Текст книги "Частная жизнь Пиппы Ли"

Автор книги: Ребекка Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Еще кое-что

В младенчестве я, естественно, ела из бутылочки. Сьюки обожала давать мне бутылочку, а я не могла от нее отвыкнуть. Мне исполнилось три, затем четыре, а бутылочка с теплым молоком и соком не исчезла. На этом дело не закончилось. И в одиннадцать лет, и в двенадцать я пила из бутылочки, которую Сьюки подсовывала в порыве особой нежности или после бурных ссор. Мама наливала молоко, а я ложилась на диван и начинала сосать, глядя в окно бездумно, как младенец. Даже когда я узнала про таблетки, стала морщиться от маминых прикосновений и мечтать о ее смерти, бутылочка служила чем-то вроде трубки мира. Последнюю порцию молока я выпила в шестнадцать лет.

Праведность

Ближе к выпускным классам хроническая озлобленность сделала меня нахальной, и, обзаведясь «сеструхами», я терроризировала всех, кто действовал на нервы. В конце концов под удар попала даже Эми. Маленькая Мисс Совершенство была так хороша, что хотелось ее съесть. Грациозная, как балерина, она носила свои дурацкие книжки бережно, словно шоколадный торт. Естественно, к тому времени мы вращались совершенно в разных кругах. Но однажды, увидев, как Эми выплывает из туалета: голова гордо поднята, плечи расправлены, я поняла, что она может рассказать своим умникам друзьям о нашем давнем вояже на остров Лесбос. Если это выяснится, моей харизме конец! Страшно захотелось оторвать Эми язык. Бросившись к подруге детства, я пригвоздила ее к коричневой бетонной стене и больно сжала тонкие запястья.

– Проболтаешься о том, что между нами было, – поколочу! – прошипела я.

Эми затравленно озиралась по сторонам, от страха васильковые глаза стали совсем круглыми.

– Не проболтаюсь! Честное слово, не проболтаюсь! Пожалуйста…

Я выпустила запястья, и Эми бросилась прочь. Горло судорожно сжалось: зачем, зачем я так, черт подери?! Это ведь Эми, моя любимая Эми! Я решила на следующий же день подойти к ней и извиниться, но было очень неловко… В довершение всего Эми начала передо мной лебезить. Подлизывалась, ластилась, как собачонка, желая показать, что признает поражение. Такая слабая, красивая, умная, с блестящим будущим; рядом с ней я чувствовала себя тупицей, сильной тупицей, умеющей лишь запугивать людей. Подбегая ко мне, она рассказывала какую-нибудь глупую шутку, а я криво улыбалась и презрительно фыркала. Однажды я загнала Эми в шкафчик. После физкультуры мы с «сеструхами» подкараулили ее в раздевалке, окружили – р-раз! Как она кричала, как колотила в железную дверцу! Мое сердце стучало в унисон с ее ударами, и я думала, что потеряю сознание. Когда ее выпустили, Эми была пунцовой от гнева, но врезать мне так и не решилась, а, жалобно шмыгая, поплелась прочь.

Испугавшись бездушной хулиганки, в которую превратилась, я каждое воскресенье к девяти часам ходила в церковь и молила Господа о помощи. Хриплый, отрывистый голос отца гудел, как неисправный мотор, а я снова и снова вспоминала свои грехи, мысленно перетирая их в однородную массу. «Господи, приди в мое сердце и помоги стать лучше. Пожалуйста, пожалуйста, сделай меня праведницей!»

До сих пор помню одну летнюю ночь: стояла жара, открытое окно походило на разверстый рот умирающего – ни дуновения, ни ветерка. В воздухе словно кончился кислород. Естественно, спала я плохо: волосы взмокли от пота, ноги сбили простыни в комок. Я просыпалась чуть ли не ежеминутно и, оглядываясь по сторонам, ждала рассвета. Лунный свет лился бледно-зеленой дорожкой. Открывая глаза, я каждый раз слышала древесных лягушек: нанизываясь друг на друга, их высокие, пронзительные голоса сливались в пульсирующий крик, который острым когтем вспарывал мой сон, снова и снова возвращая в жару и душную комнату.

Вот из окна донесся другой звук – биение крыльев, затем мелькнуло что-то белое, и на пол неловко приземлилось тяжелое существо в перьях. Задевая животом ковер, оно вперевалочку двинулось ко мне. Хотелось закричать, но ничего не вышло. Перепончатые ноги и большие сильные крылья волочились по ковру, словно существо не привыкло к хождению. Когда оно подняло голову, я увидела широкое, серьезное, вполне человеческое лицо, лицо пятнадцатилетнего юноши. Мускулистые руки тоже напоминали человеческие, но росли из покрытого перьями торса. Захлопав крыльями, существо поднялось в воздух, потом приземлилось на постель, и черные кожистые «ласты» царапнули мою голую ногу. В страхе я прижалась к спинке кровати, а существо, подустав от непривычных телодвижений, устроилось на смятых простынях, будто курица на яйцах, и взглянуло на меня. Светлые глаза так и сияли. Я догадалась: это ангел, – но почему-то он внушал отвращение. Неужели он явился в ответ на мои молитвы?

«Простите», – шепнула я, желая извиниться и за отвратительно поведение, и за назойливые просьбы к Господу. Огромные крылья распластались, и ангел выпрямился. Ростом с невысокого человека, он возвышался надо мной. Крылья оказались шириной с полог кровати. Бледная человеческая рука потянулась ко мне, и лба коснулась горячая ладонь. Веки слипались, глаза стали тяжелыми – еще чуть-чуть и закроются. Невесомая ладонь обжигала, жар распространился по телу, а потом возникло ощущение, что под кожей ползут крошечные насекомые. Когда все прошло, я открыла глаза. Ангел исчез. Насмерть перепуганная, я огляделась по сторонам, потом бросилась к окну, захлопнула его и опустила шпингалеты.

Следующим утром я проснулась с температурой, и мама велела отлежаться. Интересно, что бы она подумала про ангела? Поверила бы в его появление, а если да, то как бы объяснила? Почти уверена, Сьюки увидела бы в этом непристойность. Она ведь была настоящей извращенкой и делала извращенные выводы из любых поступков прихожан, кинозвезд, политиков, за изумленным неодобрением пряча повышенный интерес ко всему сексуальному. Разве с ангелом могло получиться иначе? Страшно подмывало рассказать ей, но я боялась, зная: даже в ангеле она ухитрится разглядеть свою вину. Мои грехи были ее грехами, а я – неотъемлемой частью ее самой. Так считала Сьюки.

Мистер Браун

Столько воскресений провела в церкви, а в память врезалась лишь одна отцовская проповедь. Не знаю, вышло ли так, потому что она получилась особенно прекрасной либо потому что Дес прочел ее в день, когда изменилась моя жизнь. Я сидела на обычном месте – в первом ряду справа от Сьюки. Мама, прямая, как сабля, не сводила с отца глаз: брови удивленно приподняты, маленькие обветренные руки стиснуты. Левая нога Сьюки недовольно дергалась: мои братья, развалившись на скамье с другой стороны от нее, чуть не засыпали.

Проповедь посвящалась кресту. «Он недаром состоит из вертикальной и горизонтальной балок, – раскатистым голосом вещал отец. – Ведь у Христа две ипостаси: вертикальная – Божественная и горизонтальная – земная. На стыке двух ипостасей, двух линий, двух балок и существует христианство. Именно в двойственности главная особенность нашего Господа. Он был одним из нас и в то же время великим и всемогущим». В кои веки прислушиваясь к словам отца, я словно по-новому на него взглянула. Описывая распятие, невысокий Дес воздел руки к потолку, ладонями вверх, словно при засухе пытался поймать дождевые капли. У меня даже сердце защемило: таким бесконечно слабым и бесконечно дорогим показался папа. Я отвела глаза и в ту самую секунду увидела мистера Брауна.

Он сидел через проход и на один ряд позади меня рядом с мальчиками из мужской приготовительной школы Оукли, одетыми в малиновые блейзеры с голубым крестом на нагрудном кармане и мятые синие слаксы. Территория школы, двор и белые дощатые здания с темно-зелеными ставнями, отделялась от нашего дома лишь небольшой лужайкой.

С того момента я не отводила глаз от мистера Брауна. Разменяв пятый десяток, он казался мне древним стариком. Но в худом, испещренном жилками лице скрывалось нечто, пронзившее меня в самое сердце. Страшно понравились рыжеватые усы, лысеющая макушка и румяные щеки. Отныне я каждое воскресенье выбирала место, с которого могла видеть мистера Брауна, а однажды даже сидела рядом с ним. Прежде Сьюки всегда устраивалась в церкви слева от меня. Когда я решила поменять установившийся порядок, она удивилась, но препятствовать не стала. Теперь она почти не воспитывала любимую дочь, а если пыталась, одного ядовитого взгляда хватало, дабы ее осадить.

Во время служб мистер Браун постоянно смотрел вперед, точно охотничий пес. Его супруга, серьезная женщина со спортивной фигурой, была вечно погружена в собственные мысли, не разговаривала с мужем и вела себя так, словно тяготилась его обществом. Обняв жену за талию, мистер Браун настойчиво гладил ее по плечу, а иногда что-то шептал на ушко. Миссис Браун слушала с непроницаемым лицом и коротко кивала. Вывод напрашивался сам собой: мужа она не любит. Замирая от восхищения, я десять месяцев наблюдала за мистером Брауном в церкви – вот он, мой Мистер Совершенство!

Чтобы быть поближе к нему, я начала подрабатывать в Оукли; каждый день после уроков бежала через лужайку в огромную душную кухню школы, нехотя прятала светло-рыжие локоны под требуемый правилами колпак, чистила картошку, крошила сельдерей и готовила ужин. Затем наступало время «Ч» – я подавала еду. Поначалу чувствовалось страшное разочарование: общение с любимым сводилось к робким «Здравствуйте!» при выкладывании пюре с мясом на его тарелку. Тем не менее я ухитрялась стрелять глазками. Мистер Браун всегда ужинал с супругой. Со стороны их беседы выглядели натянутыми, но безукоризненно вежливыми. Он галантно отодвигал стул, помогая жене сесть, и говорил куда больше, чем она. Миссис Браун внимательно слушала, но не улыбалась и смотрела в тарелку. Едва съев горячее, она вставала из-за стола, прощалась и уходила. После этого мистер Браун выпивал чашечку кофе, принимался ходить по столовой и болтать с учениками. Создавалось впечатление, что без жены ему куда комфортнее. Ослабив узел галстука, он подсаживался за стол к студентам – успокаивал одного, ерошил волосы второму, сурово отчитывал третьего. Пару раз я ловила на себе его взгляд, но через Несколько месяцев взглядов уже не хватало: хотелось с ним поговорить.

Однажды вечером, когда мистер Браун после ужина брел по коридору, я, скатившись по недлинному лестничному пролету, приземлилась у его ног. Благодаря нехитрому трюку, я потянула лодыжку, и ему пришлось отвести меня в школьный лазарет. От любимого пахло тальком. Прихрамывая, я в какой-то момент ухитрилась коснуться губами его уха. Мистер Браун густо покраснел, и я поняла: мои усилия не напрасны. С тех пор он звал меня по имени и неизменно спрашивал, как дела. Пару раз, закончив смену, я замечала, что любимый слоняется по школьному двору, но при встрече со мной он ограничивался по-учительски теплым «Привет!».

Однажды я устала сильнее обычного: от бесконечных ножей и тарелок гудели руки. Мистер Браун спускался по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и уже собрался отделаться привычным кивком, когда я разрыдалась. Потекли сопли, колени задрожали, и мне пришлось сесть. Достав носовой платок, мистер Браун устроился рядом. Вытерев нос, я спрятала лицо между коленями. Я умирала и от смущения, и от счастья: ладонь любимого покоилась на моей пояснице.

– Что случилось, Пиппа?

– Наверное, просто устала.

– Неудивительно, работа после уроков – серьезное испытание для девочки твоего возраста. Неужели это необходимо?

– Да, необходимо, – буркнула я.

– Если поговоришь с родителями, они, вероятно…

– Проблема не в деньгах! Точнее, финансовые проблемы есть, но все не так плохо, и в течение учебного года я могу не работать.

– Тогда увольняйся, – категорично сказал мистер Браун. – Ты же не справляешься! Используй свободное время для учебы или отдыхай с подругами.

– Нет, не получится.

– Почему?

Я покачала головой, наблюдая, как мальчики возвращаются в жилые корпуса. Один пролетел мимо нас на лестницу.

– Пойдем со мной! – безапелляционным тоном велел мистер Браун и повел в здание с колоннами метрах в ста от столовой. Открыв переднюю дверь, он подтолкнул меня через фойе в какую-то комнату и включил свет. Это оказалась не просто комната, а класс: доска была исписана уравнениями. Я послушно села за парту, а мистер Браун устроился напротив.

– Ну вот, теперь нас никто не слышит. Объясни, что происходит!

Мой любимый превратился в учителя. Он наверняка миллионы раз оставлял после уроков проблемных мальчиков, выделяя их из общей массы, дабы посвятить несколько минут разговору тет-а-тет. С моей стороны было глупо надеяться на что-то большее.

– Ничего, – прошептала я, – просто… Мистер Браун внимательно слушал, но казался очень усталым. Я уже собралась махнуть на свою влюбленность рукой, серьезно собралась, но тут выручили слезы, горячим ручьем побежавшие по щекам.

Любимый сел на корточки рядом и положил руку на спинку моего стула.

– Просто что? – мягко уточнил он.

Я решила соврать. В такой момент сгодилась бы любая страшилка: мистер Браун поверил бы и пожалел. Однако на ум ничего не шло, поэтому я сказала правду:

– Если уволюсь, то не смогу вас видеть. Повисла тишина, и я заглянула ему прямо в глаза. Правда неожиданно придала сил: терять стало нечего, дурой я себя уже выставила. Мистера Брауна словно ударили под дых, на щеках проступили багровые пятна. Здорово, кровь выдает его с головой! Минута тянулась целую вечность, я видела, он колеблется: уступить моим чарам или отстраниться, Следовало как-то его подтолкнуть, и я рискнула.

– Я люблю вас! – выпалила я и тут же поняла, что совершила ошибку.

На секунду нахмурившись, мистер Браун убрал руку со спинки стула:

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать с половиной.

– Нельзя любить человека, которого не знаешь!

– Я знаю вас! Я знаю вас почти год: наблюдала за вами сначала в церкви, потом в столовой. Я знаю, вы несчастны, одиноки, подавленны и не чувствуете себя любимым. Привыкли, что никто вас не слушает, никто вами не интересуется. Вы просто мистер Браун, учитель, который решает чужие проблемы, как сейчас мою. – Он поднял на меня глаза, полные боли и удивления. – Вы ничего мне не должны! Только… не сомневайтесь, есть человек, понимающий… понимающий вас по-настоящему!

Его взгляд пронзал насквозь. В тот момент мы были так близки! Эндрю Браун, преданный своему делу педагог и подавленный женой муж, прожив всю жизнь в тоске и безнадежности, успел привыкнуть к этому состоянию. Но стоило юной девушке увидеть его истинную сущность, как…

Мистер Браун поднялся, разгладил вельветовые брюки и шмыгнул носом.

– Тебе пора домой, – заявил он, растянув губы в доброй грустной улыбке.

– Извините, – пробормотала я.

– Не извиняйся, Пиппа! Никогда не извиняйся за свои чувства!

Я бросилась вон из класса и, не останавливаясь, бежала до самого дома.

На следующий вечер, положив на его тарелку три склизких куска индейки и картофельное пюре с дополнительной порцией подливы, я почувствовала: мистер Браун на меня смотрит. Подняла голову – и вот они, янтарные в золотых крапинках, источающие тепло глаза. Тут вошла миссис Браун и взглянула на меня как на пустое место. Обвисшие щеки, унылая полоска рта – разве такой женщины достоин Мистер Совершенство?! Неделей позже, шагая после смены домой, я услышала любимый голос:

– Пиппа!

Я обернулась: мистер Браун стоял в нескольких метрах от меня и тяжело дышал, словно ему пришлось бежать.

– Привет! – сказала я.

– Не хочешь прогуляться?

Мы отправились в окаймлявший лужайку лесок. Взошла луна, и между редкими деревцами поднимался туман. Я поскользнулась на гнилой ветке, и мистер Браун взял меня за руку, однако, стоило впереди замаячить пожарному депо, тут же отпустил.

Депо пустовало. Аптека, винный магазин, кафе-мороженое – все здания казались странными и незнакомыми. Мы прошли до конца Ривер-роуд, затем вдоль берега реки. Холодный лунный свет озарял тропинку, протоптанную пожарными и детьми, после уроков бегавшими сюда курить. Я сама пару раз здесь была. Буквально несколько шагов по тропке – и мы присели на большую скалу, покрытую, как я уже успела выяснить, непристойными граффити.

Минут пять мы сидели, прислушиваясь к журчанию речушки. Вот теплая мягкая рука мистера Брауна накрыла мою. Я посмотрела на него: ночной сумрак почти полностью скрывал любимое лицо, виднелись только глаза. Господи, сколько боли! Я прижала ладонь к его щеке. А потом без всякого предупреждения Мистер Совершенство меня поцеловал. Усы оказались такими мягкими, а прикосновения языка – неожиданными, даже диковинными. По моим губам словно скользил шустрый влажный зверек.

Нас застукали одиннадцать месяцев спустя в узкой чердачной каморке, где Эндрю Браун готовился к занятиям и натаскивал отстающих. Полуодетые (мистер Браун запрещал мне раздеваться полностью), насытившиеся ласками, мы в обнимку лежали на диване и наблюдали за паучком, ползущим по серебристой паутине на потолке, когда послышался стук, дверь открылась и тут же закрылась. Кто это был, мы не разглядели, но мистер Браун, хлопнув себя по лбу, сразу вспомнил про встречу с мадемуазель Мартель, на редкость непривлекательной учительницей, по обмену прибывшей из Тулузы. А мы ведь даже дверь не заперли! Спустившись по пожарной лестнице, я побежала через лужайку домой и стала ждать.

Оказалось, эта француженка, мадемуазель Мартель, не одобряет половую связь с несовершеннолетними. Она подняла шум, и моего любимого уволили. Меня наверняка тоже бы прогнали, хотя в школьной столовой я больше не появлялась, поэтому точно не знаю. Зато в Оукли вызвали родителей. У Сьюки случилась истерика, и в кои веки она разозлилась по-настоящему.

Маму колотило, слезы лились рекой. «Как ты могла?» – вопрошала она. Прижавшись к стене, я смотрела на нее с фальшивым спокойствием, хотя на самом деле сердце едва не вырывалось из груди. Честер держал маму за руки, а папа засунул ей в рот пару таблеток успокоительного. Я хотела рассмеяться, но горло судорожно сжалось.

Я понимала, что расстроило маму. Проблема заключалась вовсе не в попранных моральных принципах, а в ревности, банальной ревности, от которой она сходила с ума. Хотя в принципе к тому времени Сьюки превратилась в обычную сумасбродку. Заторможенность и апатия моих братьев, их безжизненные взгляды и косноязычие объяснялись необходимостью защищаться от ее безумия и пренебрежительности.

Все четверо страдали хронической депрессией. А папа… скажем так, он нашел для себя оптимальный выход. Я целый год подслушивала его телефонные разговоры с миссис Герберт Оршлер. Словно по расписанию, они с ней встречались каждую пятницу в послеобеденное время. Любить бедняжку Сьюки стало некому. Потому что я решила уехать. План окончательно сформировался в ту самую минуту, когда Сьюки узнала новость. Ее личико сморщилось, как у ребенка, уронившего любимого мишку под колеса автобуса. Прощай, мишутка, прощай навсегда! После бурной сцены оставаться в доме я просто не могла: и без диплома по психологии было ясно, между мной и мамой что-то очень не так.

Хроническая злость на маму сослужила добрую службу. Я злилась не только за таблетки, но и за вечную суетливость, назойливость – короче, за все. Благодаря злости я фактически превратилась в одного из киношных парней, которые носят авиаторские очки, жуют жвачку и никогда не переживают. На Клинта Иствуда, вот на кого я стремилась походить – в женской, естественно, ипостаси. Упаковав в сумку кое-что из одежды и заработанные в Оукли деньги, я взяла мамину машину и поехала на автовокзал. Ключи пришлось оставить в замке зажигания. С мистером Брауном мы так и не попрощались: он просто исчез из Оукли. Один, без жены… Я его больше не видела, но много лет спустя узнала: он преподает в Канаде. Наверное, я разрушила ему жизнь. Или нет, возможно, просто освободила из оков несчастливого брака и жалкого существования. Возможно, он счастлив. Возможно, сейчас у него есть внуки.

Тетя Триш

За кассой автовокзала сидел Майлерт Уолгрин, годом раньше окончивший нашу школу. Моя неожиданная поездка в Нью-Йорк посреди рабочей недели, да еще в полном одиночестве, явно возбудила его любопытство. В школе я с Майлертом почти не разговаривала: мы вращались в разных кругах. Он был из тех, кто ходит по стеночке на полусогнутых ногах, мечтая, чтобы не заметили и не начали дразнить. Я таких ничтожеств не трогала, а в последнее время даже защищала от других хулиганов. Я выбирала жертв классом выше: любителей задирать нос, не имея на это серьезных оснований. Майлерт высокомерием не отличался. Хотя сейчас, после окончания школы, в нем появилась «взрослая» надменность, странно действовавшая мне на нервы.

– Ты что, убегаешь? – поинтересовался он.

– Не твое дело, Майлерт!

– Продавать билеты несовершеннолетним без согласия родителей или опекунов запрещено!

Вздохнув, я уставилась в потолок: нужно было собраться с мыслями.

– Так убегаешь? – не унимался Уолгрин. – Я никому не скажу!

– Конечно нет, убожище! Хочу только съездить в гости к тете Триш. А теперь дай мне билет!

– Сегодня же среда!

Я молча буравила Майлерта взглядом до тех пор, пока в нем не кончился запал. Взяв деньги, он сунул мне билет: на, мол, отстань!

Лоб покрылся испариной. Тетя Триш! Я ведь ехала именно к ней и проболталась не кому-нибудь, а Майлерту Уолгрину. Теперь родители за час меня найдут! Ну и что?

В чем проблема? Я же не убегала, а уезжала в другой город. По закону я могла больше не ходить в школу. Так почему бы не начать новую жизнь? Да, самое время!

Когда автобус отъехал от здания вокзала, я вспомнила мистера Брауна, его изящные раздутые ноздри и изумление, читавшееся в янтарных глазах всякий раз, когда он смотрел на меня… Как же я по нему скучала!

Тетя Триш жила на пересечении 13-й улицы и Первой авеню над гастрономом «Добрый день». Квартира сорок пять. Я поднялась по широким коричневым ступеням металлической лестницы. Стены лестничной клетки были выложены белой керамической плиткой, пол в коридорах тоже плиточный, из мелких шестиугольников черного и белого цветов. Пахло сигаретами и жареным луком.

Прошло чуть ли не полчаса, прежде чем я отыскала нужную квартиру. Дверь оказалась приоткрытой, а за ней стояла тетя Триш. Маленькая, ниже меня ростом, но обняла так, что чуть ребра не переломала!

Тетя Триш была доброй, предупредительной и энергичной. Круглые очки, короткая стрижка, россыпь темных родинок на лице. Тело плотное, крепко сбитое, слегка наклоненное вперед, как в самолете во время посадки. Я позвонила ей, едва сойдя с автобуса.

– Твой папа звонил еще до тебя, – объявила тетя, присев на грубоватый коричневый Диванчик, на спинке которого лежало одеяло навахо. Сама я упала в высокое кресло с «крыльями» на подголовнике. – Похоже, ты обмолвилась парню на автовокзале, куда именно едешь, – ухмыльнулась она, обнажив широкую щель между передними зубами.

– Что… Что сказал папа? – пролепетала я.

– Что у тебя неприятности.

– А какие именно, не уточнил?

– Я не совсем поняла. Там как-то задействована приготовительная школа рядом с вашим домом.

– Я влюбилась в учителя математики, но о нас узнали. Да еще мама сидит на стимуляторах!

Последняя новость тетю Триш нисколько не удивила, она лишь притихла и грустно улыбнулась:

– Так в чем фишка, малышка?

– Я больше не хочу жить с родителями!

– Тебе ведь осталось всего несколько месяцев до окончания школы!

– Аттестат получать не собираюсь.

– Потом будешь жалеть.

– Точно знаю лишь одно: домой не вернусь.

Триш вздохнула и уставилась на журнальный столик. Там лежала большая книга с черно-белой фотографией горы на обложке. От пейзажа веяло холодом и унынием. На темно-серой стене гостиной – картина, горы в пустыне. На переднем плане – кактусы, на заднем – золотисто-песочные горы в полосках пастельной дымки. Интересно, что в них так нравится Триш?

– Похоже, твоя мама очень расстроена, – заметила тетя.

– Неужели?

В моем голосе звенел лед, и Триш это наверняка почувствовала.

– Слушай, лично я не против, живи м-м-м… в комнате Кэт, сколько пожелаешь. Сама знаешь, ты моя любимая племянница. Однако сегодня вечером состоится разговор с твоими родителями, и, боюсь, весьма неприятный.

К сердцу поползли ледяные щупальца страха.

– Они едут сюда?

– Через пару часов должны быть в Нью-Йорке.

Итак, меня загнали в ловушку… Может, сбежать отсюда, пока не поздно? Вот только куда?

– Кто такая Кэт? – поинтересовалась я. Тетя Триш достала из нагрудного кармана сигарету и закурила.

– Моя компаньонка, – затянувшись, объявила она.

– Я думала, ты живешь одна.

– Кэт поселилась здесь всего пару месяцев назад. Есть хочешь?

Я покачала головой. Во рту с утра не было ни маковой росинки, но живот как загерметизировали. Она едет сюда. Сьюки едет сюда. Нельзя забывать о своей злобе. Ни в коем случае! Малейшее послабление – проснется чувство вины, и я окажусь сначала в ее объятиях, затем дома, и до двадцати придется сосать молоко из бутылочки.

Вот раздался звонок домофона. Искаженный переговорным устройством, скрипучий голос отца звучал совершенно неразборчиво. Надеюсь, родители не заблудятся в лабиринте лестниц и коридоров!

Тетя Триш вышла на площадку и стала смотреть вниз, чтобы они не пропустили квартиру. Сьюки выглядела измученной, волосы безжизненными прядями висели вокруг бледного лица. Она часто-часто моргала и безостановочно улыбалась. Затем протянула было руки ко мне, но они так и застыли в воздухе. Дес даже куртку снял, опустился в тетино «крылатое» кресло и тяжело вздохнул. Мы со Сьюки расположились на противоположных концах дивана. Триш с сигаретой в руках стояла у стола, чуть подавшись вперед, как обычно готовая к мощному спринту. Вряд ли она оставит меня здесь против воли старшего брата. Ведь тетя казалась такой мягкой и застенчивой… К тому же взрослые всегда поддерживают друг друга, хотя Триш выделялась из общей массы. Она редко появлялась на семейных праздниках, приезжала одна, одна часами просиживала на нашем крыльце и курила. Триш изредка звонила, присылала открытки с подарками, но никаких попыток сблизиться не делала.

– Пиппа, пора ехать домой, – спокойно объявил папа.

– Нет, я останусь с тетей Триш. Мрачно посмотрев на сестру, Дес снова повернулся ко мне:

– После того, что ты натворила, нельзя просто взять и сбежать. Пиппа, нельзя так себя вести.

– Я и не сбегаю. Только с меня хватит!

– Что значит «с меня хватит»?

– Не хочу жить… с вами… – Скользнув взглядом по Сьюки, я тут же потупилась.

– Это я виновата! – воскликнула мама. Голос звучал резко, даже язвительно.

– Виновата в чем?

– Что ты так себя вела. Что того человека уволили… Его жена… она совершенно уничтожена, растоптана!

– Я не говорю, что ты виновата. Ты ни в чем не виновата, ясно? Я просто больше не хочу жить дома. Не могу к вам вернуться, и точка. Если увезете силой, все равно уеду! С меня хватит, неужели непонятно?

Распухшие глаза Сьюки наполнились слезами, еще немного – и польется через край.

– Ты и на Рождество приезжать не будешь?

– Мама, ну пожалуйста! Разве я так сказала? Конечно же буду приезжать на Рождество! Я лишь не хочу постоянно жить дома!

– Какой проступок я совершила? Какой проступок сделал тебя замкнутой и несчастной?

– Никакой… Мам, ну пожалуйста!

– Ради всего святого, хватит ее донимать! – рявкнул Дес и повернулся ко мне: – Неужели не видишь, как расстроена мать? Ей даже пришлось колоть успокоительное!

Я взглянула на Сьюки. Маленькая, раздавленная, она, сгорбившись, сидела на краешке дивана с осунувшимся от горя и смятения лицом. Мне так захотелось ее утешить!

– Мамочка… – начала я. Кукольное лицо тотчас просветлело и озарилось до вольной улыбкой. – Извини, но я просто не могу…

Я вскочила, сорвала куртку с крючка, распахнула тяжелую дверь и понеслась вниз по гремящим металлическим ступеням. На лестничной клетке эхом разносился голос Сьюки: «Пиппа, вернись… Пиппа, обещаю тебе…»

Что именно она обещала, выяснить не удалось: я не оглядываясь пробежала по Первой авеню тридцать кварталов – до самой Хьюстон-стрит. Куда направляюсь, не знала сама, а думать не хотелось. Поворот налево, и я быстро-быстро зашагала дальше, представляя, как Сьюки нагоняет меня и хватает за шиворот. Позади остались авеню А, В, С, Д – я оказалась у пролива Ист-Ривер и, остановившись неподалеку от магистрали ФДР, принялась смотреть, как мимо летят машины, а корабли бороздят алую в лучах заходящего солнца гладь воды. Сильный ветер насквозь продувал тонкую хлопковую куртку-бушлат, так что пришлось поднять воротник и засунуть руки поглубже в карманы.

«Я здесь живу…» – осмелилась подумать я и чуть не захлебнулась от счастья, неожиданным цунами накрывшего душу. Никто не знал, где я находилась в тот конкретный момент. Я стала одной из миллионов, маленьким человеком в огромном городе. Попади я под колеса грузовика, случайно свернувшего с магистрали, меня отвезли бы в морг и похоронили вместе с бомжами. На те несколько секунд я исчезла с радара мамы, папы и даже тети Триш. Я была одна, ни с кем не связанная, никому не обязанная. Я была свободна.