу.

Грани потянулся, закинув руки за голову, насколько позволяли габариты машины. Похоже, ему дико нравилось рассуждать на тему своего расового превосходства.

– Чтобы развиваться и расти, мы должны пожирать других, занимать все большую территорию, и в этом я полностью согласен с фюрером. Вы – русские, имеете слишком много пространства и неэффективно его используете, у вас есть все – леса, луга, поля, реки, полезные ископаемые. Но ваш народ живет во вшах, в грязи и лжи советской пропаганды, это неправильно. Мы могли бы вас научить как жить лучше, мы построили бы на вашей земле новый мир, новый – идеальный порядок… мы замечательно умеем строить...

Я шумно выдохнула, подобравшись, словно перед стартом на большой забег.

– Превратив нас в своих рабов, так? Ведь этот лучший мир вы же создадите для себя, верно? А нас – славян и прочие народы, загоните в концлагеря и резервации… на родной-то земле. А я вот не хочу повторить судьбу индейцев в Северной Америке.

Нет уж, лучше смерть на поле боя, чем вечное рабское унизительное существование. Так думали все те советские люди – татары, чуваши, грузины, армяне, украинцы и русские, – все, кто поднялся против вашей орды. «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…»

– Ты слишком примитивно мыслишь! – снисходительно хмыкнул Грау. – Те, кто примут наши идеи и разделят наши убеждения, будут тоже хорошо жить, это же очевидно.

– Бедный, бедный, наивный Отто! А если мы хотим попытаться сами построить на своей земле свой «идеальный мир», если мы не нуждаемся в помощи извне… А что касается права сильного… ты, кажется, не в восторге от того, что на вашем Рейне когда-то всем заправляли наместники Рима, когда германских девушек насиловали легионеры, а потом продавали в рабство на потеху ожиревших патрициев.

А из ваших мужчин делали гладиаторов, которые убивали друг друга на кровавых аренах под вой толпы. Как тебе такое право сильного?

– Итальяшки ответят за все! – пригрозил Грау. – Они уже пресмыкаются перед нами. Они уже на коленях!

– Может, когда-то и советские солдаты будут так же говорить про вас – немецких захватчиков: «Они ответят нам за все. За разоренные деревни, за разрушенные города, за миллионы замученных женщин и детей! За разорванные алые паруса…»

Все возвращается на круги своя, Отто, ни один удар не останется без ответа. А если какой-то народ и стоит на коленях… Возможно, в это самое время он всего лишь потуже затягивает военные ботинки, чтобы распрямившись, дать отпор любому агрессору. Об этом ты не думал, лейтенант Грау?

– Ты просто чудовище! Я больше не хочу с тобой говорить.

– Взаимно!

Мы сидели в машине и молчали, Грау мял в руках новую сигарету и меня это опять разозлило.

– Ты весь пропах дымом, а теперь и от меня будет зельем нести за километр. Ты совсем слабовольный? Не можешь и полчаса без своей отравы обойтись? Все-таки с девушкой сидишь… где твоя элементарная культура, "истинный ариец"? Дождь стал тише, может, пора уже ехать хоть куда-нибудь?

Грау сердито засопел носом в знак несогласия, но послушно спрятал сигареты и завел мотор. Мы медленно ехали по мокрой дороге, вскоре небо чуточку посветлело, дождь прекратился. Грау свернул у какого-то неприметного кафе под высокими кленами, и мы зашли внутрь.

Видимо, заведение не пользовалось спросом, а, может, причина в недавнем ливне, но посетителей было мало и нам без труда нашли столик в укромном уголке. Я насчет «уголка» сообразила, когда Отто шепотом что-то сказал официанту и сунул ему в ладонь мятую купюру.

Теперь мы сидели в уютной отдельной нише, откуда была видна маленькая сцена, на которой сейчас скрипач выводил заунывную мелодию. Наверно, его тоже вдохновил дождь. Отто вел себя безупречно, отодвинул для меня стул, заказал кучу всякой ерунды и даже цветы, простенький букетик фиалок в вазочку на столе. Я сказала, что ничего не хочу, но он только махнул рукой.

– Мне все равно не на что тратить деньги, отец присылает регулярно, а еще платят хорошее жалованье. Я очень богат, Ася. Учти это, ведь девушкам нравятся не только генералы, но еще и богачи!

Он так комично произнес две последние фразы, что я чуть со смеху не покатилась.

– И что будешь делать, если я кинусь к тебе на шею?

– Ммм… прямо сейчас…

Он будто бы растерянно запустил пальцы в свои волосы, прищурился на меня:

– Ну, тогда… черт! Тебе же не понравится то, что я скажу, ты опять начнешь меня учить, что хорошо, а что плохо. Мне это надоело. Просто давай посидим как… как почти что друзья или как…

– … возлюбленные враги? – весело съязвила я. Меня охватил странный кураж.

– Да, примерно! Вот так будет правильней всего.

Я ела мороженое и бельгийский шоколад, слушала тоскливую мелодию и даже не разрешила Грау пойти и заставить скрипача играть что-то более веселое, хотя он уже встал со своего стула. Сегодня удивительный вечер. Я вынуждена признать – сегодня затишье, короткая передышка… привал… А что принесет нам завтрашний день?

Об этом мы, будто сговорившись, решили пока не думать. Зато всласть обсудили эпизоды античной истории вплоть до фирменного построения римских легионов, коснулись боевой экипировки скандинавских викингов.

– Грау, а ты в курсе, что их рогатые шлемы всего лишь миф, рожденный после театральной постановки?

– Ну, да, помню, отец был в восторге от "Нибелунгов", а меня больше поразила драма Ибсена "Пер Гюнт". От песни Сольвейг и сейчас душа трепещет. Вот слушай...

Ко мне ты вернёшься, полюбишь ты меня, Полюбишь ты меня; От бед и от несчастий тебя укрою я, Тебя укрою я. И если никогда мы не встретимся с тобой...

– Божественная музыка Грига! – поспешно перебила я, пока он не запел куплет о любви, – мне тоже нравится "Утро" и "Марш гномов". А ты читал Германа Гессе? Мне понравился "Нарцисс и Гольдмунд", а до "Игры в бисер" я еще не добралась.

Мы долго болтали о чем-то философски– возвышенном, не касаясь болезненных тем, ни о чем не спорили. Отто все больше открывался как остроумный и находчивый собеседник, у него был широкий кругозор для человека его времени, хотя, должна признать, многие фамилии, особенно немецких философов, писателей и музыкантов мне были совершенно не знакомы.

Грау часто бывал в Опере, неплохо разбирался в классической музыке, Вагнера слушал, читал Шопенгауэра. Я попыталась не упасть в грязь лицом и поддержала серьезную тему:

– Меня тронуло высказывание о том, как люди в своем желании общаться похожи на дикообразов, которые хотят согреться в холодную ночь, тесно прижавшись друг к другу. Намерения-то у них благие, а в результате уколы и боль…

– Да– да, я тоже размышлял об этом!

Так странно, у нас оказались схожими суждения по многим вопросам, даже религиозной направленности. Отто тоже считал, что «библейский бог» чересчур жесток и противоречив, а простые люди – маленькие, слабые, бесконечно уязвимые люди бывают гораздо терпимее и гуманней его.

Но особенно я удивилась и даже зауважала Отто, когда он вытащил откуда-то крохотную книжицу и с важным видом зачитал слова Ницше:

«Некий путешественник, повидавший много стран и народов и несколько частей света, будучи спрошен, какое свойство людей он находил повсюду, сказал: все они склонны к лености. Иному может показаться, что было бы правильнее и точнее сказать: все они боязливы. Они прячутся за обычаи и мнения.

В сущности, каждый человек хорошо знает, что он живет на свете только один раз, что он есть нечто единственное, и что даже редчайший случай не сольет уже вторично столь дивно-пестрое многообразие в то единство, которое составляет его личность; он это знает, но скрывает, как нечистую совесть, – почему? Из страха перед соседом, который требует условности и сам прячется за неё.

Но что же заставляет отдельного человека бояться соседа, мыслить и поступать стадно и не наслаждаться самим собой? Немногих и редких людей, быть может, – стыдливость. Но для огромного большинства это – изнеженность, инертность, – словом, та склонность к лени, о которой говорил путешественник. Он прав: люди еще более ленивы, чем трусливы…»

– Подожди-подожди, я поймаю мысль! Это сейчас тоже для нас актуально. Да, в романе Булгакова... Пилату снится сон, где Иешуа говорит о том, что трусость есть один из самых страшных пороков.

– Вот именно, – обрадовался Грау. – Нужно смело принимать все, что посылает жизнь, нужно черпать ее обеими руками, пока есть возможность. И ничего не бояться, даже смерти. Мне ли не знать...

Совсем стемнело и оставалась пара часов до полуночи. Я очень устала и желала как можно скорее оказаться в своей комнате на Евангельской. Больше-то некуда возвращаться. Отто, видимо, вполне разделял и эти мои запросы. Он рассеянно кинул на стол пачку рейхсмарок, и мы вернулись к машине.

Я предусмотрительно села на заднее сидение, Грау сразу загрустил или мне лишь почудилось? Мы ехали медленно, молчали, но я видела, что он бросает порой на меня долгие взгляды через зеркало заднего вида. Уж лучше бы на дорогу смотрел… Все удивительно и невероятно… дурной сон…

– О чем ты думаешь сейчас?

Его резкий вопрос застал меня врасплох, и я едва не ответила правду – этого говорить не стоило, ведь я думала о нем. А что именно? Просто вспоминала наши разговоры, его веселое, оживленное лицо, выразительную мимику, быстрые отрывистые фразы, его забавные шутки, даже ни капли не пошлые. Он мог быть хорошим другом. Но его лучшего друга Ганса через год или два убьют русские, и Отто об этом заранее знает.

А кто для него я?

Возлюбленный враг. А зачем нужно любить врага… Досадно, не помню, как продолжалась в Библии эта фраза. Не затем ли, чтобы заманить поближе и ударить в самое больное место? Боже, а если все это подстроено, если у них какая-то договоренность с Вальтером и нужно, чтобы я расслабилась, стала доверять Отто. Но какой от меня толк? Что я могу сделать важного для выполнения их боевых задач и целей?

Генералу я могу быть полезна лишь как компаньонка для его сына, не больше. Если первое время я тряслась каждую ночь, ожидая каких-то попыток с его стороны, то теперь даже сплю, не закрывая дверей, лишь изнутри приставив к ним стул, ключа – то нет. У Вальтера может быть куча всяческих женщин в городе, очень ему надо ко мне лезть, к прислуге. Хоть одна печаль миновала, надеюсь.

– А я думаю о тебе, – тихо признался Грау.

Вот и новая забота, Отто у нас расчувствовался и все так не вовремя – так неправильно сейчас. Тяжело… грустно до слез.

– Лучше не начинай! Смотри на дорогу, совсем темно, еще съедем в канаву.

– Мне все равно.

– Конечно! Ты же «бессмертный Отто». А оправлюсь ли я после аварии еще неизвестно.

– Все такая же ведьма!

– А с чего мне меняться?

Похоже, мои слова заставили его быть немного внимательней, и вскоре мы уже заезжали в ворота особняка на Евангельской. Прощание перед крыльцом и вовсе вышло неуклюжим и даже глупым. Грау хотел взять меня за руку и что-то сказать, но я вырвала ладонь и забежала внутрь, чтобы он не увидел, как я готова зареветь.

Жалко мне его стало, вот уж воистину заблудившаяся душа, страшнее наказания не придумать – второй раз пройти через ад, зная каждую ступеньку каждого его круга.

* * *

Я думала, что Франц уже спит, ведь было так поздно. Я хотела только заглянуть к мальчику и убедиться. Я приоткрыла дверь, поняла, что в комнате горит торшер и тихо зашла внутрь. Франц и правда спал. А рядом с ним на кровати лежал его отец, подперев голову рукой и задумчиво глядя на сына.

Я мраморной статуей замерла, увидев эту картину, глазам своим не поверила – Вальтер был в пижаме, с босыми ногами и его вид сейчас меня ошарашил. Мне отчего-то всегда казалось, что его форма срослась с телом, будто вторая кожа, будто он и ночью спит в своем кителе и черных сапогах. Чушь, конечно, но я не воспринимала генерала отдельно от его «сбруи», а сейчас он выглядел, как обычный человек, который прилег отдохнуть рядом со своим сынишкой. Идиллия!

Я опомнилась и уже хотела шагнуть обратно, спрятаться у себя, но Вальтер вдруг поднял руку, давая понять, что мне нужно остановиться.

– Как прошел вечер, Ася? Было много религиозных споров?

– Все прошло хорошо… начался дождь, мы сидели в машине, иначе приехали бы намного раньше.

Почему-то у меня возникло желание оправдаться перед ним за свое долгое отсутствие на рабочем месте. Генерал понимающе качнул головой, поджав губы.

– Я рад, что ты весело провела время. Однако мне доподлинно известно, что некоторые религиозные прения заканчиваются аутодафе. Надеюсь, с тобой не случится подобной неприятности, Ася?

– Простите, я же не сказала «весело», у меня не много причин для веселья… Вы… вы не позволяете мне встретиться с нужным человеком, не даете его адрес, такая мелочь, я не понимаю. А все это чрезвычайно важно для меня!

Я оперлась о дверной косяк, голова кружилась, хотя мы не выпили ни капли спиртного.

– Тише! Он только что уснул… ждал тебя. Он тебя очень любит, Ася.

Вальтер поднялся с кровати и направился в мою сторону. Он выглядел слишком непривычно, по-домашнему, что сбивало с толку, я не знала, как лучше всего с ним говорить, даже осмелилась напомнить о Барановском, а стоило ли?

Может, пустить слезу, она так близко сегодня весь вечер, но получится ли разжалобить Волка – одинокого и беспощадного зверя в человеческом облике. Вальтер был именно таким зверем, я это понимала шестым чувством и сейчас стояла перед ним, прижавшись спиной к стене, обреченно ждала нападения. А он отвел прядь волос с моей горячей щеки и аккуратно заправил за ухо.

– Теперь ты мне тоже очень дорога.

Я отодвинулась в сторону, сердце бешено колотилось… нет, только не это… И Вальтер будто бы услышал мои мысли, – оперся ладонями о стену, заключая в ловушку, не позволяя добыче ускользнуть, опустил голову, почти касаясь подбородком моей макушки, глухо продолжил:

– Там на столе я оставил для тебя деньги (вздох)... много – твое жалованье за месяц и остальное на развлечения для Франца. Завтра с вами в город поедет Курт, я так решил. Грау мне будет нужен здесь. Ты расстроена?

Взявшись за подбородок, он приподнял мое лицо к себе. Я старалась смотреть смело, но у меня плохо получалась и слова путались при ответе.

– Какая мне разница, кто поведет машину? Просто мальчик привык к Отто, но раз он будет занят… ничего страшного.

Вальтер попробовал улыбнуться, хотя он стоял спиной к светильнику, и я едва различала выражение его лица.

– Ты меня успокоила. Меньше всего я хотел бы тебя огорчить. И не следует так дрожать. Я же не кусаюсь, хоть ты и прозвала меня волком. Я могу быть очень порядочным животным, даже почти ручным. Со мной тоже иногда можно поиграть, как у тебя это здорово получается с Грау. Скажи, он уже лижет тебе руки? Уже виляет хвостом?

Вальтер говорил совершенно нелепые и постыдные вещи, я даже решила, что он-то как раз и пьян, но от него даже сигаретами не пахло, только едва уловимый запах хорошего мужского одеколона.

Вдруг на кровати заворочался Франц, и я рванулась к нему, на мгновение прижавшись к груди Вальтера, но он тотчас отстранился и отпустил меня.

– Ася… когда ты пришла? Уже утро? – сонно бормотал мальчик.

– Спи, мой дорогой, едва наступила ночь, я только вернулась с прогулки. Завтра я тебе все расскажу, а пока спи.

– Хорошо. Посиди со мной. А папа уже ушел?

Я обернулась на Вальтера, он стоял у стены и молча смотрел на нас. А потом вышел в коридор, осторожно прикрыв за собой двери. Я почти целый час пролежала без сна рядом с Францем, прежде чем прокрасться к себе.

Не передать весь тот ужас, с которым я медленно заходила в свою комнату, мне казалось, что генерал может ждать меня там. Но комната была пуста. Я не стала снимать платье, только отстегнула чулки и забралась под покрывало. Заснуть мне удалось, наверно, лишь ближе к утру.