Текст книги "Наулака - История о Западе и Востоке"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Вы ездите верхом, как настоящий раджпут, – закричал он, когда Тарвин стрелой промчался мимо него. – Направьте его прямо в открытое поле.

– Нет, пусть сначала поймет, кто его хозяин, – отвечал Тар-вин и рывком развернул лошадь.

– Шабаш! Шабаш! Отлично! Молодец! – вскричал махараджа, когда жеребец повиновался безжалостным поводьям. – Сахиб Тарвин, я сделаю вас кавалерийским полковником своей регулярной армии.

– Десять миллионов чертей! – вскричал Тарвин грубо. – Назад, скотина, назад!

Узда натянулась так туго, что конь прижал голову к взмыленной груди; но прежде чем подчиниться наезднику, он снова пал на передние ноги и брыкнул воздух задними, да так злобно, что напомнил Тарвину его собственных необъезженных мустангов. "Передними ногами упирается в землю, и грудь точно так же выгибает", – весело думал он, взлетая вверх и падая вниз, как на качелях. Он чувствовал себя в своей стихии – словно вернулся в родной Топаз.

– Маро! Маро! – кричал король. – Ударьте его как следует! Бейте сильнее!

– О, пусть повеселится вволю! – сказал Тарвин так, словно удержаться в седле ему не составляло никакого труда. – Пусть его! Мне это даже нравится.

Когда жеребец устал, ему пришлось ярдов десять пятиться назад по приказу седока.

– А вот теперь можно ехать вперед, – сказал Тарвин и поскакал рысью рядом с махараджей. – В вашей реке полно золота, – помолчав секунду, заявил он, как бы возвращаясь к прерванному разговору.

– Когда я был молод, – сказал король, – я охотился здесь на свиней. По весне мы гонялись за ними и били их саблями. Это было еще до появления англичан. Вон там, у той скалы, я сломал себе ключицу.

– Здесь полно золота, сахиб махараджа. Как вы предполагаете добывать его?

Тарвин уже не раз имел случай убедиться в болтливости короля и потому не собирался поощрять беседу на посторонние темы.

– Откуда мне знать? – мрачно заметил король. – Спросите агента-сахиба.

– Нет, все-таки интересно, кто же управляет этим государством – вы или полковник Нолан?

– Вы знаете ответ на этот вопрос. Вы сами все видели, – отвечал махараджа. – Там, – сказал он, указывая на север, – проходит одна железная дорога, там, – указывая на юг, – другая. Я же подобен козленку между двумя волками.

– Пусть так, но, во всяком случае, земля, лежащая между этими двумя дорогами, принадлежит вам. И вы можете делать с ней все, что вам заблагорассудится.

Они отъехали от города на две-три мили и двигались вдоль берега .реки Амет; ноги лошадей по щиколотку увязали в рыхлом песке. Король смотрел на лужицы, в которых отражалось солнце, на белые, кое-где поросшие тростником кочки, на отдаленную цепь гранитных гор, с которых брал свое начало Амет. Увы, это был не тот пейзаж, который мог развеселить королевское сердце.

– Да, я владыка этой страны, – сказал он. – Но смотрите, четверть всех моих доходов поглощают те, кто их собирает; еще одна четверть остается за смуглолицыми кочевниками-скотоводами, погонщиками верблюдов, живущими в пустыне, – они платить не желают, а я не имею даже права воевать с ними; еще четверть я, пожалуй, получаю; но те, кто должен заплатить последнюю четверть, не знают, кому отдать эти деньги. Да, я очень, очень богатый король.

– Что же, в любом случае река должна утроить ваши доходы.

Махараджа внимательно посмотрел на Тарвина.

– А что сказало бы на это правительство? – спросил он.

– Я не вполне понимаю, при чем здесь правительство. Ведь смогли же вы, не советуясь с правительством, разбить апельсиновые сады и проложить канал вокруг них (в глазах его величества появилось что-то похожее на понимание)? Работы на реке обойдутся вам намного дешевле. Вы ухе пробовали искать здесь золото, ведь так?

– Да, как-то летом на реке начинали мыть золото. Мои тюрьмы были переполнены преступниками, и я опасался бунта. Но ничего любопытного там не было, если не считать этих черных собак, копающихся в песке. В тот год мой гнедой пони взял на скачках большой приз – кубок Пуна.

Тарвин в досаде всплеснул руками. Какой смысл говорить о важном деле с этим изнывающим от скуки человеком, который, чтобы увидеть хоть что-нибудь интересное, готов заложить в ломбард все, что уцелело в его душе, разрушенной опиумом. Впрочем, Ник быстро взял себя в руки.

– Да, согласен: смотреть здесь не на что. Вам нужно кое-что другое нужна небольшая плотина в районе Гунгры.

– На подступах к горам?

– Да.

– Никто и никогда не делал запруды на Амете, – сказал король. – Река вытекает из земли и снова уходит в землю, а когда идут дожди, она становится широкой, как Инд.

– А мы еще до дождей оголим ее дно – на протяжении двенадцати миль, сказал Тарвин, внимательно наблюдая за тем, какое впечатление произведут эти слова на его собеседника.

Ответ был все тот же:

– Никто никогда не перекрывал Амет.

– Да, никто. И в самом деле, никто и не пробовал. Дайте мне рабочую силу – столько, сколько я попрошу, и я вам перекрою Амет.

– А куда же уйдет вода? – поинтересовался король.

– Само собой разумеется, что я отведу ее в другое русло, как вы отвели канал от апельсинового сада.

– Ах! Тогда полковник Нолан разговаривал со мной, как с ребенком.

– Вы сами знаете, почему, сахиб махараджа, – спокойно произнес Тарвин.

Король замер, пораженный дерзостью собеседника. Конечно, он и раньше подозревал, что о его семейной жизни ходят разные толки и городу известны все его тайны, потому что попытки заставить молчать три сотни женщин обречены на провал. Но он не ожидал, что услышит столь откровенные намеки на подробности его личной жизни из уст этого непочтительного чужеземца, то ли англичана, то ли нет.

– На этот раз полковник Нолан возражать не будет, – продолжал Тарвин. Тем более что это пойдет на пользу вашему народу.

– Которым тоже правит полковник Нолан, – сказал король.

Действие утренней дозы опиума заканчивалось, и голова его опустилась на грудь.

– Тоща я начну завтра же, – сказал Тарвин. – Зрелище будет прелюбопытное. Я должен отыскать место, где удобнее всего перекрыть реку, и полагаю, вы дадите мне несколько сот заключенных.

– Но зачем вы вообще приехали сюда? – спросил король. – Строить плотины и все переворачивать вверх дном в моем государстве?

– Я приехал потому, что вам полезно смеяться, сахиб махараджа. И вы отлично понимаете это. Я буду играть с вами в пахиси каждый вечер, пока вы не устанете, и, кроме того, я умею говорить правду – а это очень редкий товар в здешних краях.

– Вы сказали правду о махарадже Кунваре? Он и в самом деле нездоров?

– Я сказал вам, что он не очень крепок телом, но он не болен ничем таким, чего не смогла бы вылечить мисс Шерифф.

– Это правда? – требовательным тоном переспросил король. – Помните, что он наследует мой престол.

– Если я что-нибудь понимаю в людях и в самой мисс Шерифф, то можете быть уверенны: махараджа Кунвар взойдет на престол. Не тревожьтесь, сахиб махараджа.

– Вы с ней большие друзья? – продолжал допрашивать король. – Вы оба приехали из одной страны?

– Да, – подтвердил Тарвин, – и из одного города.

– Расскажите же мне о вашем городе, – попросил махараджа.

Тарвин охотно начал рассказывать ему о Топазе – подробно, длинно, подбирая для вящей убедительности точные, выразительные слова и забывая в пылу восторга, что король в лучшем случае понимал не более одного слова из десяти в его рассказе, изобиловавшем сугубо американскими словечками. Но на середине рапсодии, воспевающей Топаз, король прервал его.

– Если это и правда такой замечательный город, то почему вы не остались там, а приехали сюда?

– Я приехал взглянуть на вас, – не задумываясь, ответил Тарвин. – Я услышал о вас еще там.

– Так, значит, мои поэты не лгут, когда поют в своих песнях о том, что слух обо мне облетел всю землю? Если это так, я озолочу Буссанта Рао.

– Клянусь вам, что это правда. Вы и теперь хотите, чтобы я уехал? Скажите только слово. – И Тарвин сделал вид, что вот-вот остановит лошадь.

Махараджа погрузился в глубокое раздумье и сидел молча несколько минут. Потом он заговорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, чтобы до Тарвина вполне дошел смысл его речи.

– Я ненавижу всех англичан, – сказал он. – У них совсем другие обычаи, не имеющие ничего общего с нашими, и каждый раз они поднимают такой шум, если где-то убьют человека. Ваши же, сахиб Тарвин, обычаи тоже весьма отличаются от наших, но от вас значительно меньше неприятностей, чем от англичан, и вы друг леди докторши.

– Да, и надеюсь, я друг и махараджи Кунвара, – добавил Тарвин.

– Вы ему верный друг? – спросил король, не сводя с него глаз.

– Можете быть уверены во мне. Хотел бы я видеть человека, который осмелится поднять руку на малыша. Он исчезнет, король; он перестанет существовать; его попросту не будет. Да от него в Гокрал Ситаруне и воспоминания не останется, вот что я вам скажу.

– Я видел, как вы прострелили рупию. Сделайте это еще раз.

Не думая о том, на какой норовистой лошади он сидит, Тарвин достал револьвер, подбросил монету в воздух и выстрелил. Монета упала рядом – на этот раз новенькая, – простреленная ровно посередине. Жеребец рванул с места в карьер, а кобыла короля шарахнулась в сторону. Сзади раздался топот копыт. Это королевская свита, почтительно поджидавшая их на расстоянии в четверть мили, помчалась к ним с пиками наперевес. Король засмеялся полупрезрительно.

– Они думают, что вы стреляли в меня, – сказал он. – Они убьют вас, если я не остановлю их. Так мне их остановить?

Тарвин выпятил подбородок по свойственной ему привычке, развернул лошадь и ждал, не говоря ни слова, сложив руки на луке седла. Отряд приближался нестройной толпой; всадники прильнули к лошадиным шеям, а начальник отряда размахивал прямой длинной раджпутской саблей. Тарвин скорее почувствовал, чем увидел смертельно опасные копья, направленные прямо в грудь его лошади. Король отъехал на несколько ярдов в сторону и следил оттуда за Ником, который остался один на один с многочисленным противником посреди пустынной равнины. И в эту минуту, заглянув в лицо смерти, Тарвин подумал, что предпочел бы иметь дело с любым другим клиентом, но только не с махараджей.

Но тут Его Величество что-то крикнул своим солдатам, и копья враз опустились. Отряд разделился, и с обеих сторон от Тарвина заплясали лошади, причем каждый всадник старался оказаться как можно ближе к белому человеку.

А белый человек все смотрел перед собой, не поворачивая головы в сторону только что угрожавшего его жизни отряда, и король пробурчал в его адрес что-то одобрительное.

– Вы смогли бы сделать то же самое, защищая махараджу Кунвара? спросил он после паузы, поворачивая свою лошадь к Тарвину.

– Нет, – спокойно ответил Тарвин. – Я бы уже давно начал стрелять.

– Стрелять? Но их же пятьдесят человек!

– Я бы стрелял в их капитана.

Король затрясся в седле от смеха и поднял руку, подзывая к себе начальника отряда.

– Охе, Пертаб Сингх-Джи, он говорит, что мог бы застрелить тебя. Потом, повернувшись к Тарвину, добавил, улыбаясь: – Это мой двоюродный брат.

Рот раджпутского капитана, человека крупного и сильного, растянулся в широчайшей улыбке, и, к удивлению Тарвина, он ответил на чистейшем английском:

– Будь это не регулярная армия, это могло бы сработать – убить субалтерна и так далее, в общем, вы понимаете. Но нас обучали по английской системе, и свой офицерский чин я получил от королевы. В германской же армии...

Тарвин смотрел на него, онемев от изумления.

– Но вы незнакомы с военной спецификой, – вежливо произнес Пертаб Сингх-Джи. – Я слышал ваш выстрел и видел, что вы сделали. Вы должны извинить меня. Когда рядом с Его Высочеством раздается выстрел, мы обязаны приблизиться – таков приказ.

Он отдал честь и присоединился к своему отряду.

Солнце становилось нестерпимо жарким, и король с Тарвином поскакали назад, к городу.

– Сколько заключенных вы могли бы выделить в мое распоряжение? спросил Тарвин дорогой.

– Можете опустошить мои тюрьмы и взять их всех, если вам надо, – с готовностью ответил король. – Клянусь Богом, сахиб, такого со мной еще не случалось! Я бы вам все отдал.

Тарвин снял шляпу и, смеясь, вытер потный лоб.

– Ну что же, отлично, я попрошу у вас то, что вам ничего не будет стоить.

Махараджа недоверчиво буркнул что-то. Обычно его подданные просили у него то, с чем ему вовсе не хотелось расставаться.

– Это что-то новое, сахиб Тарвин, – сказал он.

– Вы поймете, что я не шучу, когда скажу, что хочу лишь взглянуть на Наулаку. Я видел все ваши драгоценности, принадлежащие государству, все золотые кареты, но этого ожерелья я не видел.

Махараджа проскакал ярдов пятьдесят, прежде чем ответил:

– Что, о нем тоже говорят там, откуда вы приехали?

– Конечно, все американцы знают, что это самое большое сокровище в Индии. Об этом сообщается во всех путеводителях, – беспардонно солгал Тарвин.

– А в ваших книгах написано, где оно находится? Ведь англичане знают все на свете. – Махараджа глядел прямо перед собой и едва заметно улыбался.

– Нет, но там сказано, что вы знаете, где оно, а мне очень хотелось бы взглянуть на него.

– Вы должны понять, сахиб Тарвин, – задумчиво произнес махараджа, – что это не просто одна из драгоценностей, принадлежащих государству, это главная государственная драгоценность, символ нашего государства. Это вещь божественная. Даже я не могу держать ее при себе и не имею права отдать приказ показать ее вам.

Тарвин расстроился.

– Но, – продолжал махараджа, – если я скажу, где оно, вы можете отправиться туда на собственный страх и риск, не вмешивая в это дело правительство. Я видел, что вас трудно испугать, а человек я благодарный. Может быть, жрецы покажут вам его, а может, и нет. А может, там и вовсе нет священников. Ах, я совсем забыл – оно совсем не в том храме, о котором я думал. Нет, должно быть, оно в Гай-Мухе – Коровьей Пасти. Но священников там нет, и никто туда не ходит. Да-да, конечно, оно там, в храме Гай-Мух. А я почему-то думал, что оно в городе, – закончил махараджа. Он говорил так спокойно, как будто речь шла не о драгоценном ожерелье, а о потерянной лошадиной подкове или о тюрбане, который положили не на место и потому никак не могут найти.

– Ах, да, конечно! В Коровьей Пасти – в Гай-Мухе, – повторил Тарвин, как будто и об этом было написано в американских путеводителях.

Король снова засмеялся и продолжал:

– Клянусь Богом, только очень смелый человек отважится войти в Гай-Мух – такой смелый, как вы, сахиб Тарвин, – добавил он, бросив на собеседника цепкий взгляд. – Хо-хо! Пертаб Сингх-Джи туда бы не сунулся, нет. Даже под охраной того отряда, который не сумел напугать вас.

– Приберегите ваши похвалы до тех времен, когда я смогу принимать их заслуженно, – сказал Тарвин. – Подождите, пока я перекрою реку. – Он некоторое время молчал, как бы переваривая те сведения, которые только что получил от махараджи.

– А что, ваш город похож на этот? – спросил полуутвердительно махараджа, указывая на стены Ратора.

Тарвин уже в какой-то степени преодолел то презрительное чувство, с которым взирал на Гокрал Ситарун и на город Ратор. Теперь он относился к ним добрее, что вообще было присуще его натуре.

– Топаз в будущем станет крупнее, чем Ратор, – пояснил он.

– А когда вы были там, каково было ваше официальное положение? спросил махараджа.

Тарвин, не говоря ни слова, достал из нагрудного кармана телеграмму, полученную от миссис Матри, и молча вручил ее королю. Когда дело касалось выборов, то даже похвала насквозь пропитанного опиумом раджпута была ему небезразлична.

– Что это означает? – спросил король, и Тарвин в отчаянии всплеснул руками.

Он объяснил, как связан с правительством своего штата, и представил Законодательное собрание штата Колорадо одним из парламентов Америки. И если бы махараджа захотел обращаться к Тарвину официально, то ему следовало бы называть Ника достопочтенным господином Николасом Тарвином.

– Вроде тех членов провинциальных советов, которые иногда приезжают сюда? – предположил махараджа, вспомнив седовласых господ, которые время от времени навещали его и были облечены властью, лишь отчасти уступавшей власти вице-короля. – Но вы же не станете писать донесения в свое Законодательное собрание по поводу того, как я управляю своими владениями? – спросил он подозрительно, снова вспоминая приехавших из-за моря сверхлюбопытных эмиссаров британского парламента, плохо державшихся в седле и ведущих нескончаемые разговоры о хорошем управлении каждый раз, когда ему хотелось спать. – А главное, – прибавил он медленно, с расстановкой, когда они приблизились к дворцовым воротам, – вы ведь настоящий друг махараджи Кунвара, да? И ваша подруга, леди-докторша, вылечит его, правда?

– Да, – сказал Тарвин, и под влиянием внезапного порыва добавил: – Ведь для этого мы здесь и находимся!

XII

Безрезультатная экспедиция в мертвый город, где находилась Коровья Пасть и где, по словам махараджи, следовало искать Наулаку, отняла у Тарвина два дня и чуть было не закончилась его гибелью в зубах священного крокодила. Тарвину хотелось сейчас одного: высказать махарадже все, что он о нем думает. Но, к сожалению, это было невозможно. Скучающий монарх, что было теперь совершенно очевидно, послал его в Гай-Мух либо для того, чтобы посмеяться над ним и тем самым прогнать ненадолго скуку, либо чтобы отбить у Тарвина всякую охоту заниматься розысками ожерелья. Но король был единственным человеком, от которого зависело, добьется ли Тарвин своего получит ли он Наулаку. И потому махараджа никогда не услышит от Тарвина, что он о нем на самом деле думает.

К счастью, махараджу так занимали работы, которые Тарвин затеял на реке Амет, что он не стал интересоваться у своего молодого друга, ездил ли тот за Наулакой в Гай-Мух. На следующее утро по возвращении из этого страшного места Тарвин получил аудиенцию у короля и, явившись к нему с видом человека, который не ведает страха и не знает разочарований, весело потребовал от короля исполнить обещание. Потерпев крупную неудачу в одном деле, он стал без промедления закладывать фундамент нового здания, подобно жителям родного Топаза, которые на следующее после пожара утро начали отстраивать свой город заново. То, что он пережил в Коровьей Пасти, лишь укрепило его дух: теперь к его решимости добиться намеченной цели прибавилась мрачная готовность свести счеты с человеком, отправившим его на верную смерть.

В то утро махараджа чувствовал особую потребность в развлечениях и охотно согласился исполнить обещанное: он приказал, чтобы высокому белому человеку, с которым он играл в пахиси, выделили столько рабочей силы, сколько ему потребно. Тарвину казалось, что в этой стране, чтобы спрятать от чужих глаз свои истинные намерения, совершенно необходимо поднять много пыли. И это ему удалось – облако пыли, клубившейся над Аметом и грандиозными прожектами Тарвина по добыче золота, было огромных размеров. С того самого момента, когда было основано местное государство, никто не видывал здесь ничего подобного. Махараджа отдал ему всех заключенных из всех своих тюрем, и Тарвин отвел свою маленькую армию, состоявшую из закованных в ножные кандалы кайди, в лагерь, расположенный в пяти милях от городских стен. Толпа каторжан с корзинами, мотыгами и лопатами, походным порядком двигавшаяся к месту работ или возвращавшаяся оттуда в лагерь, нагруженные вырытой землей ослы, взрывные работы, ведущиеся с огромным размахом, а главное, царившая повсюду суета и неразбериха – все это доставляло удовольствие махарадже, который радостно хлопал в ладоши, присутствуя при очередном взрыве, устроенном специально для его потехи. Тарвину казалось: в том, что король платит из своего кармана за порох, да и за все развлечение в целом, была некая справедливость.

Но в положении Тарвина были и неприятные стороны: он вынужден был ежедневно объяснять полковнику Нолану, королю и своим соседям-коммивояжерам, если тем приходило на ум спросить его, зачем ему вздумалось перекрыть Амет. И наконец пришло время, когда само индийское правительство потребовало от него в письменной форме изложить основания для ведения крупномасштабных работ на реке Амет; с тем же самым требованием оно обратилось к полковнику Нолану, желая узнать, что заставило его разрешить строительство плотины, и к королю – по какой-де причине он позволил запрудить Амет человеку, не получившему полномочий на это от индийского правительства. Все эти требования сопровождались просьбой держать правительство в курсе дела. На все вопросы Тарвин навострился отвечать весьма уклончиво, чувствуя, что приобретает необходимую квалификацию для своей будущей политической карьеры в Америке. Полковник Нолан послал властям официальный ответ на их запрос, в котором сообщалось, что заключенные получают вознаграждение за свой труд, а неофициально добавил, что в последнее время махараджа так сильно изменился в лучшую сторону (поскольку его все время развлекает этот иностранец, приехавший из Америки), что было бы страшно огорчительно прервать начатые работы.

Правительство, отчасти знакомое с нравами неукротимого племени американских предпринимателей, смело являвшихся в больших дорожных сапогах на прием к королям и требовавших концессию на добычу нефти на территории от Арракана до Пешина, перестало возражать против строительства плотины, а просило лишь информировать его время от времени о ходе работ и их результатах. Когда Тарвин узнал об этом, он почувствовал большую симпатию к индийскому правительству. Он понимал эту жажду, эту тоску по информации; он сам мечтал заполучить сведения о местонахождении Наулаки или, к примеру, узнать сколько времени понадобится Кейт, чтобы понять, что она нуждается в нем не меньше, а больше, чем в том, чтобы облегчать страдания несчастных.

По меньшей мере два раза в неделю он мысленно ставил на Наулаке крест и возвращался в Топаз, к своей работе страхового агента и агента по продаже недвижимости. И каждый раз, приняв такое решение, он с удовлетворением вспоминал, что есть еще на земле благословенный край, где человек, обладающий достаточной энергией, может добиться своей цели, не прибегая к маневрам и ухищрениям, а действуя прямо и открыто; где не надо пять раз поворачивать за угол, чтобы дойти до места, расположенного всего за квартал.

Иногда, терпеливо жарясь у реки под убийственными лучами индийского солнца, он святотатствовал, как еретик, отказываясь верить в существование Наулаки, и убеждал самого себя в том, что сказка о Наулаке – такая же нелепица и обман, как и псевдоцивилизованное правление махараджи или заведение Дхунпат Раи, претендующее на то, чтобы называться больницей. И тем не менее он сотни раз слышал от разных людей о существовании этого сокровища, но на прямой вопрос о нем никто никогда не отвечал прямо.

К примеру, Дхунпат Раи (как-то раз допустивший промашку и пожаловавшийся Тарвину на леди-докторшу за ее чрезмерное рвение к работе и избыток административной жесткости) сообщил ему такое, от чего у Ника слюнки потекли. Но Дхунпат Раи не видел ожерелья со дня коронации нынешнего короля, то есть уже пятнадцать лет. Заключенные, работавшие под началом Ника, повздорив из-за еды, кричали, что просо нынче такая же драгоценность, как и Наулака. Да и сам махараджа Кунвар, болтая со своим высоким другом и строя честолюбивые планы о том, что он будет делать, когда взойдет на престол, дважды заканчивал свои откровенные излияния словами; "И тогда я буду целый день носить Наулаку на своем тюрбане!"

Но когда Тарвин спросил его, где же находится это драгоценное ожерелье, махараджа Кунвар покачал головой и ответил почти ласково:

– Я не знаю.

Король строго-настрого приказал мальчику исполнять все предписания Кейт. От его сонных глаз не укрылось, что здоровье малыша улучшилось, и Тарвин старался всячески дать ему понять, что он обязан этим только усилиям Кейт. Юный принц, никогда раньше не получавший ни от кого приказаний, с каким-то злым и проказливым упрямством быстро научился находить удовольствие в непослушании и употреблял свой природный ум на то, чтобы вместе со свитой добраться на своей коляске до дворцовых покоев Ситабхаи. Там он всегда находил седовласых льстецов, которые унижались перед ним и рассказывали ему о том, каким он станет королем, когда придет его черед. Там были и хорошенькие танцовщицы, услаждавшие его слух песнями и готовые развратить его ум и душу, если бы он не был слишком юн для этого. А еще там были обезьяны, и павлины, и фокусники, каждый день новые, и канатные плясуны, и чудесные ящики, прибывшие из Калькутты, в которых ему разрешалось рыться и выбирать для себя револьверы, отделанные слоновой костью, и маленькие кинжалы с золотыми эфесами, украшенными мелким жемчугом и издававшие чудный звук, когда он размахивал ими над головой. И наконец, его тянуло в покои Ситабхаи потому, что там ему разрешали посмотреть на жертвоприношение козла, совершавшееся в храме из слоновой кости и опала, в самой глубине женской половины дворца. Что же могла противопоставить этим соблазнам Кейт – всегда печальная, серьезная и рассеянная, Кейт, в чьих глазах запечатлелись беды и несчастья, с которыми ежедневно сталкивала ее судьба, Кейт, чье сердце рвалось на части от сознания собственного бессилия и невозможности помочь несчастным? Взамен она могла предложить принцу лишь простенькие детские игры в гостиной миссионера. Престолонаследника нисколько не увлекала чехарда, которую он считал занятием в высшей степени неприличным; а игра в "свои соседи" казалась ему чересчур подвижной. Что же до тенниса, в который, как он слышал, играли другие принцы, то в нем образованному раджпуту, на его взгляд, не было никакой необходимости. Иногда, когда принц уставал (а надо отметить, что каждый раз, когда ему удавалось улизнуть в покои Ситабхаи, он возвращался оттуда ужасно усталым), он внимательно слушал, как Кейт читала ему длинные рассказы о битвах и осадах крепостей, и под конец шокировал ее заявлениями вроде этого:

– Когда я стану королем, я прикажу своей армии сделать все, о чем вы мне сейчас читали.

Не такова была натура у Кейт, чтобы воздержаться от попыток наставить мальчика на путь истинный: там, где дело касалось религии, молчание и невмешательство представлялись ей в высшей степени ошибочными. Но, выслушивая увещевания Кейт, малыш становился флегматичным и бесстрастным, как истинный обитатель Востока, и твердил одно:

– Все это очень хорошо для вас, Кейт, мне же нравятся все мои боги. И если бы отец узнал, о чем вы говорите со мной, он бы рассердился.

– Но чему же вы-то поклоняетесь? – спросила Кейт, всей душой жалея маленького язычника.

– Моей сабле и моему коню, – ответил махараджа Кунвар, наполовину вытаскивая из ножен свою украшенную драгоценными камнями саблю, с которой никогда не расставался, и вновь вкладывая ее в ножны решительным движением – сабля зазвенела, и на этом разговору был положен конец.

Но ребенок скоро понял, что увернуться от долговязого Тарвина куда труднее, чем от Кейт. Он обижался, когда тот называл его малышом, хотя обращение "молодой человек" тоже не вызывало в нем восторга. Но слово "принц" звучало в его устах так спокойно-уважительно и чуть растянуто, что молодой раджпут начинал подозревать Тарвина в том, что тот подсмеивается над ним. И тем не менее сахиб Тарвин обращался с ним, как с мужчиной, в позволял ему (правда, с большими предосторожностями) играть с его огромным "ружьем", которое на самом-то деле было вовсе не ружьем, а пистолетом. И вот однажды, когда принц улестил конюха и тот позволил ему сесть на необъезженную лошадь, Тарвин, подъехав к нему, снял его на скаку с громадного бархатного седла, пересадил на собственную лошадь и, не снижая скорости, показал ему, как у него на родине, преследуя бычка, отбившегося от стада, пастух перекидывает поводья с одной стороны на другую, чтобы править конем.

Этот трюк с пересаживанием из седла в седло, задевший какую-то "цирковую" струну, которая есть в каждой мальчишеской душе (индийский принц здесь не исключение), до того понравился махарадже, что он захотел во что бы то ни стало продемонстрировать его Кейт. А так как без Тарвина показ трюка был невозможен, махараджа уговорил его дать представление перед домом миссионера. Мистер и миссис Эстес вышли на веранду вместе с Кейт и оттуда смотрели на выступление наездников, по окончании которого мистер Эстес наградил их шумными аплодисментами и просил повторить номер. Просьба была выполнена, после чего миссис Эстес спросила Тарвина, не останется ли он отобедать с ними, коль скоро он здесь. Взглянув с сомнением на Кейт, ожидая от нее разрешения, и, следуя логике, доступной одним влюбленным, по затуманившимся глазам и по тому, как она отвернулась, он пришел к выводу, что она согласна.

После обеда, когда при свете звезд они сидели вдвоем на веранде, он спросил:

– Вы в самом деле не против?..

– Против чего? – переспросила она, поднимая на него серьезные, спокойные глаза.

– Чтобы я виделся с вами иногда. Я знаю, вам это не нравится, но это дает мне возможность заботиться о вас. Наверное, вы и сами уже поняли, что вам же самой нужно, чтобы кто-то заботился о вас.

– Ах, нет.

– Спасибо, – произнес Тарвин, можно сказать, смиренно.

– Я хотела сказать, что мне не нужно, чтобы обо мне заботились.

– Но вам это, во всяком случае, не противно?

– Это очень мило с вашей стороны, Ник, – сказала она, стараясь быть непредвзятой.

– Ну, в таком случае это очень плохо с вашей стороны, что вам не нравится моя забота о вас.

Это заставило Кейт улыбнуться.

– По-моему, мне это нравится, Ник.

– И вы разрешите мне приходить сюда хоть изредка? Вы представить себе не можете, что такое наша гостиница. Эти коммивояжеры меня просто убивают. А эти кули на плотине... – что у меня с ними общего?

– Ну ладно, так и быть, раз вы уже здесь. Но вам не следует жить здесь, Ник. Окажите мне услугу – настоящую услугу, Ник, – уезжайте отсюда!

– Попросите что-нибудь попроще.

– Но почему, почему вы приехали? Вы не можете привести ни одного разумного довода в пользу своего пребывания в Раторе.

– Да-да, в точности то же самое говорило мне британское правительство. Но я представил ему свои причины.

Он признался, что после целого дня работы под яростными лучами индийского солнца ему не хватает чего-то домашнего, натурального, американского. И когда он сказал об этом, Кейт откликнулась на его зов. Ей с детства внушали, что от нее самой зависит, будет ли мужчине хорошо дома. И дня через три-четыре, когда она протянула ему топазскую городскую газету, присланную отцом, он наконец-то почувствовал себя как дома. Тарвин набросился на нее, как коршун, и все перелистывал ее тонкие четыре листочка.