Текст книги "Судить буду я"

Автор книги: Рауль Мир-Хайдаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Трое незнакомых мне мужчин, назвавшись наверняка вымышленными именами, тепло пожали мне руки и пригласили за стол. Обед длился долго, вспоминали прежние времена и прежних хозяев, ныне оказавшихся без власти, я старался изо всех сил поддерживать разговор, не понимая, что может означать для меня эта встреча с коллегами, соратниками по партии, мне постоянно вспоминался мой смертный приговор, которого я чудом избежал.

Во время десерта раздался телефонный звонок, и двое моих бывших коллег, сославшись на неотложные дела и встречи, торопливо распрощались, и я остался наедине с новыми знакомыми. У них, наверное, со временем тоже была напряженка, и мы тут же перешли в гостиную, где все было подготовлено для беседы со мной, хотя, если точнее, первую часть разговора без обиняков можно было назвать допросом. Меня они усадили в глубокое кожаное кресло с высокой спинкой, отгородили от себя длинным журнальным столиком, а сами уселись так, что я видел перед собой только одного из них, а двое других, задававших больше всего вопросов, сидели сбоку от меня. Тактика не новая, так поступают всегда, когда идет перекрестный допрос.

Первый же заданный вопрос касался тебя, Артур. И второй, и третий, и целый шквал последующих – тоже. Они не оставляли мне время для раздумий, требовали точного и быстрого ответа, порою мне казалось, что меня усадили на замаскированный детектор лжи. Я не понимал, что им от меня нужно, одно стало ясно: досье на тебя составлено внушительное. Порою я думал, что ты влип в какую-то историю, связанную с государственными интересами, ты ведь по-мелкому не играешь, иначе не занимались бы тобою на таком уровне. Но я ведь регулярно имел от тебя информацию и знал, что ты «на плаву», процветаешь, да и по другим каналам доходили сведения, тут «деловых» сидит немало. Но как бы ловко ни строились вопросы, я скоро понял: они ищут не компромат на тебя, а подтверждение тому, что знают о тебе, ты почему-то очень был нужен им. И вскоре я разгадал тайну допроса – их интересовал твой коммерческий банк, который ты намерен открыть на паях с немцами в Ташкенте, хотя слово «банк» произнесено еще не было. С той минуты нить разговора я держал в руках твердо, подтверждение тому – я рядом с тобой;

– Банк? Которого еще нет? – изумился Шубарин.

– Да, да, Артур, банк. Оттого им понадобился посредник, знают: на такую щекотливую тему ты с каждым разговаривать не станешь. К тому же им нужна гарантия – а в нашем случае ею служит моя жизнь, они хорошо все взвесили, учли твои слабые стороны.

– Мерзавцы! – гневно вырвалось у Японца.

– В такое критическое для страны время не должно быть однозначных оценок, не горячись, Артур. Если в данной ситуации моя жизнь стала разменной монетой, я не жалею, даже рад, что вновь понадобился партии.

– Партии? – снова с удивлением переспросил Шубарин.

– Да, Артур, партии. Разговор идет о партийных деньгах, партийной кассе.

И только тут для Шубарина стал проясняться смысл беседы.

– Сегодня, когда трудные дни настали не только для страны, но и для партии, она должна подумать о тылах, – продолжил Тилляходжаев. – Не исключено, при такой оголтелой реакции, прикрывающейся видимостью демократии, щедро финансируемой из-за границы, партия может временно самораспуститься, уйти в подполье. Но это будет вынужденной мерой, крайней. Идеи социализма, коммунизма, справедливости и равенства глубоко укоренились в обществе, и, поверь мне, у коммунистов будет еще шанс вернуться на политическую арену, их еще позовут. Расслоение общества на бедных и богатых идет уже не по дням, а по часам… Но возвращение немыслимо без организации, без финансов, и партия должна сохранить то, что у нее накопилось за семьдесят лет, а набралось, поверь мне, немало…

– Откуда же у партии взялись деньги? Партийные членские взносы вряд ли покрывали расходы на содержание высокопоставленного аппарата в стране и помощь всем компартиям за рубежом. Не говоря уже о финансировании любой левацкой идеи или движения и даже намека на него. А огромная собственность в стране: лучшее жилье, помпезные здания райкомов, обкомов, горкомов, поликлиники, издательства, больницы, санатории, курорты – это же огромное, многомиллиардное состояние? – с интересом спросил Шубарин.

– Ну вот, это разговор банкира, – довольно пробормотал гость и, поскольку находился ближе к двери, пошел ее открывать. Официант вкатил тележку с чайными приборами и высоким чайником, прикрытым теплым полотенцем. Анвар Абидович сам стал разливать чай, Артур Александрович чувствовал, как радуют его после лагерного быта трогательные мелочи жизни: изысканная посуда, интерьер, хороший чай…

– Откуда у партии деньги, Артур? Я могу рассказать тебе многое, но боюсь, что и я всего не знаю. Тут нужно отметить, что сегодня трудно отделить партийные деньги от государственных, партия все считала своей собственностью: недра, леса, горы, моря, народ и деньги тоже… Но это не ответ, тем более для банкира. Существовало немало источников, официальных и неофициальных, и даже тайных, о которых знали лишь единицы – это доверенные люди партии, в числе которых был и… я.

Видя изумление на лице Шубарина, он продолжал:

– Да, да. Я был облечен высоким доверием партии, и возмездие мне, отчасти, за злоупотребление им. Помнишь, когда ты предупредил меня о предстоящем аресте, я без сожаления вернул государству (а в душе – партии) более ста пятидесяти килограммов золота и свыше шести миллионов рублей наличными. Но тогда, шесть лет назад, я не открыл своей тайны, но сегодня настал час и ты должен знать…

Так вот, еще в бытность секретарем обкома я ежегодно перечислял на тайные счета партии крупные суммы, этого, повторю, требовали не от всех, только от доверенных лиц. Однажды в области нашли клад, два больших кувшина с золотыми монетами, весом что-то около семидесяти килограммов, меня тотчас вызвали на место. Через день я вылетел на сессию Верховного Совета СССР и решил сделать партии, накануне ее съезда, подарок. Нигде не оприходованный клад повез в Москву и сдал в Управление делами ЦК КПСС, вскоре получил первый орден Ленина, но это так, к слову. Доверенные люди партии существуют не только в стране, но и за рубежом, есть «штирлицы», работающие не по линии разведки, а в экономике. Их основная деятельность – анонимные фирмы в развитых странах, всевозможные сделки с ценностями, хранящимися в крупнейших мировых банках. В подтверждение могу сказать, что я, возглавляя какую-то делегацию в Грецию, лично доставил в Афины шесть миллионов долларов наличными в симпатичном кейсе…

Второй раз с похожим поручением я летал в Германию, где тайно передал одному бизнесмену, тоже наличными, полтора миллиона долларов, его фирма оказалась в сложном финансовом положении.

Управление делами ЦК хорошо усвоило азы рынка и давно занимается многомиллиардным ростовщичеством как дома, так и за рубежом. Особенно финансовая деятельность партии усилилась в перестройку. Она вложила деньги в малые и совместные предприятия, ассоциации, концерны. Сейчас, пока мы пьем этот чудесный китайский чай в Мюнхене, сотни советских и зарубежных предприятий и фирм, десятки советских и зарубежных банков лелеют и приумножают собственность партии. Основными владельцами малых и совместных предприятий в стране, плодящихся в преддверии рынка, становятся, как правило, бывшие работники КГБ, МВД, МИДа и из партаппарата, вместе с женами и тещами. Они становятся учредителями, обращаются в управление дел ЦК и получают сотни миллионов рублей в кредит и «зелен улицу» всем своим начинаниям.

Большие надежды возлагаются и на коммерческие банки, в них уже вложены многие миллиарды рублей. Десятки миллионов находятся в уставных фондах Банка профсоюзов СССР и Токобанка. От тебя, Артур Александрович, не будет тайн, ты будешь иметь список банков, причастных к партийным деньгам. Крупнейший из них «Автобанк», он получил от партии под проценты один миллиард. Схема его создания типичная: председатель правления банка Наталья Раевская, жена первого заместителя министра финансов СССР Владимира Раевского. Может, СССР скоро перестанет существовать, а банк Раевских будет процветать.

Есть на Западе фирмы, созданные целиком на средства КПСС, они обычно открывались в развитых странах с щадящим налогообложением, а на советском рынке им обеспечивалось преимущество перед другими инофирмами. Вот пример такого рода. На рынок выбрасывают определенное количество нефти или оружия, мехов или леса, алмазов или золота. Продаются они по невысокой цене, устанавливаемой для «своей» западной фирмы или для фирмы братской партии. Затем эта фирма, естественно, перепродает товар по нормальным мировым ценам, а разница откладывается на счет в банке. В этом случае партия впрямую зарабатывает на государстве, вот почему я говорил, что партийные деньги сложно отделить от народных.

– Отчего же понадобился именно мой банк, ведь у партии под контролем, как я понял, уже десятки коммерческих банков?

Анвар Абидович, окончательно освоившийся со свободой, ослабив узел шелкового галстука, произнес:

– Я знал, что последует этот вопрос, отвечу на него издалека. Когда-то покойный прокурор Азларханов, которого ты старался заполучить к себе юрисконсультом, на твое предложение сказал: «Почему именно я? Нашего брата-юриста кругом полным-полно». На что ты ответил: «Мне не всякий юрист нужен, мне нужны вы…»

Да, у партии есть банки, но искусственно созданные, и вряд ли им всерьез удастся выйти на международную арену. А твой банк, еще не открыв дверей, уже притянул к себе внимание делового мира. Вкладчиками банка, как нам известно, уже сегодня готовы стать могучие корпорации, а идея привлечь Германию к поддержке двух миллионов немцев у нас в стране просто гениальна. Вот до этого доверенные люди партии не додумались…

Но главное не в этом. Нужен банк, в который мощным потоком пойдут вклады в конвертируемой валюте, и такой банк необходим на территории нашей страны. Валютные средства партии находятся в основном на счетах в зарубежных банках, и контролируют их подданные других стран. В этом партия видит опасность, особенно в переломное для страны, да и всего мира, время, когда рушатся структуры власти и непонятно, кто чему хозяин. В общем потоке долларов, которые потекут в твой банк, и мы бы без шума, с течение двух-трех лет, перевели бы миллиардные суммы. Валютные средства должны быть возвращены на родину, находиться под рукой у партии, без конвертируемой валюты ныне и шага не сделать. Вот почему выбор пал на тебя, вот почему я здесь.

– А если я не соглашусь, чтобы мой банк стал базовым для партийной кассы?

Анвар Абидович сразу сник, сжался, и Шубарин легко представил его в ватнике, не по размеру сапогах. Но он нашел в себе силы и быстро сформулировал ответ.

– А почему бы тебе не согласиться? Во-первых, какой здесь криминал? Какое тебе дело, откуда взялись деньги, кто заложил их первооснову. Это все-таки деньги не наркобизнеса, не деньги мафии. Как хозяин банка, ты можешь и не знать, кто их истинный владелец. Во-вторых, оказать партии услугу, даже если она сегодня и не в чести, дело благородное и беспроигрышное. Поясню: зная тебя, я оговорил одно существенное условие – нигде, ни в каких бумагах, не будет упоминаться твоя фамилия. Тебе не придется подписывать никаких обязательств, достаточно твоего слова. А считать, что коммунисты ушли навсегда, опрометчиво, они в шоке, в нокдауне, но скоро оправятся. Нет худа без добра – партия невольно очистила ряды от попутчиков, карьеристов, перевертышей. А как банкир ты сможешь оперировать чужими миллиардами, разве это не удача для финансиста? Деньги будут возвращены в нашу страну навсегда, и тебе дадут на этот счет гарантии…

И в-третьих: кто не с нами – тот против нас, это придумал не я. Со мной ясно, я поручился за тебя. Я, возможно, никогда не вернусь домой, лишусь каптерки, передач, покровительства уголовников и администрации лагеря, а это равносильно смерти. Что касается тебя – узнав такую тайну, ты тоже оказался в опасности. В большой игре сантиментов нет…

Они долго сидели молча, каждый думая о своем, и Шубарин увидел, как снова сник, сжался Анвар Абидович, и ему так стало жаль его, что он присел рядом с ним на диван и по-дружески обнял за плечи.

Все возвращалось на круги своя. Давно, когда он только начинал подниматься как предприниматель, и партия, и уголовка не оставляли ни один его шаг без внимания, следовало кормить и тех и других.

Все повторялось сначала… Но сегодня за ним был опыт жизни, и всегда, при любых обстоятельствах, он оставался хозяином своего дела. И вдруг он улыбнулся, вспомнив, как однажды записал в дневнике: «Мой удел – постоянный риск, я ставлю на карту жизнь почти ежедневно, а если точнее, она всегда там и стоит».

Сухроб Ахмедович Акрамходжаев, Сенатор, бывший заведующий отделом административных органов ЦК Компартии Узбекистана, неожиданно арестованный прокурором Камаловым в Самарканде, в тюрьме «Матросская Тишина» стал видной фигурой, заметной не прежней должностью, а тем, как держался, вел себя. Вот где сгодилась двойственность его натуры: ведь он уже давно вжился в образ просвещенного, демократически настроенного юриста, обретенный из-за докторской диссертации, украденной у убитого прокурора Азларханова. Сегодня в тюрьме он вновь разыгрывал эту карту, потому что в стране явно обозначились силы, противостоящие переменам, хотя лидер реформ уверял со всех трибун, что врагов у перестройки нет и быть не может, как и нет альтернативы ей.

В тюрьме свободного времени много, и все разговоры шли о политике, о власти, о Горбачеве. Кто он: коммунист или демократ? Сторонник империи или ее могильщик? – задумывался Сенатор. Куда он ведет страну: к западной демократии или к обновленному социализму? Если к социализму, то средства, выбранные им, – перестройка, гласность, новое мышление – оказались такими чудодейственными, что они привели не к обновлению социализма, а к его гибели. Макиавеллист в тактике, Горбачев из-за веры в магию собственной риторики потерял цель – удержание власти. Он плохо знал историю партии, еще хуже историю становления механизма тоталитарной диктатуры. Дилетант в этом деле, он начал экспериментировать с ее механизмом, с детищем Ленина-Сталина, гениальным для данного режима, и загубил его, не найдя ему замены. Горбачев часто, к месту и не к месту, цитировал Ленина, наверное, уподобляя себя ему, но не заметил его главный тезис: «При советской политической системе дать свободу слова и печати – значит покончить жизнь самоубийством». Еще он позабыл, что русский народ ненавидит советскую власть за тиранию и нищету, а нерусские народы желают только развала империи с ее унизительной великодержавной политикой русификации. Он стал жертвой свободы, которую сам же дал стране.

Для Сенатора это стало столь очевидным, что он уже не вступал в диспуты о прорабе перестройки, отце нового мышления. Странно, но сегодня многие граждане, заурядные журналисты, не говоря уже о политиках, видели дальше Горбачева, чувствовали скорый крах коммунистической партии, за которую генсек держался стойко, несмотря на то, что она была главным противником его реформ. Чувствовали, что Горбачев подготовил для сепаратистов всех мастей исторический момент, когда любую нацию, так или иначе оказавшуюся в составе Российской империи и двести, и триста лет назад, стало легко подтолкнуть к выходу из нее. Пример стран соцлагеря, в одночасье сбросивших навязанные им режимы, мог вот-вот повториться от Балтики до Тихого океана, от Белого до Черного моря. Но Акрамходжаев, как ни странно, молил аллаха, чтобы… Горбачев продержался как можно дольше.

Он понимал, приди другая, твердая власть, а хаос и развал приводят на трон жестких людей, обитателям «Матросской Тишины» рассчитывать на суд, где можно легко отказаться от прежних показаний, давить на судью и свидетелей, не удастся, придется отвечать по всей строгости закона. Сенатор даже знал, сколько примерно должен еще продержаться Горбачев, чтобы государство перестало существовать, – примерно год, и в этот срок следовало попытаться вырваться отсюда. Хотя существовал еще выход: этот шанс связан с обретением независимости бывшими союзными республиками. Тогда суд в России оказался бы неправомочным над гражданами другого государства, и он вместе с ханом Акмалем на белом коне вернулся бы домой, в таком случае он поборолся бы и за президентский пост.

Но Сенатор не был бы Сенатором, если рассчитывал бы только на не зависящие от него обстоятельства, плыл по течению. Он всегда считал себя кузнецом своего счастья и, рассчитывая на развал советской империи благодаря Горбачеву, могильщику социализма, суверенитет Узбекистана, не сидел сложа руки. При первой возможности он дал на волю команду – уничтожить прокурора республики Камалова и Беспалого – Артема Парсегяна. Парсегяна следовало ликвидировать любой ценой, каких бы это денег и жертв не стоило, и он знал, что Миршаб правильно понял его приказ. Обрадовало его сообщение, что на Ферганца дважды совершали покушение, значит, Миршаб четко следовал инструкции, правда, удачливым и живучим оказался пока прокурор Камалов. Как ни строго охранялась «Матросская Тишина», сведения к Сухробу Ахмедовичу поступали регулярно. Деньги, правда, немалые, играли тут основную роль. Шло время, Сенатор держался стойко, от всего отпирался, но главный свидетель обвинения оставался жив, и прокурор, хотя и находился в больнице, полномочий с себя не слагал. И Сенатор все чаще и чаще жалел, что нет в Ташкенте Японца, Артура Александровича Шубарина, вот уж он наверняка подсказал бы Миршабу, как разрешить проблему, хотя они с Салимом уговорились никогда не впутывать банкира ни в политические, ни в уголовные дела, но… ведь дело касалось собственной жизни!

Сухроб Ахмедович поставил даже себе срок – если в течение месяца он не получит долгожданных вестей из Ташкента, то попросит Миршаба связаться с Артуром Александровичем в Мюнхене, медлить не следовало. В последнее время он был настолько в курсе событий, происходящих в стране, что поражал «постояльцев» «Матросской Тишины», особенно земляков. Его информированность отчасти и была причиной его особого положения за решеткой. Но этим он был обязан только Миршабу. Владыка Ночи, искавший наиболее короткую связь со своим другом и шефом, придумал гениальный ход. Гласность, которую раньше всеми силами зажимали почти все нынешние обитатели «Матросской Тишины», обернулась для них несказанным благом: газеты, например, читали любые. Этим и воспользовался Миршаб. Вместе с передачами Сенатору регулярно носили газеты, в основном из республики, и на русском, и на узбекском языках. Трюк заключался в следующем: в одной из газет на узбекском языке вместо какой-нибудь статьи набиралось все, что адресовалось сказать Сенатору, вплоть до подробных писем из дома и от родни. Первую такую газету Сухроб Ахмедович получил в день рождения и был поражен сказочностью подарка, а еще больше возможностями человеческого ума – действительно, безвыходных ситуаций не бывает, нужно только думать, искать. В камере, где сидел Акрамходжаев, его земляков не было, и на газеты никто внимания не обращал.

Когда до срока вызова Шубарина из Мюнхена оставалось чуть меньше недели, Сенатор получил долгожданную весть из Ташкента. Новость умещалась в одну строку передовицы газеты «Голос Востока»: «Умер Артем Парсегян, мир праху его».

Забрезжил реальный шанс свободы, и Сухроб Ахмедович день и ночь строчил жалобы. Высокооплачиваемые адвокаты, поднаторевшие в скандальных и политических процессах, тут же доставляли их по назначению на самые верха, и бумаги немедленно получали ход, ведь Сенатор абы кому и зря деньги не платил, да и дорожка была хорошо проторена в коридорах власти ушлыми людьми. Шли жалобы на ставленника Москвы прокурора Камалова и в Верховный суд республики на имя Миршаба, и Салим Хасанович сразу закрутил дома карусель, требуя вернуть всех подсудимых для расследования их дел на месте. Идея человека из Верховного суда находила поддержку и в прессе, и в правительстве, в новых партиях, рвущихся к власти, и даже у представителей духовенства. Не исключено, что каждый разыгрывал свою карту, решал свой интерес, ведь сидели сотни казнокрадов, партбаи всех уровней, путавшие свой карман с государственным, а у каждого из них есть родня, каждый чиновник, схваченный следствием за руку, принадлежит к какому-нибудь клану, так что призыв Владыки Ночи упал на подготовленную почву.

Но Сухроб Ахмедович получил неожиданную поддержку, оказавшуюся решающей в его судьбе. Но что она может прийти отсюда, не предполагал ни Сенатор, отличавшийся изощренным умом, ни Миршаб, поднаторевший в темных делах.

А выручил… хан Акмаль – да, аксайский Крез, сам находящийся под следствием в подвалах Лубянки уже который год. Опять же под давлением прессы Прокуратура СССР вынуждена была передать часть законченных материалов по Арипову в суд, хотя за ханом Акмалем дел стояло невпроворот, разбираться годы и годы. У обывателя, читавшего газетные статьи, складывалась мысль: что же это за дело, если подследственного без суда держат столько лет? Мысль вроде верная, но вряд ли нормальный человек мог представить масштаб навороченного ханом Акмалем. Один перечень предъявленных ему обвинений составлял тома и тома, а свидетелей – тысячи. Такого уголовного дела страна еще не знала, и оттого процесс ожидался скандальный. Могли выплыть такие фамилии, такие факты, такие суммы, что народ, узнавший за годы перестройки о многом, мог содрогнуться еще раз.

Процесс действительно начался с сенсации, с громкого скандала, когда хан Акмаль попытался дать отвод суду, якобы неправомочному судить его, не скрывая при этом желания придать процессу политическую окраску. Подсудимый демонстративно отказался отвечать суду по-русски, хотя то и дело поправлял своих московских и ташкентских адвокатов на блестящем русском языке, затем три дня подряд с утра до вечера зачитывали ту часть обвинения, что была выделена в отдельное уголовное дело. Но спасительным для Сенатора оказался четвертый день процесса.

Как только хану Акмалю представилась возможность сказать слово, он закатил на русском языке яркую, эмоциональную речь на целый час. Речь имела дальнюю цель, и хан Акмаль не промахнулся. Бывший Герой Соцтруда, бессменный парламентарий, верный ленинец, претворявший железной рукой его заветы в Аксае, газеты читал регулярно и знал, что творится и в стране в целом, и в Узбекистане, в частности, не хуже Сенатора. Хотя в подвалы Лубянки вряд ли могли попадать специально изданные газеты, как придумал Миршаб. Но у хана Акмаля друзья – не чета друзьям Сенатора и Миршаба, и финансовые возможности иные, ведь не самые бедные люди в крае называли Арипова аксайским Крезом, а сила денег в перестройку, несмотря на дикую инфляцию, возросла стремительнее их обесценивания. Да на Лубянке, судя по всему, произошел раскол, как и повсюду в обществе, а уж хану Акмапю просвет, трещину только покажи…

Переполненный зал, судьи, прокурор внимательно слушали эмоциональную, но тщательно выверенную речь хана Акмаля. Судя по всему, его мало интересовала их реакция, ну, может быть, пресса и входила в его планы, но ей адвокаты еще до начала судебного заседания раздали грядущую речь подзащитного, чтобы они в отчетах далеко не уходили от сути излагаемого аксайским Крезом. Речь, артистично зачитываемая с мелованных листов финской бумаги, явно предназначалась для других ушей, она была, так сказать, для внешнего пользования. Конечно, бывший дважды Герой Соцтруда ни словом не обмолвился о своих преступлениях, возможно, считая их в такой исторический момент пробуждения национального самосознания несущественными, не стоящими внимания. С места в карьер он кинулся осуждать командно-административную систему, великодержавный шовинизм центра, жертвой которого он стал.

Разве справедливо, вопрошал он затихший зал, что за последние пять лет в республике второй прокурор, назначенный из Москвы, и разве мог, по его словам, ставленник Кремля знать народ, его обычаи, чтобы верно ориентироваться, кто есть кто, а не сводить счеты с людьми, желающими Узбекистану искренне счастья и процветания? Особенно зло он честил прокурора республики Камалова, которого Москва отыскала аж в самом Вашингтоне. Намекнув на его связь с КГБ, естественно, как явно порочащую, он обвинил его чуть ли не в геноциде собственного народа. О том, что прокурор Камалов лично сам его арестовал, хан Акмаль не упомянул, уж очень ему хотелось быть объективным, беспристрастным, выглядеть пострадавшим только за желание избавиться от железной руки центра. Но когда хан Акмаль от прокурора Камалова перешел к другому, по его словам, выродку, заведующему отделом административных органов ЦК партии Сухробу Ахмедовичу Акрамходжаеву, обвинения против прокурора республики показались цветочками. Вот кто, оказывается, является в республике истинным дирижером и режиссером геноцида, развязанного против лучших сынов Узбекистана! Это он подкладывал Манкурту Камалову списки новых и новых жертв. Это под его давлением суды выносили только обвинительные приговоры. Приводились такие дикие примеры произвола, чинимого Сухробом Ахмедовичем, что ставленник Москвы Камалов в сравнении с ним казался мальчиком на побегушках, тупым исполнителем указаний темных сил из ЦК партии коммунистов.

Заканчивая пылкую речь, хан Акмаль уверял присутствовавших, что его родина рано или поздно получит независимость и что первый суд суверенного государства будет над предателем собственного народа, лизоблюдом Москвы – Сухробом Акрамходжаевым и его покровителями и приспешниками.

Конечно, хан Акмаль давно знал, что человек по кличке Сенатор, которому он незадолго до своего ареста передал в Аксае пять миллионов наличными, находится в «Матросской Тишине». Но до невероятного трюка с речью на суде догадался все-таки не он, а адвокаты. Таких людей, как хан Акмаль и Сенатор, защищают если не одни и те же люди, то компания одних и тех же юристов, вот они-то рассчитали выигрышный ход в защиту человека из «Матросской Тишины». Не зря говорят в народе: за хорошие деньги всегда есть хорошие адвокаты.

Начальника уголовного розыска республики полковника Эркина Джураева подняли еще затемно. Звонок из дежурной части МВД оказался серьезным – совершено покушение на прокурора Камалова. Накануне утром, когда он узнал о неожиданной смерти Парсегяна в следственном изоляторе КГБ, чувство розыскника подсказало ему, что смерть Беспалого, которого он сам задержал, имеет прямое отношение к прокурору, кто-то продлил или открыл новую лицензию на его отстрел. Он собирался заехать к Камалову, но несколько жестоких убийств и десяток дерзких грабежей в тот день не дали ему возможности даже пообедать, но, уходя с работы, он сумел связаться с патрульными службами города и велел в эту ночь взять под особый контроль институт травматологии. Он чувствовал беду. Его наказ даже записали в дежурную книгу, но…

Да что там патрульная служба! Два пистолетных выстрела в ночи не зарегистрировала ни одна дежурная часть милиции, хотя само МВД находится в квартале от места происшествия. Эркин Джураевич лишний раз убедился, что и милиция разлагается с каждым днем…

Обследовав место происшествия, Джураев понял, что человек, оставивший кровавые следы на крыше института травматологии, наверняка был альпинистом, имелись явные приметы использования специального снаряжения. И ниточку эту следовало потянуть немедленно, скалолазание – спорт редкий, возможна и удача. Полковник уже лет пять требовал ввести в компьютер данные о спортсменах, ставших профессионалами, ибо спортивная среда, по опыту Джураева, давно и повсюду стала главной и нескудеющей кузницей кадров для преступного мира. Но в ответ ему говорили что-то о демократии, правах человека. Обычная, привычная демагогия. Сейчас такие данные могли бы стать неоценимыми, ситуация могла бы проясниться, если, конечно, убийца из местных. В том, что наемника уже нет в живых, полковник не сомневался. Операция была тщательно продуманной и выполнялась профессионалами, на эту мысль наводил и плакат, намеренно забытый на месте преступления, указывавший на турок-месхетинцев. Джураев, как и прокурор Камалов, сразу отбросил версию о мести со стороны турок, хотя отметил изощренность мотива, он постарался, чтобы сведения об этом не попали в печать, ибо могли вызвать новую волну насилия.

Переговорив с Камаловым, полковник встретился с профессором Шавариным, лечащим врачом прокурора, вместе они отыскали для Ферганца безопасную палату на другом этаже, подходы к которой хорошо проглядывались. Появился рядом и медицинский пост с телефоном. «Медбрата» на это место выделил Джураев, теперь стало ясно, что прокурора без охраны оставлять нельзя, следующий визит мог быть и днем.

Обложили человека, подумал Джураев, направляя служебную машину, которую водил сам, в сторону городского управления милиции. И сразу вспомнился ему другой прокурор, Азларханов, тот тоже боролся с преступностью без оглядки, невзирая на чины и звания, не на жизнь, а на смерть, как оказалось. Запоздало полковник узнал, что преступный мир однажды поставил Азларханова на колени из-за его, Джураева, жизни, точнее, двух, включая жизнь молодого парня Азата Худайкулова, отбывавшего срок за убийцу из знатного и влиятельного в крае рода Бекходжаевых. В обмен у него вырвали слово не настаивать на пересмотре дела об убийстве жены. Это унижение прокурор не забывал до последнего дня. После двух инфарктов, потери всего – дома, семьи, должности, доброго имени, сада, взращенного своими руками, – он все-таки сумел подняться с колен во весь рост и только смерть в вестибюле прокуратуры республики остановила его. Не мог забыть об этом и Джураев. Полковник всегда ощущал в душе какую-то неясную вину оттого, что не уберег ни того, ни этого прокурора, ибо они были дороги ему, они, как и он, служили одному богу – Закону.

Въехав на стоянку перед городским управлением милиции, он припарковал машину на единственном свободном месте, рядом с «Вольво» вишневого цвета. Об этом роскошном, перламутрового оттенка лимузине много говорили в столице, и полковник знал, кому он принадлежит. Вдруг увидев на стоянке серебристую «Порше», «Мерседес» и патрульный вариант джипа «Ниссан», которых так не хватает милиции Джураев мысленно взорвался: «Шакалы, уже не стесняются на работу приезжать на машинах стоимостью до миллиона при окладе в триста рублей». Такая же картина была и перед зданием районных прокуратур и любого исполкома, банка, везде, где требовалось решение чего-нибудь…