355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рауль Мир-Хайдаров » Ранняя печаль » Текст книги (страница 3)
Ранняя печаль
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:27

Текст книги "Ранняя печаль"


Автор книги: Рауль Мир-Хайдаров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Когда братья гуляли на воле, у них частенько бывали залетные гости –кто после отсидки, кто перед ней, а кто прилетал или приезжал специально покутить после шальной удачи. Бывали и такие, кто попросту скрывался у них, зная, что в этой семье своих не выдадут и не оставят в беде, и среди этих парней, наверное, было немало тех, кому глянулась озорная деваха по прозвищу Кармен, – про нее говорили, что родилась она с гитарой в руках. Но что делать, зацепил сердце Кармен бывший кочегар, которого она потом в семейных скандалах, как и братья, стала презрительно называть лохом...

Одна история семейки Гумеровых, не говоря уже о судьбе дяди Рашида, жизнь которого теперь была накрепко связана с Кармен и ее родственниками, казалось, скрывала в себе столько тайн, неожиданностей, невероятных приключений, что могла послужить материалом не для одного романа. Покажи тогда, во второй половине пятидесятых, эту семью какому-нибудь писателю, обожающему острые сюжеты, он бы растерялся от обилия материала: и Минсулу-апай, и языкастая Кармен с ее вздорным характером, не говоря уже о картежном шулере и воре Шамиле и просто бандите Исмаиле – каждый мог бы стать героем самостоятельного произведения.

А разве не заслуживала внимания судьба Рашида, попавшего в столь необычное семейство?

Прошел-пролетел какой-то отрезок времени – четверть века – и перед глазами Рушана однажды перелистнулась вся жизнь этих людей. Многие из этой семьи исчерпали свой лимит жизни до срока.

При побеге из тюрьмы погиб Исмаил. Непонятно почему он оказался замешан в этой истории, ведь до освобождения ему оставалось всего три месяца. Иногда Рушану мерещились плавни какой-то далекой сибирской реки, в которых скрывался раненый в глаз Исмаил-бек. Рассказывали, что нашли его мертвым у потухшего костра местные жители.

Где-то на бедном погосте далекого таежного села в Сибири стоит солидный гранитный памятник. С фотографии под небьющимся стеклом, в бронзовой рамке, смотрит приятной внешности молодой человек в темном бостоновом костюме и белой рубашке-апаш с выпущенным поверх лацканов пиджака воротником. Что и говорить, Гумеров-младший не чурался моды, но строго придерживался ее блатного направления.

Однако Минсулу-апай не была бы Минсулу-апай, если бы даже посмертно не попыталась обелить сына в глазах людей. На памятнике, под скорбными датами рождения и смерти, спившийся скульптор выбил крупными буквами: "инженер". Когда приезжали устанавливать памятник, мать рассказывала местным жителям, что ее сын, инженер, якобы осужденный за какие-то просчеты в грандиозном проекте, бежал из тюрьмы, чтобы явиться на свадьбу своей возлюбленной в самый разгар торжества. Непонятно, что хотел сказать своим неожиданным появлением на свадьбе "инженер" – на большее фантазии Минсулу-апай, видимо, не хватило, – но слезливая, сентиментальная байка прижилась в селе, и, говорят, молодожены теперь приходят из загса возложить на эту могилу цветы, ибо она, на их взгляд, олицетворяет глубокую верность любви.

Да, посмертной славе Исмаила позавидовал бы не один отпетый уголовник. Помнится, кто-то на его поминках сказал цветисто, что очень ценится в среде блатных: "Он, как песня, пронесся через жизнь, и, как песня, в ней останется..." Что ж, неудивительно: когда кругом живут по лжи, тогда и появляются памятники бандитам, к которым обыкновенные граждане носят цветы. Старая Минсулу-апай это хорошо знала, чувствовала и прекрасно ориентировалась в своем сумасшедшем времени.

Через год, прямо на своей очередной свадьбе, был убит глуховатый Шамиль, но с памятником тут хитрить не стали, ибо "инженеров" Гумеровых в городе хорошо знали.

Смерть одного сына за другим заметно погасила энергию Минсулу-апай, да и возраст брал свое, и весь оставшийся пыл она перенесла на дочь и зятя, которого знала чуть ли не с пеленок.

Рашид на железную дорогу не вернулся – за три года службы в армии паровозы сменились электровозами, а чтобы переучиваться, нужно было иметь среднее образование и вновь тратить годы, к тому же работа в МПС на глазах теряла свою престижность. Теща определила его на мясокомбинат, в какой-то тяжелый и грязный цех, где он имел возможность собственноручно оттяпать самый лакомый шматок, за дальнейший путь которого мог не волноваться – на проходной вахтерами служили или дружки Шамиля и Исмаила, или люди, которым Минсулу-апай, пользуясь своими связями в органах, не раз помогала. Вскоре Рашид оставил убойный цех и перешел мастером в колбасный.

К тому времени Кармен родила одного за другим двух мальчиков, но дети не принесли покоя и мира в семью. Нервно, скандально, с бранью, битьем посуды и гитар жили они, и Рушан не любил ходить к ним в гости, хотя его и зазывали. Рашид не раз уходил из дома. Однажды даже на полгода вернулся в Мартук к сестре. Эти полгода, наверное, запомнились в поселке не только Рушану. Дело в том, что Рашид открыл при местном ресторане колбасный цех. И чудесных колбас, сосисок, сарделек, что он делал, хватало всем!

Вот уже два десятка лет талдычат о продовольственной программе, а колбаса стала едва ли не деликатесом. Рушана просто трясет, когда он слышит болтовню о сложностях ее изготовления. Он-то хорошо знал, как его дядя один, всего за два месяца, построил цех и коптильню, и сам же, в одиночку, выпускал колбасу. И это не миф, Рушан ведь бывал в цехе, ел эту колбасу, видел ее в магазине. А запах от нее в дни копчения разносился за два квартала от ресторана. Но не долго побаловались собственной колбаской в Мартуке – Кармен вновь вернула мужа в дом, и запах копченых сосисок и сарделек навсегда выветрился из поселка.

Уходил из семьи Рашид и позже, и уезжал подальше, аж в Ташкент, – там он прожил больше года у другой своей сестры, старшей. Человек со светлой головой и умелыми руками, он там сразу стал на ноги, приоделся, вставил золотые зубы, купил новомодные тогда плоские часы "Полет", тоже золотые и даже с золотым браслетом. На ташкентской "бирже труда", которая существует давно, если не сказать всегда, его приметили сразу: он клал утермарки –круглые печи в железных коробах под газ. На "биржу" он ходил только первую неделю, а позже за ним уже приезжали домой на частных машинах, а вечером, сытого и навеселе, доставляли обратно. Ташкент никогда не переставал строиться, и мастеровой человек там высоко ценится и поныне.

Рушан провел свой первый трудовой отпуск в Ташкенте, где в тот год так удачно "калымил" его дядя. По воскресеньям они ходили в летний ресторан на Комсомольском озере. Дядя еще был молод, хорош собой, прекрасно одевался, и на него заглядывались женщины. Но Кармен сумела вырвать его и из Ташкента, – наверное, в ней все же что-то было, если дядя неизменно возвращался в свой дом.

В то лето, на оплетенной густым виноградом и цветущей лоницерой прохладной веранде когда-то знаменитого ресторана "Регина", Рушан не раз порывался спросить дядю, почему он не женился на "мадам Баттерфляй", но так и не посмел. Возможно, тогда бы он узнал и тайну давнего подарка к двадцатипятилетию, и почему Толстой, и почему "Воскресение"... Но тайна осталась тайной и по сей день.

Позже Рушан увидел Рашида через много лет, на похоронах своего отчима, да и то мельком. Дядя уже тогда выглядел как старик, со впалым беззубым ртом, отчего лицо заметно деформировалось, и уже ничто не напоминало о его былой привлекательности. Плохо одетый и скверно выбритый, в худой обувке, а ведь был щеголем в молодости, да и позже, когда стал заведующим колбасного цеха в ресторане. Голос, улыбка, потухшие глаза – ничего не напоминало прежнего Рашида, крепко укатали его годы...

После возвращения из Ташкента Рашид устроился на химзавод, в самый вредный цех. Туда и за высокую плату никто не шел, и, чтобы приманить людей, работникам выделяли участки и выдавали большие кредиты под строительство дома, вот на это он и клюнул. К тому времени уже умерла его властная теща, ушли из жизни непутевые братья Кармен, казалось, что судьба дала возможность и ему пожить по-людски. Но счастливая семейная жизнь у него так и не заладилась.

Выстроил Рашид самый большой и затейливый дом в поселке химиков, на окраине города, обставил его богато импортными гарнитурами, и даже хрустальными люстрами обзавелся, как некогда слепая старуха Мамлеева, но счастье в дом так и не пришло. Правда, больше хрусталь и фарфор не крушили дружно в четыре руки, но все равно... Быстро поднялись сыновья Рашида и друг за другом выпорхнули из дома. Один ловил где-то на Камчатке рыбу, другой гонял "дальнобойщиком" по Чуйскому тракту, доставляя в самые глухие аймаки Монголии грузы, и теперь уже поседевшая Кармен моталась между Сибирью и Камчаткой. В одной из таких поездок она простудилась и умерла в Петропавловске, там ее и похоронили чужие люди на больничном кладбище. Сын вернулся с моря через тридцать шесть дней, а Рашид из-за непогоды и пограничных формальностей добирался туда три недели, хотя выехал из дома в тот же час, как получил телеграмму-похоронку на жену. Так и размотало всю семью по белу свету...

История жизни дяди, чье двадцатипятилетие когда-то показалось мальчишке возрастом недосягаемым, а вместе с тем и вся жизнь семьи Гумеровых, в которой растворился дядя, промелькнула перед Рушаном грустной, печальной повестью.

Не хотелось отделять от дяди и судьбу Раили-апай, которую он когда-то с восхищением назвал "мадам Баттерфляй", ведь тогда он был уверен, что Рашид женится на красивой бухгалтерше из райпотребсоюза. И в ее жизни не осталось особых тайн, и та книга судьбы уже почти прочитана, но там как будто сложилось все гораздо спокойнее и удачливее.

Раиля-апай вышла замуж за шофера автолавки – парня веселого, бесшабашного, после армии узнавшего в Караганде, что такое шахтерский труд. Он долго, почти до сорока лет, играл в футбол за "Кооператор". Наверное, "мадам Баттерфляй" прожила хорошую жизнь с мужем – Милижан был работящим, бесхитростным, добрым, – но кто знает, с кем бывают счастливы красивые женщины? Одно жаль, умер он рано, в одночасье, от инфаркта. Рушан знал, что у них есть дочь – работает врачом в Ташкенте.

Такие вот нити протянулись от томика Толстого в темно-синем переплете, с трогательной надписью "Рашиду в день двадцатипятилетия..."

VI

Ташкент шестидесятых годов пришелся Рушану по душе, и он быстро вписался в его жизнь.

В сентябре начинался театральный сезон, и он часто пропадал в концертных залах. Гастролеры любили Ташкент за мягкую, теплую осень, обилие фруктов, гостеприимство и любезность местных жителей, несуетливость горожан, за южную привлекательность и восточное лукавство, и Рушан почти каждую неделю видел воочию тех, о ком раньше только читал в газетах или слышал по радио. Баснословная дешевизна тех лет позволяла ему бывать с друзьями в ресторанах, и он открыл для себя интересные заведения с таинственными названиями – "Бахор", "Шарк" и особенно "Зеравшан", мало что утративший от своего дореволюционного великолепия. Завсегдатаи по старинке называли его "Региной", а кинорежиссеры любили за то, что здесь можно было показать, как прожигали жизнь "осколки старого мира".

Те далекие годы стали расцветом джаза, и в "Регину" Рушан зачастил не только потому, что ему нравилась роскошь просторных зеркальных залов и пышных пальм в огромных кадках, не из-за голубого хрусталя и тяжелого серебра на столах, – там играл лучший в Ташкенте джаз-секстет, а еще точнее – ходил слушать саксофониста Халила, высокого, смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом.

Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в игре Халила, завораживающей зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя, с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в трансе, играл до изнеможения. Бронзовое аскетическое лицо его преображалось, ворот красной рубашки распахивался, и видно было, как вздувались вены на шее. Каждый раз Халил солировал, будто в последний раз. Наверное, предчувствовал, как мало ему отпущено жизни. Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где играл до полуночи, Халил отравился, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: "Ухожу, никому не желаю зла".

В молодости легко сходятся, заводят знакомства, доверяют друг другу не просто секреты, а тайны души. В "Регине", опять же на почве любви к джазу, Рушан познакомился с Камилом, тоже строителем, парнем видным, самоуверенным, крепко стоящим на ногах, – он был года на четыре старше Дасаева. Они оказались чуть ли не земляками: Рушан не раз бывал в Акбулаке, где родился Камил, и Оренбурге, где тот учился.

Впрочем, их биографии, жизненные пристрастия во многом совпадали. Однажды глубокой ночью они возвращались со свадьбы на Лабзаке, шли на Урду, где на берегу Анхора в живописном районе Камил снимал комнату (теперь построек вдоль реки давно уже нет, снесли после землетрясения), и Рушан задал ему вполне естественный для того вечера вопрос: "Когда же мы на твоей свадьбе гулять будем?"

В ответ он услышал историю, чем-то похожую на свою. Все рассказы про любовь примерно одинаковы, но Рушана поразила заключительная фраза: большая любовь не только счастье, но и страдание.

Казалось бы, какая тут новизна, открытие? Банальщина на уровне девичьих альбомов. Но признание, подытоженное выстраданной фразой, заставило осмыслить все по-иному, глубже. Возможно, это запало ему в память потому, что он симпатизировал Камилу и никогда не предполагал, что у его самоуверенного приятеля такая ранимая душа. Может, история безответной любви земляка всплыла в памяти потому, что конец Камила оказался грустным, и в той книге, которую Рушан читал и писал одновременно, нашлись страницы и для него только оттого, что тот тоже раньше времени исчерпал свой жизненный путь.

Рассказ Камила был печален, как почти всегда бывает печален рассказ о первой любви.

В Оренбурге, студентом, он, выходец из маленького пристанционного поселка Акбулак, на первом же курсе влюбился в городскую девушку. "Представляешь, у нее были живы оба дедушки и обе бабушки. Такое в жизни редко бывает..." Этим он подчеркивал, какой опекаемой и домашней была его симпатия. За все пять лет студенчества он не сумел добиться ее расположения, хотя она прекрасно знала, что он есть, что он влюблен в нее и предан до глубины души.

Приехав по направлению в Ташкент после института, Камил неожиданно хорошо устроился и в течение года от рядового мастера поднялся до прораба, а потом до начальника участка строительного управления и чувствовал, что через год-два может стать даже и главным инженером. Ташкент широко размахнулся в те годы и в гражданском, и в промышленном строительстве, и высококвалифицированных кадров не хватало.

Жил он в ту пору на Урде, хозяева и квартира его вполне устраивали, зарплата после студенческих лет казалась огромной, перспективы – радужными, и, окрыленный успехами, он решился вдруг сделать письменное предложение своей возлюбленной в Оренбурге. В глубине души он смутно догадывался, что ухаживать – это одно, а сделать предложение – совсем другое.

Ответ пришел на удивление скоро. Сказать по правде, отправив письмо, Камил порядком перетрусил. Нет, не потому, что вдруг разлюбил ее и испугался трудностей семейной жизни, тут были другие причины.

Он не мог, например, вообразить, как привез бы ее к своим близким и многочисленным родственникам в Акбулак, людям невежественным, плохо воспитанным, крикливым, несдержанным на язык... А его друзья?! Мог ли он оставить ее наедине с ними хоть на минуту, не рискуя, чтобы она не услышала глупость, пошлость или мат? Нет, этого гарантировать он не мог.

Да что там родня или друзья, вся поездка в Акбулак, без которой никак не обойтись, оказалась бы сплошным унижением для нее: и грязный вокзал, и пыльные, разъезженные улицы, на которые за долгую зиму ссыпают тонны золы, и дом, в котором он вырос, – маленький, неказистый, без всяких удобств, и, по ее меркам, наверное, не очень чистый. Все это приводило его в отчаяние. О чем бы она разговаривала с его родными и близкими? О выкопанной картошке или о надоях молока от козы?

Зато он уже заранее слышал, как, похихикивая, судачили бы родственники, что невеста слишком тонка, а руки у нее чересчур изящны, чтобы вести хозяйство, а тетя уж непременно бы отметила, что с такой фигурой на детей особенно рассчитывать не приходится, а может, сказала бы шепотом, слышным на весь квартал, еще какую-нибудь пакость...

А свадьба? Мысли о ней вгоняли Камила в полное отчаяние. Он помнил ее родителей – старомодных, чопорных интеллигентов. А его отец, у которого вряд ли нашлись бы приличный пиджак и брюки (если б это была единственная проблема, Камил решил бы ее просто), который, утирая отекшее лицо алкоголика, уже после первой рюмки мог разразиться матом на весь дом, а к середине свадьбы непременно сцепился бы с кем-нибудь, потому что гулянье всегда заканчивал дракой и битьем посуды, отчего уже десять лет его не приглашали в гости. Эти, и еще множество всяких проблем, которые он ясно представлял себе и о которых и упоминать-то стыдно, лишали Камила душевного покоя.

Однажды, когда он только отправил письмо, ему приснилась собственная свадьба. К тому времени из-за саксофониста Халила он уже стал завсегдатаем "Регины" и видел там немало подобных торжеств. Почему-то гостями на свадьбе оказались постоянные клиенты "Регины" – люди разные, но публика солидная, хорошо одетая, умевшая держаться с достоинством, даже с некоторой манерностью, что тогда особенно нравилось ему.

Но самое удивительное: за столом, там, где должны были сидеть его родители, он увидел Софи – певицу из оркестра, высокую изящную женщину с длинными, разбросанными по плечам густыми каштановыми волосами, и Марика Розенберга – ее любовника, крупного импозантного мужчину, который каждый вечер появлялся за небольшим столиком у оркестра. Софи и Марик, одетые по такому случаю с особой изысканностью и являвшие собой голливудскую пару родителей, произносили прекрасные тосты и так трогательно-нежно опекали молодых, что никто бы не усомнился в счастье прелестной пары...

Камил не был настолько глуп и бездушен, чтобы не устыдиться сна, он понимал, что даже "свадебный генерал" – уже пошло и безнравственно, а тут -подменить собственных родителей на подставных -более изысканных и вальяжных! Ему сразу припомнилось – где-то он читал, – что человек, устыдившийся своих близких, порочен, с червоточинкой в душе. Но, как ни мучительно было это осознавать, он все же решил, что по такому случаю уж лучше опереточный Марик – картежный шулер, чем пьяный отец, при одном взгляде на которого все гости тотчас же начнут шушукаться о наследственности. Соглашаясь в душе на такую подмену, а проще сказать –подлог, он признавал за собой некую порочность, раздвоенность души...

Все эти годы он так долго пестовал свою любовь к девушке своей мечты, создал такой утонченный и изнеженный образ, что не мог представить, как она, его любимая, сможет стирать его грязные рубашки, как будет умываться по утрам у колонки, как поступали все его соседи, как будет укладываться рядом с ним на скрипучий хозяйский диван. Ему казалось, что она, конечно же, должна жить в каких-то немыслимо-прекрасных условиях, о которых он мог только догадываться.

При всем воображении он не мог представить ее занятой будничными делами на кухне или едущей в переполненном трамвае. Ясно ощущал лишь одно: всю жизнь будет чувствовать себя виноватым, что не сумел воздать должное ее красоте. И молодым умом в те же дни отметил для себя, что большая любовь –не только счастье, но и страдание. И потому, когда получил от нее отказ, даже вздохнул облегченно, будто камень с души скинул. С этого дня девушка, ничуть не потускнев в его глазах, стала для него близкой как-то иначе, уже не мешая ему жить...

Потом пути друзей разошлись, – Камила неожиданно перевели в Наманган главным инженером нового управления. Уезжая, он приглашал Дасаева к себе на работу, но Рушану не хотелось расставаться с Ташкентом – в ту пору он очень его любил.

В Намангане Камил женился, и Рушан был на свадьбе шафером. Жена Камила, миловидная девушка из крымских татар, по имени Замира, врач, понравилась Рушану. По душе пришлась ему и семья, в которую попал его друг. Бывая в Ташкенте по делам или по дороге в отпуск, Камил всегда отыскивал Рушана, и в первое время они виделись регулярно, потом связи как-то оборвались. Дасаев слышал от знакомых, что у Камила появились дети, мальчик и девочка, и был рад за друга, устроившего свою личную жизнь...

Год назад кто-то из старых приятелей, с кем он часто бывал в молодые годы, до землетрясения, в "Регине", сказал, что видел несколько раз Камила в Ташкенте, у кафе "Лотос". Известие вызвало массу воспоминаний о молодости, о давней свадьбе на Лабзаке, когда Камил рассказал ему о своей безответной любви. Имело оно и грустную сторону – "Лотос" пользовался в городе дурной славой.

В тот день, когда Рушан увидел у "Лотоса" бывшего знаменитого форварда "Пахтакора", состоялась, наконец, и встреча с Камилом, который появился перед самым закрытием кафе, когда Дасаев уже собирался уходить.

Если бы Рушан не поджидал его специально, изо дня в день, у "стекляшки", мог бы и не узнать, на улице уж точно бы разминулись. Прежнего самоуверенного, элегантного Камила трудно было узнать. Бросился в глаза прежде всего его костюм, тот самый, свадебный, что добыли они некогда с большим трудом. Английская двубортная тройка, с высокими шлицами-разрезами на приталенном пиджаке, из плотной шерсти, с темно-сажевой полосой на сером фоне, казалось, не знала износа.

Рушан надеялся хотя бы полчаса издали понаблюдать за ним. Не удалось: Камил увидел или ощутил его взгляд мгновенно. Много позже, раздумывая об этой встрече возле "стекляшки", Рушан предположил: может быть, неожиданное свидание и послужило отправной точкой происшедшей затем трагедии? При расшатанной от пьянства психике такое вполне было возможно.

Видимо, Камил не рассчитывал встретить у "Лотоса" людей, когда-то знавших его молодым, преуспевающим, наверное, он мечтал раствориться в большом двухмиллионном Ташкенте, возможно, оттого и сразу увидел Рушана и понял, что тот явился за ним.

Нет, Камил не стал делать вид, что не узнал давнего друга, не попытался уйти незаметно. И, подойдя с виноватой улыбкой, не стал ни оправдываться, ни дерзить, ни хамить, как часто бывает в таких случаях, а лишь развел дрожащими руками, пробормотав:

– Вот так, брат, вышло, ты уж извини...

Рушан хотел в тот вечер сразу же увести бывшего приятеля с собой, но тот упрямился, говорил: в любой другой день, только не сегодня.

Расставаясь, Камил вдруг сказал:

– Ты помнишь, мы когда-то возвращались с тобой, молодыми, со свадьбы на Лабзаке, шли ко мне на Анхор, где у меня была комната, выходящая окнами на речку. И я рассказывал тебе о девушке из Оренбурга, которую любил в юности, и очень обрадовался, когда она отказалась выйти за меня замуж?

– Помню, – ответил Рушан. – Почему-то твоя история запала мне в душу, и я не однажды повторял твою фразу: большая любовь не только счастье, но и страдание.

Камил вдруг протер грязным рукавом заслезившиеся глаза и произнес убежденно, как давно выстраданное:

– Какое счастье, что она не вышла за меня замуж! Этому я радуюсь каждый день. Понимаешь, радуюсь...

– Почему? – опешил Рушан. – Возможно, с нею ты был бы счастлив, и у тебя по-иному сложилась бы жизнь.

– Нет, – ответил тот с удивительной твердостью. – Все, что случилось со мной, должно было случиться. От пьяницы рождается только пьяница, и наука должна говорить об этом громко и настойчиво, хотя многим это будет не по нутру.

– Ну, это спорное утверждение, – не согласился Рушан, не надеясь, однако, разубедить друга.

Они расстались уже затемно, у метро, и уговорились обязательно встретиться тут же, в сквере, через день. Идя домой, Рушан все время мысленно возвращался к Камилу и девушке из Оренбурга, которая наверняка уже давно забыла о бедном студенте из Акбулака. В прекрасную пору молодости и удач влюбленный Камил инстинктивно почувствовал, что принесет девушке беду, – поистине, в большой любви столько тайн...

В назначенный день Камил в парк не пришел, и, ощущая смутную тревогу в душе, Рушан поехал на Куйлюк, где тот приютился у какой-то бывшей буфетчицы. Здесь ожидала его еще более страшная картина, чем спившийся парень, бывший некогда таким щеголем: за два часа до его прихода Камил повесился.

Рушан понял, что неведомая всевышняя сила привела его в чужой и неопрятный дом, чтобы по-человечески схоронить старого друга. Он чувствовал, что в гибели Камила есть и его косвенная вина: кто знает, не появись он в "Лотосе", не напомни ему о прежней жизни, возможно, тот и продолжал бы жить, если, конечно, это можно назвать жизнью.

Смерть Камила долго не шла у него из головы. Он пытался навести справки о его жизни в Намангане: может, парню не повезло с женой? Может, корни этой трагедии кроются в семье? Люди, хорошо знавшие семью Камила, говорили, что дело вовсе не в Замире и не в семье, и что спился бывший прораб незаметно, не сразу, и пить начал на работе, как многие строители...

Вот так судьба милостиво отвела беду от девушки из Оренбурга, но задела страшным крылом ни в чем не повинную Замиру. Грустная история, так счастливо начинавшаяся на глазах у Рушана. И для Дасаева остается по сей день загадкой, почему Камил на краю жизни думал о девушке, не ответившей на его любовь, и ни слова не сказал о бедной Замире, матери его детей.

VII

Теперь трудно сказать, кто или что из прожитой жизни натолкнуло Рушана на мысль о "вечной книге", что заставляло простаивать вечера у окна. Несомненно одно: судьба близких людей, друзей, так тесно переплетенная с его собственной, и явились причиной каждодневных экскурсов в прошлое. Он поражался возможностям памяти, ее способности хранить в своих кладовых события, которые впрямую не касались его, о которых знал понаслышке, и которые спустя столько лет вдруг освещались ярким и ясным светом.

Разменяв пятый десяток, он узнал, что любимый вождь не только насажал лесополосы, но и пересажал целые народы, и деяния генералиссимуса коснулись даже такого захолустного уголка, как степной Мартук...

Чеченцев выселяли осенью сорок четвертого года, значит, в Мартуке они появились в октябре-ноябре, когда в степные края приходит зима. Рушану было чуть больше трех лет.

В памяти всплывали, как размытые кадры фильма или фотографии, фигуры женщин в черных платках, с высокими кувшинами из красной меди, и стариков в необычных для этих мест кудлатых папахах, очень напоминавших силуэт всадника, что изображен на коробке папирос "Казбек". Бабушка говорила, что чеченцы вымерли бы в ту лютую зиму, если б не оказались одной веры с казахами и татарами, старожилами степного полустанка, – сами голодные и замерзшие, те, по велению властной слепой старухи Мамлеевой, разобрали слабых и немощных по домам, помогли выжить в трудную первую зиму. А весной пришлые взялись за обустройство, насадили в пустых полях вокруг степного Мартука неведомую доселе тут кукурузу, дружно ставили всем миром дома –работящими и крепкими на удивление оказались горцы.

Отправляя на зиму в степь голых и босых людей из теплых краев, вождь, видимо, не рассчитывал, что народ, всегда носивший на Кавказе самую высокую папаху, выживет. Не учел, что сохранились еще в сердцах людей сострадание и милосердие, как жива была и вера, безуспешно вытравляемая маузерами и тюрьмами...

Такой вот осколочек жизненного калейдоскопа вдруг осветился в памяти Рушана. Позже к нему добавился другой, более существенный, также касавшийся "чехов", как иногда называли чеченцев.

У них в классе с самого начала училось несколько чеченцев, с одним из них, Гани Цуцаевым, они вместе сидели за партой. Как-то Рушан пришел к приятелю домой договориться насчет воскресной рыбалки. Входные двери оказались распахнутыми, и он вошел в низкую избу без стука. В передней комнате, служившей и кухней, и прихожей, сидел отец товарища, Махмуд-ага, фронтовик, пулеметчик, отыскавший в Мартуке свою семью после войны.

Вот этот человек, с впалой грудью и печальными глазами, сидел за грубо сколоченным столом, и перед ним высилась груда денег – такого количества их Рушан представить себе не мог. В ту пору мальцы не были столь инфантильными, как нынче, и знали, что за 250-350 рублей отцы и матери гнулись от зари до зари, а о пятидневке тогда и не помышляли.

На миг оторвавшись от денег, хозяин дома увидел остолбеневшего Рушана и крикнул из соседней комнаты сына. Вдвоем, как ошпаренные, они выскочили на улицу. Во дворе Рушан, еще не совладав с волнением, спросил:

– Откуда у вас столько денег?

Гани как-то взросло глянул на него и сказал:

– Это не наши деньги, и тебе лучше забыть о них, иначе у нас будут крупные неприятности, – и ничего больше, как отрезал.

Рушан понял, что стал свидетелем какой-то тайны, и никогда никому не обмолвился об этом случае, хотя тему о Павлике Морозове они с Гани в школе уже проходили...

Ворох денег в бедном чеченском доме однажды всплыл в памяти, и Дасаев, кажется, сумел, хоть и запоздало, разгадать их тайну. Но в ту пору он не мог поделиться ни с кем своим открытием, да и вряд ли кто понял бы его или придал этому факту такое значение, какое придал Рушан. Сегодня, когда открываются и не такие секреты, можно говорить и об этой тайне, тем более что за эти деньги молодые чеченцы заплатили сполна, и вряд ли кому-нибудь можно теперь предъявить счет, разве что товарищу Сталину. А отгадка пришла случайно...

В семидесятые годы советская пресса и телевидение уделяли много внимания всяким национально-освободительным движениям и левым партиям и, как героические страницы борьбы, преподносили экспроприацию денег и ценностей в пользу той или иной партии. Тактика, в общем-то, не новая, она использовалась и анархистами, и большевиками, были в ней и свои герои, вошедшие в историю: Кропоткин, Камо, Савинков.

Когда в очередной раз по телевидению показывали молодых латиноамериканцев, рисковавших жизнью из-за денег для повстанческого движения, Дасаев припомнил частые суды у них в Мартуке, да и по всей области – то банк очистят, то сберкассу, то ограбят ювелирный магазин подчистую, до последней серебряной ложки. Почти каждый раз грабителей задерживали, и ими оказывались молодые чеченцы. Но вот что странно: ни деньги, ни ценности никогда не находились, и шли юнцы на долгие годы в тюрьму – меньше десяти лет никому не давали, несмотря на малолетство. Некоторых из этих ребят Рушан хорошо знал...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю