Текст книги "Цикл произведений 'Родина'"

Автор книги: Раян Фарукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Привезли в Ханкалу, в полевой госпиталь. Там раненых – тьма. Для новеньких – мест нет. Положили на скрипучую кровать в коридоре старого барака, сказали: "Жди!" И я ждал. Кто-то пришел и осмотрел меня, не помню мужчина или женщина, а может, и не важно это вовсе. Неизвестный быстро поставил диагноз:

– В аэропорт его везите, пусть во Владике такого ремонтируют! А я, я ничем помочь не могу!

Грязный УАЗ – "буханка" принял меня в свою открытую пасть тарахтеньем еле живого мотора. Я, оказавшись со всех сторон зажатым другими ранеными, выяснил, что являюсь не единственным пассажиром этой чудо-техники. Но за мою несчастную голову никто не задевал, и я успокоился, закрывая лицо выдвинутыми в обе стороны локтями. Напихав нас друг на друга в два яруса, рядовой хитрой армянской наружности пинком захлопнул двери. "Килька в томатном соусе". Только вместо рыбы – солдаты, а вместо соуса – кровь. Не знаю как, но мы доехали до вертолета живыми, едва не спекшись в жаре этой микроволновой печи ржаво-металлической конструкции.

В "крокодиле" громадной вертушки лежали пятеро, я стал шестым. Еще около тридцати бойцов сидело в различных позах. Визжа лопастями и матерясь офицерами, вертушка рывками взлетела, еле оторвав свои худые ноги облысевших колес от смертельно опасной ичкерийской земли. "Инш Алла!"

Мысль "я сваливаю из этой долбанной Чечни" настолько всех успокоила, что за весь полет до Владикавказа никто, включая самых тяжелораненых, даже не пикнул. Никто не стонал, не охал, не ревел, не бредил! Тишина. Я слышал только завывание ветра. "Я – ветер вольный! И я лечу!" – кричала моя душа, но ответа не слышала, боль захлестнула меня новой волной небытия.

Небольшое старинное красивое двухэтажное здание никак не походило на госпиталь. Невысокий симпатичный заборчик, аккуратно подстриженный кустарник, ровно подпиленные деревья. Все здесь производило приятное впечатление барского особняка девятнадцатого века. Успокаивающая, убаюкивающая обстановка. Внутри здания тоже не плохо – бело и чисто. Когда мне делали уколы и меняли повязки, я лежал на носилках на втором этаже, в коридоре. Через час боль отпустила и я, при помощи санитара, смог встать. Проводив меня до туалета и объяснив, где находиться душевая, он ушел к следующему пациенту, оставив меня наедине с самим собой. Наконец-то! Живительная струя теплой воды смыла с меня пот, грязь и ужас последнего дня. Лишь голова, укутанная мазями, ватой и бинтами, оставалась тяжелой и жадно требовала почесать себя под слегка промоченными повязками. Вода вернула хорошее настроение. Я никогда не переставал верить в лучшее, я по натуре оптимист, сейчас же, после душа, я увидел свое будущее. Будущее оказалось довольно перспективным: все в ажуре, чин чинарем, хорошие парни побеждают плохих и, все такое прочее. "Прихожу из армии, само собой разумеется, бодрым и здоровым. Отдыхаю месяц. Жаль, водку не пью, а то бы покуролесил на славу. Ладно, потом устраиваюсь на не пыльную, высокооплачиваемую работу, поступаю на заочку в техникум, защищаю диплом. А после? А после, женюсь! Да, на самой красивой девушке на земле! Так, сына рожаем. А потом..."

– У тебя как дела? Нормалек? А то, ты долго, я уж забеспокоился, – в кабинку заглянуло рыжее незнакомое лицо,– не помер ли ты там.

– Спасибо, живой! – с обидой отрываясь от грез, отозвался я незнакомцу.

– Ты скоро? Я бы тоже оттянулся. Мыться хочется, жуть как чешусь!

Веснушчатая физиономия скрылась за дверью. "Веснушка хочет помыться!" подытожил я и вылез в коридор.

– Иди, радуйся.

– Саня. Меня зовут Саня. А тебя, сказали, одеть и проводить до кровати. Она в палате, на втором этаже. На вот, бери, тут полотенце и одежда.

Я и забыл, что из одежды на мне только бинты. Взяв из протянутых рук Веснушки полотенце, я тщательно вытерся. Надел больничную пижаму.

– А это куда? – кивнул я в сторону своего тряпья.

– Здесь оставь. Сами уберут куда надо. Помочь или сам дойдешь?

– Дойду.

Бодрый, как заново родившийся, я отправился на поиски палаты. По пути остановился на большущем открытом балконе, отворяющем прекрасный вид на закат. Свежий воздух возвращал чистому телу желание жить. Солнце огромным раскаленным шаром передавало привет теплому ветерочку, покачивающему раскрывшиеся бутоны неизвестных мне цветов. Где-то запел мулла. Благодать! Тело мое дышало, душа пела, а желудок урчал от голода. Вспомнил, сволочь, что не ел с обеда, и бастовал. Музыкой булькал в пустом чреве.

– Татарин! Сержант! А ну, пади сюда! – на балкон зашел высокий подтянутый полковник, – Кушать хощишь?

Полковник, на вид сорокалетний даг, взял меня под руку и повел куда-то по коридору второго этажа. Тычком открыв дверь, он пробасил:

– Дабро пажаловать дарагой, захади!

За длинным, накрытым газетами столом ужинали человек семь офицеров.

– Давай, давай, не стесняйся! Сюда садись! – заросший щетиной майор побарабанил по свободному стулу. – Садись, поешь немного, да не стесняйся ты! Не стой столбом, сиднем садись! Давай, присаживайся! Под чеховскими пулями гордо ходил, а перед своими мужиками стесняешься, а?

При виде гигантской алюминиевой кастрюли, до верху набитой сосисками, слюнки потекли самопроизвольно, а желудок заурчал пуще прежнего, призывая меня волком наброситься на пищу. Кетчуп, ломти ароматного черного хлеба, бутылки с минералкой, апельсины и яблоки так аппетитно просились быть поглощенными, что я, без лишних слов, сел на указанный стул и... И чуть не взвыл от обиды. Рот не открывался! То есть, открывался так, что ничего кроме тоненького ломтика сыра не лезло, упираясь в зубы. Да и сыра на столе не было. Я разочарованно обвел взглядом офицеров, мол, как же так, еда есть, а есть – не могу.

– Не можешь что-ли? Вот зараза, угораздило же так! – хрустя хлебной горбушкой, майор обратился к молодому капитану. – Помоги гостю!

– Сосиску? – мог бы и не спрашивать капитан.

– Угу!

Отрезав тонюсенький ломтик хлеба, капитан обмазал его кетчупом. Сосиску он смог разделить на три ювелирно-прозрачных части.

– Так пойдет? Попробуй!

– Спасибо!

Чтобы насытиться этим шедевром творческого минимализма, у меня ушло боле получаса вкусного своим недостатком времени. Двумя руками запихивая в рот совсем по чуть-чуть, я сталкивался с проблемой переработки пищи. Жевать было больно. "Вместо зубов, одни мягкие десна" – кривился я, тщательно пережевывая бутербродное лакомство. Пока я мучился, офицеры под чистую смели продукты со стола, подшучивая то надомной, то над капитаном.

– А чайку слабо чифирнуть?

– Буду!

В стеклянные стаканы плеснули кипятку. Макнули – на всех – два пакетика с душистым индийским чаем. Майор, судя по всему, хозяин комнаты, достал из тумбочки банку с сахаром и горсть шоколадных конфет.

– Налетай, братва!

Чая я напился вдоволь. Как не лопнул после четырех стаканов осушенных за пять минут? Загадка.

– Согласись, лучше пулю поймать, чем от ерунды сгнить, – нашел новый повод для разговоров майор, – а, татарин?

– Ему не до размышлений! Вишь, он-то как раз и поймал! – широкими белыми зубами надкусывая очередную конфетку, прочавкал невысокий полный старлей, – а про какую ты ерунду чешешь, не понял?

– Э! – многозначительно поднял вверх указательный палец хозяин комнаты, – Понимаете, это во второй мировой, когда многокилометровый фронт, когда атака лоб в лоб – двадцать на двадцать тысяч, когда тыл в несколько взаимозаменяемых рядов и обозов, это одно. Тогда до девяноста процентов выведенных из строя бойцов составляли раненые на поле боя, из которых после лечения до семидесяти процентов возвращались в строй. И другое, это локальные конфликты. Что в Афгане, что сейчас, более половины пострадавших солдат – это подхватившие дезу, желтуху, болячки всякие от несоблюдения гигиенических норм. Да, таких больше чем раненых при обстрелах, и их толком назад не возвратишь. Специфика своя существует. Например, когда...

– Ладно, кончай заливать медициной, лучше чаю налей!

Еще минут двадцать послушав пространные разговоры: от бездарной игры футбольного московского "Спартака" и до дурацкого прыщика на лице самой молоденькой медсестрички, я поблагодарил офицеров и встал.

– Я провэду да палаты,– вызвался помочь все тот же полковник. Патопали!

Свет в палате был выключен и я, только присев на непривычно мягкую кровать, сразу отключился. Устал за вторую половину этого абсолютно сумасшедшего дня больше, чем за всю неделю, вот и заснул без задних мыслей быстро и крепко. И даже когда ночью мне делали уколы, я продолжал спать и видеть сны.

Сны мне сняться очень редко. Я подметил, что это случается только после ярких, надолго запоминающихся событий, о которых потом часто думаешь, видимо, даже во сне не решаясь отвлечься от заданной мозгом темы. "Дерьмо случается" – есть такая фраза в моем любимом голливудском фильме "Форрест Гамп". Именно так можно назвать этот сон, снова подробно прокрутивший в моем наивно-добром подсознании события, основательно изменившие мои будние чеченские дни.

Очухался я в операционной. Было утро, точное время не знаю, не спрашивал. Несколько симпатичных медсестер, приятные лица которых невозможно было скрыть даже самой исполинской, на пол-лица, марлевой повязкой, копошились возле стола, где я, открыв глаза, потерял последнюю возможность досмотреть сновидения до хэппи-ендовских финальных титров.

Подошла врач, опять женщина! Сколько испытаний проходят они, выбрав трудную профессию военного медика! И как эти хрупкие, созданные для любви создания, находят возможность не выбиться из колеи, не пасть от ужасов увиденного, не спиться от стрессов, не сойти с ума от ежедневной паранойи войны. Все врачи – великие люди, а женщины – тем более.

Меня удивили запястья ее рук. Тонкие, загорелые, с едва проступающими ниточками вен. Элегантные и легкие, как у московских барышней картин девятнадцатого века. Красота!

А красота, спрятавшись за холодной резиной перчаток, принялась за свое благородное дело. За мою голову.

Операция прошла успешно. За час ковыряний в моем "чайнике", часть ненужного оттуда извлекли, часть – достать не сумели и оставили до лучших времен, а если "эта железная ерундовина его не будет беспокоить" – то и до конца жизни.

"Блин. Вот так и буду ходить с железной меткой в самом центре головы до скончания дней моих." – я поежился от таких, не вполне приятных, но главное – жизненных перспектив. Прекрасная "врачиха" заметила оживление на моем каменно-гранитном фэйсе лица и, стянув маску, улыбнулась, блеснув красивыми ровными льдинками зубов сказочной снежной королевы.

– Ну, что, очнулся? Живой? Это хорошо. Больно было? Нет? Ты татарин, да? Татары – сильные люди! Как и любые мусульмане, татары всегда с честью выходят из любых затруднительных положений, – обжигала меня своими большими карими глазами "врачиха", – а я после института у вас в Татарии жила два года, в Набережных Челнах работала. Знаешь Челны? Знаешь. Люди у вас в Татарии хорошие, добрые. И сильные. Там хорошо у вас дома. И у тебя все будет хорошо.

– Хо-ро-шо... – снова закрывая тяжелые веки, я еле-еле повторил ее последние слова, – бу-у-дет...

"Мусульманка. Чувственные губы, проникновенный невинный взгляд. И душа у нее красивая. У такой женщины не может быть другой души, кроме как красивой. Ой, ее бы домой привезти..."– расчувствовался я лежа в непонятно каком полусознательном состоянии в своей палате. Так и уснул в грезах. Хорошо было, было легко, было уютно. Лекарства подействовали. Наверно так. И пусть так, главное, была подсознательная уверенность в завтрашнем дне, в дне, наполненном радужными перспективами лучшей жизни. Мирной жизни. С рыбалкой, с шашлыками, с футболом, с вечерним просмотром (в тридцатый раз) наивного тугодума "Форрест Гампа".

Протяжный душераздирающий стон, больше похожий на волчий вой, принудительно вернул меня на бренную землю. Десятки окриков, вздохов, причитаний, голосовых конвульсий и стенаний, расшевелили мой временно утухший организм. Я все понял. Привезли новую вертушку раненых. Новую партию горя, страданий, боли. Новую волну исковерканных войной судеб.

эпизод третий: " Вэрхний шправа " (Пес. Татарстан.)

Я сидел в кресле стоматолога и щурился. Не то от яркого солнца, чьи жестокие лучи, пробивая двойные стекла окна, светили прямо в глаза; не то от нечеловеческой боли, сводившей меня с ума последние двое суток. Зуб болел как бешеный. Я две ночи не спал и уже почти сутки ничего не ел, – мучился. Не шел в зубной кабинет не от страха перед болью, а скорее, по еще детской привычке боятся звука сверла, ломающего крепкую эмаль зуба. Но пойти в стоматологическую клинику и добровольно сесть в кресло самого известного в округе живодера мне пришлось самостоятельно. Если бы сегодня я этого не сделал сам, на следующий день наверняка понадобилась бы карета скорой помощи для вывоза совершенно беспомощного человека. То есть меня.

Пинком открыв дверь, в комнату вошел плотный, с пока еще немного выпирающим пузом живота, мужчина лет сорока. Лицо красное, с пропаханными на лбу тремя линиями глубоких морщин. Шевелюра густая, ярко-черная, ни единого седого волоса не видать. Глаза – чисто татарские, хитрые, с прищуром. Ладони, которыми мужчина покрутил у моего лица, были огромными, длинные пальцы могли без труда удерживать на весу баскетбольный мяч. "Ну и врач!" покрылся я "гусиной кожей" представив, что две эти совковые лопаты залезут ко мне в рот, и будут там ковыряться.

Осмотревшись и лукаво улыбнувшись, врач помыл руки в сверкающей белизной раковине и, вытирая огромные, невероятных размеров, ладони о давно уже не белоснежное вафельное полотенце, поприветствовал меня кивком головы. Я ответил тем же.

На что жалуемся, больной? – он решительно заглянул в мой широко открытый рот. – Болит, не болит?

Жуп болит... Вэрхний шправа. – с трудом прошептал я, из последних сил вцепившись в ручки кресла.

Будем дергать?

Будем...

Сестра! – врач жестом пригласил к работе молодецкого вида медсестру Начнем!

Почти час двое, а затем и вовсе трое, медработников тщетно пытались извлечь наружу мой, отказывающийся сотрудничать, трижды развалившийся на части больной зуб. Только после третьего укола, когда две сестры стальной хваткой держали мокрую, распухшую до безумства, голову, облаченные в резиновые перчатки руки доктора наконец-то извлекли изо рта предмет всех моих отчаянных страданий. Зуб. Здоровенный коренной зуб. Точнее, то, что от него осталось. Изогнутый пожелтелый корень, да кусочек мяса, висевший на конце этого ужасного чуда.

Мои мучители, шикарно улыбаясь, принялись мыть руки и вытирать намокшие от пота лбы, а я – потерял сознание.

эпизод четвертый: "Звонок" (Пес. Татарстан.)

Достичь родного порога я смог только через час. От зубного кабинета до дома – ровно километр пути, а я тащился как последний алкоголик: держался за забор школы, за ветви деревьев, за ограды соседних домов. Открыв дверь, я, первым делом посмотрел в зеркало, висевшее в прихожей. Дааа! Зрелище не для слабонервных! Губы надулись до негритянских пропорций, щеки распухли, рот не открывался, а глаза утверждали мне, что я – китаец. Вытерев лицо влажным полотенцем и приняв таблетку обезболивающего, я прилег на диван. И только боль чуть-чуть стала отставать от нападок на полость моего рта, а тело погрузилось в легкий сон, как раздался телефонный звонок. Совсем не кстати. Поднимать с мягкого дивана свое захворавшее туловище мне не хотелось, и лишь после третьей серии пронзительных трелей я, охая, встал, дохромал до телефона и поднял трубку. Сквозь волны шумов и потрескиваний российских междугородних линий, незнакомый женский голос сообщил:

– С вами хотят поговорить. Я передаю трубку.

– Кому? А кто звонит? Вы к кому звоните? – завывая от боли во рту, недобро пробурчал я. – Вам кто нужен?

– Это военный госпиталь Оренбурга. С вами желает поговорить больной.

– Какой еще госпиталь? Я тут причем? – едва не швырнув трубку на рычаг, я переспросил, – Я тут причем? Какой еще госпиталь?

– Э! Это я с кем говорю? – вмешался хриплый и невнятный мужской голос.

– А че? – напрасно тратя оплаченное за междугородку время, я от колющей боли подпрыгивал у телефона. – Вы к кому звоните?

– Не, это не Пес, – разочаровался мужчина на том конце провода, – голос не его. Сестра, нате, трубку возьмите.

– Извините за беспокойство, до свидания! – со мной прощался уже знакомый женский голос.

И тут до меня дошло! "Пес!" – так меня называет только мой вечный друг по имени Мистер, который сейчас должен быть в Чечне, и из-за которого приходиться уже несколько месяцев смотреть выпуски вечерних новостей – а вдруг его покажут. Только почему он звонит из Оренбурга, из госпиталя? Вот черт! Значит, его ранило, и он лежит в госпитале! А я, старый идиот...

– Нет, не кладите, пожалуйста, трубочку! Дайте больному! – неистово закричал я. – Дайте больному!

– Хорошо, – неожиданно согласилась добродушная женщина, – говорите!

Я закричал еще громче, на пределе возможностей моего, трижды замороженного уколами, рта:

– Это я, я! Это я – Пес! Как дела? Ты, почему в Оренбурге?

– Не, это не он. Голос не его. И не кричит он, спокойно разговаривает. – Мистер снова решил прервать никак не клеившийся разговор. – Возьмите трубку, – видимо он обратился к телефонистке, затеявшей весь этот переговорный процесс, – спасибо, я пошел.

– Это я! – не унимался я. – Просто мне зуб выдернули, мне трудно говорить, и голос поэтому, наверное, изменился. Это же я!

Я понял, что для достижения взаимопонимания, я должен подать условный сигнал типа того, по которому я сам догадался, что мне звонит Мистер, и я стал перечислять прозвища наших общих друзей:

– Мистер! Доктор! Пух! Славон! Мария! Рыбка!

– Точно, это – ты! – обрадовался Мистер. – А я, было, думал, что не ты. Как дела?

– Ничего, голова только болит. Зуб проклятый, – я не нашел ничего более интересного, как говорить об этом глупом зубе, – болит.

– У меня тоже голова болит.

– Что, тоже зуб? – стормозил я.

– Ага, точно, зуб...

"Пип, пип, пип, пип!" – короткие прерывистые гудки прервали наш совершенно бессмысленный разговор.

"Вот, дурак! Не виделись и не разговаривали целую вечность времени, а я чушь какую-то нес про зуб. Вместо того, чтоб его расспросить, что да как, я про свой зуб... " – занервничал я, все еще стоя у телефона и пережевывая содержимое разговора.

Минут через пять, окончательно домыслив, что "если Мистер в Оренбурге, а не в Чечне, если Мистер в госпитале, а не в Чечне", то он – ранен, и я, кретин эдакий, понял: "Мистер ранен, а зуб – это отмазка."

Быстро схватив носовой платок – для вытирания последствий постепенного разморожения десен, то есть для вытирания слюней – я выбежал на улицу и помчался к родителям Мистера. "У них телефона нет, а значит, они не в курсе, что Мистер ранен и лежит в госпитале" – первый раз за день здраво рассудил я, как угорелый летя с радостными – жив – и не радостными – ранен новостями к дому Мистера.

эпизод пятый: "Печенье" (Мистер. Оренбург.)

– Спасибо вам. Ну, я пойду. – Я пожал приятно мягкую ладонь дежурной медсестры, разрешившей мне позвонить домой прямо с ее, обычно никому недоступного, телефона.

Звонил я не совсем чтобы домой – там телефон не установлен – звонил лучшему другу, но это – равнозначно. Он, наверняка уже прибежал к родителям и взахлеб рассказывает им о разговоре. Мама, наверное, тихонечко плачет, отец – выгоняет из комнаты братишек – чтобы лишнего не знали, а они сопротивляются, настаивая, что дети – тоже люди и они тоже имеют право на информацию. А где же кот? А кот, как обычно, лежит на стульчике на кухне у теплой плиты и дрыхнет, во сне таинственно пошевеливая длинными серыми усами.

Не надо было звонить. Родители сейчас на уши встанут от таких известий. И приедут еще сюда. Недалеко, конечно, всего 550 километров. Но с работы надо отпрашиваться, с машиной надо договариваться и вообще, так весь поселок узнает, что со мной и как. Не люблю я такую огласку. Поселок у нас маленький: на одном конце чихнут, а на другом скажут, что взрыв был. Слухов будет! Сделают из меня черте-кого, да будут лопотать целую неделю.

За размышлениями я не заметил, как дошел до палаты. А там – сюрприз! Смачно жуя мои (!) печенье, на моей же кровати сидел Муса! Этот хитроиспеченный башкиренок и здесь донимает меня!

– Здорово, братишка! – заталкивая остатки печенье, в итак до отказа набитый рот, прочавкал Муса.

– И ты здесь. Тебе бы лишь бы не работать! – я крепко сжал протянутую мне руку. – Здорово, Муса! Какими судьбами? Как нога? Как там наши пацаны в бригаде?

Нагло доев все сладости с моей тумбочки, Муса рассказал мне о том, как почувствовав острую боль в голени, решил навсегда завязать с войной, и поэтому сразу драпанул в медчасть, нечаянно забыв обо мне.

– Ты же сильный и здоровый, не то, что я. Я думал, тебе ничего не будет, – он в недоумении, мол, как это тебя угораздило, развел руками и продолжил свой эмоциональный треп, – ты же знаешь. Я, это, блин, как всегда, блин. Мне сейчас документы наладят и я отсюда – и в часть. Танцевать могу, ходить могу, приседать могу, а лежать – спать тем более могу, так что я тут проездом. Вот тебя нашел, зашел поздороваться. А то, как, родной командир отделения болеет, а я, что, даже не навещу что-ли. Да не в жизнь!

Слушая Мусу, я почесывал затылок: "Вот заливает, гад!", но молчал, не икал, не перебивал, а в конце даже пожал ему руку.

– Молодец, что живой!

– Ну, я, это, пошел уже. Давай, командир, не болей! Бывай, – Муса встал и пошел к двери, – выздоравливай!

Улыбнувшись неожиданно появившемуся, и так же неожиданно удалившемуся визитеру, я лег на кровать.

Грязными руками вытаскиваю из-под серой мятой подушки загаженную жирными пятнами тонкую двенадцати страничную тетрадку. Ровно по середине открываю: шестая страница получается, центр отдельно взятого мироздания, пупок земли тетрадочной, эпицентр словесной несуразицы, буквенный рай. Из бокового кармана "камка" двумя пальцами выуживаю ярко-желтую, со сгрызенным колпачком, ручку. Паста обычная – толстая, темно-синяя. Вздыхая, перебираю в памяти наиболее запоминающиеся события последнего дня. Ничего особенного. Все живы, здоровы, в роте потерь нет, у соседей тоже все лады. Никого пока не привозили. А вот позавчера у нас заварушка была. Привезли одного двухсотого и тринадцать раненых. Некоторые тяжелые были. В госпиталь их на вертушке отправили, кого в Ханкалу, а кого во "Владик" – на операцию. Не знаю, может кто-то из них и помер по дороге. Не знаю, врать не буду. Как-то равнодушно я об этом рассуждаю, к смерти привык что-ли, отупел или отморозился, но начиная с пятого августа потери стали преследовать нас ежедневно – тут не до рассуждений стало, когда до смерти – один шаг. Но нам везло, а соседям – нет. У них потери в несколько раз больше наших. Окружили их нохчи где-то в центре города и долбят неделю подряд. Озверели совсем. Война – войной, но над трупами – зачем издеваться, нас хотя бы похоронить по-человечески можно или нет. Не хочу домой с вывернутыми наизнанку внутренностями, хочу живым. Ладно, сегодня писать ничего не буду, не писатель я, голова по-другому работает, по рабоче-крестьянски. Я закрыл тетрадь и надежно спрятал ее назад, под подушку. Идти надо, моя очередь заступать на дежурство. Моя очередь дежурить на тонкой, невидимой полосе между жизнью и смертью.

Я открыл глаза. Черт! Мокрым от холодного пота, нескромно захватившего мое сонное тело, я лежал на железной скрипучей кровати и глубоко и громко дышал. Я огляделся. Оказалось, я не в солдатской палатке на окраине Грозного, а в госпитальной палате в центре Оренбурга. Треклятый сон на несколько мгновений вернул меня на последнюю русскую войну ХХ века. Вернул, что бы напомнить о смерти, выпустившей меня из своих цепких лап по известным только одному Всевышнему причинам.

Дневник я вел всего дней десять. Нет, записывать для потомков важную правду войны я догадался не сам, у капитана одного подглядел. Но писал только о том, что видел своими глазами. Ровно пять страниц мелкого ровного почерка набралось в моем дневнике. Только где он сейчас? Когда меня ранило не до дневников было. Из личных вещей у меня остался только военный билет, в котором появилась единственная новая запись: " Ранение 19.08.1996г. Получил минно-взрывную травму, контузию головного мозга легкой тяжести, огнестрельное слепое осколочное ранение правой височной области." Вот так, ничего лишнего.

эпизод шестой: "Я против Вас!" (Пес. Татарстан.)

Двумя руками сильно толкнув дверь, я влетел в прихожую. Родители Мистера только что пришли с работы, поэтому и были в прихожке переодевались: снимали пыльные спецовки. На звук открывшейся двери выглянули братишки. Увидев меня – с красным лицом, возбужденного и задыхающегося, они притихли.

– Живой! – только и смог выговорить я.

Гурьбой молча прошли на кухню, поставили чайник. Я обвел самых близких Мистеру людей взглядом:

– В госпитале он. В Оренбурге.

– Ах! – выдохнули они одновременно вчетвером. – Когда?

– Звонил мне пять минут назад. Сказал, что живой... Всем привет передал. И связь оборвалась... Больше не звонил.

– Что сказал-то? – мать вытирала первые слезы. – Ранен?

– Ничего страшного. Царапнуло, – соврал я, чтоб ее успокоить, чуть-чуть.

– Мать, – поглаживая густые черные усы, отец Мистера ласково глянул на свою жену, – завтра поедем.

– Чайник вскипел. Чаю?

... Через час, придя домой, я сразу открыл свой песенник. Еще через час, кривым размашистым почерком вывел: "Я против Вас!" Это была моя первая песня о чеченской войне. Первая, посвященная друзьям, прошедшим через этот ад. Первая, которую Мистер, стесняясь и скрывая слезы, через день слушал из старого госпитального магнитофона.

Сколько таких песен я напишу потом, я еще не знал. И представить себе не мог, как коснется эта война меня, никогда не видевшего смерти близко, никогда не стрелявшего во врага в упор, никогда не ходившего в атаку врукопашную, никогда не нюхавшего пороху, и до того момента никогда не задумавшегося о причинах и последствиях этой войны. Еще не было беспробудного пьянства одного друга-ветерана, не было ежедневных драк другого, еще не возвратился из армии третий, еще не подружился с четвертым, еще не ездил в госпиталь к пятому. Еще не видел этой войны...

(февраль 2003)

* 4. РЯДОВОЙ Кэмэл *

"Сражайтесь на пути Аллаха, но не допускайте крайностей, не будьте вероломны, не подвергайте людей пыткам, не убивайте ни женщин, ни стариков, ни детей" Пророк Мухаммад

Каждый солдат, из тех, кто там был, не забудет войны никогда...

Юг, солнце, пляж, море, простор, кайф.

Новороссийск, ВДВ, казармы, армия.

После шести месяцев спецподготовки в военно-полевом лагере 7ой Гвардейской воздушно-десантной дивизии я, показавший отличные результаты на учениях, был зачислен в сводный батальон для проведения антитеррористических операций на территории Чеченской Республики. Короче, поехал на войну.

Из "Новороса" до Моздока добрались на грузовиках УРАЛ, затем на вертолетах МИ-26, или "коровах", как их у нас называли, долетели до аэропорта "Северный". Разместились в Ханкале, на пункте дислокации большинства воинских частей, принимающих участие в боевых действиях. В Ханкале народу – пресс, это и солдаты, и все командование тактической группировкой, и журналисты, и эмиссары из различных международных организаций.

Первый бой, по-армейски – "выход на боевые", состоялся на пятый день моего пребывания в зоне вооруженного конфликта, то есть *** 1996 года. После прорыва банды полевого командира Салмана Радуева из Первомайского и Новогрозненского, мы, возглавляемые, тогда еще полковником, В. Шамановым (сейчас – губернатор, генерал, герой России) догнали и "дожали" часть радуевских боевиков, отставших от основной колонны. Удалось уничтожить более двадцати "духов", наши же потери были неизмеримо меньшими – всего несколько раненых бойцов. И среди них – я. Ногу чуть не оттяпали, гады, зла на этих уродов не хватает. А Шаманов, несмотря на звание, в те дни вместе со всеми подчиненными мерз в окопах, недоедал, недосыпал, но ходил в атаку, где тоже был ранен. Больно, холодно, страшно ему было, как и нам. Зато, Шаманов заслужил огромное уважение всего личного состава батальона. За него стояли горой и погибали смело. Каждый рядовой, видя решительность "батьки", сам заряжался положительной энергией командира и храбро шел в бой. Шаманов проявил себя настоящим лидером, мужиком, хозяином. Я, за таким редким талантом как он, и сейчас готов идти в бой.

За этот выход я был награжден медалью Суворова, но узнал об этом намного позже, уже на гражданке. Сейчас медаль лежит у матери. Она показывает ее подружкам, родственникам, гордится мной. А я горжусь своим взводным – классный мужик, настоящий профессионал. Не раз и не два он спасал нам жизнь. А ведь старше меня всего на чуть-чуть (мне тогда было 22). Жаль, не знаю где он сейчас, может, черкнул бы пару строк.

После уже не первых, но на сей раз непродолжительных каникул в госпитале, я добровольно вернулся в Грозный. Весь март и апрель входил в состав группы охраны Дома правительства Чечни, где видел многих из высокопоставленных чиновников, тогда находившихся на Северном Кавказе. Легально и нелегально. С официальными и неофициальными визитами. Все они туда приезжали. Практически весь столичный политический бомонд проходил через дверь, которую охранял я. Как будто здесь Москва какая-нибудь.

Затем, в мае, в составе своей роты, я стоял на блокпостах под населенным пунктом Шали, где обнаружил и обезвредил несколько боевиков. Удивлялся – плененные "духи" знали о расположении наших частей и планах нашего командования намного больше чем мы сами. Но за это они заплатили сполна. Нет, мы их не били и не мучили, ничего подобного. Просто поговорили по-мужски. Один на один.

С разными "духами" имел дело. Кто-то воевал за Родину, кто-то за Веру, а кто-то просто так – ведь делать больше ничего не умел, только воевать. Представьте, человеку двадцать лет, из которых он пять лет живет в состоянии войны. То есть, всю сознательную жизнь он, волей или не волей, сталкивается с войной. Работать негде, уехать – никак и некуда, а кушать хочется всегда. А если у него еще и жена, и дети, родители старые, их ведь тоже кормить надо. Да и религия вроде не против, если мусульманин немного повоюет, джихад и все такое прочее. Все стреляют и они постреляют. Что, хуже всех что-ли? И если таких несчастных неудачников еще можно постараться понять, (можно, да не нужно), то как понимать бывших уголовников, нашедших в этой войне радость безнаказанного убийства? Все-таки убивать людей – самый тяжкий грех в любой религии. Ой, не буду лезть в дебри, анализировать, сопоставлять, думать – не мое это. Сами голову ломайте, ежели хотите. Но скажу: большинство "духов" все же воевали за деньги. Сволочи, этим уродам нет никаких оправданий, кроме одного – пули в лоб. Кстати, само происхождение слова "дух" мне первое время оставалось неизвестным. Спрашивал у офицеров, они тоже ничего существенного объяснить не могли: "Дух – он и есть "дух". Уже под дембель встретил одного умника, который довел до меня истинный смысл этого слова: "Душман хренов!" На том и порешили.