Текст книги "Цикл произведений 'Родина'"

Автор книги: Раян Фарукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

"Лучший джихад есть тот, когда человек

говорит правду в лицо правящему тирану" Пророк Мухаммад

Много чего видел, много чего пережил. Вспоминать не охота, а что охота, то и вспоминать нельзя. Не положено. Сейчас, спустя пять лет, если какие-то мелочи и стерлись из памяти, то и черт с ними, такого добра не жалко. Но ведь главного – не забыть никогда. А это, главное, – у каждого свое. Я никогда на жизнь не жаловался, и жаловаться не собираюсь. Воевал не за деньги, не за льготы и привилегии, не за медали. За Родину. "Если не я, то кто?" – это про меня. Да, я такой, старого помола. В Родину верю, в справедливость, в лучшую жизнь. И когда Родина сказала "надо!", я, не колеблясь, ответил: "Есть!" А милостыня мне не нужна, не люблю, когда меня жалеют. У нас в стране и без меня хватает физически и психически увечных. Вернее, у нас в стране нормальных людей почти и нет. Страна – калека. Каждый – если не инвалид, то ветеран ВОВ, если не воин-интернационалист, то ликвидатор-чернобылец, если не репрессированный, то незаконно осужденный политической системой. Каждый индивидуум в свое время был чего-либо лишен или в чем-то ограничен и теперь готов предъявить свои претензии государству. А тут еще мы, "чеченцы", со своими проблемами появились, нежданно-негаданно, нагрянули. Проблемы. Мне действительно становится обидно, когда я вижу ветеранов Великой Отечественной с протянутой рукой. Люди, всю жизнь горбатившиеся на государство, на старости лет не могут жить не то, что бы полноценной, а хотя бы, божеской жизнью. Уже позади голод, сталинские репрессии, война, фашистские лагеря, послевоенная разруха, хрущевская оттепель, брежневский застой, перестройка, развал Союза и большая часть отведенных господом богом лет. Жизнь, фактически, уже прожита. Люди, поднимавшие целину и сибирскую нефть, годами стояли в очередях за коврами и телевизорами, получали продукты по талонам, но боролись за будущее своих детей. За мое будущее. И что теперь? Группа ворюг, прозванная олигархами, жирует, а вся наша, некогда могучая, страна, донашивает последние калоши. Их дети загорают на заграничных пляжах, а мы месим чеченскую грязь, зарабатывая своей кровью миллионы для чужих карманов. Рваный камуфляж, стертые сапоги, да видавший виды автомат, вот она, наша жизнь. Жизнь. Жизнь ужасна и прекрасна одновременно. Секунду назад сморщенный лоб и квадратные глаза в преддверии смерти, но вот пуля просвистела мимо и, уже радуешься, улыбаешься, любуешься красотой заката. Злишься, почему я лежу в этой грязи и где же Всевышний, почему он не спасет и не вытащит меня из такого дерьма, какого хрена я вообще тут делаю и, тут же, благодаришь этого же Бога за то, что остался жив. Считаешь, что Бог любит тебя и ты самый счастливый человек на всем белом свете. Жизнь удивительна своей непредсказуемостью. Ничто не вечно, но ведь и ни одно событие два раза не повторится по одному сценарию. Снаряд в одну воронку дважды не попадает. Желай большего, но довольствуйся тем, что есть. Есть жизнь. Единственная.

Вспоминать. Вспоминать о чем? Память желает хранить лишь светлые страницы жизни. Желает хранить светлые, но сохраняет и черные, стирая лишь повседневную серость. Серость будних дней. Последний выход, "дембельский аккорд". Я ведь знал, что этот выход – последний. Знал. И знаю сейчас, что не забуду тех дней никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже в эту минуту, если мне прикажут вернуться туда, в горы, я сделаю это без раздумий. Но при одном условии. Воевать мы будем честно.

Наша десантная группа была заброшена высоко в горы *** района. В течение двух недель мы, как горные козлы, скакали по вершинам, искали боевиков, подготавливающих склады с боеприпасами и продовольствием для прикрытия отхода больших сил. Каждый километр давался с огромным трудом. Каждый новый день казался в сто раз труднее дня предыдущего: питьевой воды у нас не осталось, курить, естественно – тоже, а о еде я и вообще промолчу. Немытые и голодные, целыми сутками мы осторожно передвигались по тропам в поисках противника. Свое, как говориться, отстрадали. Но и мучились мы не зря. Выход оказался удачным – удалось обнаружить и истребить человек двадцать боевиков и две базы с оружием, которые они охраняли. Что примечательно, почти все изъятое у "духов" оружие и снаряжение (палатки, средства связи, аптечки первой помощи, консервы) имело заграничное, НАТОвское происхождение, что в очередной раз подтвердило "мирные" намерения западных стран по вопросу урегулирования чеченского конфликта. Но соль не в этом. Вот если бы мы тогда замочили всех "духов", которых там видели, я полагаю, война давно бы закончилась. Я таких сволочей держал на мушке, радости не хватало, как нетерпелось их снять. Но приказ поступил: "Не стрелять!"...

(26.07.01)

Для воевавших – война не кончается никогда.

Курцио Малапарте.

Солдат из неоконченной войны.

– Пап, а я десантник! Я – десантник! Смотри, я как ты, десантник! круглый как шар, краснолицый четырехлетний карапуз залез ногами на диван и, раскачавшись, соскочил на пол. – Пап, а я с парашютом спрыгнул! Я с парашютом спрыгнул!

– Дядь Раян, дядь Раян, смотри! Я – разведчик! Я – разведчик, как папа! – из кухни прибежал еще один малыш и подергал меня за ногу. – Дядь Раян! Я как папа!

– Дядь Раян, смотри! А я – десантник! – мини-десантник, с трудом открыв дверку шкафа, вытащил оттуда голубой берет и протянул его мне. – А у меня берет! Дядь Раян, а одень мне берет!

– Нет, он мне берет оденет! Это я – разведчик! А ты, а ты, а ты – вааще – дурак! – пытаясь вырвать берет из рук младшего братишки, старший смущенно сопел и обильно брызгал слюной. – Пап! А скажи ему, что он мой берет трогает!

– Дайте мой берет на родину! А то я сам сейчас вам все так одену, что вы у меня оба быстро спать ляжете! – поднялся с кресла здоровенный детина хозяин квартиры и отец этих двух маленьких озорников.

– Да ладно, Кэмэл, пусть поиграют, дети же, – махнул я рукой. – Ты лучше мне фотку ту покажи.

– А, да, – Кэмэл порылся в шкафу, – вот, смотри, клево получилось!

– Вылитый! – честно признался я, разглядывая фотографию, на которой красовался один из его, только что вихрем носившихся по комнате, карапузов. Одетый в парадную форму ВДВ и берет, он гордо пялился на меня со свежей глянцевой бумаги. – Хорош! Ну вылитый папаня!

– А как же! Они у меня о-го-го какие! – Кэмэл сжал обе ладони в кулаки и сотряс ими воздух. – Десантники!!!

– Эй, вы, лоботрясы! Чай стынет! Вы идете или я сам все съем? – из кухни выглянул Денис, большой друг Кэмэла и крестный отец его пацанов. Кушать подано, айдате жрать пажаласта!

Мы прошли на кухню. Денис во всю уплетал сладости:

– Вы на меня внимания не обращайте. Раз пить-есть не желаете, я за вас это сделаю. Все сожру, я же добрый, сами знаете.

– Ешь-ешь, тебе надо массу набрать, а то скоро в армию, а ты как пушок, невесомый, – потрепал его по плечу Кэмэл.

– Да на хрена мне ваша армия! Я что, на дурака похож? Тебе сейчас не 41-ый, и Путин – не Сталин, и чеченцы – не фрицы! Пускай Путин сам в своей армии служит, а я как-нибудь перебьюсь! – оторвавшись от булочки, Денис по-дружески похлопал Кэмэла по спине. – За меня уже отслужили. Ты отслужил. Ты!

– Дезертир, – беззлобно прошептал Кэмэл, – дезертир ты, Дениска.

– Может и дезертир, но зато живой и невредимый дезертир.

– Ну, ты как знаешь, а мои пацаны в армию пойдут!

– Ну, твои-то конечно. Династию-то надо продолжать. Будут биться с детьми чеченцев, которых ты в свое время не добил.

– Эх, Денис, молодой ты еще, ни хрена ты еще не понимаешь!

– Ладно вам, тихо, – я открыл блокнот и взял ручку. – Ну что, поехали?

– Да, давай Кэмэл, пусть Родина знает своих героев в лицо. А за одно и я послушаю, – страстно чмокая в дожевывани булочки, пробормотал Денис.

– Да какой я тебе герой, – неожиданно потупился Кэмэл, – я просто солдат. Солдат из неоконченной войны. Моей войны.

x x x

...и это будет продолжаться до бесконечного конца...

Салман Радуев, Первомайское, 10.01.1996

Месть! Месть!! Месть!!! Я хочу убивать! Я хочу убивать! Я! Хочу! Убивать! Трупы врагов должны лежать у моих ног!

Ненависть. Жгучая, острая, тяжкая ненависть. Я ненавижу эту землю, ненавижу это небо, ненавижу эти горы, ненавижу этот воздух, я ненавижу Чечню! Я ненавижу этих людей, ненавижу этот народ, я ненавижу чеченцев! И я их убью. Всех. Истреблю к чертовой матери! Порву, как грелку! Раздавлю, как клопов! Всех! Мужчин, женщин, стариков, детей! Без разбора. Всех раздавлю, всех, кто попадется на моем пути.

Я – зверь! Я знаю свою цель, я знаю свои возможности, я знаю себя. Меня никто не остановит! Я – ваша смерть! Знайте меня, бойтесь меня, сторонитесь меня, трепещите от страха! Я – ваш последний миг! Я – ваша смерть!

– Кэмэл! Слышь, а Кэмэл? – услышал я сквозь сон шипящий голос Тагира, нашего пулеметчика-башкира, – Кэмэл! Ты эшто, бредишь? Кошмары эштоли мущают? Вставай, твой ощирид дежурить!

– Встаю. Сейчас.

Я поднялся на ноги. Вытянув руки вперед, несколько раз присел. Покрутил головой, помахал руками. Упражнения быстрее помогают проснуться. Брр! Холодно, а я вспотел во сне. Каждый раз одно и тоже. Уже две недели подряд я непременно вижу одинаковый сон, – я один уничтожаю целую деревню чеченцев. Сначала обстреливаю ее из гранатометов, потом жгу из огнеметов, и, наконец, добиваю раненых из калаша. И такой прилив положительной энергии! Я просто сияю от радости! Жуть, как приятно! Кайф, как здорово!

Тьфу, придурок! Лучше бы домашние снились, или бабуськи какие-нибудь грудастые. А то все – война, война, война! К чему приведет меня моя кавказско-корсиканская вендетта? К позитиву? Разве у войны может быть положительный итог? Разве война когда-нибудь кому-нибудь приносила удовлетворение? Политиканам, мошенникам, ворам, мародерам, умственно отсталым извращенным дегенератам – да. Но я не считаю их за людей – так, ничтожные людишки. А люди? Разве война когда-нибудь приносила хорошее людям? Никогда! А солдаты, с их страшными воспоминаниями, ноющими ранами, бессонными ночами и постоянными стрессами? Что политиканам делать с неугодными и не нужными, после последних залпов сражений, ненужными солдатами? А что делать с оставшимися на руинах местными жителями, с беженцами, с временными и постоянными переселенцами, с инвалидами, с убогими немощными стариками, с опухшими от пролитых слез вдовами и невменяемыми после смерти единственного сына матерями? Что делать со всеми нами? Как жить дальше? Да и кому вообще жить? Разве что продолжать существовать, продолжать присутствовать в большой и непонятной нам игре. Война. Зачем, ради чего? Разве нет на этом свете ничего другого? Того, что приносило бы положительные эмоции, позитивные ощущения, искренний восторг, желание жить человеческой жизнью. Просто желание жить...

Нет?

Я недавно только из госпиталя. Мог, конечно, вернуться в Новорос, но попросился назад, в Чечню. Отомстить решил. За свои раны, за погибших товарищей, за Родину.

Глупец?

Три дня после возвращения из Ростова я кантовался на Ханкале, ждал случая и, как только стало возможным поехать на боевые, рванул. Вот так и оказался здесь, в Дагестане, в чистом поле у села Первомайское, в километре от чеченской границы. Сегодня 17 января, и я здесь уже несколько дней. Привык.

Как прилетели, я толком не помню. Я был на третьем или четвертом по счету вертаке, на МИ-8. Время было обеденное, жрать хотелось нестерпимо, и я весь полет думал о еде, даже в иллюминатор не взглянул ни разу. А спрыгнув на землю, тотчас замарался как свинья, и забыл даже то, что, вроде бы, еще должен помнить. И что здесь за зима, – снега почти нет, одна грязь. Ладно, хоть копать легко будет: земля не мерзлая, сырая, и погода фартит: днем ноль – минус два, не холоднее. Да и ветер не пурга, юг все-таки. Так что, замерзнуть я не должен. Одет-то нормально – поверх кальсон камок, бушлат, шапка, кирзачи. Даже перчатки подменные есть.

Выставив караул, (я в него не попал), принялись за рытье оборонительных сооружений. Окоп получился всего один: глубиной метра полтора и около ста метров в длину, но хорошо укрепленный, с брустверами с обеих сторон и удобными ячейками для стрельбы. Никто нас никуда не торопил, вот и помахали саперками на славу. Жить-то всем охота. Потом и палатки поставили, и поели. С едой пока проблем нет, сухпая хватает, а в НЗ коробки с детским питанием крошечными баночками яблочного пюре, калорийной и здоровой пищей.

Всего нас здесь человек шестьдесят, и почти все из моей, третьей роты. Сначала командовал нами полковник Владимир Шаманов, но вчера днем он был ранен и сразу эвакуирован. На вертушке отправлен на лечение. Говорят, осколками его посекло. Точно не знаю, сам не видел, но толи из подствольника, толи из АГСа его достало, да не сильно, так что и жить он еще будет, и командовать.

Сейчас же распоряжения отдает либо ротный, либо взводный. Ничьих других голосов я не слышу. А мне и этих двух хватает, других и даром не надо.

Ячейка взводного в нескольких метрах от моей, так что все его приказы я слышу одним из первых.

Взводный у меня хороший, всем бы таких крутых мужиков, глядишь, и армия бы поднялась с колен на ноги. Олег его зовут, 19** года рождения, не шибко крупный, но жилистый такой, хохол. Только окончил Рязанское воздушно-десантное училище и сразу в Чечню попал, но не потерялся, не зажался и не спился. Я уже с ним половину Кавказа облазил, и могу дать только самые положительные отзывы. И в бою грамотный, и на учениях не ферзит, нормально все объясняет. Ни разу я не слышал, чтобы пацаны назвали его шакалом или еще каким уродом парнокопытным. Только "взводный", или по имени. А такого в нашей армии не многие офицеры удостаиваются. Лучшие. Избранные.

Ротный тоже мужик хоть куда – плотный, приземистый, мускулистый, кулаки железные, как кувалды. Срочником он служил в Афгане, и "что такое война" для молодых пацанов знает не понаслышке, поэтому никогда не бьет солдат "просто так" или по пьяни, а если бьет, то только "за дело", причем всегда громко выговаривая, за какое именно. Дмитрий его имя, лет ему примерно под 40, окончил ту же Рязань, что и Олег, только много раньше, в совершенстве владеет приемами рукопашного боя.

Рядом, справа от меня, заняв почти пол-окопа, разложил свои манатки Тагир. Деревенский такой парень, с обычными деревенскими замашками. Родом он из Башкирии, так что почти мой земляк. А вооружен этот зема пулеметом РПК и тучей патронов к нему. Тагир – парень не глупый, не тормоз, просто медленный газ, и если что – воевать умеет. Я за него спокоен, он не подведет.

Дальше находится позиция для стрельбы нашего прапорщика. Ну, прапор он и есть прапор, ничего другого тут скажешь.

Сам я – рядовой срочной службы Кэмэл. Стандартный российский десантник. Рост – метр восемьдесят, вес – восемьдесят. Призер первенства Республики Татарстан по гиревому спорту, кандидат в мастера спорта. Знаю рукопашный бой, дзюдо и несколько других страшных слов. Стреляю из всех видов оружия. Бью без промаха, насмерть. Сегодня вооружен пятью гранатами и автоматом АКС калибра 5,45 с девятью магазинами от РПК, то есть по 45 патронов на магазин.

Смотрю вперед, в поле: высокая, почти в человеческий рост, трава, несколько неглубоких арыков, и все, поэтому окраина села просматривается неплохо.

Мы, десантура, находимся на юго-западной окраине Первомайского. Рядом, в пределах видимости, только бойцы из какой-то местной бригады специального назначения. Их немного. Вроде, даже меньше нас. А все остальные войска, окружившие этот небольшой населенный пункт, выстроились в два ряда на противоположной стороне села, со стороны Республики Дагестан. Пацаны говорят, что даже "Альфа" и "Витязь" прилетели, не говоря уже о других спецназах, СОБРах и ОМОНах. Заварушка, видать, готовиться не хилая. Ладно, поживем, увидим.

– Кэмэл, помоги-ка! – вытащил меня из полудремы голос Тагира.

– Че надо?

– Иди, я покажу.

– Ну чего тебе еще? – я плюхнулся на землю рядом с башкиром.

– Давай, запасную позицию для пулемета эсделаем. На всякий случай.

– Ладно, сделаем.

Мы принялись за работу. Суетились, подкапывали, подтаскивали ящики с патронами и гранатами, вылезали на внешнюю сторону вала – посмотреть, не слишком ли видно снаружи. Занимались обычным делом, да и время так, в процессе работы и повседневных разговоров, быстрее проходит.

– Мужики! – откуда-то взялся невысокий щуплый мужчина в штатском с большой видеокамерой на плече. – Вы чем занимаетесь? Вас для программы новостей заснять можно? Разрешение командования у меня имеется.

– Командир разрешил, говоришь? Ну, тогда, эснимай, эшто мне, жалко эшто-ли! – благородно развел руками Тагир.

– Ага, спасибо! – оператор неподвижно застыл на месте и стал водить своей камерой туда-сюда. К нему подошел еще один в штатском:

– Общий вид отсюда не надо, подробности снимай. Крупным планом. Лица, руки, пулемет, и снова руки. Выражение глаз. Постарайся поймать плевок, если будут плевать. Для острастки. И, чуть не забыл сказать, глаза – сделай крупняком, чтоб отчаяние сквозило во взгляде.

– Хорошо, как скажешь.

– Эй, бля, ешки-матрешки! Ты мне дашь эту херню или тебя вежливо кулаками попросить? – не отвлекаясь от работы, и не обращая внимания на незнакомцев и их съемки, прикрикнул я на башкира, в подтверждении своих слов запустив ему в живот небольшим камнем.

– Э, больно же! Ща ты, бля, вошка конская, ответку у меня полущишь, конина! – чертыхаясь, пулеметчик передал мне саперную лопатку.

– Напугал слона бананом! Ща как тресну саперкой по хребту! – у меня сегодня определенно хорошее настроение. – Ты понял, нет?

– А где этот козел молодой? Он мене ящик эфок обещал! – Тагир поискал глазами молодого, – Эй, обезьяна, ты эсюда притащишь свой хромую задницу, или может хощишь, чтоб я сам за твой задница пришел!?

– Не наезжай на братьев наших меньших! Вырастут, вставят тебе по самые, – я воткнул лопатку в землю и присел на корточки, – сам знаешь что. Фу, блин, затрахался уже! Перекурить надо, иначе я больше не жилец.

– Эй, корреспонденты! Дайте закурить! – повернулся к журналистам Тагир.

– Ну, закурить я вам не дам, но кассету с вашей руганью подарю. Все равно ее в эфир не пропустят, если только без звука, – опустив камеру, рассеяно выдохнул расстроенный телевизионщик. – Но без звука не интересно, и не поверят, что здесь боевые позиции, а не учения, вы же орете как жареные.

– А кого нам эстесняться? Этих чмырей дудаевских? – Тагир, вытерев пот со лба, серьезно посмотрел на оператора.

– Ладно, все равно, вам большое спасибо, и вот вам ваша кассета на память, – оператор нажал какую-то кнопочку и, вытащив кассету из чрева камеры, протянул ее мне. – А я лучше общий вид сниму: вертолеты над селом, БМП вон там, и как вы возитесь – тоже сниму, но только издалека. Через двадцать минут нам уже уходить надо, время истекает. Ну а вам, я здоровья желаю и долгих лет богатой жизни. Счастливо оставаться, матюгальники в погонах!

– Ну давай, пресса, эсчастливо, и напишите там, что десантура – эсамые крутые пацаны! – попрощался Тагир, а я добавил:

– Вали-вали отсюда, пока не стемнело совсем, а то на ночь еще с нами захотите остаться, и охраняй вас тут.

– До свидания, – второй журналист демонстративно похлопал в нашу сторону в ладоши и пошел вслед за своим товарищем, – нам пора!

– Ладно, спасибо за кассету!

– Э, иди-ка сюда, щегол! – услышал я рык взводного и обернулся. К счастью грозный оклик был не ко мне, а к одному из парочки молодых, впервые выехавших на боевые. – Ты почему оружие бросил?

– Да я это, я в туалет ходил, – попытался отмазаться молодой.

– Ты че, салага, ты че, бля, меня не понял что-ли? – взводный, подойдя к молодому вплотную, слегка ударил его лбом в лоб и сильно ткнул пальцем в грудь, – Я, бля, кому говорил: "Оружие где попало не бросать!". Я тебе говорил, или страусу? Ты посмотри сюда! Тебя нет, а твой автомат лежит прямо в куче дерьма! Ты зачем оружие бросил в грязь? Да еще и затвором вниз! Я тебя последний раз человеческим голосом прошу: оружие без надзора не оставляй! Посеешь автомат – я тебя сам урою на месте. Понял?

– Так точно, понял, – промямлил молодой дрожащим от беспокойства голосом.

Взводный оттолкнул молодого, покачал головой и пошел дальше по окопу. Пройдя несколько метров, он неожиданно обернулся и показал провинившемуся салаге кулак, своим испепеляющим взглядом чуть окончательно не доведя того до паники, – молодой стоял, как вкопанный. Взводный что-то прошептал, отвернулся, и неспешно пошел дальше. Дойдя до своей ячейки, он сел на ящик с патронами и повернулся ко мне:

– Кэм, давай сюда.

Я кивнул головой, быстро спрятал видеоподарок, прихватил автомат и, сделав несколько стремительных шагов, приблизился к командиру.

– Садись! – офицер слегка коснулся ящика носком ноги. – Садись ты, садись! Как дела? – как-то более мягко, по-дружески спросил он меня. Пока я думал что ответить, взводный прищурился и, глядя на низкое угрюмое небо, прошептал:

– А звезды тут, на военно-полевом дагестанском небе, интересно, такие же, как у нас или нет? Такие же, как в Москве, в Питере, в Курске, в Свердловске? Такие же, или другие? Абсолютно другие, или немножечко другие?

– Я не знаю, – не задумываясь, ответил я.

– А кто знает? Луна?

– Не знаю, не думал никогда.

– А я вот думал, и сейчас сижу и думаю. Отстраняюсь от войны, отдыхаю, расслабляюсь, – он почесал кончик носа, – дышу свободой. И как только начинаю об этом думать, сразу вспоминаю дом, в котором я вырос, родной двор, родные улицы, родные деревья, родное небо и родные звезды. Странно это как-то.

– А, ничего странного. Все мы – люди. И иногда так хочется чего-то земного, теплого: ласки, любви, тишины, уюта, спокойного сна. Так хочется, что сил больше нет. Хочется поверить, что находишься во сне и сейчас, когда откроешь глаза, то окажешься дома, в мягкой кровати. Открываешь и, о ужас, а ты все так же лежишь на подстилке в палатке, наспех поставленной в морозном, бездушном, голом зимнем поле... Я, например, вижу один и тот же сон, как пластинку мне его заело. И ничего теплого в том сне нет, лишь одна одинокая смерть.

– Верно, а ведь верно, до больного верно сказал, – офицер загадочно улыбнулся и закрыл глаза.

Я тоже закрыл глаза. Несколько минут мы сидели молча. Каждый, наверное, молчал о своем.

Я, сидя так, неподвижно, начал замерзать и, встрепенувшись, открыл глаза, потянулся. Темнело. Еще десять минут назад я хорошо видел все наши позиции, а теперь едва смог разглядеть Тагира, в нескольких метрах от меня упорно всматривающегося в зависающую над полем мглу. Я прервал безмолвие:

– А почему костры запретили жечь? Холодно же!

– А сам не догадываешься? – ожил взводный.

– Догадываюсь.

– А что спрашиваешь тогда?

– Ну, так, просто чтобы спросить.

– А сейчас я тебя спрошу. Ты, Кэмэл, хороший боец, и как пацан – вроде не дурак, но зачем ты после госпиталя вернулся в "Чехию"? Не понял намека, да? Тебе же смерть намекнула, что не твоя это война, и тебе здесь нечего делать. Она, смерть, тебя уже один раз пощадила и отправила в госпиталь, чтобы ты потом оттуда хоть куда поехал, но не в Чечню. А ты не понял, взводный махнул рукой куда-то в уже окончательно опустившуюся на землю ночь. – Жизнь слишком коротка, чтобы давать нам два шанса. Жизнь слишком коротка. И надо уметь ее ценить, как надо уметь ценить и смерть. Ты веришь в жизнь после смерти?

– Не думал серьезно об этом. Время, наверное, еще не подошло.

– Время? Времени хватает всегда, просто надо уметь его грамотно использовать. Время – деньги. Кто понял эту истину, кто умеет ценить время, тот умеет правильно жить.

– А эти, в селе, они поняли? – я указал в сторону Первомайского, небо над которым мерцало вспышками осветительных ракет.

– Вряд ли. Если бы поняли, не ввязывались бы в эту бойню.

– Они же, вроде как, священную войну нам объявили и говорят, что воюют за свою Родину, за свою веру. И не боятся смерти.

– Ты сам-то, веришь в то, что только что сказал?

– Не, – я отрицательно покачал головой, – ни хрена не верю. Если бы они реально за веру воевали, я думаю, они бы воевали по-другому. И вообще, что это за священная война такая, когда им деньги за это платят. Деньги, они сами по себе убивают. Убивают все, даже веру. А то, что духи не могут и не хотят вести войну без денег, я слышал давно. И когда я понял, о чем действительно идет речь, то до меня дошло, что священная война – "исламский джихад" – давно забыта, а духов интересуют только деньги. Ну и что, что они все сутки напролет орут "Аллах Акбар!", они же сами же этот свой "акбар" нарушают. Если дошло до того, что эти гребаные горцы, эти хвастливые бородатые твари убивают своих же единомышленников, своих же единоверцев, чтобы затем поделить их добычу, значит они, грызясь между собой, никогда ни добьются победы нам нами. И еще, где ты видел "истинных мусульман" наркоманов? По-моему, в Коране ничего не написано о наркоте. Выходит, если дух принимает наркотики, то он уж точно не за веру воюет. Доллары, наркота, зверства над пленными, издевательства над местными русскими дедами и бабками – это все далеко не по исламу.

– Да, но мы, как бы тоже христиане, вовсю грешим и водку хлещем.

– Не мы начали эту войну.

– Меня волнует другой вопрос. После смерти, после моего последнего вздоха, обрету ли я покой. Истинный покой.

– Не понял?

– Я не знаю, простит меня Господь или похоронит. Похоронит в своей памяти и не вспомнит обо мне, или, может, бросит меня в ад, когда я перейду из мира людей в мир теней. Пока, в этой моей жизни я не сделал ничего положительного. Я только избивал, калечил, убивал. Кого-то оставлял сиротами, кого-то инвалидами, а кого-то просто трупами. Последний год я не видел ничего, кроме смерти. Каждый день приносил новую смерть, и каждый вздох отпускал чью-то душу на небеса.

– Да, иногда и мои воспоминания больно терзают меня, мучают и грызут мою душу. Но я стараюсь отвлечься, стараюсь думать, что после каждой темной ночи обязательно будет яркий день, и после каждой смерти будет жизнь...

– Убивая, смотри, к чему это приводит...

– Убив врага – ты даешь жизнь другу.

– Иногда, нажимая на курок, я чувствую как пуля покидает ствол и, вылетев на желанную свободу, жадно ищет свою жертву. И тогда вдруг вся моя жизнь проходит перед моими глазами. И плохое, и хорошее... Я наблюдаю себя со стороны, я вижу себя в невидимом зеркале. Вижу и темное, и светлое, вижу мое я. И наблюдая убийства и убивая лично, оставляя трупы врага в разрушенных зданиях или в чистом поле, я знаю, что поступаю правильно. И пусть я привык к убийствам, пусть я уже давно без всяких чувств убиваю человека, я знаю, что делаю это ради жизни своей, ради жизни моих друзей, моих родителей и моих еще не родившихся детей. Убивая, я сам бросаю вызов смерти.

– Смерть засасывает тебя как мертвая воронка в быстрой реке?

– Ну... Кэмэл, ты наверно сидишь и думаешь что я – слабак. Что твой взводный, который тебя вырастил и воспитал, – слабак.

– Да нет...

– А вот ты подумай, – кто мы такие, чтобы решать, кому жить, а кому умереть, кому страдать, а кому радоваться.

– Иногда... я стреляю по призракам, мне так кажется... Я вернулся на войну ради пацанов, которые уже больше никогда не воплотят свои мечты в жизнь... Я таких живых видел в госпитале – им гораздо хуже, чем мертвым. Может поэтому мне иногда становиться страшно.

– А мне не пристало бояться людей, я никого не боюсь, лишь Бога. Когда воздух наполнен пулями, когда воздух пропитан молодой кровью, когда воздух питает смерть, – я спокоен. Но иногда, сразу после боя, слушая тишину и бешеный стук собственного сердца, я начинаю сходить с ума. Ты думаешь, почему офицеры спиваются? Они пьют горькую, чтобы избавиться от боли. И если бы я не пил после боя, я, наверное, сошел с ума и вышиб себе мозги. Я живу такой жизнью, когда каждый день проходит так, будто это мой последний день, будто я собираюсь умереть сегодня. Господь знает....

– Ты веришь в Бога?

– А что, кто-то не верит? Когда становится трудно, я имею в виду когда человек уже не в состоянии помочь себе сам, он всегда вспоминает о Боге.

– Значит, не веришь?

– Не знаю, но я этого никогда еще в открытую не говорил, верю я или нет.

– Для чего мы живем? Давать миру больше, чем брать взамен? Тогда, все-таки, зачем нам дана возможность убивать?

– У меня ответов нет.

– У меня тоже.

– А сейчас? Может, Бог следит над нами? За боевиками, за селом, за заложниками, за местными?

– Ты думаешь, Он позволил бы безнаказанно взять в заложники больных женщин и детей?

– Не знаю, я не способен думать так масштабно.

– Что за балаган вы тут устроили? – я не успел заметить, как к нам подошел ротный. – Нюни сидите распускайте! Что измениться от вашей философии?

– Ничего, тащ сташлетенат.

– Именно. Даже я, старик, давно понял, что лучшие люди умирают первыми: молодыми, здоровыми, в расцвете сил. Это доказано жизнью, это закон. Мечети горят, самолеты падают, корабли тонут, мужики умирают. Каждый день вокруг меня много смерти. А сколько раз она заглядывала мне в глаза? Афган, Чечня, теперь вот тут еще сижу по уши в дерьме. Слишком многие из тех, кто был рядом со мной, давно на кладбище. И иногда я, находясь на похоронах своих товарищей и глядя, как свежевырытую могилу закидывают землей, думал: "Ну все, все кончено, надо менять профессию...", но чуть позже приходила такая непонятная штука – месть, и я аж трясся от желания быстрее вернуться на войну. Чтобы отомстить.

– Да мы, че-то, о Всевышнем вот вспомнили.

– А что Всевышний? Он любит равенство, он не дает преимущества ни добру, ни злу. Он регулирует равновесие. За каждую смерть он дает жизнь, и наоборот. В мире должно быть ровно столько плохого, сколько есть хорошего: соблюдается равенство противоположностей. Природа сохраняет необходимый паритет, необходимый баланс. И своей болтовней вы ничего не измените, ротный взглянул на часы, и устало нахмурясь, толкнул взводного в бок: – Не нравится мне ваши божественные сплетни, вы че, умирать что-ли сегодня собрались? Бога вспомнили! На Бога надейся, а сам не плошай. Кончайте пересуды, и помните: нам никто не поможет кроме нас самих, все что у нас есть – это мы сами. Кому нужна наша жизнь? В первую очередь – нам самим. И вы знаете, как ее сохранить.

– Убей, или сам будешь убитым? – я воинственно поднял автомат над головой.

– А ты, я погляжу, не такой тупой, каким кажешься, – засмеялся ротный, осторожно опуская мой автомат.

– Сами же научили...

– На свою голову и научили. Ладно, закругляйтесь, а то хуже будет, если салаги услышат ваше нытье, они до смерти обосрутся, а им итак хреново. Вставайте, хватит трепаться, не пристало мужикам. Лучше вон, зикр потанцуйте, для уверенности.