Текст книги "Опиум интеллектуалов"

Автор книги: Раймон Арон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Можно ли сказать, что подобное явление в настоящее время разворачивается перед нашими глазами? И не истолковывается ли конфликт методов как конфликт принципов? Развитие индустриального общества и вовлечение масс – это общеизвестные факты. Контроль, а иначе государственное управление производством, участие профессиональных организаций – профсоюзов – в публичной жизни, законная защита рабочих составляют программу-минимум социализма нашего времени. Там, где экономическое развитие достигает достаточно высокого уровня, где демократическая идея и практика глубоко укоренены, там метод либерализма позволяет привлечь народные массы, не жертвуя свободой. И наоборот, там, где, как в России, экономическое развитие отстает и где государство, оставшееся на стадии абсолютизма, было не приспособлено к вызовам века, революционная команда, однажды пришедшая к власти, должна была ускорить индустриализацию и насилием принудить народ одновременно и к жертвам, и к обязательной дисциплине. Советский режим носит отпечаток мышления якобинцев и нетерпимости сторонников планового хозяйства. Он будет приближаться к демократическому социализму по мере того, как будет нарастать идеологический скептицизм и «обуржуазивание» народа.

Но даже если это описывать в относительно оптимистической перспективе, примирение левых коммунистов и левых социалистов будет перенесено на неопределенное будущее. Когда коммунисты перестанут верить в универсальность своего предназначения? Когда развитие производительных сил позволит ослабить политическую и идеологическую суровость? Бедность удручает миллионы человек, но одна идеология, которая обещает в будущем изобилие, еще на протяжении века будет нуждаться в монополии на гласность, чтобы скрыть зазор между мифом и реальностью. Наконец, примирение между политическими свободами и планированием экономики еще более затруднительно, чем примирение, достигнутое в конце века между социальными завоеваниями и политическими целями Французской революции. Парламентское государство в теории и на практике согласовывается с буржуазным обществом: а совместимо ли общество плановой экономики с каким-либо государством, кроме авторитарного?

И не возвращают ли левые силы в результате своего развития диалектически еще более худшее угнетение, чем то, против которого они восстали?

Диалектика режимов

Левые силы сформировались в оппозиции, определившись согласно своим идеям. Они разоблачали общественный порядок, несовершенный, как и вся человеческая жизнь. Но однажды левые силы одержали победы, став ответственными за существующее общество, а правые, оказавшиеся в оппозиции, став контрреволюцией, без труда доказали, что левые представляли собой не свободу против власти или народ против привилегированного класса, но одну власть против другой, один привилегированный класс против другого. Чтобы узнать изнанку или цену триумфальной революции, достаточно выслушать полемику ораторов вчерашнего режима, возникшую в памяти или восстановленную в спектакле неравных представлений, полемику консерваторов начала XIX века и сегодняшних либеральных капиталистов.

Общественные отношения, устанавливаемые на протяжении веков, чаще всего завершаются бо́льшей гуманизацией. Неравенство закона о положениях между членами различных слоев общества не исключает взаимного признания. Оно оставляет место для настоящих обменов. Оглядываясь назад, воспевается красота человеческих отношений, превозносятся добродетели верности и порядочность, которые противостоят холодности отношений между теоретически равноправными людьми. Бойцы Вандеи сражались за свое миропонимание, но не за свои оковы. По мере удаления во времени события снисходительно делается акцент на противоречии между прелестью вчерашних сюжетов и сегодняшним страданием народа.

Контрреволюционная полемика сравнивает постреволюционное государство с государством монархическим, человека, оставленного без защиты на произвол богатых и власти, с французами, полями и городами, которые старый режим объединял в общины с общечеловеческими задачами. Потому, что государство Комитета общественного спасения, Бонапарт или Наполеон брали на себя решения многих проблем, они были в состоянии требовать от нации большего, чем Государство Людовика XVI, – это очевидный факт. Никакой легитимный правитель XVIII века не мог бы и мечтать о подъеме масс. Устранение личного неравенства влекло за собой одновременно и бюллетень для голосования, и воинскую повинность, а военная служба была всеобщей задолго до права на всеобщее голосование. Революционер настаивает на свержении абсолютизма, участии представителей народа в обсуждении законов, конституции вместо произвола, вместе с непрямыми выборами и самими исполнительными органами. Контрреволюция напоминает, что власть в недавнем прошлом, в принципе абсолютная, была на самом деле ограничена обычаями, привилегиями стольких промежуточных сословий, неписаными законами. Великая революция (и вероятно, все другие революции) обновила идею государства, но она ее, в сущности, омолодила.

Социалисты приняли сторону контрреволюционной полемики. Устраняя разнообразие личного статуса, из различий между людьми они оставили существовать только деньги. Аристократия потеряла политические позиции, престиж и в значительной степени экономическую основу своего общественного слоя, земельную собственность. Но под предлогом равенства буржуазия монополизировала казну государства. Одно привилегированное меньшинство заменили другим. А что получил от этого народ? Более того, социалисты стремились объединиться с контрреволюционерами в критике индивидуализма. И они тоже с ужасом описывали «джунгли», в которых отныне живут люди, потерянные среди миллионов других людей, в битвах одних против других, все одинаково подчиненные случайностям рынка, непредвиденным скачкам конъюнктуры. Пароль «организация» заменяет или добавляется к паролю «освобождение», организация, осознанная коллективизмом экономической жизни, чтобы избавить слабых от господства сильных, бедных – от эгоизма богатых, саму экономику – от анархии. Но та же диалектика, которая отмечала переход старой Франции к буржуазному обществу, в худшем виде воспроизводится в переходе от капитализма к социализму.

Устранение трестов, крупных концентраций средств производства в частных руках – любимая тема левых. Они вступаются за народ и порицают тиранов. Современная картинка представляет монополистов как сеньоров, эксплуатирующих простых смертных и противостоящих интересам народа. Решение, предлагаемое левыми партиями, состоит не в расформировании трестов, а в передаче государству неограниченного контроля над некоторыми отраслями промышленности или предприятиями. Приведем классическое возражение: национализация не ликвидирует, она часто подчеркивает негативные стороны экономического гигантизма. Технико-бюрократическая иерархия, в которую вовлечены трудящиеся, не изменяется при перемене, внесенной статусом собственности. Директора национальных заводов «Рено», а также угледобывающей промышленности Франции не менее способны внушить правительству решения, благоприятные для своих предприятий. Действительно, национализация устраняет политическое влияние, в котором упрекали промышленных магнатов, действующих в тени. Средства воздействия, которые теряют управляющие трестами, возвращаются к хозяевам государства. Ответственность последних стремится к усилению по мере того, как уменьшается ответственность владельцев средств производства. Когда государство остается демократическим, оно рискует одновременно и расширяться, и ослабевать. Когда к власти приходит та или иная команда, она восстанавливает государство и заканчивает тем, что сосредотачивает в своих руках экономическую и политическую мощь: претензии на это левые всегда предъявляли монополистам.

Современная система производства представляет собой иерархию, которую мы будем называть технобюрократией. Высший ранг здесь занимает скорее организатор, или менеджер, чем инженер, или, собственно говоря, технарь. Национализация в таком виде, в котором она реализована во Франции, Великобритании или в России, не защищает трудящегося от начальства, потребителя против монополиста. Такая национализация устраняет акционеров, членов административного совета, финансистов – тех, чье участие в собственности скорее теоретическое, чем практическое, или тех, кто при операциях с документами может влиять на судьбу предприятий. Мы не пытаемся здесь определять результат, преимущества и недостатки такой национализации, ограничимся лишь констатацией того, что в этом случае реформы левых заканчиваются изменением распределения могущества между избранными, они не возвышают бедного или слабого и не принижают богатого или сильного.

В западных обществах технобюрократическая иерархия ограничена производственным сектором. Она обеспечивает работу множеству малых или средних предприятий. В сельском хозяйстве сохраняется несколько состояний (землевладелец, фермер, издольщик), в системе распределения существуют гиганты и карлики: большие магазины и угловые молочные. Структура западных сообществ довольно сложна: выходцы из докапиталистической аристократии, семьи, богатые на протяжении нескольких поколений, частные предприниматели, крестьяне-собственники с разнообразными общественными отношениями и независимые группы. Миллионы людей могут существовать помимо государства. Расширение технобюрократической иерархии означало бы ликвидацию этой сложности, никакой человек не подчинялся бы никому другому, поскольку все были бы подчинены государству. Левые пытаются освободить индивида от возможности ближайшего порабощения, они могли бы, в конце концов, приучить его к юридически более отдаленному порабощению справа, фактически повсеместной зависимости от администрации. Однако чем больше пространство общества, завоеванное государством, тем меньше у него шансов стать демократическим, так сказать, объектом мирного соревнования между относительно автономными группами. А в тот день, когда все общество можно было бы сравнить с единственным гигантским предприятием, высокопоставленные начальники вряд ли стали бы зависеть от одобрения или неодобрения нижестоящей толпы.

По мере такой эволюции пережитки традиционных отношений, местные сообщества становятся не столько тормозом демократии, сколько препятствием для поглощения индивидуума безмерной бюрократией – бесчеловечным монстром, порождением промышленной цивилизации. Отныне исторические иерархии, ослабленные и очищенные с течением времени, кажется, меньше могут поддерживать прежнюю несправедливость, чем снимать препятствия абсолютистских тенденций социализма. Против безликого деспотизма последнего консерватизм становится союзником либерализма.

Таким образом, оптимистичное представление истории, освобождение которой ознаменовало бы завершение, заменилось на пессимистичное представление, согласно которому тоталитаризм, порабощение душ и тел, стал бы концом движения, начавшегося устранением сословий и закончившегося отменой всякой независимости личностей и групп. Советский эксперимент поощряет этот пессимизм, к которому в XIX веке уже склонялись светлые умы. Токвиль с невыносимой ясностью показал, к чему может привести непреодолимое стремление демократии, если представительные институты были сметены нетерпением масс, если чувство свободы, по природе аристократичное, начало угасать. Такие историки, как Якоб Буркхардт и Эрнест Ренан, опасались цезаризма «низкой» эпохи, более того, они не надеялись на примирение людей, живущих в это время.

Мы не придерживаемся ни одной, ни другой точки зрения. Неизбежные преобразования технических или экономических структур, расширение роли государства не содержат в себе ни освобождения, ни порабощения. Но всякое освобождение несет в себе опасность новой формы порабощения. Миф о левых создает иллюзию, что историческое движение, ориентированное на счастливый результат, собирает все накопленное каждым поколением. Настоящие свободы благодаря социализму добавились бы к формальным свободам, выдуманным буржуазией. На самом деле, история подчиняется диалектике. Не в том смысле, какой коммунисты сегодня придают этому слову. Режимы не являются противоречащими друг другу, не обязательно переход от одного к другому происходит с разрывом связей или с насилием. Но в рамках каждого режима другие считаются угрозами, нависшими над людьми, и, исходя из этого, те же самые институты меняют свое значение. Борясь против плутократии, обращаются к всеобщему избирательному праву или к государству; против наступающей технократии стараются сохранить местные или профессиональные автономии.

В одном данном режиме речь идет о достижении разумного компромисса между почти несовместимыми требованиями. Признаем гипотетически усилия, направленные на равенство доходов. В капиталистической системе налоговая система содержит в себе один из инструментов для сокращения разрыва между богатыми и бедными. Этот инструмент, не лишенный эффективности с тех пор, как прямой налог, справедливо распределяемый и накапливаемый, как и национальный доход, собираемый с каждого человека, стал достаточно высок. Но начиная с некоторой точки, изменяющейся в зависимости от страны, взимание налогов вызывает сокращение поступлений и мошенничество и истощает спонтанное накопление. Следует согласиться на некоторую меру неравенства, неразделимого с самим принципом конкуренции. Надо признать, что налог на наследство ускоряет распыление крупных состояний, но не разрушает их радикально. И нет безграничного продвижения в направлении равенства доходов.

Начинает ли человек левой ориентации, разочарованный сопротивлением реальной жизни, желать полностью планируемой экономики? Но в таком обществе возник бы другой тип неравенства. Теоретически сторонники планирования экономики были бы в состоянии сократить неравенство в любой мере, которая показалась бы им подходящей: но какая мера показалась бы им соответствующей и коллективным интересам, и их собственным? Ни опыт, ни психологическое правдоподобие не дадут благоприятного ответа по причине эгалитарности («уравниловки»). «Планировщики» предложат целый диапазон зарплат, чтобы мотивировать каждого работника: было бы невозможно удержать работников одной чрезмерной строгостью. Левые протестуют против такого равенства, какое есть в оппозиции, и против того, что капиталисты занимаются созданием богатства. В тот же день, когда они оказываются во власти, они должны примирить необходимость максимального производства с заботой о равенстве. Что касается «планировщиков», они, вероятно, будут оценивать свои услуги не менее, чем их предшественники – капиталисты.

Кроме значительного увеличения коллективных ресурсов, которое располагается где-то за историческим горизонтом, каждый тип режима допускает только некоторую дозу экономического равенства. Можно подавить какое-то неравенство, связанное с определенным способом развития экономики, автоматически перестроив ее под другой тип режима. Предел «уравниловки» доходов определен тяжестью социальной сферы, человеческим эгоизмом, но также коллективными и моральными требованиями, не менее законными, чем протесты против неравенства. Также справедливым для роста промышленного производства является вознаграждение самых деятельных и наиболее одаренных[3]3
  Ни огромные доходы, ни крупные состояния не являются в наше время необходимыми. Кроме того, и те и другие могут быть переданы государству, в странах капиталистической демократии они существуют, но с уменьшающейся значимостью.


[Закрыть]. Абсолютное равенство в такой стране, как Англия, не смогло бы гарантировать меньшинству, поддерживающему и обогащающему культуру, условий творческого существования[4]4
  Бертран де Жувенель посчитал: чтобы довести до 250 фунтов стерлингов в год самые низкие доходы общей суммы, в 1947–1948 гг. надо было бы ограничить 500 фунтами в год самые высокие доходы после обложения налогами. (The Ethics of redistribution, Cambridge University Press, 1951, p. 86).


[Закрыть].

Социальные законы, приветствуемые левыми и которые почти полностью одобряет общественное мнение, в настоящее время находятся в пассивном состоянии, но они не могли бы бесконечно расширяться, не задевая другие, также законные, интересы. Семейные пособия, финансируемые, как во Франции, налогами на зарплату, благоприятствуют отцам семейств в ущерб молодым и неженатым, другими словами, в ущерб людям самого продуктивного возраста. А надо ли левым больше заботиться о том, чтобы уменьшить страдания, или стоит подумать об ускорении экономического прогресса? В этом случае коммунистов нельзя отнести к левым. Но в эпоху, озабоченную вниманием к уровню жизни, левые не-коммунисты должны беспокоиться о том, чтобы ускорить рост общественного продукта, как это в недавнем прошлом было при капиталистах. Это ускорение не менее сообразовано с благосостоянием людей, чем с коллективным процветанием. А еще социальная сфера сопротивляется идеальной воле, но также обнаруживает противоречие между различными лозунгами, «каждому по потребностям» и «каждому по труду».

В Англии дотации на продовольствие в сочетании с косвенными налогами привели к перераспределению трат внутри семьи. Согласно статистике, приведенной в журнале «Экономист» от 1 апреля 1950 года, семья из четырех человек, имеющая минимальный доход в 500 фунтов стерлингов в год, получала в среднем 57 шиллингов в неделю и платила 67,8 различных налогов и взносов в социальные службы. В частности, они платили налог 31,4 шиллинга за напитки и табак. Исходя из этого, политика социальных прав и налоговой системы рискует отказаться от самой себя. Сокращение расходов и налогов государства, может быть, имело бы в 1955 году смысл, противоположный тому, который оно имело в 1900 году. «Единственный смысл» в политике – это большая иллюзия, торжество одной идеи есть причина всех бед.

Люди левой ориентации совершают ошибку, когда защищают авторитет своих идей: о коллективной собственности или системе полной занятости следует судить по их эффективности, но не по моральному воодушевлению их сторонников. Они совершают ошибку, придумывая фиктивную преемственность, считая, что будущее всегда лучше прошлого, а партия изменения, всегда имея доводы против консерваторов, может стать преемницей всех достижений и заботиться исключительно о новых завоеваниях.

Каким бы ни был режим, традиционным буржуазным или социалистическим, никогда не будут гарантированы ни свобода мысли, ни человеческая солидарность. И только левые, всегда верные самим себе, говорят не о свободе или равенстве, а о братстве, то есть любви.

Идея и реальность

В западных странах в той или иной мере присутствуют различные направления правой-левой оппозиции, которых мы разделили из соображений анализа. Левые повсюду сохраняют некоторые характерные черты борьбы против старого режима, повсюду они отличаются заботой о социальных правах, полной занятости, национализации средств производства, повсюду они опорочены суровостью сталинского тоталитаризма, на который они ссылаются, но не осмеливаются полностью отрицать. Повсюду медлительность парламента и нетерпение масс вызывают риск разделения политических и социальных ценностей. Но слишком велика разница между странами, где эти смыслы перепутаны, и теми странами, где единственный смысл управляет дискуссиями и созданием фронтов. Великобритания принадлежит к последней категории, а Франция к первой.

В Великобритании легко удалось сделать фашизм смешным. Уильям Джойс[5]5
  Во время войны более известен под именем лорд Хо-Хо (Haw-Haw). Он работал на немецком радио, вещавшем на английском языке.


[Закрыть] был разоблачен во время событий при альтернативе сплоченность или предательство (он выбрал предательство). Руководители профсоюзов убеждены, что они принадлежат к национальному сообществу и могут улучшить условия рабочих, не отрекаясь от традиций и не порывая с преемственностью конституционной жизни. Что касается коммунистической партии, неспособной к выборности ни одного своего депутата, она действует либо подрывной деятельностью, либо агентурой, занимает несколько важных должностей в профсоюзах, подсчитывает единомышленников или симпатизантов своей «марки» среди интеллектуалов, но не играет серьезной роли ни в политике, ни в прессе. Левые еженедельники вполне влиятельны. Они великодушно примиряются с другими – континентальными или азиатскими – благодетелями Народного фронта или Советами; они и не помышляли бы протестовать против них в старой Англии.

В отсутствие фашистской или коммунистической партии идейные дискуссии относятся к реальным конфликтам: в социальном плане, между эгалитарными устремлениями и общественной иерархией, унаследованной от прошлого; в экономической сфере – между коллективистской тенденцией (коллективная собственность, полная занятость, контроль) и предпочтением рыночных механизмов. С одной стороны, эгалитаризм против консерватизма, с другой – социализм против либерализма. Консервативная партия хочет остановить на достигнутом месте перераспределение доходов, партию либералов, интеллектуалов неофабианцев, но хотела бы идти и дальше. Консервативная партия разрушила механизм управления, который либерализм отладил во время войны, либеральная партия задается вопросом: хотела бы она частично восстановить капитал во власти?

Ситуация казалась бы более ясной, если было бы три партии вместо двух. Либерализм тори готов к дискуссиям. Среди людей, принадлежащих к умеренным левым (к тем, кого мы стали бы так называть во Франции), люди разума и реформ не желают отдавать свои голоса социалистам, склонным к этатизму. Сознание левых – не конформистское, которое не смешивается с миропониманием левых социалистов, оставаясь без представительства.

Исчезновение либеральной партии как политической силы вызвано частично историческими обстоятельствами (кризис Ллойд Джорджа после Первой мировой войны), частично избирательным режимом, который безжалостно устраняет третью партию. Но это имеет также историческое значение. Основа либерализма – уважение личных свобод и мирных методов правительства – больше не является монополией одной партии, потому что она стала благом для всех. Когда больше ставят под сомнение право на религиозные заблуждения или на политические разногласия, нонконформизм, так сказать, исчерпал свою функцию, потому что выиграл партию. Моральное вдохновение английских левых, вышедшее из секуляризованного христианства, отныне имеет целью и выражением социальные реформы, лейбористская часть которых приняла на себя инициативу или ответственность. В одном смысле левые XIX века одержали чересчур полную победу: либерализм больше не является их собственностью. В другом смысле левые отстали от событий: появившаяся рабочая партия выполняет требования непривилегированного класса.

Лейбористы одержали в 1945 году победу, масштаб которой их удивил. На протяжении пяти лет они могли создавать законы по своей воле и широко использовали это право. Англия 1950 года наверняка сильно отличается от Англии 1900 или 1850 годов. Неравенство доходов пятьдесят лет назад было больше, чем в любой другой стране Запада, а теперь оно меньше, чем в любой стране на континенте. Родина частной инициативы отныне предлагает почти завершенную модель социального законодательства. Если бы во Франции было введено бесплатное здравоохранение, были бы заметны доказательства разумности теории и системы. Промышленный сектор был национализирован, сельскохозяйственные рынки заорганизованы. Но каковы бы ни были достоинства сделанного, Англия узнаваема. Условия жизни и работы пролетариата стали лучше, но не изменились фундаментально. Дипломатия лейбористов, успешная в Индии, считается неудачной на Ближнем Востоке и не отличается, по сути, от дипломатии правительства консерваторов. Так что же это, социализм?

Рассмотрим ситуацию с двух сторон. Со стороны лейбористов, особенно среди интеллектуалов, задаются вопросом: что же делать? Со стороны консерваторов вернули доверие и не сомневаются, что старая Англия, как и в прошлом веке, импортировала суть континентальных революций, вовсе не проливая крови и не жертвуя опытом, накопленным веками.

«Новые фабианские опыты»[6]6
  New Fabian Essays, опубликованы R. H. S. Crossman. London, 1952.


[Закрыть] выявили отныне желание бороться как против богатства, так и против бедности. Они хотят уменьшить накопление богатства, которое позволяет состоятельному человеку жить не работая. Есть желание расширить общественный сектор, чтобы сделать возможным сужение диапазона зарплат. Поскольку частный сектор занимает бо́льшую часть экономики, там зафиксированы самые высокие уровни заработной платы. Но государство потеряло бы самых лучших своих работников, если бы согласилось заменить их управляющими национализированных предприятий, получающих намного меньшую зарплату, чем управляющие частных предприятий. Если ликвидировать прежний класс управляющих, это заметно ослабило бы еще сохранившийся аристократический характер английского общества.

Эти исследования относятся к нормальному развитию доктрины. Воплотив самую большую часть своей программы, лейбористы задались вопросом: какова цель настоящего этапа, консолидация или новое продвижение? Умеренные левые близки к тому, чтобы открыто согласиться на консолидацию и объединение с просвещенными консерваторами, которые также ставят экономические вопросы исторического значения. Как избежать инфляции, когда в эпоху полной занятости профсоюзы свободно ведут переговоры с нанимателями? Как поддержать гибкость экономики и предпринимательскую инициативу? Как ограничить или сократить взимание налогов? Где найти капитал для инвестиций в предприятия с сомнительным будущим? Короче, каким образом свободному обществу удачно внедрить определенную долю социализма, всем гарантировать безопасность, если не ограничить восхождение по карьерной лестнице наиболее одаренным и не замедлить распространение коллективной собственности?

Вполне возможен диалог между теми, кто разочарован недостаточностью реформ лейбористов, и теми, кто опасается их продолжения, между теми, кто желает уменьшения неравенства и увеличения доли коллективной собственности, и теми, кто хочет приложить усилия и вознаградить рост производительности, между теми, кто относится с доверием к «внешнему контролю», и теми, кто хочет восстановить работу рыночных механизмов. Правящий класс охотно согласился пожертвовать частью накопленных богатств и своей властью. Этот правящий класс сохраняет аристократический стиль, но продолжает искать согласия с теми, кто воплощает «неопределенное будущее». Правые, может быть, и вовсе не любят новую Англию, где левые завоевывают позиции. Кто с практической точки зрения, а кто и с энтузиазмом, но все согласились с этим. Когда Уинстон Черчилль, анализируя «Дорогу к рабству» Ф. Хайека на народном собрании, намекнул на неизбежность «гестапо» при управляемой экономике, он никого не пугал, а вызвал бурный смех у своих избирателей. Может быть, через десятки и сотни лет восторжествует эта пророческая истина, которая в тот момент была только аргументом в избирательной кампании. Политическая идея в Англии вполне современна реальной жизни. Такого нельзя будет сказать о политической идее во Франции.

Идеологический хаос в современной Франции связан со смешением различных смыслов, согласных принять левую и правую оппозицию, такое смешение само по себе повинно во многих делах. Во Франции лучше сохранились доиндустриальные структуры, чем в странах британского или скандинавского типа. Конфликт старого режима и революции там так же актуален, как и конфликт либерализма и лейборизма. Но идея опережает будущее и уже разоблачает риски технической цивилизации, тогда как французы далеки от получения материальных благ.

В западных департаментах Франции доминирующим остается конфликт между консерватизмом, связанным с религией, и светской, рационалистской партией движения с эгалитарной тенденцией. Правые – это католики, они не отделяют себя от привилегированного класса, левые в основном представлены профессиональными политиками, мелкой и средней буржуазией. Социалисты, кажется, сменяют радикалов, а также самих коммунистов в некоторых партиях центра и юга Франции.

Другие департаменты представляют собой французский аналог слаборазвитых стран. В южной части долины Луары некоторые малоиндустриальные районы с отсталым сельским хозяйством сохранили структуру частной собственности. Там охотно голосуют за местную знать и среднюю буржуазию и есть много избранников от Объединения демократических и независимых левых, а также от коммунистов то ли по причине левых традиций, то ли вследствие медлительности экономического развития.

Третий тип образуют промышленные регионы, крупные городские образования. В них с 1948 до 1951 года успешно соединились Объединение французского народа (RPF) и коммунисты, этому альянсу почти не сопротивлялись социалисты, конкурирующие с коммунистами. Народно-республиканское движение (MRP) потеряло самую большую часть своих избирателей в пользу RPF или умеренных.

Разнородность общественных структур нашла свое отражение в разнородности партий. Если судить по ответам анкет проведенного опроса, избиратели-коммунисты показывают в основном стремления, которые в Англии выражаются в левом секторе лейбористов. Но если правда, что многие избиратели-коммунисты относятся к беванистам (доктрина, высказанная в 50-х годах Нейлом Беваном, в которой защищается государственный контроль за экономикой в противоположность полной национализации. Некоторые рассматривают лейбористскую партию Британии как наследницу беванизма. – Прим. перев.), то здесь необходимо поскорее призвать к объяснениям, чтобы не возникло только одно-единственное. Почему французские избиратели часто приходят в замешательство, которого благополучно избегают британские, немецкие или бельгийские выборщики? Близкое расположение трех структур – западных, слаборазвитых регионов и современных городов – по крайней мере позволяет начать такое объяснение.

Вполне вероятно, что в протестантских странах коммунизм представляет себя наследником буржуазной и рационалистической революции. Он вербует сторонников в регионах с медленно развивающейся экономикой, которые часто бывают с традиционно передовыми взглядами по причинам, сравнимым с теми, которые заявляют о своем успехе в Азии или в Африке. Коммунисты разжигают конфликты между издольщиками, фермерами и собственниками, они возбуждают наиболее неблагоприятные притязания, используют недовольство, которое создает стагнацию. Наконец, в промышленных частях страны в его ячейки приходят люди из рабочего класса, соблазненные революционной партией из-за неудач реформистских профсоюзов и социалистической партии. Эти неудачи, в свою очередь, среди других являются причиной устойчивой низкой производительности в отсталых провинциях и сопротивлением докапиталистических элементов в самых динамичных регионах.

Такой же общественной разнородностью объясняется предел развития партии при миллионах избирателей коммунистов. В наименее развитых сельскохозяйственных районах есть много крестьян-собственников и представителей мелкой буржуазии, враждебно настроенных против красных, и такая партия недовольных объединяет довольно значительное меньшинство. Желание поддержать определенный образ жизни является решающим для всех слоев населения, поэтому в департаментах промышленной цивилизации примиряются с коммунистами намного больше трети избирателей.