Текст книги "Оноре Домье"

Автор книги: Раймон Эсколье

И все же объектом для подавляющего большинства карикатур Домье, подчас уничтожающих, послужили прежде всего два человека, стоящие во главе государства… Я уже называл обоих: это Луи-Филипп и Тьер. Первый был королем французов. Второму было суждено стать президентом Третьей республики, которая являлась, так сказать, его законнорожденным детищем.

Необходимо прочитать страницы, написанные острым пером Жермены Шерпен. Эта статья называется: «Сто одиннадцать изображений господина Тьера».

«Тьер был на одиннадцать лет старше Домье, но умер он лишь на полтора года раньше художника. Решающим рубежом в жизни обоих явился 1830 год… Июльская революция стала для обоих важнейшим фактором, позволившим им выразить себя. Три славных дня превратили Тьера, к тому времени уже известного журналиста, сотрудника „Конститюсьоннель“, вместе с Минье и Каррелем ^{71} основавшего пресловутый „Насьональ“, в самого видного политического деятеля, опору и советника Июльской монархии. Именно он, в силу того что он собой олицетворял, как, впрочем, и из-за своего нескладного телосложения, неизменно обращал на себя острие сатиры Домье…

На протяжении всего срока существования „Карикатюр“, с 1830 по 1835 год, Тьер фигурировал во всех ее политических сериях… как неизменный участник гротескного балагана, каковым являлся, на взгляд Домье, режим Луи-Филиппа… На рисунке „Министерский Шарантон“, как и в другом – „Двор Короля Пето“, Тьер – попросту самый маленький из всех персонажей. Вообще, его малый рост породил множество прозвищ: „Маленький Никудышник“, „Карманный депутат“, „Директор карликовой труппы“, „Лилипут Третьего сословия“. В литографии „Законодательное чрево“ среди всех своих то ли дремлющих, то ли переваривающих пищу коллег, он кажется самым живым, единственным, который явно не скучает, даже, возможно, наслаждается парламентским фарсом…».

После отмены свободы печати Домье лишь в 1848 году, при непрочном режиме Второй республики, снова обрел возможность бить по своей излюбленной мишени.

«Одна из самых лучших карикатур этой поры, бесспорный шедевр Домье, – „Матереубийца“: Тьер, вооруженный резиновой дубинкой больше его самого, готовится нанести удар прессе – прилежной молодой женщине, склонившей свой чистый профиль над доской с исписанными листками. В своем неведении опасности, озаренная светлым сиянием, она сильнее карлика, который ей угрожает. Порадуемся же тому, что в 1850 году прессе пришлось страдать от жестоких ограничительных законов: мы обязаны им одним из самых впечатляющих произведений французской литографии».

После Второй империи, которая в еще большей мере связала руки Тьеру, чем Домье, деспотизм этого «никудышника», «спасителя порядка и освободителя страны» становился день ото дня все сильнее. У одних это вызывало едкую насмешку, у других – снисходительную иронию: «Маленький король» – называл его Жюль Фавр ^{72} . «Адольф Первый» – вторил ему Бисмарк, который не мог предвидеть, что в один прекрасный день явится другой Адольф, который зачеркнет и навсегда загубит дело всей его жизни.

И Домье уже не помышлял о том, чтобы полемизировать со своим старым земляком. Разве сам Тьер не говорил, что Республика – это режим, который меньше всех других разделяет людей?

Арсен Александр ^{73} хорошо показал все то, что отныне сближало бывших противников. Домье наконец-то был разоружен, а Тьер – слишком хитер, чтобы мстить тому, чьи стрелы способствовали росту его известности. «Тот, кого Сент-Бёв ^{74} называл „самым умным из мармузян“ в конце концов перестал огорчаться из-за насмешек карикатуристов и сам смеялся над их находками».

В самом деле, как справедливо напоминает нам Жермена Шерпен, «оба они родом из Марселя и потому унаследовали один и тот же дар: это любовь к жизни, приверженность к реальности, творческая плодовитость, редкая жизнеспособность, торжествующая над самыми тяжкими испытаниями, работоспособность, не покидавшая их вплоть до самой смерти.

Итак, несмотря на все, что как будто бы должно их разделять, подчас противопоставлять друг другу, мы, в конечном счете, признаем их детьми одного и того же края. Братья-враги, снедаемые одним и тем же пылом, заимствованным у солнца, они оставили после себя заметный след, от которого по-прежнему веет горячим огнем их родного Прованса».

Спустя четыре года после Трех Славных дней французская общественность по-прежнему бурлила.

Волнения следовали в королевстве одно за другим. 13 апреля 1834 года, когда, казалось, только что было потоплено в крови второе лионское восстание, на улицах Бобур, Жоффруа-Ланжевен, Обри-ле-Буше, Оз-Урс, Мобюэ, Гренье-Сен-Лазар выросли баррикады, сооруженные людьми с пламенем в сердцах. О том, с какой слепой, зверской жестокостью было подавлено это движение, можно судить по свидетельствам, приведенным Ледрю-Ролленом ^{75} в его «Меморандуме об апрельских событиях». В частности, солдаты, взбешенные стрельбой, раздавшейся из окна дома номер 12 по улице Транснонен, перебили всех его обитателей.

Женщины и дети, чья безвинная кровь пролилась в том бедном доме, обрели в лице Оноре Домье мстителя, чей негодующий протест вовек не изгладится из памяти людей. Эта резня вдохновила молодого литографа на создание страшного рисунка, которому суждено было стать шедевром.

Перед нами – комната рабочей семьи, увиденная как бы снизу: в ней царит ужас. Справа, на переднем плане, рядом с перевернутым креслом – голова старика: гладкий, безволосый череп покоится в луже темной крови. У развороченной кровати лежит человек в окровавленной ночной рубашке, с закрытыми глазами, запавшими щеками, с чуть приоткрытым ртом. Его левая рука еле заметно сжата, мускулистые ноги раздвинуты. Человек этот упал на крохотного ребенка, раздавив его своим весом. В глубине комнаты в сумраке видно распростертое тело женщины, голова которой скрыта темнотой.

Борьба окончена, солдаты уже далеко, но это мертвое безмолвие трагичнее даже самого мига расправы!

Никакой декламации в этой картине, рисующей гражданскую войну (по богатству световых контрастов, гибкой и мощной игре валеров эта литография и впрямь являет собой прекраснейшую картину). Здесь нет и следа той резкости, того ожесточения, которых можно было ожидать от пылкого узника Сент-Пелажи. Одна лишь нагая истина, бесстрастная и немая, как Правосудие и как сама Смерть. А между тем – какая в ней сила мастерства, какая безупречность в передаче самых рискованных ракурсов, какое точное моделирование застывшего тела! Оноре Домье не забыл уроков великого Рембрандта. Эта тень, обретающая цвет, этот оживающий полумрак – разве не восхищались мы этой прозрачностью рисунка еще в «Паломниках Эммауса»? А струя света, которая падает с пустой кровати на труп человека, изрешеченного штыками, – разве не было точно такой же струи в картине амстердамского мастера «Размышляющие философы»?

Каким образом Домье, который в ту пору жил на улице Арбр-Сек, удалось пробраться в тот злосчастный дом на улице Транснонен? Потому что одно несомненно: перед нами «увиденная» картина.

В 1964 году вышла брошюра Жана Тюлара «Префектура полиции в годы Июльской монархии», в которой опубликовано свидетельство одного полицейского инспектора, докладывавшего своему начальнику Жиске о том, что произошло в апреле 1834 года под сенью Сен-Мерри. Свидетельство это самым волнующим образом подтверждает истинный трагизм этого эпизода гражданской войны, увековеченного Домье:

«По сведениям, поступившим до настоящего времени, раненых, доставленных в гражданские больницы, насчитывается 28 человек; из них 11 доставлены в Сен-Луи, а 17 – в Отель-Дьё. Эти лица ранены солдатами армии или же Национальной гвардии и, следовательно, рассматриваются как сообщники восставших.

11 трупов отправлены в морг.

35 трупов обнаружены в домах или же за баррикадами.

Если прибавить к этому случаи смертельного исхода, имевшие место среди тех 28 человек, которые были доставлены в больницы, и, учитывая, что многие из восставших, получив ранения, укрылись в частных домах, где скрываются до сих пор, можно предположить, что число убитых составляет никак не меньше восьмидесяти человек. В числе этих убитых, к сожалению, находятся десять ни в чем не повинных людей, павших от рук солдат 35-го полка. В одном доме с ними жил некий господин Лебрен. Всю ночь он стрелял из своего окна в солдат. Он как раз только что убил офицера, когда солдаты ворвались в этот дом и зарубили саблями – одного за другим – восемь мужчин, женщину и ребенка.

Лебрен, единственный виновник этого прискорбного недоразумения, понес заслуженное наказание.

25-го на похоронах студента юриспруденции, убитого на баррикадах, состоялась манифестация.

29-е. Силы республиканцев иссякли. Однако они продолжают использовать несчастье, которое неизбежно должно было произойти на улице Транснонен, для разжигания чувства мести по отношению к 35-му полку. Многие офицеры этой части уже подверглись оскорблениям и нападениям».

«Республиканцы» – сказано в полицейском отчете. В самом деле, революция 1830 года открыла силу, о существовании которой не подозревали: республиканскую партию и за ней – парижан, готовых к самым решительным оппозиционным действиям. А ведь из-за своего марсельского происхождения, своих убеждений и дружеских связей Домье с юности принадлежал к самому передовому крылу республиканской партии. «Республиканец вплоть до кинжала», – говорили тогда. И, конечно же, у Оноре был свой кинжал. Только этот кинжал ему заменял меткий карандаш художника.

Литография «Улица Транснонен» не была опубликована на страницах газеты «Карикатюр». Затравленный судьями, стараясь чем-то покрыть убытки от штрафов, градом сыпавшихся на его газету, Филипон надумал дополнительно выпускать отдельные литографии крупного формата и назвал этот выпуск «Ежемесячным собранием литографий». В составе этой серии и была пущена в продажу – правда, ненадолго, поскольку вскоре ее конфисковали, – литография под названием «Улица Транснонен, 15 апреля 1834 года».

Как же приняла эту литографию широкая публика? Достаточно сказать, что в галерее Веро-Дода́, у магазина Обера, выстроилась очередь желающих рассмотреть эту страшную сцену расправы. С этого дня имя Оноре Домье приобрело популярность. Молодому художнику было в ту пору двадцать шесть лет.

Перед этим в «Ежемесячном собрании» уже появились три литографии Домье. Первая – «Высоко– и законнорожденные, могущественнейшие шалуны и шалуньи» не представляет большого интереса: на ней изображены принцы и принцессы семейства герцогов Орлеанских. Домье никогда не стремился передавать, даже в шарже, обаяние юности и детства. Напротив, следующая литография: «Свобода печати» – дышит энергией. Крепкий типографский рабочий, в бумажном колпаке, стоит, засучив рукава и обнажив мускулистые руки. Этими руками он только что столкнул с трона старого короля – Карла X, которого утешают его коронованные родственники. В некотором отдалении от крепкого рабочего паренька, который с вызовом глядит на короля, стоит поддерживаемый Персилем и Гизо Луи-Филипп и грозит ему зонтиком. На прекрасном лице бунтаря – выражение гневного бесстрашия.

Еще великолепней этой знаменитой литографии «Похороны Лафайета» ^{76} .

На заднем плане одетая в траур толпа почтительно смотрит на траурную процессию, которая с трехцветными знаменами провожает в последнюю обитель героя американских войн, главу карбонариев Лафайета. Замечательно передано любопытство женщин, скорбь мужчин. Вдали, справа – холмы кладбища Пер-Лашез, где чернеет могильная зелень и белеют надгробия. Но главное в этом шедевре – передний план: здесь у надгробного камня, у креста, дожидающихся знаменитого покойника, стоит Луи-Филипп.

Толстый живот, короткие толстые ноги, бакенбарды, бурбонский нос, запавший рот, по которым его легко опознать, Луи-Филипп стоит молитвенно сложив руки. Он прячет за ними лицо, будто рыдая, а между тем видно, что лицемер ухмыляется; все его существо ликует при радостной мысли о том, что кумир народа наконец исчез навсегда. Тут подпись обретает свой истинный смысл, столь же банальный, сколь и страшный:

«Попался, Лафайет! Получай, старина!»

Насколько отличалась от «Улицы Транснонен» следующая работа Домье, последняя, которую он предоставил «Ежемесячному собранию», знаменитая литография «Законодательное чрево».

На четырех скамьях амфитеатра, где будто собраны на виду у зрителя все уродства, пороки, все мелкое и ничтожное в человеке, его физические и моральные увечья, перед нами – целое поколение, да, именно поколение деятелей Июльской монархии. Домье анализирует и обобщает его черты самым тщательным, самым глубоким образом. Эти лица, встревоженные или же полные самодовольства, не нужно описывать – достаточно на них взглянуть. Вот лохматый Прюнель, вот мрачный Руайе-Коллар, вот Гизо, который с плохо скрываемой скукой слушает марсельские шутки Тьера.

В 1878 году Камилл Пелетан ^{77} имел в виду прежде всего «Законодательное чрево», когда писал в газете «Раппель»: «Господин Домье запечатлел для истории полную коллекцию лиц той эпохи, весь набор типов, принадлежащих к определенной тяжеловесной породе, среди которых лицо одного Тьера поражает умом, хитростью, марсельской живостью. Никому, кроме Домье, никогда не удавалось схватить на лету эту выразительную гримасу Тьера, его подмигиванье, сжатый рот – все, что составляло физиономию этого крупного государственного деятеля. Официальным портретам далеко до Домье».

После всех волнений тюрьмы были переполнены повстанцами и ранеными. В 1834 году Домье создал прекрасную литографию: у койки, на которой лежит умирающий узник, Луи-Филипп говорит судье: «Этого можно отпустить на свободу – он больше не опасен». В том же кровавом году, вскоре после бойни на улице Транснонен, появилась следующая волнующая аллегорическая картинка: «А все-таки она движется!» Так думает, томясь в темнице, молодой повстанец. На руках и ногах его оковы, но, не замечая подстерегающего его генерального прокурора в мантии, он любуется светлым видением: фигуркой молодой женщины во фригийском колпаке – шествующей Свободой!

В 1833 году Домье нужно было изобразить двух преступников: коварного Бастьена и тощего Робера, задушивших женщину. Уже собирались прекратить расследование, но тут накануне был обнаружен скелет жертвы, и это погубило убийц. Создавая этот рисунок, Домье не был более свиреп, чем обычно. Он хотел лишь показать голую правду. Впоследствии, в феврале 1836 года, изображая Фиески ^{78} и его сообщников, он откажется от всякой сатирической деформации; точно так же он поступил в марте того же года с портретами Бержерона и Бенуа. И только к столпам буржуазной монархии бывший узник тюрьмы Пелажи был совершенно беспощаден.

Ведя исподволь борьбу против существующего порядка, Домье все же нашел время репродуцировать на камне две картины своих друзей, показанные на выставке в Салоне 1834 года: «Турецкий патруль» Декана и «Общий вид Авиньона» Поля Юэ. Мимоходом он зарисовал для нас также небольшую жанровую сценку в духе Уилки или Гранэ ^{79} (времен «Приюта») под названием «Бабушка»: старуха, сидя в кресле, глядит на дочь, занятую стиркой, дедушка следит за первыми шагами младенца; справа виден мальчик постарше.

Неустрашимый Филипон все смелее посылал своих художников на бой. Домье, кстати, и не нуждался в понукании. Его карандаш и без того становился все более свирепым.

Заклеймив пэров, он обрушился на пэрию. Старая сводница в шляпе, какие носил Филипп-Эгалитэ ^{80} , настороженно следит за своими денежными мешками. Один из мешков – это Ней ^{81} , уничтоженный палатой пэров. Сводница – это «Мари-Луиза-Шарлотта, пэресса Филиппина, девица легкого поведения, зарегистрированная в полиции». Под другой литографией подпись: «Когда дьявол стареет, он становится отшельником».

На кресте распята Республика. У ее ног – двое кающихся грешников, весьма странного вида. У обоих загадочный, сатанинский облик: справа Талейран с рогами на голове, переодетый монахиней и опоясанный веревкой, с которой вместо четок свисают королевская корона ^{82} , митра, орел, королевская лилия, груша. Слева – Луи-Филипп, спрятавший голову под капюшоном. Правой рукой он бьет себя в грудь, а в левой держит луидор, который разглядывает с алчной недоверчивостью скупца.

Еще один Луи-Филипп, к тому же весьма скульптурный (кстати, действительно существует подобная статуэтка). Король изображен в виде китайского болванчика; он сидит по-турецки, наподобие Будды, выставив напоказ жирный голый живот.

На другом рисунке Луи-Филипп – со своим знаменитым зонтиком под мышкой ^{83} , в маленькой наполеоновской треуголке – следит в лорнет за мирным трудом каменщиков, занятых восстановлением Франции. В это время казак, изловчившись, стегает кнутом по широкому заду короля… Домье понимал, к чему приведет нас воинствующий шовинизм, не имеющий ничего общего с чистым патриотизмом.

Наконец, еще одна работа – «Призрак» (7 мая 1835 г.). Призрак прославленного французского маршала, ставшего жертвой политических страстей, указывает палкой на «Дворец уб…» – палату пэров. Над ним, в ночном небе, мрачным огнем сверкают три звезды. На каждой из них по букве; все три буквы вместе образуют роковое имя: НЭП.

14 мая 1835 года газета «Карикатюр» опубликовала литографию Домье, в некотором роде пророческую, на которой был изображен зал суда.

На этом рисунке Сульт удерживает на плахе голову подсудимого, которую один из судей готовится отрубить топором. У другого подсудимого завязан рот, трое судей цепко держат его за руки. Он отчаянно и тщетно пытается что-то сказать; прокурор с добродушной иронией говорит ему: «Вы имеете слово… объяснитесь! Вы свободны!»

Тремя месяцами позже, 27 августа 1835 года, на основании свирепого закона, о котором Ламартин в ту пору сказал: «Это железный закон, это царство террора в сфере идей», – на основании законодательства, произвольно приравнивающего атаки прессы к физическому покушению на безопасность государства, газета «Карикатюр» была запрещена.

К тому времени был выпущен 251 номер газеты: первый ее номер вышел 4 ноября 1830 года. Просуществовав всего каких-нибудь четыре с половиной года, она наделала больше шума и принесла больше пользы, чем очень многие другие газеты.

На долю Домье выпала честь сделать последний выстрел из жерла «Карикатюр». Заслышав шум кавалерии, разгоняющей толпу, мертвые герои июльских боев выходят из совсем еще свежих могил. Один из них – великолепный персонаж – возвышается над всей группой, с изумлением глядя на солдат, замахивающихся саблями на людей, на ряды демонстрантов. Негодующий художник вкладывает в обескровленные уста мучеников свободы горький вывод, который вообще мог бы быть итогом большинства революций:

«Действительно, стоило жертвовать собой!»

«ДОМЬЕ – ЭТО МЕЧТАТЕЛЬ»

Рьяный полемист, свирепый карикатурист, пылкий республиканец (известно, что в 1835 году эпитет «республиканец» казался кротким душам почти столь же страшным, как сегодня «анархист»)… А каким, в сущности, человеком был Оноре Домье? Каким человеком был автор «Улицы Транснонен» и «Законодательного чрева»?

Веселый «заговорщик» Жанрон оставил нам прекрасный портрет своего молодого знаменитого друга. Благодаря любезности господина Село – зятя Жоффруа-Дешома ^{84} и владельца дома Домье в Вальмондуа, мне удалось впервые его воспроизвести.

Безбородое, румяное, пышущее здоровьем лицо. Из-под густых бровей, которые позднее станут кустистыми, – проницательный, испытующий, чрезвычайно пристальный взгляд небольших глаз. Упрямый подбородок, чуть приоткрытый рот, вздернутый, любопытный нос. Лицо в одно и то же время лукавое и открытое; очень плебейское и очень французское лицо.

Человек он был временами неловкий, робел перед чужими, но в кругу друзей давал волю той – чуть ребячливой – веселости, которой столь часто радовали нас последние представители поколения «детей века», в столь мрачных красках обрисованного Мюссе ^{85} . Обычно в начале любого обеда, даже в узком кругу, Оноре с трудом подбирал слова и смущался, но капля вина быстро развязывает язык, и еще не успевали унести фрукты и принести сыр, как он не только принимался непринужденно шутить, живо переговариваясь с гостями, но и был не прочь спеть какую-нибудь песенку Беранже или Эмиля Дебро ^{86} , причем его легкий марсельский акцент придавал исполнению особый смак.

Главное в характере Домье – это несгибаемая твердость убеждений, здоровая доброта сердца.

Великолепное, удивительное поколение художников: обогатив французскую культуру множеством шедевров, они в то же время оставили нам в дар память о великом бескорыстии, о безупречно прекрасной жизни Коро, Теодора Руссо, Добиньи ^{87} , Домье!

Примерно около 1828 года, вероятнее всего, у Сюиса – известного натурщика, устроившего «академию», через которую прошли все молодые художники того времени, – Домье подружился с Прео, Диазом ^{88} , Жанроном, Полем Юэ, Каба́, и с годами в процессе борьбы эти отношения лишь крепли. Жанрон, как мы имели случай убедиться, написал портрет Оноре. Когда же, вследствие недостойных происков, на очередную выставку в Салоне не был допущен барельеф Огюста Прео «Парии», то в утешение ему Домье сделал с него замечательную литографию и способствовал ее распространению через посредство «Музея» Александра Декана ^{89} , брата художника (Салон 1834 г.)

Вся эта молодежь собиралась в общей мастерской, своего рода импровизированной академии. Это было помещение «Бюро кормилиц» на улице Сен-Дени. Давно покинутое кормилицами, оно было превращено в мастерскую, где каждый работал, как хотел. Между двумя сеансами живописи вспыхивали разговоры: столпы классической школы подвергались суровой критике. Юэ ругал школу Валансьенна. Прео лепил сатирический портрет Этекса. Жанрон цитировал отрывки из писаний Вазари ^{90} или же бранил «Порядок вещей».

Подобно мастерам XVIII века, подобно Гро и Жерару ^{91} , наши великие художники начинали с того, что писали вывески. Именно вывеска, выполненная Домье совместно с Жанроном, принесла ему первые в его жизни деньги (50 франков), которые Домье удалось заработать кистью. К сожалению, вывеска эта бесследно пропала.

Живопись! О ней, как и о скульптуре, неотвязно мечтал Домье. Писать кистью, красками, выражать свое могучее ви́дение жизни! Почему он должен был, пользуясь его словами, всю свою жизнь «тащить тележку» – делать литографии, чтобы зарабатывать себе на хлеб? Какой роковой подарок сделал ему в свое время Рамле, вложив в руки Домье орудие заработка – жирный карандаш!

Сколько раз у Домье вырывались горестные сожаления! В начале Второй империи Этьен Каржа́ ^{92} попросил как-то гравера Поте, сотрудничавшего в «Монд иллюстре», представить его Домье. Чтобы посмотреть работы начинающего художника, Домье отодвинул литографию, которую как раз заканчивал для «Шаривари»:

– Недурно! Недурно!.. Но какого черта, вы, при вашей молодости, хотите заниматься карикатурой?

Каржа́ очень удивился, что это говорит великий Домье, но мэтр печально покачал головой и ответил:

– А я вот уже тридцать лет всякий раз надеюсь, что делаю последнюю карикатуру!

Самый крупный из художников романтического направления, Эжен Делакруа принес Домье замечательное свидетельство своего восхищения. В письме, которое сейчас лежит передо мной, он писал: «Нет человека, которого я уважал бы и чтил больше Вас». Но мало этого. Автор «Резни на Хиосе» ^{93} , этот «принц духа», этот тревожно ищущий художник не гнушался учиться у знаменитого карикатуриста. Сплошь и рядом Делакруа тратил часы досуга на копирование рисунков Домье, в частности сцеп с купальщиками, где с таким мастерством передано человеческое тело.

Поселившись в 1846 году в доме номер девять на набережной Анжу, Домье особенно близко сошелся с Делакруа, так же как с Коро, Добиньи, Жюлем Дюпре, Буларом, Тримоле, Стейнелем, Эженом Лавьелем, Бари ^{94} , Жоффруа-Дешомом. То был золотой век художнической колонии на острове Сен-Луи. Пустынный квартал, набережные с прекрасными фасадами домов, украшенными балконами из кованого железа, старинные здания, рукава Сены, недвижные, будто каналы, величественная, чуть унылая тишина этого уголка Парижа – все привлекало сюда художников и писателей, тех, кому для успешного творчества необходимы покой, уединение и мечты. В доме номер 13 на набережной Анжу в ту пору жили Добиньи, Тримоле-карикатурист, бывший также талантливым живописцем, скульптор Жоффруа-Дешом и художник по стеклу Стейнель, с большим старанием выполнявшие реставрационные работы в наших соборах.

В отеле Лозен жили Теофиль Готье ^{95} и Бодлер; отель дал приют также знаменитому клубу курильщиков гашиша, столь живо описанному в предисловии к «Цветам зла» и вдохновившему Домье на создание литографии «Прекрасные дни жизни». Не удивительно, что один из «курильщиков гашиша» несколько похож на Бодлера.

– Ах, – говорит курильщик, – я испытываю чисто восточное наслаждение… Мне чудится, будто я еду верхом на верблюде…

На что другой отвечает:

– А мне чудится, будто меня колотят палкой!

Скульптор Мишель Паскаль тоже жил там же. Мишель Паскаль впоследствии изготовил прекрасный барельеф с портретом Домье, который вдохновил автора «Цветов зла» на следующие стихи:

 
«Художник мудрый пред тобой,
Сатир пронзительных создатель.
Он учит каждого, читатель,
Смеяться над самим собой.
 
 
Его насмешка не проста.
Он с прозорливостью великой
Бичует Зло со всею кликой,
И в этом – сердца красота.
 
 
Он без гримас, он не смеется,
Как Мефистофель и Мельмот.
Их желчь огнем Алекто ^{96} жжет,
А в нас лишь холод остается.
 
 
Их смех – он никому не впрок,
Он пуст, верней, бесчеловечен.
Его же смех лучист, сердечен,
И добр, и весел, и широк». [6]6
  «Цветы зла». М., «Наука», 1970. Пер. В. Левика.


[Закрыть]
 

Коро, Делакруа, Теодор Руссо, Жюль Дюпре часто навещали жителей острова Сен-Луи, где обитали Антонен Муан, Фешер, Антинья, Бийот, Вагрес, Норблин, Роже де Бовуар ^{97} , а также элегантный и проказливый Фернан Буассар, который поначалу, до переезда в отель Лозен, жил в отеле Ламбер. Тот самый Буассар, любовник прекрасной еврейки Марикс, красоту которой увековечил своим резцом Жоффруа-Дешом. Тот самый Буассар, который забавы ради упорно снабжал Домье подписями для его рисунков. Примером может послужить нижеследующее письмо, посланное без марки:

«Некий буржуа, неся под мышкой дыню, идет по улице. Случайно он задевает мальчишку, который кричит ему:

– Поосторожней, господин Сен-Дени! ^{98}

Думаю, сюжет стоит тех 15 сантимов, которые ты заплатишь за это письмо…

Буассар».

Квартира в доме номер девять по набережной Анжу была весьма скромной. Строение венчал огромный чердак, в глазах владельца не представлявший ни малейшей ценности: в ту пору в этом благородном, пустынном квартале площадь сама по себе еще не ставилась ни во что. Художник сделал на чердаке каменное перекрытие, проделал в крыше огромное верхнее окно, и чердак превратился в великолепную просторную мастерскую.

Изящная, узкая винтовая лестница соединяла ее с жилыми комнатами. Эта метаморфоза потрясла домовладельца, которому стало казаться, что он оплошал, как тот черт из сказки, который вместо сухих листьев будто бы отдал звонкие, полновесные золотые монеты.

Как! Не извлечь никакой выгоды из помещения, которое он вовсе не принимал в расчет, но где теперь со всеми удобствами расположился художник! Хозяин никак не мог примириться с этой мыслью, хотя, на его беду, арендный договор был в полном порядке! Но несчастный никак не мог успокоиться. Время от времени, впрочем, довольно часто, он поднимался к Домье и, почесав лоб, мягко и вкрадчиво осведомлялся:

– А вы не хотите платить побольше?

– Нет, – еще более мягко отвечал ему художник, – лучше не надо…

«…Невозможно вообразить обитель более простую, более строгую в своей наготе и совершенно свободную от безделушек, чем эта великолепная мастерская. На стенах, покрытых масляной краской светло-серого, очень нежного тона, не было ровным счетом ничего, если не считать одной-единственной литографии без рамки, на которой была изображена группа с барельефа Прео „Парии“. Черная четырехугольная железная печка, два-три стула. На земле, у стены, картонные папки, разбухшие от изобилия рисунков и потому уже не закрывающиеся, – вот и все, что можно было увидеть в этой большой, светлой, веселой мастерской, помимо, конечно, столика, за которым обрабатывал свои камни Домье» [7]7
  De Banville Théodore. Mes souvenirs. Paris, Fasquelle, éditeur.


[Закрыть].

Квартира Домье, которую впоследствии долгое время занимал художник Режеро, оставалась в неизменном виде вплоть до наступления эры катастроф. В начале нынешнего века мой учитель и друг Гюстав Жеффруа ^{99} описал это жилище с поистине непревзойденной точностью и выразительностью.

«Я поднимаюсь по лестнице дома на набережной Анжу. Это старый дом, как, впрочем, и все, что стоят по соседству. Он расположен между двумя историческими достопримечательностями Парижа – отелем Лозен и отелем Ламбер. И лестница тоже старая, с площадками, выложенными кирпичными плитами, с широкими деревянными перилами, сбитыми из цельных брусьев. Наконец, я в самом верху, кажется, больше некуда подниматься! Но нет, вот еще узкая лесенка, какие бывают на мельницах, вот дверца, выкрашенная в желтый цвет. Хозяин квартиры встречает меня сердечно, показывает свое жилье: я в просторной комнате, которая тянется во всю ширину дома. Свет падает в нее справа – сквозь окно, из которого открывается вид на все крыши Сен-Луи, слева – через широкое окно в потолке. Слева – два закутка, освещенные, как в голландских картинах, которым в наше время подражали Бонвен и Мейссонье ^{100} , оконцем с мелкими стеклами. Одно из этих оконцев распахивается, как фрамуга, и из него открывается упоительный вид: кусок жизни, исполненной суеты и вместе с тем своеобразной размеренности.

Перед глазами у нас изгиб небольшого рукава Сены. Река, чей широкий бурный разлив сломлен эстакадой, превращается здесь в тихую деревенскую речушку, окаймленную деревьями, с большим песчаным берегом. Она течет, описывая живописную мягкую петлю. На ее зеленой воде дремлют грузные баржи. Маленькая барка снует туда-сюда – это перевозочная лодка. Здесь купают лошадей – крепких тяжеловозов; выступая корпусом из воды, они напоминают массивные скульптуры. Кругом бегают босые дети. Женщины сидят на песке. Рядом недвижно стоят рыболовы. Прачки, сгорбившись под ношей, поднимаются по каменным лестницам. Рабочие и буржуа, бок о бок, смотрят на воду, разглядывая меняющийся узор борозд кильватерных струй. Все это на фоне домов – белых, рыжих, серых домов на набережной Селестен, домов с разными крышами, разными окнами. Над ними отдаленные холмы и облака, плывущие по небу.

Какой Домье!

У каждого против воли вырвется этот возглас. Домье? Да, „Домье“ – пейзаж, в котором, как в фокусе, собраны воедино серии литографий, рисунков, картин – все эти мирные и смешные зарисовки будней людей, трудящихся и отдыхающих на фоне старого Парижа, отраженного водами Сены.

Мы любуемся „картиной Домье“, стоя в доме самого Домье. Старый дом с его старой лестницей – это жилище художника. Площадка, где мы остановились вначале, ведет в его квартиру. Узкая лестница, но которой мы затем поднялись дальше, привела нас в его мастерскую. Прежде это была внутренняя лестница, ныне она расположена снаружи – единственное, что изменилось здесь с годами. В этой мастерской работал Домье, и в маленьком чердачном оконце, сквозь которое мы как бы вновь увидели живой мир его творений, некогда возникало его умное задумчивое лицо, и отсюда его взгляд и мысль охватывали бурлящую за окном жизнь, как бы заново открывая ее для себя.

В этой мастерской на набережной Анжу, где до сих пор хранятся палитра, литографические карандаши, прекрасные картины и полные жизни наброски Домье, он создал бо́льшую часть своих произведений. Под этим верхним окном стоял стол, за которым он работал. В глубине комнаты, вон в том темном углу, была кушетка, на которой он иногда отдыхал, размышляя; отдыхал и в то же время работал: ведь думы Домье всегда были плодотворны – память возвращала ему, в удивительно обобщенном виде, образы людей, городские пейзажи, которые он наблюдал в долгие часы прогулок.

И сегодня еще по этой узкой лесенке можно подняться в крохотную комнатку-фонарь, примостившуюся на крыше: здесь был еще один уголок, где Домье мог размышлять и мечтать. Отсюда, посасывая свою трубку, он смотрел на своего друга и собрата Жоффруа-Дешома, который, точно так же покуривая трубку, сидел в своей лодке, стоящей на привязи у набережной. Оба художника подолгу глядели друг на друга сквозь табачную дымку и вели между собой разговор без слов» [8]8
  Geffroy G. Daumier. – «Revue de l’Art ancien et modem», 1901.


[Закрыть].

В то время у каждого жителя острова Сен-Луи была своя лодка. Домье не надо было далеко уходить в поисках типов лодочников. Филипп де Шенневьер ^{101} рассказал нам, как Гаварни, разыскивая создателя Робера Макера, отправился как-то в местное кафе.