Текст книги "Частная жизнь Пиппы Ли"

Автор книги: Ребекка Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Дес

У моего отца, невозмутимого хартфорского армянина, был низкий скрипучий голос, словно он страдал хронической ангиной. Высокий, крепко сбитый, он двигался с нарочитой неспешностью – эдакий увалень. Бурые круги вокруг добрых черных глаз придавали ему вечно усталый вид. Папа Саркисян не знал настоящего счастья, хотя и страдать ему тоже не пришлось. Неожиданное решение стать епископальным священником он принял вопреки воле моего деда, убежденного армянского православного, который до конца жизни злился на жену-протестантку за то, что увела единственного сына от веры предков.

Как истинный пастырь, Дес готовил службы с необыкновенным тщанием и до глубокой ночи держал дом открытым для заблудших душ. Тем не менее под складками мантии ощущался не бестелесный эфир святоши, а трепещущая плоть живого здорового мужчины. Во время проповедей он с такой теплотой отзывался о Христе как о человеке, что отдельные прихожане спрашивали, считает ли папа Христа Богом, ведь он почти никогда об этом не упоминал. Думаю, Деса не очень интересовала Божественная ипостась. Он славил само существование Христа, реальность Его образа. Однажды за ужином он сказал: мол, главное – проявлять милосердие к ближним, а Святой Дух в состоянии позаботиться о себе сам.

Дес обладал даром сострадания. С тревогой и неподдельным интересом он выслушивал заплаканных прихожан, доверявших ему свои беды среди ночи, когда дети засыпали, а до утра с новыми заботами и тревогами оставалось несколько часов. Нас, своих отпрысков, он любил, но отвлеченно, со стороны наблюдая, как мы играем, делаем уроки, деремся. Зато в трудные минуты всегда был готов утешить и мог сидеть с плачущим ребенком, держа его за руку, даже после того, как накал истерики спадал. Бесконечно терпеливый, в подобных ситуациях Дес забывал о спешке. В этом плане он казался полной противоположность Сьюки, которая в приступе бешеной активности носилась по дому восемнадцать часов в сутки, а расслаблялась, лишь когда ложилась со мной на кроватку, накручивала мои локоны на палец и высоким хрипловатым голосом пела колыбельные.

Честно говоря, я так и не узнала отца по-настоящему. Сьюки полностью его затмевала: яркий огонь, полыхавший день и ночь, не давал разглядеть Деса. Мне он казался генью, порой приносящей утешение, но тенью, а не реальным человеком. Сейчас искренне об этом жалею, ведь самые ценные качества я унаследовала от папы. Именно го, что досталось от Деса, помогло мне выжить.

Почему-то меня не удивляло, что родители практически не разговаривают друг с другом. Все общение сводилось к беседам о детях и элементарным фразам вроде «Пожалуйста, передай молоко». Большую часть свободного времени Сьюки проводила со мной, я же в основном и дарила ей нежность и любовь. Помню, меня очень интересовало, какими были родители до моего рождения. На одной из ранних фотографий они, держась за руки, стоят около первого папиного прихода в Хартфорде и буквально светятся от тихого счастья. На маме простое платье в цветочек, лицо молодое, с ямочками. Став немного старше, я вдруг поняла: на той фотография Сьюки не напоминает эльфа. Скорее, сдобную булочку.

Куклы и мужья

В детских играх я всегда была домохозяйкой, маленькой мамой: ловко орудовала игрушечным пылесосом, прижав к груди наспех одетую куклу, или аккуратно записывала сообщения по розовому телефону для «мужа», героя моих фантазий по имени Джои. Секс с Джои напоминал алгоритм или быструю разминку: лечь – ножки в стороны – вместе – встать – и снова к игрушечному пылесосу. Если не изменяет память, то, что сексом занимаются лежа, я выяснила у подружки Эми, которая в девять лет уже обладала хм… определенной информацией.

– Знаешь, какое слово самое грязное на свете? – спросила Эми однажды, когда мы играли в темном коридоре на втором этаже нашего дома.

– Нет, какое?

Эми стояла у окна и задумчиво крутила голову моей куклы. Блестящие каштановые волосы до пояса, миндалевидные васильковые глаза – мечтательным видом она напоминала девочку из начала прошлого века.

– Трахаться, – коротко ответила Эми, а затем развернулась к окну посмотреть на старшего брата Энди, который стриг городскую лужайку.

Семья Эми была куда обеспеченнее нашей, тем не менее ее старшие братья летом работали, «чтобы сызмальства знать цену деньгам». Я оглядывала подругу со спины: она словно застыла, держась за перекрестье оконной рамы. Темно-голубое платье схвачено на талии ремешком, плиссированный подол закрывает колени, чуть тронутые загаром ножки перекрещены – Эми казалась воплощением красоты и элегантности. Такая привлекательная, милая, уверенная в себе – само совершенство. Я рядом с ней чувствовала себя лягушкой: невысокая, с унылым, безжизненным лицом, тусклыми соломенными волосами и блеклыми серыми глазами. Как-то вечером я приспустила низ купальника, и Эми задумчиво посмотрела на мой мускулистый живот: от пупка спускалась светло-русая дорожка.

– Понимаешь, что это означает? – спросила подруга, показав на нее.

– Нет, а что?

– Сидя у мамы в животе, ты была мальчиком буквально до последнего момента!

Я взглянула в зеркало на свои широкие плечи и узкие крепкие бедра, которые казались совершенно не девичьими.

– Ты мальчишка! – засмеялась Эми.

Я тоже захихикала, хотя горло судорожно сжалось. В следующую секунду я толкнула ее на постель, мы с истерическим визгом и хохотом начали бороться, а потом повалились рядом, приводя в порядок дыхание. Я приподнялась на локте. У Эми на одном из передних зубов имелась щербинка, поблескивающая сквозь приоткрытые губы.

– Раз я мальчишка, значит, могу стать твоим мальчиком, – заявила я.

– Нет, не можешь! – отмахнулась Эми.

– Если согласишься, потом, когда заведешь настоящего парня, будет проще.

Подруга на секунду задумалась.

– Только мы никому не скажем! – сощурившись, проговорила она.

– Думаешь, я идиотка, да? Или сумасшедшая? – подозрительно спросила я и, придвинувшись совсем близко, поцеловала Эми. Ее губы были холодными и шершавыми. Захихикав, она отстранилась, но потом снова подставила губы.

Тем летом мне досталось еще несколько поцелуев, к тому же Эми дважды позволила на нее лечь. Как мне понравилось подминать под себя девочку! Хотя она вырывалась… Однажды, повалив Эми на кровать, я с удивлением прочла на ее лице тревогу. Она явно обрадовалась, услышав на лестнице голос Сьюки.

Прошли годы. Эми росла на редкость умной и училась на отлично по всем предметам, кроме истории, которую по каким-то причинам ненавидела. Я школой особо не интересовалась. Слова в учебниках казались такими далекими от жизни! Я усваивала их нехотя, словно черствый хлеб. С Эми мы теперь виделись реже: она день-деньской торчала в библиотеке со своими умниками друзьями. Сидела за одним столом с этими ботаниками – спина прямая, как у принцессы, темные волосы ниспадают блестящей волной – и часами занималась под восхищенным взглядом хрипящей библиотекарши миссис Андервуд. Докурившись до астмы, библиотекарша даже на работу брала большой кислородный баллон.

Поцелуи Эми растаяли в дымке детских воспоминаний. Теперь шансы поцеловать ее казались не реальнее, чем полететь на «Боинге-747». Я даже не знала, как подступиться и с чего начать. Мне исполнилось тринадцать, и, должна сказать, взросление шло полным ходом. Маленькая, безупречной формы грудь выросла чуть ли не мгновенно – братья потеряли покой, а мама в срочном порядке купила несколько бюстгальтеров. Папа заметил перемену лишь через несколько месяцев. До сих пор помню изумление, отразившееся на лице Деса, когда я нагнулась забрать его тарелку и он понял, что случилось. Я была невысокой, гибкой, с аккуратными женственными ладонями и кошачьим личиком. «Вылитый котенок», – говорили все, глядя на мои широ кие скулы, миндалевидные глаза и губки бантиком.

А еще на мою томность. Я могла полдня пролежать на диване в каком-то ступоре, а потом стрелой вылететь за дверь в микроскопических шортиках. Напрасно Сьюки кричала мне вслед, умоляя вернуться и надеть что-нибудь поприличнее.

Я, как уже говорила, чуть ли не с колыбели была весьма сексуальной штучкой. В восемь научилась испытывать оргазм, плавая брассом, что поочередно наградило меня членством в школьной команде по плаванию и стройными бедрами. К началу подросткового возраста я, на практике невинная как младенец (ни разу не целовалась ни с одним мальчиком!), баловалась фантазиями об абстрактном Мистере Совершенство, воспылавшем ко мне запретным чувством. Сверстники не представляли для меня ни малейшего интереса, хотя большинство из них мечтало его привлечь. Нет, я грезила о том, с кем не придется играть в соблазнение. Но я забегаю вперед… Итак, сейчас мне тринадцать, у бабушки Салли нашли тромбоз, и Сьюки отправляется в Делавер.

Ага!

Бабушка Салли была толстухой. Мы ее почти не навещали, в основном потому, что она вызывала омерзение у Сьюки. Однако сейчас я понимаю: проблема заключалась вовсе не в лишних килограммах бабушки, просто она знала мою мать как облупленную. Помню, в один из наших приездов Салли, хлопая отекшими глазами, тенью ходила за Сьюки, которая порхала по кухне, вытирала столы, готовила для каждого из детей разные бутерброды (ни у кого из нас пятерых предпочтения не совпадали), подметала пол и болтала без умолку. У бабушки были темные, блестящие глаза, двойной, колышущийся при любом движении подбородок и седые, заколотые на затылке косы. Устав, она опустилась на стул и скрестила руки на груди.

– В детстве ты так не суетилась, – прогудела она, растягивая слова, как умеют только жители Миссисипи.

– Естественно, мама! – приторно улыбаясь, Сьюки едва не скрипела зубами. – В детстве у меня не было пяти собственных отпрысков!

– Я помню тебя ленивой, мечтательной девочкой, – не унималась Салли. – Разве можно настолько изменить свой естественный ритм? С каким рождаешься – с таким умираешь. В характере человека это основное!

– Просто мы с тобой по-разному относимся к материнству, – холодно улыбнулась Сьюки, вытирая ладони о фартук. – Мне вот нравится все успевать.

– М-м-м… – с подозрением промычала Салли и, поудобнее устроив на стуле грузное тело, принялась за пирог. Я не понимала, что конкретно имеет в виду бабушка, но чувствовала: Сьюки бесится. От ее гнева у меня заныл низ живота. В надежде избавиться от дискомфорта я выскочила на улицу.

В декабре бабушкино состояние резко ухудшилось, и, решив, что умирает, она пригласила на роль сиделки гиперактивную дочь. Сьюки уехала в Делавер, оставив в холодильнике месячный резерв супа и лазаньи, хотя планировала вернуться через четыре дня. Первая половина «каникул» прошла замечательно.

Мы с братьями вместе возвращались из школы, заглядывали в холодильник, ели что вздумается и включали телевизор. Дес послеобеденное время проводил в кабинете: готовил воскресную проповедь или выслушивал страждущих прихожан. Одну из прихожанок, на той неделе оказавшуюся особенно страждущей, звали миссис Герберт Оршлер. Встречая миссис Оршлер, я всякий раз вспоминала полное имя, потому как однажды из ее сумочки выпал конверт и мне пришлось его поднять. Прежде чем вернуть, я успела прочитать крупно напечатанные слова: «Миссис Герберт Оршлер». Решив, что Герберт не самое подходящее имя для женщины, я принялась гадать, не прячет ли она под обтягивающим платьем маленький аккуратный пенис. Эми, настоящий кладезь информации, объяснила: некоторые люди одновременно являются и женщинами, и мужчинами. Испытывая восхищение вперемешку с гадливостью, я подумала, не ходит ли миссис Герберт Оршлер к отцу делиться расстройством по поводу гениталий.

В первый же вечер после маминого отъезда я, поднявшись на второй этаж, заметила: дверь в кабинет Деса приоткрыта – и украдкой заглянула внутрь. Миссис Оршлер сидела на диване, а папа тянулся к ней, чтобы взять за руку. Сцена немного удивила, однако я списала все на пастырские обязанности, «разнообразные, а порой невероятные», как всегда говорил папа.

Сьюки пришлось ухаживать за матерью на неделю дольше, чем первоначально планировалось. Бабушка угасала так же размеренно и неспешно, как вела хозяйство (в итоге она пережила Сьюки на целых пять лет). Тем временем в доме царило «благотворное невмешательство». Каждый вечер мы заказывали пиццу и ели в гостиной перед телевизором, начисто игнорируя забитый едой холодильник. Однажды я не сделала уроки, да и мылась не слишком часто. Мы с папой заключили безмолвное соглашение: он не докучает нам, мы – ему.

Темно-желтые бутылочки с мамиными таблетками, стоявшие в ванной и на полке со специями между мускатным орехом и гвоздичным маслом, воспринимались как часть детства, часть интерьера, вроде грубых штор или царапины на коричневом линолеуме кухни. Я не думала о таблетках, которые Сьюки ежедневно глотала утром и после обеда, открывая рот, словно птичка клювик, до тех пор пока не услышала слово «декседрин» в документальном фильме о битниках, сидящих на стимуляторах: его мы со старшим из братьев, Честером, дождливым вечером смотрели по телевизору. Слово вызвало смутные воспоминания. Прокравшись на кухню, я проверила янтарную бутылочку. Действительно, активным компонентом оказался декседрин. Стимулятор, «спид»! В одну секунду неестественной веселости, гиперактивности, внезапным приступам подавленной отрешенности, подозрениям бабушки Салли – всему нашлось пугающее объяснение. Схватив бутылочку, я понеслась с гостиную. Честер развалился на диване, вытянув длинные ноги, и с отсутствующим видом пялился в экран. Нужно показать ему ярлычок!

– Мама принимает это вещество! – заявила я, махнув рукой в сторону телевизора.

Брат медленно повернулся ко мне, явно раздраженный тем, что его побеспокоили:

– Зачем ты взяла мамино лекарство?

– В нем декседрин, понимаешь?

– И?

– Вот почему она всегда такая возбужденная!

– Слушай, замолчи! Мама не наркоманка. А те люди в фильме глотают колеса, чтобы закайфовать.

– Ив чем разница?

– Думаешь, в аптеках стали бы продавать напичканные «спидом» таблетки? В маминых того вещества совсем немного. Поверить не могу, что ты задаешь такие вопросы!

Я продолжала стоять перед Честером, пока он просто не оттолкнул меня в сторону. Возможно, брат и был прав. Возможно, мама действительно принимала таблетки лишь для снижения веса. Поэтому, решив проверить, я выпила сразу десяток.

Пш-ш-ш! Вот так прилив энергии! С полчаса я скакала на кровати, потом скатилась по ступенькам на первый этаж и, заявив Честеру: «Мамины штуки очень прикольные!», принялась изображать соседей, истошно хохотать и кататься по полу. Когда в гостиную спустился Дес, я буквально сходила с ума.

– Что, черт возьми, с ней случилось? – спросил он.

– Наверняка мамины таблетки для похудения попробовала! Она про них спрашивала.

– Почему сразу мне не сказал? – загремел Дес и, мгновенно активизировавшись, схватил меня за руки и уложил на диван, поближе к свету. – Открой глаза! – потребовал он, но я продолжала истошно хохотать. – Открой глаза, мать твою! – Он силой разлепил мне веки, и я увидела его смуглое лицо: синеватую от миллиметровой щетины кожу, кустистые брови, выбивающиеся из носа волоски; вблизи было ясно, что оно буквально дышит тревогой. – Придется отвезти ее в больницу! – объявил он, и я, вырвавшись из объятий, взлетела по лестнице, шмыгнула в комнату и заперлась.

Потом испуганно забилась в угол: мозги взрывались, словно хлопушки, ноги дергались. Честеру пришлось взламывать дверь… В конце концов Дес решил не отправлять меня в больницу. Я ведь согласилась спуститься вниз и вскоре уже плакала, не в силах сдержать рвоту.

Следующим утром я проснулась в половине десятого. Дом будто замер; спустившись вниз, я нашла Деса в гостиной с чашкой чая и раскрытой газетой.

– Ну как, выспалась? – поинтересовался он.

– Почему ты не разбудил меня к первому уроку?

– После вчерашнего тебе лучше отдохнуть. Милая, то, что ты сделала, очень опасно!

– Если таблетки вправду, опасны, зачем мама их принимает?

– Для мамы опасности действительно нет, она ведь пьет их в небольших количествах, к тому же она взрослая, а не ребенок.

– Но для чего она вообще их пьет?

– Твоя бабушка в свое время очень поправилась, – пояснил Дес. – Вот мама и испугалась, что с ней случится то же самое.

– Так у нее… зависимость? – спросила я, вставив услышанное по телевизору слово.

– Ради бога, Пиппа, садись за стол и ешь свой корнфлекс! Мама зависима не больше чем… чем та белочка.

Я выглянула в окно. Крупная серая белка лихорадочно грызла семя подсолнечника, выпавшее из птичьей кормушки. Зверек суетился точно так же, как Сьюки!

На следующий день, вернувшись из школы, я застала маму в ванной. Ворвавшись к ней, я распахнула аптечку и вынула пузырек с таблетками. В кулаке я сжимала еще два: один принесла из кухни, второй нашла в кладовой за банкой томатной пасты. С перекошенным от злобы лицом Сьюки смотрела, как я аккуратно расставляю бутылочки на полке.

– Так кто ты на самом деле? – поинтересовалась я. Последовала долгая пауза. – Хочу узнать, кто ты есть без этих колес!

– Не глупи, – велела она холодным, рассудочным голосом, которым со мной почти никогда не говорила. – Это таблетки для похудения, а ты выпила столько, что могла умереть.

– А если ты перестанешь их принимать?

– Тут же растолстею, – без колебаний ответила Сьюки, изогнула спину – над пеной показались соски, – а потом снова улеглась поглубже.

– Мне все равно, как ты выглядишь, – мягко проговорила я.

Сьюки подняла ноги на край ванной и принялась рассматривать блестящие розовые ногти.

– Ладно, отлично, – легко согласилась она, продолжая изучать ногти с каким-то упрямым интересом до тех пор, пока я не ушла.

На следующий день темно-желтые бутылочки исчезли. В доме не осталось ни одной таблетки. Вот как Сьюки ответила на мой вызов! Она стала сосредоточеннее, внимательнее, спокойнее. Я была вне себя от счастья, а то, что, пылесося, мама украдкой утирала слезы и апатично смотрела в окно, занимаясь глажкой, с готовностью выбросила из головы. По крайней мере, я узнала настоящую маму! Я любила ее без памяти и без устали целовала и обнимала. Сьюки слабо улыбалась и трепала меня по плечу.

Прошла неделя, и мама снова оживилась. Я ни разу не видела, чтобы Сьюки пила таблетки, но она целыми днями казалась бодрой, будто после шести чашек кофе. Я догадалась: лекарство где-то спрятано, – и при первой же возможности устроила обыск. В результате тайники с пакетиками обнаружились по всему дому: приклеенные к днищу дивана, в ящике с бельем, в морозилке. Поначалу я смывала находки в унитаз, но толку от этого было чуть: с каждым днем мама лишь увеличивала дозу. Запретный плод, как известно, сладок, а необходимость скрываться еще сильнее разожгла пагубную страсть. Сьюки превратилась в настоящую сумасбродку, на любой звук, даже обычный звонок телефона, реагировала неестественно бурно, словно бездарная актриса заштатного театра, и совершенно без повода закатывала истерики.

Я пыталась обсудить это с Десом, но он раздраженно отмахнулся. Нет, поведению родителей имелась конкретная причина, и со временем я ее увидела, точнее, решила, что увидела. Пока Сьюки глотала колеса, Дес мог вдоволь исполнять пастырский долг, утешать миссис Оршлер или кого еще он брал за руку в своем кабинете. Сейчас я корю себя за несправедливость. Наверное, папа по доброте душевной принимал Сьюки такой, как она есть, и не хотел оскорблять горькой правдой, которая добила бы ее окончательно. Или же Дес сам боялся снять розовые очки, ведь одно признание автоматически вело к другому. Если Сьюки – наркоманка, значит, его брак, да что там, вся жизнь – сплошной обман. В общем, папа правду не замечал. Или же он просто был патологически ленив. До истины теперь не докопаться…

Годам к пятнадцати я уже не могла смотреть на Сьюки, любое ее прикосновение причиняло боль. Та, видя мое отвращение, опускала глаза, словно признаваясь в грехах. Я наблюдала за маминым поведением с холодным вниманием, а она отвечала резкими, пронзительными взглядами. Мы с ней всегда умели читать мысли друг друга. Поэтому я, не говоря ни слова, возмущалась ее предательством, а она так же безмолвно давала мне отпор. Ужины превратились в настоящую пытку. Сьюки без умолку болтала о разных пустяках, хохотала или билась в истерике, а я молча следила за ней, мечтая проломить ей голову. Но нервы у подростков не железные, и, не выдержав, я закрывалась в ванной, рыдала и хлестала себя по щекам. Вернувшись к столу с остекленевшими, как у зомби, глазами, я заставала мирную картину: отец и братья обменивались короткими фразами, передавали друг другу соль и булочки. Словно ничего не случилось… В общем, мы со Сьюки были одни и, скованные невидимой цепью, танцевали нескончаемое безумное танго.