Текст книги "Судить буду я"
Автор книги: Рауль Мир-Хайдаров
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Первый этаж помпезного здания, облицованного газганским мрамором, занимал ОБХСС, и взвинченный Джураев, заметив на одной из дверей табличку «Кудратов В.Я.», решительно дернул ручку на себя, может, этот блатной майор, отиравшийся возле сильных мира сего, мог прояснить ситуацию, в розыске ведь «а вдруг» имеет свою логику.
Хозяин кабинета, увидев полковника, сорвался с места, и лицо его засветилось льстивой улыбкой. На Востоке уважают силу, а Джураев олицетворял ее, у многих облеченных властью людей его фамилия вызывала зубовный скрежет. О его храбрости, неподкупности ходили легенды, редкий случай, когда человек из органов пользовался авторитетом и в уголовном мире, и среди своего брата милиционера. Кудратов кинулся к полковнику не только по этим причинам, он помнил, не подоспей вовремя Джураев со своими ребятами, вряд ли он остался бы жив, когда на его дом «наехали» рэкетиры.
– Везучий ты человек, – начал с порога полковник, – зашел тебя поздравить, твои обидчики оба уже на том свете…
Видя удивление на лице обэхээсника, пояснил:
– Ну, Варлама ты пристрелил сам, а Парсегян вчера умер в следственном изоляторе КГБ…
– Как умер? – переспросил тревожно Кудратов, и полковник сразу понял, что он действительно не знал о смерти Беспалого.
– Я вижу, ты не рад? – безжалостно добавил Джураев.
– Я не знаю ничего о смерти Парсегяна, клянусь вам! – взмолился майор.
– Хорошо, поверил. Но если узнаешь, позвони, чтобы я не думал, что его смерть выгодна тебе. – Вставая, задал еще один вопрос: – Скажи, откуда у тебя нашлось 225 тысяч на машину? О стоимости мне Парсегян на допросе сказал…
– Тесть дал, – ответил, не моргнув глазом, Кудратов, – вы, наверное, его знали?
Но намек на некогда высокое положение тестя полковник не оставил без едкого комментария, злость от бессилия сегодня особенно душила Джураева.
– Знал я твоего тестя. Видел на него дело в прокуратуре, большой жулик был… – И уже у самой двери почему-то добавил: – А я своему тестю, он участник войны, когда женился, целый год копил на инвалидную коляску…
Из управления он выехал куда более взвинченным, чем приехал. Рация, включенная в машине, передавала происшествие за происшествием, дежурные читали их монотонно, буднично. Еще года три назад каждое второе из нынешних привычных преступлений становилось ЧП и меры принимались на самом высоком уровне. Поистине все познается в сравнении. Энергия и злость, бурлившие в нем, искали выхода. Он чувствовал: сегодня, после неудачной ночной попытки покушения на прокурора Камалова, где-то, возможно, в эти минуты подробно обсуждают следующий план, и новый наемный убийца в небрежно накинутом на плечи белом гостевом халате отыскивает палату Ферганца. Вдруг, нарушив правила движения, он развернул машину среди улицы и рванул назад. Вспомнил, что в одном из респектабельных районов частных домов живет Талиб – вор в законе, получивший это звание не так давно, в перестройку. Полковник знал его еще юнцом, мелким карманным воришкой и неудачным картежным шулером, вечно бегавшим от долгов. Но то было давно, и не в Ташкенте, Джураев носил тогда еще погоны капитана, но уже заставил местных уголовников считаться с собою.
Теперь Талиб ездил на белом «Мерседесе», жил в двухэтажном особняке, на 25 сотках ухоженной земли с роскошным садом. Дом этот он купил у вдовы известного художника, и в нем некогда собирался цвет узбекской интеллигенции, хозяин, имевший всемирную славу, слыл человеком щедрым, хлебосольным. Теперь у Талиба собирались другие люди…
Джураев, занимавшийся в милиции самым опасным делом – розыском и задержанием преступников, конечно, хорошо знал уголовный мир, ведал о его нынешней силе и власти, не говоря уже о финансовых возможностях. Имел информацию из надежных источников, из первых рук, что стратеги и идеологи преступного мира мгновенно реагируют на любое ослабление власти, развал следственного аппарата и прокуратуры в стране и свои «указы» и «законы» издают куда оперативнее, чем издыхающая власть, не говоря уже о том, что их приказы обсуждению не подлежат, а тотчас реализуются в жизнь. Конечно, зная, какой ныне властью обладает Талиб, не следовало рваться к нему без страховки, без конкретной зацепки, серьезного повода хотя бы для блефа. Талиба, как, впрочем, и любого его коллегу подобного ранга, нынче практически невозможно ни за что арестовать, даже если и знаешь, что они стоят за каждым преступлением в городе. Сами они ничего не делают, да и никто никогда против них не даст показаний. Но сегодня Джураева не могли сдержать никакие аргументы – душа требовала действия, Талиб мог знать, кто и зачем неотступно охотится за прокурором Камаловым. Он подъехал к глухому дувалу с высокими воротами из тяжелого бруса, внизу обитого листовым железом, и поставил машину рядом с новенькой «девяткой» цвета «мокрый асфальт», особенно почитаемой среди «крутых» ребят Ташкента. Ворота оказались заперты, но Джураев стучать не стал, он хотел появиться неожиданно, чтобы хозяин «девятки» не скрылся на время его визита в соседней комнате: профессиональный интерес брал свое.
Отмычкой он легко открыл дверь, очутился во дворе и сразу увидел, как в окне сторожки у входа метнулся от телевизора охранник. Джураев опередил его, оказался на пороге первым:
– Встань в угол, ноги на ширину плеч, руки за спину, – приказал он, доставая наручники. Тот попытался потянуться к матрасу на железной кровати, но тут же после удара жесткими наручниками отлетел в угол, сметая со стола посуду. Джураев достал из-под матраса нож и, забирая его с собой, сказал:
– Об этом поговорим попозже, шуметь не советую, – и, щелкнув наручниками, запер дверь снаружи доской.
Оглядев двор, прислушавшись, он быстро пошел к дому. По громкому смеху, раздававшемуся со второго этажа, он рассчитал комнату, где Талиб принимал хозяина «девятки», и поднялся наверх. Талиб и гость играли в нарды, играли азартно, по-крупному и оттого не сразу заметили рядом Джураева. Конечно, полковник мысленно высчитывал, кто же может быть у Талиба, но теперь он понял, что ошибся бы, даже назвав сотню людей, – с хозяином дома играл один из самых известных адвокатов города. Доходили до Джураева слухи, что тот давно состоит главным консультантом у ташкентской мафии, но как-то не верилось: кандидат наук, коммунист, уважаемый человек…
И вдруг вся копившаяся ярость Джураева прорвалась, он жестко, как при задержании, схватил адвоката за волосы и резко развернул голову к себе.
– Вот вы с кем, оказывается, водите компанию, уважаемый председатель коллегии адвокатов! Вчера мои ребята взяли в «Вернисаже» Вагана, мы за ним давно охотились. У него с собой был пистолет, а рядом собственноручное заявление каракулями, что он нашел его час назад и несет в отделение милиции. Теперь понятно, почему так поумнел тугодум Ваган, мы ведь с ним старые знакомые… Вон отсюда, мерзавец, пока цел!
И как ни странно, вальяжный адвокат, доводивший в судах до инфаркта судей, прокуроров, заседателей и потерпевших своей наглостью, хапнул «дипломат» и бегом скатился с лестницы. Со страху он, видимо, подумал, что Ваган «сдал» его, идея, как и многие другие, ставившие следствие в тупик, действительно принадлежала ему. Оказывается, ярость и несдержанность тоже имеют свои преимущества, успел подумать Джураев. Талиб, уже пришедший в себя, нервно поглаживая холеные усики, зло произнес:
– Нехорошо врываться в чужой дом, оскорблять уважаемых в городе людей. Кончился ваш ментовский беспредел – перестройка, демократия в стране.
– Да, Талиб, ты прав, ваша берет, воровской беспредел наступает, но народ до конца не осознает, что это значит для него. Верно, что у твоих ног валяются нынче и депутаты, и министры, ибо они твои депутаты, твои министры. Но со мной тебе и твоим друзьям придется считаться, законы отменить твои дружки не решатся, хотя и кроят их уже в угоду себе…
– Что вам от меня нужно? Вы ведь знаете, нынче я вам не по зубам, – перебил Талиб, чувствуя, как взвинчен полковник.
– Скажи, кому нужна смерть прокурора Камалова, кто охотится за ним?
– Откуда я могу знать? – теряя интерес к разговору, ехидно улыбнулся Талиб, и постоянно срывающиеся в бег глаза вдруг застыли.
– Ты знаешь, я редко обращаюсь к вашему брату за помощью и дважды прошу редко, поэтому подумай, чтобы не пожалеть потом.
Джураев направился к двери.
– Ты, наверное, забыл, к кому пришел, а вдруг не выйдешь из ворот этого дома… – сказал вкрадчиво Талиб. Полковник услышал слабый щелчок хорошо смазанного выкидного ножа и в ту же секунду, несмотря на свою грузность, ловко, словно в пируэте, развернулся, в руке у него поблескивал ствол.
– Брось сюда нож, – скомандовал гость, – время вскружило тебе голову, а зря, с этой минуты можешь считать, что жизнь твоя не стоит и копейки! – и, подняв финку, двинулся к лестнице.
– Что ты можешь мне сделать, мент поганый, да у меня друзья лучшие адвокаты города, и повыше кенты есть! – закричал истерично Талиб. – Вот тебе сегодняшний день не пройдет даром, это точно…
Джураев молча спускался по крутой лестнице, а Талиб следом в истерике кричал:
– Ничего ты не можешь, нет у вас власти, на понт берешь… Просить прощения еще у меня будешь, у ног валяться…
Эркин Джураевич вдруг резко развернулся и, в два шага покрыв расстояние, разделявшее их, схватил Талиба за грудки:
– Заткнись, падла, отныне ты приговорен. Забыл, как восемь лет назад ты сдал мне Фаруха и он получил на всю катушку. Сегодня Фарух тебе не чета, хотя и ты не последний человек в городе. Такое никогда не прощается. Предательству нет срока давности, кажется, так гласит одна из главных воровских заповедей? – Он повернулся и не спеша двинулся к дверям.
У самого порога его достал голос Талиба:
– Постойте! Мы оба погорячились, я не знал, что этот прокурор ваш друг. Но мы не имеем к нему отношения, дело, похоже, пахнет политикой, борьбой за власть…
– Кто? – жестко спросил, обернувшись, Джураев.
– Миршаб… – тихо прошептал хозяин дома.
В новой палате кровать прокурора расположили иначе, Камалов видел входную дверь, хотя догадался, что полковник Джураев распорядился насчет охраны. Прошло три недели после ночного покушения, Ферганец почти каждый день настаивал, чтобы его выписали, события требовали контроля, он чувствовал, как теряет время… Но вроде забрезжила надежда. Медсестра проговорилась, что через неделю его выпишут с оформлением инвалидности. Время в больнице он все-таки зря не терял, тут за долгие часы бессонницы ему пришли многие идеи, неожиданные ходы. Болезнь позволила ему тщательно проанализировать, вариант за вариантом, действия каждого, попавшего в орбиту его внимания.
Он не знал, что предпринимает в тюрьме Сенатор, наверняка получивший известие о смерти Парсегяна, но реакцию хана Акмаля знал, Камалову тотчас передали из Москвы стенограмму его речи на суде. Значит, хан Акмаль ведал о смерти Беспалого и ход рассчитал гениальный. Теперь освобождение Сенатора – лишь вопрос времени, такого шанса Акрамходжаев не упустит. Адвокаты, наверное, день и ночь снуют между Москвой и Ташкентом. Оставалось загадкой, существовала ли регулярная связь в Москве между Сенатором и ханом Акмалем. Хотя прокурор знал, что содержатся они раздельно, но смерть Парсегяна и неожиданное выступление на суде Арипова подтверждали, что ныне гарантий не дает даже всесильный КГБ. Показания Беспалого теперь ничего не значили для суда, да и дело Сенатора вряд ли дойдет до него, нынче все стали осторожными, пуще прежнего держат нос по ветру, выжидают, чья возьмет, хотя в республиках уже ясно, кто пришел к власти.
Как ловко хан Акмаль отмежевал меня от других ответственных лиц в республике, не без восхищения думал Камалов. Ставленник Москвы, манкурт – не помнящий родства, человек, виновный в геноциде против лучших сынов края… Лихо! Этим как бы дается команда другим – вам всем грядет прощение, а этого отдадите на заклание. Силен хан Акмаль, даже из тюрьмы определяет политику на завтра. Но выступление хана Акмаля на суде только внесло ясность в какие-то рассуждения Камалова. Иного он от Арипова и не ожидал, не тот человек. А угрозами его не удивишь, привык, такая работа, он сам выбрал опасный путь, вот этого хану Акмалю никогда не понять, трагедия его в том, что он убежден, что все продается и покупается. Он покупал всегда и везде, оптом и в розницу, и никогда не знал осечки. Да и ситуация сложилась в его пользу: любое уголовное преступление можно оправдать, переведя его в национальную плоскость, придав ему политическую окраску. Но в том, что не все продается и не все покупается, хан Акмаль, как ни крути, испытал на своей шкуре – оказался все-таки в тюрьме, хотя наверняка был уверен, что люди его круга, его связей – неподсудны. Камалов понимал, что, открывая «зеленый свет» на волю Сенатору, хан Акмаль думал прежде всего о себе. Долг платежом красен – пословица русская, но она на Востоке в особой чести – словно одна из главных заповедей Корана. Вот почему Ферганец торопился покинуть стены института травматологии.
Торопился он и по конкретному поводу – близился срок возвращения из Германии Шубарина, к которому он долгие месяцы искал подходы и, кажется, нашел. Даже беглое знакомство с трудами убитого прокурора Азларханова, особенно последних лет, когда тот неоднократно обращался в прокуратуру республики и Верховный Совет с обстоятельными докладными, и сравнение их с докторской диссертацией Сенатора не оставляло сомнений в идентичности работ. В свободное от процедур время Камалов сделал тщательный сравнительный анализ работ. В докладных Азларханова встречались целые абзацы, разделы, слово в слово повторявшиеся в диссертации Сенатора. Нашел он и черновик одной из статей, возможно, тоже предназначавшейся Азлархановым для печати, появившейся потом, в первые годы перестройки, за подписью Сухроба Ахмедовича и вызвавшей в республике небывалый резонанс. Тут, как говорится, он схватил Сенатора за руку, не отпереться.
Оставалось загадкой – как попали научные труды опального прокурора Азларханова к Сенатору? Не мог же Артур Александрович сам передать их Сухробу Ахмедовичу? Можно сказать, что время в больнице Камалов зря не терял, одна отгадка тайны взлета популярности Сенатора чего стоила. Конечно, он не ожидал от встречи с Шубариным чуда, ответа на все вопросы, просто интуитивно чувствовал, что вокруг Японца крутится многое. Новое время давало Шубарину шанс достойной жизни, реализации собственных возможностей, ведь он уже в 1986 году объявил в финансовых органах о личном миллионе и никто к нему претензий не имел. А идею коммерческого банка поддержали на правительственном уровне, горисполком сдал ему в аренду на 99 лет старинный особняк в центре столицы, в нем сейчас спешно вели реставрационные работы. А ведь при возврате к прошлому о каком официальном личном миллионе, частном банке могла идти речь, уж об этом Шубарин, наверное, догадывался. Вот почему в нем надо искать союзника. Во всяком случае, следовало изолировать его от Миршаба и от Сенатора, который, возможно, даже раньше Японца окажется в Ташкенте, – такое единство представляло силу, темную силу.
Мысли о Шубарине так часто не давали покоя Камалову, что он на всякий случай решил по своим старым связям с Интерполом получить кое-какие данные о жизни Японца в Мюнхене: как и где проводит свободное время, с кем общается, кто и откуда наведывался к нему. Он допускал, что такой неординарный человек мог попасть в поле зрения местных органов правопорядка, немцы – народ аккуратный. На успех особый он, конечно, не рассчитывал, просто у него сложилась привычка работать тщательно, основательно, тем более если позволяло время. Да и Шубарин сам по себе стоит того, чтобы знать о нем как можно больше. Ответ из Мюнхена пришел в день выписки Ферганца из больницы, и по тому, как Уткур Рашидович, начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, приехавший за ним, передал тоненькую папку еще в машине, не дожидаясь, пока они доедут до прокуратуры, Камалов почувствовал важность сообщения.
Так оно и было. Документы, пришедшие по каналам Интерпола, рассказывали, что Шубарин вел активный образ жизни в Мюнхене: учеба, встречи с деловыми людьми, визиты, приемы в престижных клубах, театр, бассейн, корты… Частые выезды на уик-энд в Австрию, Голландию, Швейцарию, Италию… Интерес представлял и список людей из разных стран, посещавших Шубарина в Германии. Камалов догадался, что почти все они – наши бывшие граждане, с которыми Японец раньше имел дела. Но в длинном списке встретились две фамилии, заставившие Уткура Рашидовича поскорее ознакомить прокурора с ответом Интерпола. Для людей несведущих эти фамилии не говорили ничего, но для Камалова…
Фамилии находились рядом, в самом конце: Анвар Абидович Тилляходжаев и Талиб Султанов. Прилагались и фотографии.
Камалов долго всматривался в мужчину в модном мешковатом костюме с холеными усиками со знакомой фамилией. В кабинете он достал альбом – многие, наверное, хотели бы заглянуть в него – и отыскал похожий снимок. Подпись гласила: Талиб Султанов, 1953 года рождения, дважды судим, вор в законе.
– Что нужно уголовнику Талибу от будущего банкира? И как оказался в Мюнхене Анвар Абидович Тилляходжаев, находящийся в заключении на Урале? – спросил прокурор у Уткура Рашидовича, но тот в ответ лишь пожал плечами.
Татьяна Георгиевна, Танечка Шилова поступала в Ташкентский университет на юридический факультет три года подряд, а в год окончания школы сделала еще и попытку стать студенткой МГИМО в Москве. Она не была избалованным и бездарным ребенком, который рвется в престижный вуз. Таня воспитывалась матерью-одиночкой, работавшей уборщицей на местном авиационном заводе, правда, на две ставки, поскольку поставила перед собой цель дать дочери высшее образование. Школу Таня окончила без золотой медали, хотя медалистки того года понимали, что им до Шиловой далеко, но жизнь есть жизнь: родители, их положение, учителя, родительский комитет, да и мать Танечки отличалась строптивым, сильным характером, а кто у нас любит людей с норовом, да еще не имеющих кресла? А тут и вовсе – уборщица. Но Таня не переживала, верила в свои силы. В те годы еще существовал комсомол, Таня была комсоргом школы, и как человек активной жизненной позиции избиралась и делегатом на съезды, и в горкоме комсомола представляла учащуюся молодежь. Вышла Танечка и ростом, и фигурой, и характером, и внешностью… Мать Танечки где-то вычитала, что есть в Москве Институт международных отношений, где дипломатов и прочих людей для государственной службы готовят. Смекнула, что туда, наверное, умные дети требуются, и, по ее мнению, Таня туда как раз подходит – грамот всяких в шкафу уже много скопилось. Были у нас некогда люди, и немало, безоговорочно верившие официальной пропаганде: в «планов громадье», в то, что «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет», в «светлое будущее коммунизма», в «общество равных возможностей», в «самое справедливое на земле общество», короче, «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и тому подобное. Мать Танечки да и она сама были именно такими.
В школе учили английский, и, хотя Таня вполне успевала, мать подыскала ей репетитора, преподавательницу института иностранных языков. Ходили к ней вдвоем. Пока Таня шлифовала произношение, мать занималась хозяйством: стирала, прибирала, гладила, белила, красила – в богатом доме дел всегда невпроворот. К выпускному балу Таня знала английский, по словам преподавательницы, не хуже ее студенток, закончивших институт. Бойко говорила она и по-узбекски.
Как только Танечка получила аттестат, мать побежала в дирекцию, каждую неделю в Москву летал служебный самолет, в особо важных случаях разрешали воспользоваться бесплатным рейсом и рядовым рабочим, не отказали и ей. Вернулась она тем же самолетом на другой день. Оказалось, что в МГИМО, как в обычные институты, документы не брали. Нужно было иметь специальное направление из республики, требовалась куча других бумажек, вплоть до рекомендации ЦК комсомола. Приуныли Шиловы всерьез. Но выручила, как ни странно, вера в общество равных возможностей, в социальную справедливость – они ринулись сломя голову на штурм казенных кабинетов. Добыли они направление – эта эпопея сама достойна романа, и только за муки, героизм Танечку следовало зачислить в престижный вуз. Через месяц, опять же заводским самолетом, счастливая Таня Шилова улетела в Москву, где в рабочем общежитии дали ей комнатку на время экзаменов. Звонил по этому поводу в столицу из Ташкента сам директор авиапредприятия – удивительный по нынешним временам поступок.
То были годы семимильных шагов к коммунизму, эра Брежнева, как говорят нынче историки. В МГИМО учился внук самого Леонида Ильича…
Уже на первом экзамене Таня поняла, что тут учатся не простые люди. Ее общежитие находилось в пригороде Москвы, в Монино, и, чтобы не опоздать, она выехала семичасовой электричкой. Когда же стали съезжаться абитуриенты, ей показалось, что все до одного приехали на черных правительственных «Чайках» и в роскошных иностранных машинах, каждого сопровождала целая свита дедушек, бабушек, дядюшек, важных и вальяжных родителей, еще каких-то шустрых молодцов, то и дело бегавших в здание, хотя доступ туда официально был запрещен. Среди некоторых сопровождающих Таня узнавала людей, чьи фотографии печатались в газетах, чьи лица мелькали на экране телевизора. Ее, стоявшую в сторонке, с бумажной папкой в руках, в жарком кримпленовом платье, вряд ли кто принял за абитуриентку, у нее одной швейцар потребовал документы и заметно удивился, увидев в руках экзаменационный лист.
В тот день писали сочинение, и Татьяна видела, как слева и справа от нее, особенно не таясь, списывали. Чувствовалось, тему почти все знали заранее, готовые работы были под рукой. Около Тани с подозрением прохаживалась разодетая преподавательница, но девушка, увлеченная работой, не замечала ее. Первый экзамен она сдала на пятерку. И второй, и третий… Ее заметили и с недоумением поглядывали – откуда такая взялась, не маскарад ли, не ловкий ли розыгрыш – голубое платьице, скромные босоножки…
После каждого экзамена Татьяна отбивала короткую телеграмму в Ташкент с единственным словом «пять», понимала, как переживает дома мать. Перед последним экзаменом – историей – она чувствовала себя уже победительницей, предмет этот она не только знала, но и любила, и даты ее не пугали, памятью она обладала феноменальной.
По спискам поступающих, вывешенным в холле, она, конечно, узнала, кто есть кто. И, воспитанная на вере в справедливость, думала – а меня должны принять не только за пятерки, но и социальное происхождение, будет, мол, деканату чем козырять – в таком вузе дочь уборщицы учится.
Возможно, мог быть и такой расклад. Но к последнему экзамену число соискателей студенческих билетов оказалось гораздо больше вакантных мест. На экзамене отвечала она первой, даже особенно не готовилась, билет, на ее взгляд, попался удачный. Когда она заканчивала, в аудиторию уверенно вошел средних лет мужчина, член приемной комиссии, и, спросив у экзаменаторов разрешения поприсутствовать, стал внимательно слушать. Когда Татьяна закончила отвечать, вошедший задал ей один дополнительный вопрос. Татьяна ответила на него менее уверенно, чем на билет. Всегда можно задать вопрос типа: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Получила она «удовлетворительно» и сразу поняла, что ушлые дяди ловко подставили ей подножку.
В ближайшем скверике она дала волю слезам, в голову лезли всякие дурные мысли – ей было стыдно возвращаться в Ташкент. Как показаться на глаза матери, соседям, подружкам, ведь в нее все верили. Но выручил какой-то парень, он, видимо, сразу догадался, в чем дело, протянув конфетку, спросил:
– Что, двойку получила?
И, узнав обо всем, вдруг сказал:
– Хочешь анекдот про экзамен, очень похожий на твой случай. – И, не дожидаясь ответа, затараторил: – Экзаменатор спрашивает: «Скажите, пожалуйста, сколько советских людей погибло в Великой Отечественной войне?» Абитуриент уверенно отвечает: «Двадцать миллионов…» Тогда профессор, сверкнув очками, потребовал: «Назовите всех поименно…»
Татьяна весело расхохоталась, и черные думы отлетели с души.
Вот тогда, возвращаясь в Монино, она твердо решила стать юристом, чтобы каждый мог рассчитывать не только на свои силы и возможности, но и на закон. Юности свойствен максимализм, и Татьяна верила, что когда она станет юристом… Но чтобы стать юристом, нужно было закончить университет. Таня, вернувшись в Ташкент, поступила на работу на тот же авиазавод, к маме, инструментальщицей в ее цех. Умные люди посоветовали обзавестись на всякий случай стажем, лучше – рабочим.
Юридический факультет, как поняла Таня Шилова после первого провала дома, в республиках Средней Азии и Кавказа был чем-то вроде МГИМО для москвичей. Нет, здесь не привозят своих чад в «Чайках» и «Мерседесах», тут все решается тихо, через посредников, за глухими дувалами и закрытыми дверями, без внешней мишуры, ажиотажа – на Востоке свои правила, традиции. В первый раз она не прошла мандатную комиссию, сказали, производственного стажа не хватает… Во второй – объяснили, что в этом году наплыв золотых медалистов, воинов-интернационалистов и вообще отслуживших армию, в общем, вполне убедительно. Но опять же, как и в МГИМО, ее приметили, даже записали в какой-то резерв, обещали вызвать, но так и не позвонили…
Возможно, своими знаниями и упрямством она одолела бы приемную комиссию в третий раз, но тут ей повезло.
В день первого экзамена она встретила в вестибюле одного из секретарей ЦК комсомола, знавшего ее еще по школе, он же некогда подписывал ей рекомендацию в МГИМО. Услышав ее историю, он сделал какую-то запись в блокноте, прощаясь, сказал, что этот год для нее непременно будет удачным. Так оно и вышло. Набрала она максимум баллов и, как отличница, с первого курса до самого окончания института получала специальную стипендию имени Бируни.
Студенческие годы Татьяны пришлись на период перестройки. Наверное, ни в одном ташкентском вузе перестройку не приняли в штыки так, как здесь. Родители многих студентов привлекались к уголовной ответственности за взятки, приписки, злоупотребления служебным положением, казнокрадство. Одни пытались скрыть сей факт, и порою это удавалось, но большинство громких дел получали широкую огласку в прессе и становились достоянием всех.
Конечно, на этом факультете узнали о переменах и в МВД республики, и в Верховном суде, и в Министерстве юстиции, и в прокуратуре особенно, ибо многих поступающих на юридический привлекает работа именно прокурора. Кто из нас в молодости не желает выступить в роли обличителя! Таню и ее товарищей интересовал путь к правовому государству, они с упоением читали проблемные статьи на эти темы, публиковавшиеся чуть ли не ежедневно. Конечно, они обсуждали и знаменитые статьи Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева в местной печати, ибо они касались и проблем республики, и подготовки юристов тоже. Помнится, они даже пытались организовать встречу с ним, но у Акрамходжаева не нашлось времени. Жаль, в ресторане «Лидо» в подсевшем к ним за столик человеке она его не узнала.
Студенты, как и все общество, раскололись по своим убеждениям, принципам, симпатиям, молодежь металась, не находя себе места, запутавшись среди огромного количества новоявленных пророков и оракулов. Рушились учебные программы, устаревали законы и установки, но Татьяна была убеждена, что ее выпуск оказался как никогда сильным. Они – первое поколение студентов в республике, ощутивших огромную ответственность юристов перед обществом, – понимали, что перестройка с ее четкой направленностью к правовому государству возлагает на них большие надежды: ведь всему требовалось юридическое обеспечение, все должно определяться законом, а не приказом райкома партии. Оттого они внимательно следили за успехами и неудачами реформ в республике. Но скоро стало ясно, что перестройка задыхается, умирает.
В конце восьмидесятых годов, когда один за другим стали досрочно освобождаться из мест заключения казнокрады, чьи судебные процессы еще недавно вызывали шумную реакцию, поняла и Татьяна, что реформам, переменам, ожиданиям приходит конец. Вчерашние герои скандальных газетных статей и телерепортажей, заснятые на фоне награбленного и наворованного в немыслимых количествах, не только возвращались, но и шумно претендовали на прежние хлебные места. И все это на фоне поникшего, безмолвного большинства, поверившего, что перестройка – единственный шанс на лучшую долю. Выходило, лучшая доля вновь возвращалась к тем, кто ее прежде имел. Изменились и настроения студенчества, теперь уже откровенно козыряли родителями, пострадавшими от нового курса партии, все это преподносилось как произвол Москвы над республикой, над ее лучшими сыновьями, цветом нации, желавшим краю счастья, процветания, самостоятельности, суверенности.
Вновь произошли крупные кадровые перемены во всех правоохранительных органах Узбекистана, и вся эта чехарда со сменой кресел пристрастно обсуждалась в институтских коридорах. Случилась и неожиданная, невероятная переоценка ценностей среди студентов юрфака, резко поубавилось у молодых людей желание стать прокурорами. В выигрышном положении оказались работники судов, особенно в высших инстанциях, областных, республиканских, придерживавшиеся правила: пусть будут и волки сыты, и овцы целы. Здесь выносили заранее оправдательные приговоры или, промариновав дело все мыслимые и немыслимые сроки, отправляли на доследование. Зачастую из подобных дел пропадали добытые прокуратурой с невероятным трудом свидетельства, показания, акты экспертизы, вещественные доказательства, без которых материалы не представляли опасности. Видимо, чувствуя время, жили по восточной поговорке: подождем, а там или арба развалится, или ишак умрет.
В это переломное в настроении людей время Шилова впервые услышала фамилию прокурора Камалова. По-разному к нему относились и студенты, и преподаватели, особенно после ареста всесильного хана Акмаля из Аксая, друга Рашидова. Одни говорили с уважением и восторгом, понимая, на кого он замахнулся, другие отреагировали по-иному – ставленник Москвы, предатель своего народа.
По отношению к происходящему, к тем или иным людям Таня, будущий юрист, догадывалась, кто ей близок и кому она подходит. Своим героем, задолго до личного знакомства, Шилова в душе называла Камалова. Когда перед дипломной практикой ей как лучшей студентке курса предложили место на выбор, она, конечно же, выбрала прокуратуру республики. Ей хотелось поработать вблизи человека, чьи взгляды она разделяла, а действия одобряла. Позже, анализируя свои отношения с прокурором Камаловым, Татьяна назвала этот выбор судьбой.