Текст книги "Цикл произведений 'Родина'"

Автор книги: Раян Фарукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Сколько время? – неожиданно открыл глаза Сосед. – Ты че делаешь, пенек? Отстрелят тебе щас женилку, останешься без наследства. Ну, ты, крендель, придумал! – он звонко, нарочно смущая меня хохотом, заржал.

– Лучше без женилки, чем без головы. А женилку, между прочим, и новую могут пришить. Это сейчас умеют.

– Не дай бог, новую. Мне и со старой не плохо. – Сосед прекратил ржач. – Расслабься ты, женилка! Нельзя без отдыха, отдыхай!

Снова пытаюсь заснуть. Фиг там.

Пролежал с закрытыми глазами еще с полчаса. Сознание, в глубине души рисуя страшные картины смерти, не позволяет уснуть. Страшно умереть во сне, и на яву страшно. Страх охватывает меня и прожигает насквозь. Страх, страх, страх.

Грубый автомобильный сигнал чуть не поверг меня в шоковое состояние. Боясь открыть глаза и увидеть страшное, зажмуриваю и без того закрытые глаза. Лежу без движения, как труп.

В подсознание врывается Сосед:

– Ну и дела... Вылезай, смотри, фура приехала!

– Какая фура? – я открыл глаза.

– "КамАЗ", фура! Как она досюда доехала, ума не приложу.

– Что за фура? – оцепенение наконец-то пошло на убыль. Я, вслед за Соседом, поспешил увидеть это чудо собственными глазами.

Перегородив поперек всю улицу, рядом с нашей коробочкой стоял "КамАЗ" фура, огромный полуприцеп. Особых повреждений ни на кабине, ни на кузове я не заметил. Целехонький "КамАЗ", как с неба спустился, прилетел.

– Э, мужик! – Сосед осторожно открыл дверцу "КамАЗа". – Мужик! Ты откуда?

В стельку пьяный водитель, еле окинув нас мутным взором, прошептал:

– С Новым годом... сегодня же Новый год... А где ***ая бригада?

– Не знаю. А что тебе?

– У меня продуктов... полная машина... продуктов. Забирайте все, мне ничего не надо, – водитель кое-как подбирал нужные слова. – Забирайте все... Я домой хочу... Забирайте все... Меня сожгут, пропадут продукты... забирайте, – он чуть не вывалился с сиденья.

– А твоя бригада? – я, придерживая его за рукав, заглянул этому пришельцу в лицо и увидел черноволосого, лет тридцати пяти, мужчину с волевым подбородком и орлиным носом. Абсолютно нетрезвый, растерянный, неконтролирующий свои эмоции, он почти повис на моих плечах.

– Братуха... Открывай там, бери, все забирай. И друг твой пусть берет... А я домой хочу, домой... Берите, мужики...

– Сосед! Берем?

– Бери, солдат, пока дают! Беги, солдат, когда пошлют! Базара нет, будем брать!

Закрыв дверцу кабины, мы заглянули в кузов.

– В рот компот! Сыр, настоящий голландский сыр в моей любимой красной упаковке! Усман, давай, таскай! – Сосед не мог скрыть радости от такого шикарного подарка. – Больше сыра бери!

Целиком забив немаленькое десантное отделение БМП колбасой, сыром, хлебом, консервами, тушенкой и свежими куриными яйцами, мы поблагодарили водителя и отправили его в сторону пятиэтажек, к "махре". Так решил Сосед.

– Щас его там встретят, разгрузят, положат отоспаться, – оправдывался он мне. – Пусть лучше эта жратва пацанам достанется, чем душманам. Все равно бедолага до своей бригады не дотянет. Считай, мы доброе дело сделали. Может, именно за такие благие дела люди потом в рай попадают. И мы, значит, попадем.

– Благими намерениями выложена дорога в ад! – я вспомнил где-то ранее услышанную фразу. – Сечешь?

– That's all right, mama, that's all right! – напел Сосед.

– Че?

– Элвис Пресли. Великий и могучий. Таких надо знать, дюревня ты невоспитанная. Дэбилла из Нижнэго Тагилла! Деревенщина татарская! Запомни: Элвис Пресли – король мирового рок-н-ролла. Это музыка такая: рок-н-ролл. Быстрая, заводная, танцевальная. Элвис жил в Америке в шестидесятые, но он и сейчас считается непревзойденным, настоящим королем. Элвис Пресли – король мирового рок-н-ролла. А я, Сосед, король чеченского. Король чеченского рок-н-ролла! Звучит, как ты думаешь?

– Звучит. С тобой все звучит. Балабол чеченского рок-н-ролла. Вот ты кто. Балабол, – впервые за последние две недели я весело рассмеялся, хренового, потного, вонючего чеченского рок-н-ролла...

Удалось вздремнуть. Усталость, притупив инстинкты, победила страх и минут сорок я был в полной отключке. Дрыхнул, как кот на лавке. Проснулся от голода.

– Сосед, спишь?

– Нет. Тебя охраняю.

– Жрать охота. Давай, похаваем, еды-то навалом.

– Согласен.

Вылезаем на броню. Светает. В квартале тихо – не свистят мины, не взрываются снаряды, не стонут раненые. Почти мирная тишина. Смотрю на небо смог над израненным городом закрывает восходящее солнце, тучи темные, тяжелые, агрессивно-дымчатые. Смотрю на землю – снега нет, асфальта нет, только грязь, неприятная свинцово-пепельная жижа. Смотрю на БМП поцарапанная, замасленная, закопченная, с многочисленными выемками и вмятинами от осколков и пуль, раненая. Смотрю на Соседа – общий вид отвратителен, морда черная, волосы торчком, глаза красные-красные, усталые.

Больно мне, больно. Покажите мне другую, мою Россию.

Вздыхаю, громко сморкаюсь, сплевываю горькую вязкую массу за прошедший день забившую мою носоглотку. Теперь можно дышать.

Раскладываем еду: толстыми кусками нарезаем сыр и колбасу, большими ломтями ломаем хлеб, торопливо – царапаясь о края крышки – штык-ножом открываем консервы. Слюни, переполняя рот, вытекают и свисают на подбородке. Сосед довольно смеется, напевает что-то под нос, шутит.

Сделав бутерброд из всего, что было, я поднес его ко рту. Откусить не успел – вывернув из-за забора, на полном ходу к нам летел БТР.

Отбросив бутерброды, мы схватили калаши. Бэтэр тормознул резко, и трое бойцов, сидевших снаружи, едва не слетели на землю.

– Здравия желаю, мужики! Лейтенант ***, ***ой парашютно-десантный полк! – отчаянно пытаясь перекричать рев двигателей, тоненьким голоском представился худой миниатюрный боец, оказавшийся офицером.

Никаких знаков отличия ни на ком нет. Снайпера чеченские не разрешают звезды носить, звездных – "снимают" первыми. И офицеров от солдат здесь можно различить только по возрасту, да по густой щетине, черной полосой выделяющейся на неделю небритых рожах. А этот лейтенант – молодой, "зеленый", ни усов, ни бороды у него и в помине не было, может, он и не брился еще никогда. И не отличишь его от простого бойца. И по одежде не скажешь, что он – десантник, ростом не вышел. Я думал, таких мелких, как он, в десантуру и не берут.

А Сосед вытянулся в струнку и, как на конкурсе строевого смотра, отчеканил:

– Рядовой Шапошников!

– Это улица Госпитальная? А где улица Госпитальная? – спросил лейтенант и наклонился к открытому люку. – Выруби движки! Не слыхать ни хера!

– Не знаю, что за улица, товарищ лейтенант! – Сосед опустил автомат и вопросительно взглянул на меня. Я пожал плечами.

– Мне сказали, что здесь находится или госпиталь, или санчасть, или медсанбат, – разочаровался лейтенант. – Не важно кто, но кто-то из них должен быть. Объясняли, что где-то здесь или медгородок, или госпиталь. Если это, конечно, улица Госпитальная. Я не знаю, может, наши сами какую улицу так по-русски окрестили, чтоб сподручней было. Сказали, улица Госпитальная. Короче, мы будем прорываться к своим, на улицу П***, знаете, где это?

– Нет.

– А нам надо оставить в этом госпитале вот их, – лейтенант откинул угол брезента, который я поначалу и не заметил. Под откинутым брезентом, посредине между бойцами, на красном одеяле лежали два сильно обгоревших трупа. Очень сильно обгоревших, одни кости и сапоги, больше ничего.

– Мы их можем потерять при попытке прорыва, а хотелось, чтоб пацанов похоронили по-человечески. Это танкисты из нашего сопровождения. Имен я, к сожалению, не знаю. У них и документов-то не осталось никаких. Из "Мухи" их подбили, – лейтенант, по лицу ему дашь не более двадцати лет, снял каску. Боже мой! Лейтенант оказался седым! Седым – в двадцать лет!

– Ни хрена! – вырвалось у меня. – Весь седой!

Кушать расхотелось моментально. Я обмяк, сердце защемило. Мне снова стало больно. Больно за лейтенанта, за его десантников, за танкистов, за всех нас, за всех солдат необъявленной чеченской войны. И за родителей, которые получат похоронки и умрут от горя, умрут вместе со своими сыновьями, навсегда искалечив свои души гибелью ни в чем неповинных детей.

Не услышав моего восклицания, летеха продолжал:

– Их трое было. Эти выбраться не смогли... Когда мы их подбирали, они еще горели. А третий... третий вылез. Так снайпер, сука, сначала в одну ногу его ранил, потом в другую. Так он и лежал, кричал, помощи просил... Он знал, что мы рядом и что мы видим его, тоже знал. И снайпер, сука, знал, что мы рядом. А у меня из двенадцати подчиненных – осталось двое...

Я робко посмотрел на выживших в безумной передряге бойцов: каски набекрень, кирзачи рваные, некогда камуфлированные свитера стали черными и изодранными в локтях. Бронежилеты кривые, помятые, с мелкими пробоинами.

Бойцы сидели неподвижно, с усталыми, а потому беспристрастными, пустыми, отрешенными лицами.

– ... и я решил пожертвовать танкистом, ради спасения жизни моих двоих. По-другому я сделать не мог, – сам перед собой оправдывался лейтенант, снайпер положил бы всех. Я сделал, что мог сделать, но пацанам своим не разрешил ползти за танкистом. Они плакали, говорили "лучше умрем, но смотреть на это больше не можем". Но я не дал им возможности пойти за раненым... Снайпер, по одному, снял бы всех. Он притих, падла, притаился, ждал нас, я знаю, ждал, дав нам сойти с ума от стонов танкиста. Но мы сидели тихо, мы не показывались. А он, видимо решив, что мы ушли, добил танкиста и ушел. Ушел живым, падла... Но мы с ним еще встретимся... Я сам найду его, лично...

– Он снес ему голову... Тому танкисту, сука снес голову... разлетелось все... все... – безликим, почти равнодушным голосом выдавил из себя один из рядовых. – Он внутри у нас лежит... его тело... без головы... лежит...

Я смотрел то на останки несчастных танкистов, то на седого лейтенанта, то на его бойцов. Глаза мои наполнились слезами, в горле образовался ком, ладони вспотели, пальцы ног свела судорога. Стало неловко оттого, что мы тут спокойно сидим с колбасой и тушенкой, а летеха уже стал седым, а два танкиста превратились в маленькие нелепые обугленные фигурки, а их третий...

– Мужики, есть хотите? – я не нашел других подходящих слов.

– Чего? – на мое счастье лейтенант не расслышал моего глупого вопроса. – Не знаете где их оставить, да?

– Не знаем, мы сами заблудились, это не наша территория. Но думаю пехота, вы сейчас мимо них проедете, они вот, в этих пятиэтажках через дорогу, – указал на соседей Сосед, – должна знать про госпиталь. Если он здесь имеется, пехота вам покажет. Это их квартал.

– Спасибо! Счастливо... – БТР резко взял с места, и бойцы вновь чуть не попадали с брони.

– Не нарвитесь на духов! – Сосед помахал отъезжающим рукой. – Удачи вам, мужики! Удачи!

Я даже не попрощался с бойцами и не посмотрел им вслед. Я не замечал ничего и никого вокруг. Я стал одиноким. Злым, одиноким волком. Волком, которым руководит месть. Волком, готовым убивать. Волком, которому нужна новая, свежая кровь. Я был на взводе. Я рвался в бой. В безумный, кровавый, с кишками наружу.

Я решительно встал и снял автомат с предохранителя. Щелк! Патрон в патронник.

– Ты куда? – заглянул мне в глаза Сосед. – Э нет, так не пойдет. Жопой чую, сейчас натворишь ты глупостей, и придется мне тоже искать этот медгородок, чтоб тело твое сдать. Усман, послушай меня. Иди, полежи. Ты долго не спал, мозги твои выкипели, глаза не видят ни фига, стресс у тебя, браток. Стресс. Ничего ты сделать не сможешь, и погибнешь напрасно. Давай, договоримся так: ты поспишь, отдохнешь, наберешься сил. И мы вместе пойдем и порвем этих гребаных уродов на части. Я обещаю. Мое слово. Вместе вышибем говнюкам мозги. За наших погибших пацанов: и за "десу", и за танкистов, и за морпех, и за "махру". Мы с тобой за всех отомстим. Но только потом. А сейчас иди, полежи. Полежи.

Сосед медленно забрал у меня автомат, поставил его на предохранитель, повесил себе на плечо:

– Иди, лезь, полежи, давай-давай, я подежурю.

Я, словно под гипнозом, последовал советам Соседа и выполнил все его просьбы. Я уснул.

Политика.

Весь день провели с пацанами-пехотинцами.

С утреца к нам подошел какой-то мужик: чистый, статный, атлетически сложенный, лет тридцати. Поздоровался, представился капитаном, заместителем начальника штаба самарских. Расспросил, откуда мы и как оказались на его территории. Постоял, подумал и описал оперативную обстановку. Ровным, спокойным тоном объяснил, что живыми дойти до своих нам не светит. Предложил на время, "раз уж вы здесь стоите", присоединиться к одному отделению, у которых не хватало двоих – их накануне убило. Обещал бесперебойное обеспечение водой, едой и боеприпасами. Дал пять минут на раздумье. Пока капитан курил, мы с Соседом устроили тайное голосование. Особого выбора у нас не было, пришлось соглашаться. Согласились.

Знакомились с новыми сослуживцами с чувством вины за тех двух погибших. Я думал, что нас не примут, будут сторониться и игнорировать, может даже подставлять. Ничего подобного. Пацаны попались классные: добродушные, веселые, не жадные. Поделились всем, что есть. Хорошие ребята, с такими и погибнуть не зазорно. Особенно мы сдружились с двумя друзьями – не разлей вода – рядовыми с погонялами Сапог и Виноград. Не знаю, почему их так назвали, но ребята – от души. Все объяснили, расставили по полочкам, разжевали и помогли проглотить.

На боевые в этот день мы не ходили, работали на пункте временной дислокации. В работе, а мы укрепляли под огневые позиции окна квартир первого этажа, то, что потяжелее – Сапог с Виноградом охотно делали сами. Нам оставляли то, что полегче. Время пролетело незаметно, но результаты работы говорили сами за себя, потрудились мы на славу. На славу Отечеству.

Вечером появилось свободное время. Вчетвером сели кругом у нашего БМП. Кто курит – покурили, остальные, поеживаясь, подышали сигаретным дымом. Настроение не сказать, что отличное, но и не поганое, как было вчера вечером. За день никого из знакомых не убило – и уже хорошо.

Посидели, помечтали. Заурчало в желудках. Покушать надо. Расстелили газету, загремели мисками, ложками.

– Внимание, фокус! – Сосед, взмахнув указательным пальцем как волшебной палочкой, удивил наших новых друзей обилием хлеба и консервов всех известных наименований, а я поверг "махру" в шок, когда, как бы невзначай, вынул из-за пазухи колбасы и сыра.

Оглядев наши богатства, Виноград одобрил это дело, многозначительно вскинув вверх большой палец правой руки. А Сапог быстренько куда-то слетал и, с улыбкой на всю морду своего веснушчатого, покрытого большими красными болячками лица, продемонстрировал новый черный дипломат. Мы, затаив дыхание, ждали чуда. Сапог, с величественным видом древнеримского аристократа, торжественно открыл дипломат и развернул зевом к нам. А там – типичное солдатское счастье: пол-литра сорокоградусной – "Столичная" и пять бутылок другого превосходного спиртного, раньше отечественного, а теперь забугорного, импортного, а значит, более желанного – "Бальзам Рижский". Бальзам этот – спиртное для эстетов: бутылочки шикарные, глиняные, вылепленные в виде вытянутой груши, по 0,375 литра. Пробочки красивые, элегантные, оригинальные – под цвет и дизайн сосуда, а этикеточки кругленькие, ровненькие, приклеенные на самое дно, и поэтому не нарушающие естественной цветовой гаммы спиртного контейнера.

Бальзам, посоветовавшись, оставили до лучших времен, до завтра. А водку, растянув, чтобы хватило на три тоста, выпили. После "третьего", распитого по традиции молча и стоя, всем взгрустнулось. Каждый вспомнил, кого он потерял за первые дни нескончаемой, до самого ссудного дня, войны.

Сделали молчаливый перекур. Потом голодными дворовыми псами накинулись на еду. Кушали вкусно и сытно. Наелись. По телу разлился долгожданный плотский балдеж, аж вспотели. Настроение улучшилось до веселого. Травили анекдоты, житейские басни, да небылицы из армейской повседневки "до войны".

Несмотря на обилие первоклассной закуски, я опьянел. Не пил давно спиртного, и не расслаблялся давно, а тут разом – и то, и другое, вот и опьянел. Сидел, слушал рассказы двух "С" – Соседа и Сапога, и тихо посмеивался в кулак над их очередной сказкой.

Чем дольше сидели, тем байки становились жизненней и безрадостней. В итоге, дошли до ручки, стали обсуждать войну и политику нашего государства "в целом, в рамках мирового сообщества". Загнались конкретно. Грузанулись по полной. Сошлись на том, что "политика – дело грязное и правительство алчные сволочи; Ельцин – тупой маразматик, а Грачев – его прихвостень; но Россия – страна Великая, и воевать за нее будем до последнего".

– Вот у меня, дядя воевал в Афгане. И что он имеет? Если не считать двух ранений и контузии, то ничего. Ровно десять лет назад пришел он из армии. Ему – тридцать. Ни квартиры, ни машины, ни хрена у него нет. А ведь обещали помочь. Да и помощь-то нужна мизерная, в основном – моральная. Ну и в санаторий какой съездить не помещало бы. Для восстановления организма. У него ведь, если дождь идет, или снег, или град, ну, при перемене погодных условий, болит все, ноет внутри. Кричит по ночам, на помощь зовет. Нормальный он мужик, люблю я его. Когда трезвый – нормальный. А как выпьет, продыху нет. Никто не против алкоголя, в умеренных дозах даже, говорят, полезно. А он, по любому поводу водку жрет. День ВДВ – он пьян, день автомобилиста – он пьян, день инженера подзаборных наук – он все равно, пьян. Жена раз пять от него уходила, да возвращается, не хочет, чтоб сын без отца рос. Молодец-женщина, терпит. То, что дядька пьет как скотина, я не одобряю. Он же мужик, десантник. Мужик должен держать себя в руках. При любых обстоятельствах. А он... Душа у него болит. Лечить его надо. Лечить. Показать, что он – нужен, что он – нужный нам человек. Лицом к нему повернуться, добрым словом помочь.

– Ходить, просить надо. Никто не придет, не скажет: "На, хлопец, съезди на море, подлечись!", в карман путевку не положит. Сам, наверно, помощи не просит.

– Да ходил он и в военкомат, и в администрацию местную, и в больницу. Просил помочь с лечением. А там – все друг на друга ссылаются: "Сходи сюда, сходи туда". Походил он так, по кругу, да плюнул на всех.

– Пьет?

– У-у, страшно.

– И так тяжело, а ты тут про своего дядю. Он, хоть, на войне выжил, и сейчас дома, на гражданке, а мы на войне – сейчас, и нам бы самим продержаться. Если тут не убьют, на гражданке, уверен, не затеряемся! Сапог снял каску и простучал по ней какой-то латиноамериканский ритм.

– Это ты сейчас так говоришь. Посмотрим, как лет через пять запоешь, когда и тебе по ночам одни духи будут сниться.

– Так это ж, политика все, – покачал головой Виноград.

– В смысле?

– Сейчас стране нашей плохо. И ты, рядовой дебил Сапог, стране своей в ее трудную минуту помогаешь. Выполняешь свой долг! – последние слова Виноград произнес торжественным голосом. – А когда тебе будет плохо, и ты страну о помощи попросишь – шиш ты ее, помощь, получишь. Кончиться война – и ты стране станешь не нужным. А когда ты осознаешь это, когда до твоей тупой башки дойдет, что тебя использовали как пушечное мясо, как в жопе затычку, и ты попросишь чего-то в замен, да хотя бы туже грошовую путевку в санаторий, хрен тебе страна даст, а не санаторий. Ты думаешь, кто-то из погибших при штурме удостоиться памятника, или, думаешь, денег их мамам дадут? Ничего подобного не будет. Деньги они, мудаки кремлевские, на себя потратят, на свое, потерянное в кабинетах власти, драгоценное здоровье. Ты думаешь, что они, победить хотят этого несчастного Дудаева?

– А че? – Сапог, изображая поиски смысла жизни, сморщил лоб и одел каску. – Разве не хотят?

– Да он сам, бедолага, – жертва политических игр Москвы! Я думаю, пацаны, если бы Ельцин хотел победить Дудаева, мы бы здесь сейчас не сидели.

– А где бы мы сидели? – Сапог снова снял каску и помассировал затылок. – Где?

– Дома!

– Как это, дома?

– Если бы Москва хотела победить Грозный, она бы просто дала 24 часа ультиматума для разоружения. А по истечении времени, в случае отказа сложить оружие, применила бы ракеты. Сравняла бы этот сраный город с землей. Бумс ракетой! Представляете? Прошло полчаса, а война уже кончилась, Москва победила, и у нас потерь нет, и Ельцин – герой Советского Союза, а мятежный бандит Дудаев пал. Все!

– Ну, ты и завернул.

– А мне кажется, ты прав! – сказал свое веское слово Сосед. – Если мы тут и выживем, о нас потом никто не позаботиться. Кинут на произвол судьбы, как кинули афганцев. Скажут: "Мы вас туда не посылали", и делу конец. Скажут: "Лечите ваши раны сами, это же ваши раны, а не наши, вот и лечитесь, а мы, как-нибудь, и без вас теперь проживем." Так и будет. Солдат нужен только во время войны, а после войны нужен строитель, врач, учитель, но только не солдат. С окончанием войны кончиться наше время. О нас сразу забудут, похоронят живыми. Так и будет.

– А прикиньте, пацаны, – Сапог, осененный мудрой мыслью, аж вскочил. Получается, если твой дядя – афганец, то мы кто, чеченцы!? Это значит, меня что, потом всю жизнь чеченцем будут называть. Ни хера себе, я – чеченец!

– Тихо ты, сядь!

– Че вскочил? Не ори!

– Ай, блин, как всегда, мне и слова молвить нельзя, – деланно надул щеки Сапог, но, оглянувшись по сторонам, сел.

– Вот увидите, мужики, вы еще вспомните, как Виноград вас жить учил, продолжал свою сагу Виноград, – но поздно будет. Хорошая мысля – приходит опосля! Зря мы сюда приехали. Грязное это дело – война. Нехорошее. Ведь и жалеть их, сук, нельзя. Вот и вчера, когда пацана малого с гранатами поймали, наши деды хотели его отпустить. А я им и говорю: "Сегодня отпустишь, по доброте душевной, пацана, а завтра он придет и захерачит в спину гранатой", и убил его. Сам убил мелкого. Убил, потому что он – враг. И он пришел убивать нас. Независимо от нашего возраста, он бы подорвал нас всех, не задумываясь и не каясь. Война – это такое дело, когда либо ты его, либо он тебя. Ничьей на поле боя быть не может. Один умрет, один будет жить. Это у политиков, при дележе финансовых средств, может возникнуть выгода ничейного результата, вот они и придумывают всякие перемирия и прекращения огня. А в дуэли, в период схватки, ничья не возможна. И если Ельцин вдруг остановит войну и заключит с чеченами мир, все, считайте нас подставили, предали. Значит, все погибшие и покалеченные за эти страшные дни – дань неуемных политических амбиций. Очередная игра власти. Афера. Аукцион по продаже вооружений... Эта война, она еще многому нас научит. И страну, и народ, и армию научит. Но научит-то на крови, на нашей с вами крови. Потом, через какое-то время, все сделают свои выводы, все, кроме Кремля. Усман, вот твоей БМП сколько лет?

– Старье! Да она, поди, списана, лет сто назад! Бедный Сосед, как он мучается с бэхой, все время что-то исправляет, ремонтирует, налаживает, ковыряет. С другим водилой она бы и с места не сдвинулась. Ладно, Сосед клевый механик, а то я не знаю, как бы мы ездили! – я похлопал Соседа по плечу.

– Вот оно! Ельцин тратит деньги на фейерверки и праздничные столы! По случаю рождества, наверняка закатят банкет в Большом Кремлевском зале, кучу бабок прожрут, пропьют и просрут.

– Точно!

– А могли бы купить новую бэшку и подогнать тебе. На мол, Усман, тебе технику в отличном состоянии, не волнуйся, ничего не полетит, не сломается, трать время только на уничтожение противника. Воюй на здоровье! Представляешь?

– Не верю, что такое возможно.

– То-то! Или вот даже возьмем эту войну. Война забирает львиную долю бюджета.

– Долю чего, какого бю? – впервые услышал непонятное заморское слово Сапог. – Ты это, по-русски обьясни!

– Бюджета, то есть народных денег, полученных государством путем сбора налогов, продажи акций и других махинаций, безмозглая твоя голова. Чтобы самолеты летали и танки ездили – необходимо купить горючее, чтобы пушки, гранатометы и автоматы стреляли – необходимо запастись боеприпасами и запасными частями всех этих творений безумного человеческого разума. В конце концов, чтобы солдаты шли в атаку – необходимо обеспечить их одеждой, питанием, медикаментами и так далее и тому подобное. Все это – огромные тысячи миллионов рублей.

– Ого! Никогда об этом не задумывался!

– А такие большие деньги можно было бы потратить... ну, например, на образование. В школах ни компьютеров нет, ни спорт инвентаря, да ничего нет! На все не хватает средств. Школы бедствуют, учебников не хватает! От того народ в нашей стране и темный, что не выгодно государству растить умных людей. А вдруг такие умники будут грамотно работать и сместят тупорылую бюрократическую номенклатуру? И тогда...

– Кончай грузить! Я ни хера не понимаю в твоей болтовне! – Сосед резко прервал политическую муть Винограда. – Если ты шаришь в разных темных делах, если ты умный такой, что же ты тогда здесь делаешь? А, Виноград? Что же ты не в институте каком, а здесь, в этом бесом проклятом Грозном? А? Навыдумывал хренатени всякой и грузишь нас. Болтун! Может, переименуем тебя? Будешь у нас не Виноград, а Студент, или Профессор, а?

– Смейся, смейся. А кем ты сам будешь работать без образования? Тебя, с твоей деревянной головой, и в ПТУ учиться не возьмут, бездарь. Что, песенки будешь петь в подземных переходах? Слушать надо, пока умные люди дают бесплатные советы. А я решил, приеду домой и в институт поступлю.

– Поступишь. Если у них лапшавешательский факультет есть. Или возьмут тебя в губораскатнический институт, ха!

– Урод полуграмотный! – отмахнувшись от Сапога, Виноград устало уставился в зарево далекого пожара. – Я бы еще сказал, почему у духов и оружия, и боеприпасов больше, чем у нас. Сами-то они его не производят. Ни патронов, ни автоматов, ни, тем более, танков. А ведь у них все есть, и все новое. Спрашивается, откуда?

– И откуда?– поинтересовался я.

– Схема простая. Сначала...

– Ладно тебе, – Сосед пресек нашу последнюю попытку продлить дебаты. Лучше скажи, доживем мы до конца войны? – он убрал остатки пищи с воображаемого стола и выжидающе посмотрел на собеседника.

– Вин, скажи! – я положил руку ему на плечо.

– Хренушки... – совсем не весело рассмеялся Виноград, – хренушки...

Вишневое варение.

Стояли у трехэтажки, разговаривали. Я, Сосед и Сапог. Удивлялись услышанному по радио: возмущались, по-своему, в тихушку, бунтовали, обзывали всеми известными неприличными словами высокое штабное начальство. А все из-за того, что утром по радио передали сводку по убитым и раненым в наших войсках за истекшие сутки. Нам, всем четверым, показалось, что количество убитых сильно занижено. Даже не показалось, а мы точно знали, что убитых гораздо больше. В действительности, только по 81-му полку потерь было в два раза больше, чем "по официальным данным" во всей группировке войск в Грозном.

– Опять наша страна пытается нас надуть. Что за хренатень такая? Нам-то, зачем по ушам ездить, если мы сами живые свидетели этих потерь. Сами чуть потерями не стали! Говнюки, они что, не понимают, что такой фальшью только злят нас! Уроды, лучше бы позаботились о том, как трупы с улиц собрать, да на родину на погребение отправить! – голосил Сапог. – Что у нас за армия вшивая, если даже погибших героев не уважает, в своих крысьих интересах скрывает их честные фамилии!

– Бля, тут эти собаки гребучие, трупы наших пацанов грызут, а им – хоть бы хрен! Песни поют о минимальных потерях и максимальных успехах, – я угрожающе скривил рот в жалком подобии ухмылки. – Я за эти дни столько дерьма увидел, что мне на всю оставшуюся жизнь хватит! Мутят всякую чушь, сволочи!

– Кретин ты, Усман, – постучал мне по лбу Сосед. – Данные искажают для того, чтобы поднять боевой дух оставшегося в живых солдата, то есть твой боевой дух. Типа "все окей, духаны воевать не умеют, еще чуть-чуть и мы победим". Понял?

– А я не хочу понимать!

– Ну тогда...

– Пацаны! Пацаны! – прервал наши жаркие дебаты голос Винограда.

– О, зырьте! Виноград прется. Опять где-то жратвы надыбал! – показал я на него пальцем.

Виноград трусцой спешил к нам:

– Во, там, в подвальчике нашел! Наткнулся ногой, пошарил, взял на руки, смотрю – варение. Все, думаю, живем! Есть с чем чаек погонять!

Он, восстанавливая сбитое дыхание, охал и плевался, но, одновременно, спешно вытирал трехлитровую банку с варением. Несколько раз похвалив себя, любимого, Виноград полюбовался находкой и, практически натерев банку до прозрачного блеска, передал ее мне.

– Держи, Усман! Спрячь в коробочке, а будет время, вечерком чаи погоняем и похаваем. Только не урони, а то башку твою кудрявую оторву и чеченам сдам на память. Любишь варение?

– Вишневое, мое любимое, – громко облизнулся я. – Может, прямо сейчас схаваем? Че на завтра оставлять то, что можно съесть сегодня?

– Доверь козе капусту.

– Ты кого с козлом сравниваешь? Я наводчик-оператор, а не мент.

– Да это пословица такая.

– Нашли козла отпущение. Я вам такого козла покажу, не обрадуетесь. А это, – я, держа банку за крышку двумя пальцами на весу, поднес ее к самому своему лицу, – это я сожру один. За возмещение морального ущерба.

"Пух!" – банка лопнула и рассыпалась на мелкие кусочки. Меня всего осыпало малюсенькими стекляшками и залило сладким варением. С шеи и груди виноградными гроздьями свисали и капали сморщенные пунцовые вишенки, а стеклянные градинки хрустели не хуже первого ноябрьского инея. По счастливой случайности стекло не попало ни в глаза, ни в приоткрытый на радостях рот. Продолжая держать у заляпанного варением лица пластиковую крышку, я недоуменно посмотрел на пацанов. А они и сами обалдели от неожиданности. Через секунд десять наше шоковое состояние прервал автомат Сапога, висевший на его левом плече. Автомат резко вздрогнул, и от него отвалились крупные щепки раздробленного приклада.

– Снайпер!!! – заорали мы всей толпой и рухнули на землю.

Снайпер продолжал методично обстреливать нас, но успеха добиться не смог. Мы заползли в подъезд, забежали в первую попавшуюся квартиру, благо, дверь оказалась выбитой, и сели на полу на кухне. Мебели никакой там не осталось – мародеры все вынесли, даже табуреток не было, а газовая плита валялась в проходе и загораживала проход в какую-то комнату. Но это не важно, главное – окна выходили в противоположную от позиции снайпера сторону. Мы успокоились Поудобнее прислонившись к стене и вытянув уставшие ноги, я, успевая громко ругаться, стирал липкое варение с лица:

– Вот сука, а! Чуть мозги мне не вышиб!

– Мазила хренов! Напугал до боли в жопе! Ладно приклад отшиб, а не руку!

– Кончать надо этих духанов! Заколебали уже, суки!