Текст книги "Мосад, Аман и все такое…"

Автор книги: Рафаил Блехман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Голда Меир вспоминает в своей автобиографии – и ей нельзя не поверить, – какое мрачное чувство обреченности застилало весь израильский горизонт накануне этой войны. Она говорит об ощущении надвигающейся «второй Катастрофы», о жутком страхе перед сокрушительной мощью арабской авиации. Было понятно, что исход войны и само существование Израиля зависят от того, удастся ли заблаговременно нейтрализовать арабские воздушные армады.

Такой превентивный удар требовал абсолютно точного расчета.

Следовало заранее знать не только расположение всех военновоздушных баз противника, но и всех самолетов на этих базах; и не только расположение самолетов, но и распорядок дня личного персонала – потому что нужно было выбрать такое время, когда самолеты уже выведены из ангаров, но еще не заправлены горючим; когда техники уже возятся с двигателем, но летчики еще прогуливаются после завтрака, обсуждая предстоящий день; короче, нужно было знать обстановку на египетских и сирийских аэродромах так детально, как может их знать только человек, долгие месяцы на них работавший.

У Амана не было таких агентов, да и невозможно было бы заслать их на все аэродромы. Зато у Амана были накопленные в компьютерах тысячи тысяч деталей, собранных во время допросов, в ходе электронного подслушивания линий противника, с помощью аэрофотосъемки и прочих, и прочих методов. Обработанные с помощью хитроумных программ, эти ничтожные и несущественные, казалось бы, обрывки разговоров, клочки сведений и крупицы информации сложились в полную, четкую и ясную картину, дали точнейшую схему всей арабской аэродромной жизни и указали единственно подходящие час и минуту самого эффективного бомбового удара: 7 часов 30 минут утра, ни получасом раньше (самолеты еще будут в ангарах), ни получасом позже (они уже будут в воздухе). 5 июня 1967 года в 7 часов 30 минут утра израильская авиация нанесла свой удар, уничтожив за пять минут свыше четырехсот самолетов противника. Шестидневная война была выиграна.

Говорят, что когда командующий израильскими ВВС генерал Мордехай Ход узнал о результатах этого удара, он сказал: «Это превосходит самые безумные мои надежды!» На что один из присутствовавших тут же сотрудников Амана заметил: «Вы, наверно, спали во время наших инструктажей. Иначе вам нечему было бы удивляться…»

В 1959 году шефом Амана стал Хаим Герцог, а когда три года спустя он ушел по собственному желанию, на его место, по рекомендации Даяна, был назначен генерал Меир Амит. Это был «генерал из солдат», так и не забывший своих солдатских привычек – уже будучи в генеральском чине, он пошел на парашютные курсы и прыгал вместе с молодыми десантниками. Это ему дорого обошлось: во время одного из прыжков его парашют раскрылся только частично. Так кончилась его строевая карьера.

Харзль сопротивлялся назначению. Он чуял в Амите конкурента. Но генеральный штаб настоял на своем кандидате.

Амит действительно принес в Аман новые идеи, поддерживаемые почти всем молодым генералитетом. Израильская разведка, говорил он, должна сосредоточить свои усилия на «странах конфронтации», чтобы подготовить страну на случай войны. Поэтому то, что делает Нееман, – это хорошо, а вот то, что делает Харэль – не очень. Конечно, его «особые операции» блестящи, но лучше бы он не гонялся по всему свету за бывшими нацистами и похищенными детьми, а направил усилия своих агентов на сбор информации об арабских армиях.

Атаковать Харэля означало атаковать живую легенду израильской разведки и посягать на авторитарную власть шефа Мосада. Многие считали, что Амиту не сносить головы. Но времена были уже не те. И Бен-Гурион уже не так стоял за «своего» Исера. Раньше, когда ему жаловались на Харэля, он отвечал, что Исер делает свое дело, и не беда, если при этом полетит несколько щепок. Теперь Амит заявлял, что если Исер и делает свое дело, то он делает его не очень хорошо. И щепки летят лишние. Его методы устарели. Он живет от операции к операции – этакий супершпион, гастролирующий на всемирной сцене вместо того, чтобы быть эффективным руководителем современной секретной службы.

В критике Амита было много справедливого. И это вскоре подтвердилось. 6 июля 1961 года Израиль запустил свою первую ракету «Шавит». Официально она называлась «метеорологической», но мало кто сомневался в ее военном назначении. И вот, почти ровно год спустя, 21 июля 1962 года, египтяне запустили сразу четыре своих ракеты – две «Аль-Зафир» с дальностью 250 километров и две «Аль-Кахир» с дальностью 450 километров! И выяснилось, что Мосад ничего не знал о египетской ракетной программе. «На что мы тратим средства, отпущенные на разведку, – язвительно вопрошал Амит, – если нам приходится узнавать о событиях из выступлений Насера по радио. Дешевле было бы купить Харэлю транзистор…»

Взбешенный и уязвленный Харэль обещал Бен-Гуриону выяснить все подробности египетских работ не позднее, чем через три месяца. Он представил свой доклад меньше чем через месяц. В сущности, как оказалось, многие данные давно уже были в его папках – он «просто» не придавал им особого значения.

Теперь же перед ним вырисовалась картина, которая привела его в ужас. Мало того, что на египтян работали многие немецкие ученые, законтрактовавшиеся из ФРГ; мало того, что египтяне планировали (как это следовало из обнаружившегося в папках донесения о заказе руководителя программы профессора Пильца) создать целый арсенал боевых ракет; но в числе специалистов, работавших в Каире, были эксперты по расщепляющимся материалам, химическим отравляющим веществам и бактериологическому оружию. Мысленным взором Харэль уже видел сотни египетских ракет, обрушивающих на Израиль свои атомные, химические, бактериологические боеголовки!

Напротив, Меир Амит был склонен, скорее, преуменьшать значение того, что делали египтяне. Имея отличный исследовательский отдел, унаследованный от Харкави и Герцога, он был способен отличить факты от фантазий. Египтяне, докладывал он, еще весьма и весьма далеки от того, чтобы всерьез угрожать Израилю. А разговоры Харэля о «боеголовках» он просто высмеивал – открыто и язвительно. Харэль пытался убедить Бен-Гуриона. Он хотел уговорить премьера, чтобы тот потребовал от канцлера Адэнауэра отозвать из Египта всех подданных ФРГ – в противном случае он-де рискует испортить отношения с Израилем. Это был дурной совет: Адэнауэр никого «отозвать» не мог, так что угроза могла привести только к порче отношений, ничего не дав взамен.

Две ветви израильской разведки столкнулись в оценке ситуации (как это случилось и позже, перед войной в Ливане) не просто потому, что их руководители по-разному эту ситуацию «прочли». Они еще вдобавок принадлежали к разным политическим лагерям. Амит солидаризовался с «молодыми львами» бен-гурионовского окружения, Пересом и Даяном, которые стремились к сближению Израиля с Европой, в первую очередь – с ФРГ и Францией, готовыми поддержать израильскую атомную программу; Харэль связал свои политические надежды с лагерем ветеранов Мапай, руководимых Голдой Меир, которая выступала за максимальное сближение с Соединенными Штатами и за программу конвенционального вооружения Израиля.

Харэлю нужны были доказательства, чтобы убедить – и победить – оппонентов. Неудивительно, что он буквально уцепился за сообщение симпатизировавшего Израилю австрийского ученого Йоклика, который именно в этот момент вошел в контакт с агентами Мосада в Европе. Йоклик сообщил им, что Египет разрабатывает «атомную бомбу для бедняков» – из смеси стронция и кобальта; достаточно взорвать одну такую бомбу над Израилем, и атмосфера над страной будет отравлена на многие поколения. Харэль решил, что интуиция и на сей раз его не подвела – египтяне действительно готовят Израилю ядерный Армаггедон. Ну, что ж, если правительство ФРГ ни на что не способно, придется прибегнуть к другим методам. «Мы должны намекнуть этим господам, – сказал Харэль, имея в виду немецких ученых, – что поездка в Каир – все равно, что визит на линию фронта…»

Этими словами он начал инструктаж участников новой «особой» операции – «Дамоклов меч». Она была рассчитана на то, чтобы побудить немецких специалистов убраться из Египта и тем самым остановить всю египетскую ракетную программу. На первом этапе каждому из специалистов было направлено анонимное предостерегающее письмо. Когда это не помогло, Харэль перешел к «прямым методам» – разрешение на них он выбил у правительства вопреки возражениям Амита. В течение нескольких месяцев, с сентября 1962 по февраль 1963 года, в канцеляриях немецких фирм и кабинетах немецких ученых, работавших на Каир, взорвались несколько пакетов, присланных обычной почтой, но содержавших не совсем обычное послание. Были жертвы среди персонала фирм и самих ученых. А затем Йоклик вместе с агентом Харэля в Швейцарии Бен-Галем сделали попытку шантажировать дочь ведущего специалиста каирской программы профессора Герке. И тут операция Харэля потерпела провал. Дочь Герке обратилась в полицию, Йоклик и Бен-Галь были арестованы и предстали перед швейцарским судом. Запахло международным скандалом. Бен-Гурион потребовал от Харэля мобилизовать израильскую и западную печать для освобождения арестованных, а шум вокруг египетских ракет приглушить. Харэль, однако, поступил Прямо противоположным образом. Теперь он был уверен, что правительство ФРГ вступило в сговор со швейцарцами и что вокруг евреев опять создается чуть ли не всемирный заговор. Собрав израильских журналистов, он представил им дело в такой сенсационной форме, что в печати началась подлинная истерика – некоторые газеты договорились даже до «лучей смерти», которые, якобы, разрабатываются в Египте. Меир Амит, спокойно наблюдавший за тем, как Харэль топит себя, отреагировал в своем обычном язвительном духе: «Я-то думал, что Египет всего-навсего хочет уничтожить Израиль, а он, оказывается, намерен завоевать весь мир…» Но дело становилось серьезным. Голда Меир, тоже склонная видеть мир в черно-белом свете, торжественно заявила с трибуны кнессета, что немецкий народ и немецкое правительство будут нести всю ответственность за производство Египтом «оружия для уничтожения Израиля». Это была последняя капля. 24 марта 1963 года Бен-Гурион вызвал к себе Харэля и заявил, что не доверяет его оценке ситуации и его оперативным методам. 25 марта Харэль позвонил в канцелярию премьера и попросил, чтобы кто-нибудь пришел взять у него ключи – он не намерен работать «без доверия», поэтому он покидает Мосад. Навсегда. В одиннадцать утра он очистил свой стол, упаковал немногие личные вещи и вышел из своего кабинета. Вместе с ним вышла за дверь целая эпоха.

Усмирять поднятую бурю довелось Амиту. Именно он, в конце концов, был назначен преемником Харэля на посту шефа Мосада; руководителем Амана стал Аарон Ярив. Как ни странно, «дело с ракетами» закончилось неожиданно благополучно и даже с прибылью для Израиля. Швейцарский суд отнесся к Йоклику и Бен-Галю необычно мягко, приняв во внимание, что они действовали в интересах защиты своего государства от возможной смертельной опасности; симпатии западной прессы тоже оказались на их стороне; большинство немецких специалистов, встревоженных начавшейся вокруг них шумихой, покинули Каир; и в конце концов выяснилось, что египетская программа была «обычной» ракетной программой, как и предполагал Амит.

Позже Харэль доказывал, что он ушел, чтобы спасти «репутацию Бен-Гуриона». В действительности он ушел из гордости. Он разучился терпеть соперников, работать с равными себе, выслушивать возражения, корректировать свою интуицию данными аналитиков, снисходить до чужих мнений. Он стал «сам себе Мосад».

Меир Амит быстро в этом убедился. Ему попросту оказалось не с кем работать. Для многих Харэль – это и был Мосад, и они ушли вместе с Харэлем. Другие не знали, что им делать без его «руководящих указаний». За эти годы Мосад превратился в организацию, нацеленную исключительно на «особые операции», возникавшие в уме Исера Харэля; в остальном он жил ото дня ко дню, без плана, без цели, без единой задачи. Конечно, Харэль был выдающимся человеком, разведчиком высшего калибра, и он поднял Мосад на небывалую высоту, – но для людей «просто способных» это была высота почти безвоздушного пространства.

Времена «отцов народа» кончались не только в Израиле, но и во всем мире. Меир Амит, генерал-администратор, был выразителем новой эпохи. Первым делом он реорганизовал Мосад сверху донизу. Он ввел структуру отделов, и этим расширил диапазон разведки в целом (хотя и сузил кругозор каждого отдельного руководителя). Он создал специальное оперативное подразделение, и тем самым обеспечил выполнение «особых операций» (хотя они никогда уже не занимали потом такого места в работе израильской разведки, как при Харэле). Он восстановил деловое и постоянное сотрудничество Мосада с Аманом, обогатив военную разведку дополнительными, оперативными возможностями (хотя это во многом изменило фронт «работ» Мосада). Короче, – при Амите Мосад стал наконец тем, к чему он должен был прийти – государственной разведывательной службой – со всеми достоинствами и недостатками любой государственной службы. Меньше яркости, зато больше деловитости; не так много «звезд» – зато много талантливых исполнителей; мало эффектов и сенсаций – зато масса добротной, надежной, солидной информации. Что лучше – килограмм гвоздей или полпуда гаек?

Впрочем, было бы несправедливо по отношению к Амиту все время подчеркивать только его административные, организационные, так сказать – чиновничьи качества. Амит тоже был выдающимся мастером шпионской интриги – других, как могли бы сказать в Мосаде, «не держим». Он вполне мог бы состязаться в этом с самим Харэлем, просто времена были другие, и свои задачи он понимал иначе. Но и на его счету оказалось немало блестящих разведывательных успехов, которым позавидовала бы не одна секретная служба мира.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С какого-то времени история Мосада начинает неразрывно переплетаться с историей палестинского терроризма. Постепенно борьба с террором и террористами становится одной из главных задач израильской разведки. Эта эпопея знала свои взлеты и падения. Мюнхенская трагедия была одной из ее кульминаций. Она возвращает нас к началу нашего рассказа.

Прежде, однако, чем последовать за его драматическими поворотами, сделаем историческое отступление. Расскажем о противнике. Расскажем о том, как возникла надуманная «палестинская проблема» и как возник реальный и кровавый палестинский террор. Эту главу нашего повествования было бы, наверно, лучше всего назвать «Ясер Арафат и другие».

Миф и реальность густо перемешаны в истории ООП. Ее реальность и есть, в сущности, миф, постепенно укоренившийся в пустоте национального сознания. Все сомнительно здесь – даты, события, герои, вожди. Но вот уже многие годы вымышленное прошлое последовательно подменяет подлинную историю и формирует реальное будущее. И это, быть может, – самый бесспорный факт во всей легендарной истории «палестинского движения».

Зыбкий туман окутывает уже первые шаги ООП. В октябре 1985 года американская газета «Нью-Йорк таймс» упомянула о «40-летней борьбе ООП за освобождение родины». Откуда взялась эта дата? Сами активисты движения праздновали в том же году, в январе, его 20-летие. Но и над этой датой повисает жирный вопросительный знак. Официально ООП была учреждена не в январе 1965 года, а в мае 1964-го – на первой сессии Палестинского национального совета, состоявшейся в оккупированной тогда Иорданией восточной части Иерусалима. Председательствовал на сессии Ахмед Шукейри. Он же и возглавлял ООП, созданную решением Арабской лиги.

Где сегодня Шукейри? С 1969 года ООП возглавляет Арафат, а главную роль в ней играет его организация Фатх. Но дата возникновения Фатха тоже сомнительна. Одни его основатели называют 1962 год, другие – 1959-й. Достоверно известно лишь, что он возник в Кувейте (почему в Кувейте?) и что название его есть перевертыш от Хатаф, «Хаакарат Тахрир Фаластын» („Движение за освобождение Палестины“). Хатаф по-арабски – „мгновенная смерть“, тогда как перевертыш „Фатах“ звучит куда более возвышенно: завоевание, покорение, победа.

Вернемся однако к ООП. Может быть, причина, почему ее 20-летие отмечалось в январе 1985 года, состоит в том, что за 20 лет до того, 1 января 1965-го, Фатх опубликовал свой первый „победоносный“ бюллетень? В том бюллетене он извещал мир, что „бойцы первого подразделения третьей бригады“ этой организации совершили накануне успешную диверсию против „сионистских гидротехнических сооружений“, отводивших воду Иордана в пустыню Негев. Этот бюллетень был опубликован сначала в газетах Бейрута, а затем перепечатан всей арабской и частью западной прессы.

Но дело в том, что 1 января 1965 года никакие израильские гидротехнические сооружения подорваны не были. Как не были они подорваны и при повторной попытке диверсии, 2 января. Далее – известно, что в этих попытках (равно, как и в последующих, более удачных, 14 января и 28 февраля) участвовали не „бойцы Фатха“, а навербованные сирийской контрразведкой контрабандисты из ливанских лагерей беженцев. И еще известно – из рассказов самих основателей Фатха, – что в то время вся организация насчитывала не более двух десятков человек, так что не могло быть речи не только о „третьей бригаде“, но, пожалуй, даже о „первом подразделении“[1]1
  Впрочем, эту деталь можно легко объяснить. Станислав Лем в своем эссе «Провокация» (см. журнал «22», № 44) проницательно отметил, что террористы почти всегда называют свои группы так, чтобы они представлялись частью некоего большого целого: «Первая линия», «Фракция Красной Армии», «Отряд М» и т. п. «Первое подразделение третьей бригады» Фатха стоит в том же ряду.


[Закрыть].

Покров реальности сползает с этих событий при первом же прикосновении, как истлевшая одежда с трупа. Остается вымысел, густо замешанный на политике. Именно этому вымыслу суждено было в последующем овладеть национальным сознанием палестинских арабов и стать их „героическим“ прошлым. Они в этом не одиноки…

История ООП – это история того, как делается порой современная (впрочем – и любая) политическая история. Поэтому рассказ об ООП можно начать с любого места – например, с признания Арафата журналисту Томасу Кирнану: „Я был в Иерусалиме, когда сионисты провозгласили свое государство… Я сражался рядом с отцом и братьями, но сила и оружие сионистов превосходили наши… Сионисты убивали всех арабов без разбора и взрывали их дома целыми кварталами. Мы узнали, что наш дом тоже должен быть взорван, и бежали из города. Мы брели через пустыню… По пути мы побывали в Дир-Ясине, где сионисты учинили кровавое побоище. Наконец, мы прибыли в Газу, где у отца был клочок земли. Там я дал себе клятву посвятить жизнь отвоеванию родины“.

У Арафата и его семьи никогда не было дома в Иерусалиме. Ни его отец, ни братья не были там в дни провозглашения еврейского государства. Сам Арафат находился в Иерусалиме лишь до февраля 1948 года, а в марте по весьма трагикомичной причине, о которой ниже, вернулся в Газу, где у его отца был не „клочок земли“, а богатая торговая фирма. Не было героических боев, взорванных кварталов, скитаний в пустыне и посещения Дир-Ясина. Задолго до конца войны 1948-49 г.г. отец Арафата вывез всю семью в Каир, где у него был собственный дом и второе отделение фирмы.

Жорж Хабаш рассказывает о себе удивительно похоже: „У меня не было иной причины участвовать в политической борьбе, чем та, которая воодушевляет любого палестинца. Накануне 1948 года я был школьником в моем родном городе Лидда (Луд). Я своими глазами видел, как израильская армия вступила в город и начала уничтожать его жителей. Я не преувеличиваю: они убивали всех подряд и изгоняли нас из наших домов. По пути из Лидды в Рамаллу я видел умирающих детей, подростков и стариков. Что остается делать, повидав такое? Только стать революционером и бороться за свое дело. Свое и своего народа“.

Жорж Хабаш был сыном богатого оптового торговца из Луда. Он окончил школу в родном городе в 1947 году и в момент „вступления израильской армии“ в Луд находился далеко от родных мест, в Бейруте, где учился в тамошнем Американском университете. Он оставался в Бейруте все последующие годы, вопреки его рассказам о „подпольной деятельности“ в Иудее и Самарии, которую он якобы тогда организовал и возглавил.

Одинаковость лжи выдает общность скрытых мотивов. Мотивы эти – создать и упрочить в национальном сознании некий единый миф. То, что попутно оба „вождя“ палестинской „революции“ работают и на свою собственную легенду, пожалуй, даже не столь существенно. Существенней, что они строят в палестинском сознании новую картину минувших событий, удовлетворяющую национальной потребности в героической истории. Так в основу этой истории закладывается миф, освобождающий сознание от травмы унижения и бессилия.

Организацию Освобождения Палестины можно было бы назвать коллективным мифотворцем. Коллективный миф, который она создает, поддерживает и воспроизводит, – это миф о палестинской нации. За 20 истекших лет этот миф стал политической и, что еще важнее, психологической реальностью, как бы к ней ни относиться.

Голда Меир как-то обронила: „Нет такой нации – палестинцы. Палестинка – это я“.

Она была права по отношению к своему прошлому. В ее времена в Палестине жили евреи, которые вполне могли именовать себя „палестинцами“, настолько они отличались от всех прочих евреев, – и арабы, которые ничем не отличались от всех прочих арабов Ближнего Востока. Сегодня тоже продолжают говорить о становлении „израильской нации“. Но куда громче говорят о возникновении особой „арабской палестинской нации“ – и сегодня Голда Меир была бы уже не права.

Палестинская история развивалась со сдвигом относительно общеарабской. „Собственно палестинский“ арабский национализм („панпалестинизм“) появился после краха панарабистских иллюзий и как следствие этого краха. Когда после Синайской кампании 1956 года над арабским миром взошла звезда Насера, то была уже ущербная звезда, взлет которой был заранее чреват падением. Воинственная арабская риторика тех лет, как теперь очевидно, скрывала за собой медленное осознание того факта, что Израиль невозможно стереть с карты Ближнего Востока военным путем. Кончалась эпоха межарабских объединений-разъединений (которую историк Малькольм Керр удачно назвал эпохой арабской холодной войны). Начиналась эпоха становления арабских „национальных государств“ и их жестокой беспощадно-циничной борьбы за „свои“ интересы[2]2
  Понятие «национального государства» применительно к однородному арабскому миру может показаться натянутым; но сегодня даже такой авторитетный проарабский журнал, как лондонский «Миддл Ист» уже говорит о становлении особых «египетского», «сирийского» и т. п. «национальных самосознаний»; и страны, дальше других прошедшие по пути выделения из архаичного общеарабского «лона» (Египет, Сирия, Тунис) – это одновременно и страны с наиболее осознанно своекорыстной государственной политикой – в том числе и по отношению к Израилю.


[Закрыть]. Последний смертельный удар панарабизму, как политической идеологии (а не национальным сантиментам) нанесла Шестидневная война. Она открыла этап „каждый сам за себя в арабском мире“, в котором мы живем по сей день. И как следствие этого, она покончила с иллюзиями, будто для арабских лидеров „палестинский вопрос“ нечто большее, чем объект политической демагогии и орудие политической игры на мировой арене. Именно в этот момент, когда арабы выходили на мировую арену как отдельная сила, палестинские арабы появились на арене региональной, заявив претензии быть отдельной силой там. В начале 60-х гг. послышались, а после Шестидневной войны все громче зазвучали лозунги „освобождения Палестины палестинскими руками“. На этой-то идее „самоосвобождения“ (которая была прелюдией к идее „самоопределения“) и взошла звезда Фатха и его лидера – Ясера Арафата.

Две детали своей биографии Арафат скрывает особенно тщательно: место и время рождения и родственные отношения с бывшим главным палестинским муфтием Хадж Амином аль-Хуссейни.

В арабском мире распространена легенда, будто Арафат родился в 1930 году в Иерусалиме. Сам он любите иронической гордостью упоминать, что его дом находился в нескольких шагах от Стены Плача. „Конечно, – добавляет он, – теперь его там нет: его взорвали сионисты“.

В семье Арафата существуют две версии его рождения: одна относит это событие к 1929 году и к Каиру, другая говорит о 1930 годе и Газе. Ни ту, ни другую невозможно проверить: в 1966 году Арафат и его ближайшие соратники получили доступ к египетским официальным архивам и тщательно уничтожили все, что касалось их биографий. Теперь все они без исключения утверждают, что родились и выросли в Палестине.

Определенная связь с Иерусалимом у Арафата однако имеется. Его мать, низенькая, полноватая женщина по имени Хамида, была дочерью иерусалимского торговца Махмуда аль-Хуссейни, двоюродного брата иерусалимского муфтия. Род аль-Хуссейни возводит свою генеалогию к сыну Фатимы, дочери Магомета. Древность рода, восходящего к самому пророку – немаловажная честь в арабском мире.

Отец Арафата не удостоился такой чести – его род помнит лишь несколько предыдущих поколений, и все они связаны с Газой, где дед Арафата Рахман аль-Кудва владел торговой фирмой, которую оставил в наследство сыну Абдулу. К моменту женитьбы на Хамиде аль-Хуссейни Абдул уже имел два отделения фирмы – в Каире и в Яффо, где продавал религиозные изделия тамошним евреям, поддерживая с ними весьма тесные, если не приятельские отношения. Видимо, именно эти отношения стали причиной семейной беды: газанские сторонники муфтия посоветовали Абдулу „не иметь дела с сионистами“; когда он не внял предостережению, они сожгли его лавку в Яффо. Забрав семью, Абдул бежал в Каир, где вдобавок к магазину у него был собственный дом, и здесь, видимо, все-таки в 1929 году, и родился четвертый сын Хамиды и Абдула, которого нарекли Рахманом Рауфом Арафатом аль-Кудва аль-Хуссейни. Слово „Арафат“ вошло в это длинное имя по названию священного холма вблизи Мекки, где, по преданию, Магомет преобразился в пророка.

Первые годы жизни Арафат провел в Каире, меж тем как его отец постоянно курсировал по торговым делам между Каиром, Газой и Иерусалимом и постепенно все ближе сходился с Хадж Амином. Поначалу это был чистый расчет: сближение с муфтием позволяло Абдулу восстановить свое положение в Газе. Но в 1933 году, во время одной из поездок в Иерусалим, Абдул сам оказался участником столкновения с евреями и вернулся в Каир, пылая ненавистью к „сионистам и британцам“. С тех пор антисионизм пустил глубокие корни в доме аль-Кудва.

После арабских погромов 1929 года приток евреев в Палестину стал возрастать. Они создали здесь процветающие поселения. Быстро возникало общество европейского образца. Арабский средний и высший класс немало наживался на торговле с „сионистами“ и продаже им земель. Богатеющие арабские семьи посылали своих детей учиться в Европу, откуда те возвращались с идеями национализма. Пропаганда националистов находила отклик среди бедных слоев палестинских арабов, которые завидовали евреям и которых нетрудно было убедить, что „сионистское вторжение“ угрожает их благополучию. Муфтий, возглавивший фанатичных националистов, сумел запугать умеренных арабских лидеров, и в 1936 году создал Высший арабский комитет для координации всех действий против евреев. Комитет призвал к всеобщей забастовке. Навербованные им отряды мелких лавочников, безработных и феллахов (науськанных лендлордами) обрушились на еврейские поселения. Британские власти распорядились арестовать Хадж Амина. Муфтий бежал из Палестины в Ирак, откуда, после неудачной попытки пронацистского путча, перебрался в гитлеровский Берлин; оставленные им сторонники продолжали борьбу с евреями и англичанами еще почти 2 года. Таков был фон, на котором протекало детство Арафата.

Рахман аль-Кудва рос замкнутым, вялым и странным ребенком. Главным его увлечением была религия, кумиром – дядя матери Юсуф, который рассказывал ему о славном роде аль-Хуссейни, происходящем от самого пророка. Желая привлечь Рахмана на свою сторону, Юсуф исподволь убеждал его, что род аль-Кудва нажился на грабежах, а сам Абдул – тайный агент евреев и сионистов.

Если Абдул и был чьим-то тайным агентом, то уж, конечно, не евреев. В Каире он сблизился с учителем Хасанном Банной и его организацией „Мусульманские братья“ („Ихван“), увлекся идеями Ихвана и стал сколачивать ихванскую ячейку в своей Газе. До поры до времени он не обращал внимания на отчуждение младшего сына. Затем произошел открытый разрыв: Рахман, потрясенный „разоблачениями“ Юсуфа, обвинил отца в сотрудничестве с „сионистами“. Абдул избил сына и созвал семейный совет; затем он обратился за помощью к знакомым из Ихвана.

На следующий день Юсуфа нашли повешенным на дверях его собственного дома. Он был задушен на ихванский манер – тонким шнурком, затянутым вокруг шеи. Полиция начала расследование. Следы привели в дом Абдула. Зная о связях его с Ихваном, полицейский предложил замять дело, если Абдул согласится быть осведомителем. В ту же ночь, по совету Банны, Абдул с семьей бежали в Газу. Наутро незадачливый полицейский был найден повешенным на дверях дома. Вокруг его шеи тоже был затянут тонкий шнурок.

В Газе новым воспитателем Рахмана стал молодой учитель Маджид Халаби. Уроженец Тира, Халаби получил образование в Париже, где стал яростным арабским националистом. Поселившись в Хайфе, он создал там антиеврейскую террористическую группу, а после ее разгрома вступил в отряд некоего Ясера аль-Бира, который именовал себя и своих людей „федаинами“. Слово „федаин“ по-арабски означает человека, готового пожертвовать собой для убийства врага, и ведет начало от исмаилитской секты наемных убийц XII века (известных в Европе под названием „ассасины“). 45-летний аль-Бира назначил Халаби своим „политическим советником“. В отряде практиковался распространенный в арабском мире гомосексуализм, и Халаби, чтобы доказать свою верность, стал любовником командира. Мистически настроенный „политрук“ полагал, что мужество и бесстрашие главаря передаются ему в сексуальном общении.

В декабре 1939 года отряд аль-Бира был выслежен и уничтожен. Халаби уцелел. Он бежал в Иерусалим, где вошел в контакт с племянником муфтия Абделькабиром, которого муфтий накануне бегства в Берлин назначил „командиром всех арабских отрядов Палестины“. Абделькабир решил, что Халаби следует на время скрыться. Местом для этого была избрана Газа, куда англичане редко заглядывали, а формой маскировки – преподавание в школе.

Именно Халаби дал Арафату новое имя: по сходству с погибшим аль-Бира он прозвал его Ясером; прозвище пристало, позднее Арафат и сам стал так называть себя. Еще более липким оказалось воспитание: Халаби рассказывал ученикам о „подвигах“ аль-Бира и Абделькабира и их федаинов. Исподволь он внушал им антисионистскую идеологию муфтия. Сложность, однако, состояла в том, что в домах учеников, включая Арафата, утвердилась религиозно-фундаменталистская идеология Ихвана. Дело дошло до „серьезного разговора“ между Абдулом и Халаби. Неизвестно, чем угрожал Абдул, но своего он добился: Халаби перешел на сторону Ихвана.

Вообще говоря, приверженность той или иной идеологии в арабском мире играет не столь уж существенную роль. Куда важнее – преданность клану и „вождю“. В те годы – как, впрочем, и сейчас – в этом, во многом полуфеодальном мире каждая „партия“ или „идеология“ представляли собой, как правило, не столько привычные европейскому взгляду добровольные объединения единомышленников, сколько военизированные, подпольные или легальные, милиции, объединенные верностью тому или иному лидеру. Люди муфтия непримиримо враждовали с людьми умеренного клана Нашишиби; и те, и другие вместе считали своими врагами „людей Ихвана“ и так далее. Поэтому сменив лояльность, Халаби, по арабским понятиям, совершил измену – он предал Абделькабира. Чтобы уйти от мести, Халаби скрылся в „подполье“ – бросил школу, поселился в заброшенном доме и стал готовить группу молодых „Мусульманских братьев“ из своих учеников. Их осталось с ним человек 6–7, ушедших из родительских домов и поселившихся с учителем. Подобно аль-Бира, Халаби мнил себя непризнанным „вождем“. Подобно своему кумиру, он завел в крохотном отряде манеру крепить „братские узы“ гомосексуальными связями. „Так продолжалось около года, – вспоминает один из членов отряда Набулси. – Ничего, кроме ежедневных встреч в доме Халаби, которые кончались курением гашиша и ласканием друг друга. Это и была его организация „федаинов“…“