Текст книги "От моря до моря"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Казалось бы, беглого осмотра вполне достаточно, но я захотел узнать, как глубоко "поднебесные" пустили свои корни, и решил исследовать китайский квартал вторично, и на этот раз в одиночку, что было весьма неосмотрительно. Никто не мешал мне передвигаться по грязным улочкам (если бы не морские бризы, Сан-Франциско, очевидно, ежегодно страдал бы от эпидемий холеры), хотя многие встречные просили cumshaw*. Потом я наткнулся на четырехэтажное здание, переполненное китайцами, и нырнул в эту нору. Говорят, что подобные обиталища строятся по принципу айсберга, то есть на две трети они спрятаны под землей.

Я пробирался мимо китайцев, которые спали на нарах или курили опиум, мимо борделей и игорных притонов, пока, заблудившись в лабиринте этого крольчатника, не достиг второго подвального этажа.

Китайская мудрость не знает границ. Во время народных волнений толпа может стереть этот дом с лица земли, и все же он укроет своих обитателей за железными дверями и воротами в подземных галереях, которые выложены кирпичом и укреплены бревенчатыми балками.

Кто-то попросил cumshaw и проводил меня в нижний подвал, где воздух был густ, как масло; горящие лампы прожигали в нем дыры не более квадратного дюйма в поперечнике. Там собрался покерный клуб. Игра была в полном разгаре. Китаец обожает "покел", играет довольно искусно, а проигрывая, ругается по-кошачьи. Картежники сидели вокруг стола, почти все были одеты наполовину по-европейски и прятали косички под шляпами. Один из них выглядел евроазиатом, хотя мог оказаться и мексиканцем. Расспросы подтвердили эту догадку. Живописная компания напоминала благовоспитанных дьяволов, которые слишком увлеклись игрой, чтобы обратить внимание на появление незнакомца. Мы находились глубоко под землей; сверху не проникало ни звука. Слышны были только шорох рукавов голубых халатов и таинственный шепот тасуемых и сдаваемых карт. В подвале было невыносимо жарко. Мексиканец и человек, сидевший от него слева, заспорили. Последний вскочил на ноги, мгновенно оказался по другую сторону стола и, когда стол отгородил его от мексиканца, потянулся худой желтой рукой за выигрышем соперника.

Заметьте, насколько человек подвержен влиянию инстинктов. Мне редко приходилось смотреть в пистолетное дуло, но стоило мексиканцу приподняться со стула, как я оказался на полу. Никто не подсказывал мне, что это наивыгоднейшая позиция, когда вокруг свистят пули, но я распростерся ниц, прежде чем успел что-либо сообразить. Падая, я услышал гул орудийного залпа (в тесном, замкнутом пространстве хлопок пистолетного выстрела распространяется не дальше порохового дыма) и почувствовал едкий запах. Второго выстрела не последовало. Наступила тишина, и я осторожно приподнялся на колени.

Китаец держался обеими руками за край стола, глядя прямо перед собой, на опустевший стул мексиканца. Тот исчез, и лишь маленький завиток дыма плавал под потолком. Все еще цепляясь за стол, китаец сказал: "А!", словно человек, которого внезапно оторвал от дела вошедший приятель, затем кашлянул и повалился на правый бок. Я успел заметить, что он был ранен в живот.

Потом до моего сознания дошло, что, за исключением двух человек, склонившихся над упавшим, в комнате никого не было. Животный страх, до сих пор пересиливаемый любопытством, пронзил все мое существо. Мне страстно захотелось глотнуть свежего воздуха. Я вообразил, что, возможно, китайцы спутают меня с мексиканцем (в те минуты могло произойти самое ужасное) и, вероятнее всего, на время охоты за убийцей лестницы подземелья будут перекрыты. Человек на полу зашелся ужасным кашлем, но я услышал это, уже пустившись в бегство, когда один из друзей китайца потушил лампу. Лестницы казались мне бесконечно длинными, и, к моему ужасу, в доме не раздавалось ни звука. Однако никто не препятствовал мне и даже не взглянул в мою сторону. Мексиканца и след простыл. Я отыскал дверь (у меня дрожали колени) и оказался под защитой туманной, дождливой ночи. Я не осмеливался бежать (как ни старался), не мог даже идти и, очевидно, проделывал нечто среднее, потому что мне запомнились свет уличных фонарей и тень человека, который, должно быть в порыве сдерживаемого восторга, вытанцовывал караколи* на тротуаре.

Да, это был страх, смертельный ужас, основанный на прежнем знакомстве с Востоком. Единственный белый свидетель... трехэтажное подземелье... кашель китайца на глубине сорока футов у меня под ногами. До чего приятно видеть витрины магазинов и электрический свет! Ни за что на свете я не стал бы обращаться в полицию, потому что был убежден, что с мексиканцем разделались там, в подземелье, прежде, чем мне удалось выбраться на поверхность. К тому же, удалившись от места происшествия, я уже не сумел бы указать, где все произошло.

Паническое бегство завело меня на целую милю в сторону от отеля. Постукивание лифта, который доставлял меня в постель на шестом этаже, звучало в моих ушах сладкой музыкой.

Этим рассказом я хочу убедить тех, кто последует за мной, не бродить в одиночку по китайским кварталам. Там вы можете напороться на любопытные образчики человечества, которые испортят настроение на полсуток.

Совершенно естественно, это наводит на размышления о великой проблеме пьянства. Как известно, американец не пьет за столом во время еды, как полагается благоразумному человеку. Вообще-то он понятия не имеет, что такое еда. Он насыщается за десять минут раза три в сутки и не следит за солнцем. Ему безразлично, где оно находится – на уровне нока реи или скатилось за горизонт. Он накачивается своим тщеславием в самое богопротивное время и ничего не может поделать с самим собой. Вы и понятия не имеете, что такое "угощение" по "западную сторону Американского континента". Это нечто большее, чем институт, – это религия. Многие говорят, что настоящее положение дел ничто по сравнению с тем, что было.

Возьмем обыденный случай. В десять тридцать утра человека одолевает желание отведать стимуляторов. Он в компании двух приятелей. Троица направляется в ближайший бар (до него не дальше двадцати ярдов), и каждый принимает там порцию неразбавленного виски. Они разговаривают минуты две, затем заказывают приятели. Когда двое выходят на улицу, "осовев" от трех порций виски, залитых за галстук, оказывается, что третий проглотил на две порции больше, чем желал. Отказываться от угощения считается неприличным, а результат довольно своеобразен.

Признаюсь, что я еще не встречал пьяных на улице, зато понаслышался о пьянстве белых и видел приличных людей в состоянии гораздо более сильного подпития, чем это допустимо. Зло проникло во все слои общества. Я изумился, когда однажды на весьма приличном приеме услышал, как прелестная дама, характеризуя самочувствие некоего джентльмена, о котором шла речь, сказала без обиняков: "Он был пьян". Это было замечено совершенно бесстрастным тоном, что и удивило меня.

Однако климат Калифорнии обходится весьма мягко со случаями излишества, предательски скрывая последствия, В здешнем сухом воздухе человек не пухнет и не превращается в мумию от пьянства. Он продолжает жить-поживать с фальшивым румянцем на щеках, не тускнеет его взгляд, по-прежнему твердо очерчен рот, не дрожат руки. Но приходит день расплаты, и пьяница внезапно сдает, что-то происходит у него с головой, и друзья сочиняют ему эпитафию. Почему люди, которым нередко вообще вредно спиртное, обращаются с ним так беззаботно, предоставляю гадать другим. Однако это скорбное обстоятельство приводит к неплохим результатам в деле, о котором я сейчас расскажу.

В самом сердце делового квартала, там, где банки и банкиры встречаются на каждом шагу и телеграфные провода натянуты особенно густо, открыт полуподземный бар, который содержит немец с длинными белокурыми локонами и хрустально-ясными глазами. Зайдите туда, ступая на цыпочках, и закажите буттон-пунш. Его приготовление займет десять минут. Потом вам подадут самый возвышающий и благородный продукт нашего века. Только хозяин бара знает составные части этого напитка. Согласно моей теории, его варят из перышек херувимовых крыльев, великолепия тропического рассвета, алеющих облаков заката и фрагментов забытых эпосов умерших поэтов. Отведайте этого пунша, не забыв поблагодарить меня, человека, который помнит о своих ближних.

Однако хватит болтать о затхлой атмосфере питейных заведений. Обратимся к величественному спектаклю, который разыгрывает Правительство людей, Правительство для людей, как все это понимается в Сан-Франциско. Книга профессора Брайса расскажет, что каждый гражданин Америки, достигший возраста двадцати одного года, имеет право голоса. Он может не справляться с собственными делами, оказаться неспособным держать в повиновении супругу, не внушать уважения своим детям, ополоуметь от пьянства, обанкротиться, распутничать или быть просто дураком от рождения – все равно он имеет голос. Если ему нравится, он волен голосовать почти все свободное время: за губернатора штата, муниципальных служащих, различные закупки, контракты на прокладку канализации и прочее, о чем и понятия не имеет.

Каждые четыре года американец избирает нового президента, а в промежутках – судей, то есть людей, которые вершат над ним же, избирателем, правосудие. Последние избираются сроком на два-три года, а переизбрание зависит от их популярности. Это рассчитано на то, чтобы воспитать независимого, беспристрастного администратора.

В наши дни основная масса избирателей Америки разбита на две партии: республиканцев и демократов. Члены каждой партии единодушно считают, что другая сторона старается ввергнуть их детище, то есть Америку, в геенну огненную. Кроме того, демократы как представители партии пьют сильнее республиканцев и в нетрезвом состоянии любят обсуждать так называемый Тариф, не понимая, в общем-то, что это такое. И все же они думают, что Он – опора страны или самое надежное средство для ее разрушения. Демократ заявляет то одно, то другое, лишь бы противоречить республиканцу, который постоянно противоречит самому себе. Вот вам ясный и краткий отчет о лицевой стороне американской политики. Изнанка – дело другое.

Итак, каждый имеет голос, голосует по любому поводу, а из этого следует, что находятся мудрецы, которые разбираются в искусстве приобретения голосов в розницу и продажи их оптом тому, кто срочно нуждается в этом. Современный американец, занятый устройством своего дома, не располагает временем для голосования за заведующих водопроводом, окружных прокуроров и тому подобных скотов, а вот у безработных времени достаточно, потому что они болтаются по улице, иными словами, они находятся всегда под рукой. Их называют "бойз", и это особый класс. "Бойз" – молодые ребята, которые не смыслят ни в военном, ни в каком-либо ином ремесле. Они никого не убили, не крали скота, не вырыли ни единого колодца. Выражаясь чистым, правильным языком, можно сказать, что люди с улицы готовы превозносить до небес все что угодно, если только им поднесут стаканчик для увеселения души. Они всегда жаждут, всегда под рукой, а последнее – гордость и краеугольный камень американской политики.

Мудр тот, кто содержит питейное заведение и умело распределяет спиртное, чтобы держать под рукой группу людей, которые станут голосовать за все на свете или против всего на свете. Не каждый хозяин салуна способен на это. Такое искусство требует тщательного изучения политической ситуации в городе, такта, умения примирять и нескончаемого запаса анекдотов, с помощью которых можно смешить и приманивать толпу из вечера в вечер, пока салун не превратится в настоящее заведение. Важнее всего – не ждать от алкогольной стороны дела немедленной отдачи. "Бойз", которые пьют так беспечно, рано или поздно оплатят долги сторицей. Ирландец, именно ирландец, умеет приводить в действие салунный парламент. Понаблюдаем за развитием операции. Рядовых угощают и снабжают мелкими денежными подачками. Они голосуют. Тот, кто контролирует десяток голосов. получает соответствующее вознаграждение. Распорядитель тысячи голосов достоин уважения. Цепочка тянется вверх до тех пор. пока мы не выйдем на наиболее удачливого работника общественных заведений – самого изощренного человека, способного держать в узде остальных, чтобы использовать их когда надо. Такой человек правит городом как король. Знаете, откуда поступают барыши? Все выборные должности в городе (за исключением немногих, где нужны специальные знания) – должности краткосрочные и распределяются в зависимости от политической ситуации. Что же получается? Большому городу необходимо много служащих. Каждая должность приносит оклад и влияние, которое вдвое важнее. Эти должности достаются представителям тех, кто держится вместе и всегда под рукой, чтобы вовремя проголосовать. Скажем, особый уполномоченный по сточным водам избран голосами республиканцев. Он не разбирается в канализации, ему и дела-то до нее нет, но у него достаточно здравого смысла, для того чтобы приставить к насосам и подметальным машинам тех самых джентльменов, которые избрали его. Комиссар полиции заполучил должность во многом благодаря усилиям "бойз" из таких-то салунов. Он может выступать хранителем морали в городе, однако не поощряет своих подчиненных, которые пытаются заставить хозяев тех самых салунов закрывать свои заведения пораньше или пресечь там азартные игры. Большинство должностных лиц избираются на четыре года, и будет дураком тот, кто не воспользуется своим положением для обогащения, пока сидит на соответствующем месте.

Единственные люди, которые страдают от этого "счастливого" устройства, – это фактически те, которые сами же придумали такую милую систему. Они действительно страдают, и это – сами американцы. Попытаюсь объяснить. Как известно, каждый крупный город Америки имеет по меньшей мере один преобладающий "иностранный" голос. Обычно ирландский, часто немецкий. Сан-Франциско (сборное место всех национальностей) считается с голосами итальянцев, однако ирландцы важнее. Оттого-то ирландец не утруждает себя работой. Он создан для благодушного распределения спиртного, вечной лести и обладает удивительно остро развитой способностью разбираться в слабостях менее одаренных натур. У него не сохранилось ничего похожего на совесть, и он имеет лишь одно твердое убеждение – глубоко укоренившуюся в его сердце ненависть к Англии. Он держится улиц, всегда под рукой, голосует с воодушевлением и весело проводит время, а время – самый дорогой американский товар. Результат прямо-таки потрясающий. В наши дни город Сан-Франциско управляется голосами ирландцев под руководством некоего джентльмена с испорченным зрением, который на улице нуждается в услугах поводыря. Официально его называют "босс Бакли", а за глаза – "слепым белым дьяволом".

Передо мной написанная черным по белому хроника его занятной карьеры. Это четыре колонки, набранные мелким шрифтом. Возможно, вы сочтете ее безобразной. Вкратце все выглядит так: благодаря развитому чувству такта и глубокому знанию изнанки жизни города босс Бакли снискал уважение избирателей, сам он не домогался должности, но, по мере того как число его сторонников увеличивалось, продал их услуги лицу, предложившему наивысшую цену, а сам пожинал урожай, приносимый каждым доходным местом. В Сан-Франциско он контролировал демократическую партию. Необходимо назначить судей? Люди босса Бакли назначали судей. Конечно же, эти судьи становились его собственностью.

Посещая обеды, я слышал, как образованные люди, далекие от политики, рассказывали о правосудии (гражданском и уголовном), купленном по сходной цене у самих же судей. И подобное упоминалось без пылу, без жару, как нечто вполне обычное.

Контракты на ремонт дорог, общественное строительство и прочее находятся под контролем Бакли. Недаром его сторонники сидят в Городском Совете. С каждого контракта босс Бакли взыскивает проценты для себя и своих союзников.

Республиканская партия в Сан-Франциско тоже имеет своего босса. Он не так гениален, как Бакли, но я склонен думать, что не отличается большей добродетельностью. Он держит под рукой меньшее число голосов.

Глава XXIV

рассказывает о том, как я окунулся в политику и куда более нежные чувства; содержит рассуждение о морали американских девиц и этнологический трактат

о неграх; завершается банкетом и пишущей машинкой

Я наблюдал за отдыхающим механизмом, предварительно прочитав о принципе его действия. Дело в том, что некий именитый джентльмен, о котором почтительно отзываются журналы, написал статью (он во многом повторял ораторствования Дизраэли*) о "вызывающем благоговение природном чутье старейшин" (то есть сильных мира сего). В статье утверждалось, что старейшинам этим можно с полной уверенностью поручить управление любыми делами, упоминалось и о той быстроте, с какой они добиваются поставленной цели. Автор называл это изложением принципов или статусом американской политики.

Я немедленно отправился в салун, где вечерами собираются джентльмены, заинтересованные в закулисной политике. Непривлекательные, подчас обрюзгшие люди все до единого спорили с таким азартом, что тяжелые золотые цепочки на их толстых животах поднимались и опускались в такт разговору. Эти джентльмены потягивали спиртное с видом людей, наделенных властью и имеющих неограниченный доступ к важным постам и барышу. Журнальный писака лишь обсасывает теорию правления, эти же люди занимались практикой. Они молотили кулаками по столу, толковали о политических "нажимах", купле-продаже голосов и были совсем не похожи на деревенских говорунов, которые "вершат судьбы народов". Эти сильные, похотливые мужи бились не на живот, а на смерть за распределение должностей и прекрасно разбирались в средствах для достижения поставленной цели.

Я внимательно вслушивался в говор, который понимал только местами. Однако это и был глас бизнеса, и во мне нашлось достаточно здравого смысла, чтобы воспринять хоть это и посмеяться позже, за дверью. Мне стало ясно, отчего мои радушные высокообразованные друзья из Сан-Франциско с таким горьким презрением отзывались о гражданских обязанностях вроде голосования и участия в распределении должностей. Десятки людей заявляли без обиняков, что скорее согласятся разгребать навоз, чем связываться с государственными делами или городским самоуправлением.

Для начала почитайте о политике, как ее представляет себе искушенный журнальный писака, а уже потом постарайтесь проникнуться уважением к джентльменам, которые имеют дело с мрачной действительностью.

Я устал брать интервью у выпускающих редакторов, которые на мои просьбы рассказать о карьере выдающихся граждан неизменно отвечали: "Видите ли, он начинал с салуна". Хотелось бы верить, что мои информаторы попросту обращались со мной так же, как когда-то и я, грешный, с нашими глоб-троттерами в Индии. Однако редакторы клялись, что говорят правду, и позднее, когда, так сказать "по пьянке", кто-нибудь доверительно сообщал мне нечто новенькое из области "собачьей" политики, я начинал было верить... и все же не верил. Ведь люди только и ждут, чтобы облить грязью все на свете, и делают это так же беззаботно, как и я сам.

Помимо всего прочего я безнадежно влюблен приблизительно в восемь американских девиц. Каждая представлялась мне верхом совершенства, пока в комнату не входила следующая.

О Тойо была мила, но ей многого недоставало, например разговорчивости. Нельзя пробавляться одними смешками, и она будет спокойно жить-поживать в Нагасаки, в то время как я поджариваю свое разбитое сердце перед храмом рослой блондинкой из Кентукки, которую в детстве нянчила негритянская мамми. В результате из девочки выросла калифорнийская красавица, сочетающая парижские платья, "восточную" культуру и поездки в Европу с необузданной оригинальностью Запада и странными, туманными предрассудками негритянских кварталов. Эффект потрясающий. Но это всего лишь одна из множества нижеперечисленных звезд:

N 1 – девица, которая верит в силу образования и обладает им, а кроме того, сотнями тысяч долларов и страстью посещать трущобы с благотворительной целью. N 2 – лидер какого-то неофициального салона для девиц, где они собираются почитать газету, смело обсудить проблемы метафизики и сластей, – чернобровая, властная особа с глазами как терновая ягода. N 3 – девушка маленького росточка, которая понятия не имеет, что такое почтительность, и может одной фразой, выпаленной скороговоркой, положить на лопатки с полдюжины молодых людей, оставив их в таком положении, с разинутыми ртами. N 4 – миллионерша, обремененная деньгами. Одинокая, язвительная дама с языком, острым как бритва. Она жаждет деятельности, но остается прикованной к скале своего обширного состояния. N 5 – девушка-машинистка, которая сама зарабатывает на хлеб в этом огромном городе, поскольку считает, что девушке не пристало висеть на шее родителей. Она цитирует Теофиля Готье* и мужественно продвигается по жизни, пользуясь большим уважением, несмотря на свои двадцать неискушенных весен. N 6 – женщина без прошлого из Клаудленда*, которая ведет себя сдержанно в настоящем и добивается благосклонности мужчин на почве "симпатии". Нельзя сказать, чтобы это был совсем новый тип. N 7 – девушка из "забегаловки". Одарена античной головкой и глазками, где, кажется, лучится все самое прекрасное, что есть в этом мире. Но, о горе мне! Ни в этом, ни в следующем мире она не ведает ни о чем, кроме потребления пива (комиссионные с каждой бутылки), и уверяет, что имеет более чем смутное представление о содержании песенок, которые по воле судьбы ей выпало распевать еженощно.

Милы и пригожи девушки Девоншира, нежны и полны грации те, что проживают в привлекательных уголках Лондона; несмотря на свою притворную скромность, очаровательны молоденькие француженки, которые жмутся к матерям, дивясь на этот падший мир большими, широко открытыми глазками; на своем месте превосходно смотрится по второму сезону (для тех, кто понимает в этом) англоиндийская старая дева.

Однако девушки Америки затмевают всех. Они умны и любят поговорить. Бытует мнение, что даже способны думать и, конечно, выглядят так, что в это можно поверить. Они оригинальны и смотрят вам прямо в глаза без смущения – как сестра на брата, хорошо знают мужские чудачества и тщеславие, потому что растут вместе с мальчиками, умело расправляются с этими пороками и могут мило осадить их обладателя. Однако у них есть своя жизнь, независимая от мужчин, свои общества, клубы, званые чаепития, куда приглашаются только девушки. Они отличаются самообладанием, не разлучаясь при этом с нежностью, присущей их полу, в состоянии понять человека, умеют постоять за себя и совершенно независимы. Когда спрашиваешь, что же делает их такими очаровательными, отвечают: "Понимаете ли, мы лучше образованны, чем ваши девушки, и смотрим на мужчин, вооружившись большей долей здравого смысла. Мы умеем повеселиться, но не приучены видеть в каждом мужчине будущего мужа. От него тоже не ждут, чтобы он женился на первой встречной". Да, они хорошо проводят время, пользуясь, но не злоупотребляя неограниченной свободой. Они могут отправиться на прогулку с молодым человеком и принять его у себя, не выходя за рамки, которые заставили бы любую английскую мать содрогнуться от ужаса. Обе стороны даже не помышляют о чем-нибудь ином, кроме приятного времяпрепровождения. Очень верно сказал о них некий американский поэт:

Мужчина – огонь, женщина – пакля.

Приходит дьявол и начинает дуть.

В Америке "пакля" пропитана огнеупорным составом, что не лишает ее абсолютной свободы и широкого кругозора. Вследствие этого количество "несчастных случаев" не превышает обычного процента, установленного дьяволом в каждом климате, для каждого класса под этими небесами. Однако свобода девушки оборачивается и недостатками. Не хочется об этом говорить, но она – особа непочтительная, начиная со своей сорокадолларовой шляпки и кончая пряжками восемнадцатидолларовых туфелек. Она дерзит родителям и людям, которые годятся ей в дедушки. По какому-то давнему обычаю, она обладает правом первенства при общении с любым посетителем, и родители терпят это, что иногда приводит к неловкостям, особенно когда заходишь в дом по делу.

Предположим, он – известный торговец, она – светская дама. Минут через пять хозяин исчезает, вскоре скрывается жена, оставляя вас наедине с очаровательной девушкой (это не подлежит сомнению), но все-таки вовсе не с тем, ради кого вы пришли. Она болтает без умолку, и вам приходится улыбаться. В конце концов вы уходите, сознавая, что потратили время зря. Раза два я тоже испытал подобное. Однажды даже осмелился настаивать: "Я пришел именно к вам". – "Приходите тогда в контору. А дома распоряжаются женщины, вернее, моя дочь". И он говорил правду. Богатый американец – раб своей семьи. Его эксплуатируют ради презренного злата, и мне кажется, что его удел – одиночество. Женщины получают монеты, ему достаются только шишки. Дочери американца ничем не угодишь (я говорю, конечно, о людях с деньгами). Девушки принимают подарки как само собой разумеющееся. Однако, если разражается катастрофа, они быстро взрослеют, и, покуда обладатель миллионов сражается с превратностями судьбы, дочери принимаются за стенографию или пишущую машинку. Я понаслышался о таком героизме из уст девушек, среди друзей которых числились сильные мира сего. Семья обанкротилась, и Мэми, Хэтти или, скажем, Сэди отпускала горничную, расставалась с экипажем, сладостями и, вооружившись "Ремингтоном N 2", скрепя сердце отправлялась на заработки.

– И вы думаете, что я вычеркнула ее из списка друзей? Нет, сэр, молвило видение с алыми губками, разодетое в кружево, – такое может случиться и со мной.

Скорее всего именно ощущение возможной катастрофы, которое носится в самом воздухе Сан-Франциско, заставляет местное общество вращаться с такой пленительной стремительностью. Безрассудство словно витает там, хотя я не могу объяснить, откуда оно. Прежде всего вас опьяняют буйные ветры Тихого океана. Безудержная роскошь вокруг усиливает это ощущение, и, пока на свете существуют деньги, вы будете вертеться волчком по вечной колее, проложенной звонкой монетой (кстати сказать, к западу от Скалистых гор мелкую монету не признают). Там делают большие деньги и не скупятся на расходы. Это относится не только к богачу, но и к мастеровому, который выкладывает по пять фунтов за костюм и соответственно за другие предметы роскоши.

Молодые люди берут от молодости все. Они играют в азартные игры, гоняются на яхтах, играют на скачках, бесятся на матчах боксеров, увлекаются петушиными боями (одни открыто, другие тайно), собираются вместе и учреждают фешенебельные клубы, готовы сломать себе шею, объезжая лошадей, вспыхивают как порох. В двадцать лет они знают толк в бизнесе, пускаются на отчаянные предприятия, заводят таких же, как и они сами, искушенных партнеров и вылетают в трубу с таким же треском, как и соседи. Вспомним, что люди, наводнившие Калифорнию в пятидесятые годы (по своим физическим и грубым нравственным достоинствам), составляли цвет нашей планеты. Слабые и неспособные умирали en route или гибли в дни "строительства Калифорнии". К этому ядру добавились представители всех рас старого континента: французы, итальянцы, немцы и, конечно, евреи. Результат – ширококостные, полногрудые женщины с изящными руками и высокие, гибкие, прекрасно сложенные мужчины. Совсем не обязательно увидеть у человека маленький золотой брелок на часовой цепочке, чтобы догадаться, что перед вами сын Золотого Запада – отпрыск Калифорнии. И я люблю его, потому что он не ведает страха, ведет себя как мужчина и имеет сердце не меньшего размера, чем его сапоги. Мне кажется, он умеет распорядиться дарами жизни, которыми его так щедро снабжают. По крайней мере я слышал, как некое крысоподобное создание с плечами рейнвейнской бутылки со скрытой завистью объясняло, что будто по части бизнеса житель Чикаго обскачет любого калифорнийца. Что ж, если бы я жил в стране фей, где вишни крупнее слив, сливы крупнее яблок, не говоря уж о клубнике, где шествие плодов земных во все времена года напоминает пышную процессию из пантомимы Друри Лейн*, где сухой воздух пьянит как вино, я время от времени пускал бы бизнес на самотек, а сам выкаблучивался бы в компании своих приятелей.

Рассказ о богатствах Калифорнии (растительных и минеральных) напоминает волшебную сказку. Загляните в книги, иначе вы мне не поверите. Всевозможные продукты питания (от морской рыбы до свинины) очень дешевы. Все люди прекрасно выглядят и не страдают отсутствием аппетита. Они требуют десять шиллингов за ничтожный ремонт чемоданного замка, получают по шестнадцать шиллингов в день за плотницкую работу. Они тратят немало шестипенсовиков на очень плохие сигары и сходят с ума от матчей боксеров. Если уж они расходятся во мнении, то совершенно бескомпромиссно, с огнестрельным оружием в руках, тут же на улице.

Не успел я миновать Мишн-стрит, как между двумя джентльменами возникло недоразумение, и один из них продырявил другого. Когда полицейский, чье имя я никак не могу припомнить, "смертельно ранил Эд. Керни" за попытку избежать ареста, я был уже на другой улице.

Подобная решительность вызывает чувство благодарности. Я с удовлетворением замечаю заряженный револьвер у полицейского, когда тот, присаживаясь в трамвае, откидывает в стороны полы своего сюртука. Достаточно сказать, что половина посетителей салунов вооружена.

Китаец подстерегает своего противника и методично крошит его на котлеты сечкой – газета возмущенно ревет от зверской жестокости язычника. Итальянец перевоспитывает своего приятеля длинным ножом – пресса сетует на своенравность чужестранцев. Ирландец и уроженец Калифорнии пользуются револьвером, и не один раз, а целых шесть. Пресса фиксирует факт, а в соседней колонке задается вопрос: может ли остальной мир провести параллель с прогрессом в Сан-Франциско?

Патриот-американец скажет вам, что подобное относится только к низшим классам, однако... В эти дни какой-то бывший судья, которого засадили в тюрьму по приказу другого судьи (честное слово, не понимаю, значат ли что-нибудь эти титулы), пышет пламенем мщения. Газеты взяли интервью у обоих и доверительно предсказывают фатальный исход...

В Соединенных Штатах насчитывается до шести миллионов негров, и их число увеличивается. Сделав их гражданами, американцы уже не в состоянии отнять у них права. В газетах пишут, что следует повышать их уровень с помощью образования. Последнее пытаются предпринять, но на это уйдет слишком много времени...