Текст книги "Последний Герой. Том 10 (СИ)"

Автор книги: Рафаэль Дамиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Последний Герой. Том 10

Глава 1

Звонок разбудил меня под утро, когда мы с Оксаной ещё наслаждались объятиями друг друга.

– Кто там? – недовольно нахмурилась Оксана, уже зная, что в такое время звонить могут только с работы.

Значит, снова что-то произошло в городе, и мы нужны. И она не ошиблась.

Звонил дежурный, Ляцкий. Пыхтел в трубку:

– Максим, у нас тут происшествие. Несколько трупов в доме. До Оксаны Геннадьевны дозвониться не могу. Шульгину сообщил – он сказал тебя поднять.

– Убийство, что ли? – пробурчал я сонным голосом.

– Непонятно. Следов насильственной смерти, вроде как, нет.

– Ну так, а я при чём? – ворчливо спросил я, прижимая Оксану одной рукой к груди, будто это могло бы нам помочь не расставаться, не ехать на вызов. – Отправь участкового, пусть разбирается, судмедэксперта – пусть посмотрит. Занимайтесь…

– Так уже смотрели, и эксперт, и участковый, – вздохнул Ляцкий. – И следак комитетский на месте. Там, это… что-то непонятное. Съездил бы, Макс, разобрался, а? Мне спокойнее будет. Утром с меня же спросят, как я работу по этому происшествию организовал. Столько трупов враз… Ух, чую отхватим по это самое…

– Ладно, – сказал я. – Оксане Геннадьевне не звони. Говори адрес, я сам вызвоню начальницу, если что.

– Вот, Максим, спасибо! – облегчённо сказал Ляцкий. – Записывай адрес.

Когда я отключился, Оксана хмуро посмотрела на меня.

– Что там?

– Похоже на какое-то массовое самоубийство, – проворчал я. – Несколько трупов без признаков насильственной смерти в частном доме.

– Ну, так пусть опер дежурный отрабатывает, – зевнула Кобра.

– Да там уже и Шульгин подключился, – ответил я. – Тем более… начальница сейчас лежит со мной, в тёплой постели. Придется работать. Эх…

Она улыбнулась. Сейчас передо мной была не начальница, не Кобра – а просто моя женщина. Ласковая, красивая, добрая и страстная. Которую не хотелось отпускать.

Но пришлось.

* * *

Я подъехал на место происшествия. Дачный массив за городом – тот, что постепенно превращался в жилой сектор для круглогодичного проживания. Старые участки застраивались добротными домами, но где-то просто перестраивали и утепляли старые хибары, проводили отопление. Такие СНТ росли повсюду вокруг развивающегося Новознаменска, который, кажется, больше не хотел выглядеть заштатным городком и жаждал новых высот.

Но вместе с тем, кажется, получал и новые проблемы.

Один из домов, старая дача, когда-то выглядел внушительно. С виду настоящая дача советской номенклатуры, пережившая свою эпоху. Деревянный дом с широкой верандой и высокими окнами, обрамлёнными наличниками с облупившейся белой краской. Этот резной оконный бордюр, когда-то блестевший, теперь потемнел от времени. Крыша из ржавого железа, кое-где с заплатками, крыльцо просевшее, но крепкое, всё ещё держалось. На веранде виднелись старые плетёные кресла и столик, накрытый пластиковой скатертью, занесённой снегом. Дом доживал век, но держался гордо, будто ни на день не забывая, как принимал когда-то высоких гостей.

У дома уже стояла дежурная «Газель». Опергруппа на месте. Я вышел из машины. Под ногами хрустел свежевыпавший снег. Он всё ещё шёл, попадая за ворот и щекоча шею холодными крупинками. Я поёжился – зябко.

На крыльце стоял Коля Шульгин и, что поразительно, нервно курил.

– О, Макс, привет! – обрадовался он. – Геннадьевна трубку не взяла, меня от руководства вместо неё сюда направили.

– Коля, ёшкин-матрёшкин! – воскликнул я. – Так ты же не куришь!

– Да тут закуришь… – мрачно ответил он. – Там зрелище такое… Одну вот стрельнул у собачника.

– Что там такое? – спросил я.

– Всё в крови… в кишках, – сказал он и сам себе махнул рукой. – Да шучу я. Все как живые, но мёртвые. Прикинь… Ни одной ранки. И понимаешь, не старики совсем. Некоторые молодые. Совсем молодые, один – вообще щегол как ты.

Я громко хмыкнул.

– Ну, пошли посмотрим.

– Да ну, – отмахнулся Коля. – Я тут пока подышу. Постою, покурю…

Я помнил, что Шульгин боялся трупов, когда мы только познакомились. Потом он это переборол, не без моей помощи. Однако, когда мёртвых становилось слишком много на квадратный метр, фобия могла снова дать о себе знать. Я не стал настаивать, понимающе кивнул и вошёл внутрь.

В доме за столом сидел Паук – следователь Следственного комитета, старый знакомый. Он писал протокол осмотра.

– О, Яровой, привет, – буднично кивнул он, чуть оторвав взгляд от бумаг. При этом рука его не остановилась, уверенно продолжала выводить строчки в бланке, вот что значит мастерство протокольное. – Сюда, я так понимаю, весь уголовный розыск согнали?

– Да, похоже… – ответил я. – Что тут вообще?

– Ну, отравились, скорее всего, угарным газом, – сказал он. – Алиса уже осмотрела.

Он кивнул в сторону судмедэксперта.

Я прошёл в комнату. Стена полукругом уходила в сад, во всю стену – большие витражные окна. Вдоль стен – старые кресла и мебель, когда-то дорогая, теперь величавая в своей увядающей старости.

В центре стоял большой круглый стол. За ним в креслах сидели мёртвые. То, что они мёртвые, было понятно не сразу, потому что сидели все как живые. Только бледность лиц, восковая неподвижность выдавала их состояние.

Рядом с телами возилась судмедэксперт Скляр.

– Здравствуйте, Максим Сергеевич, – улыбнулась она, сдувая со лба выбившуюся светлую прядку.

– Что скажете, Алиса Вадимовна? – спросил я.

– Налицо признаки отравления угарным газом, – сказала она. – Кожные покровы имеют розово-вишнёвый оттенок, характерный для высокого уровня карбоксигемоглобина. Зрачки без выраженных изменений. На губах и ногтевых ложах наблюдается лёгкая гиперемия. Видимых повреждений и ранений не обнаружено. Переломов тоже.

Я кивнул, глядя на тела.

Четверо. Две женщины и двое мужчин. Молодые, ухоженные, интеллигентной наружности. При этом на них простая, повседневная одежда. Обычные люди.

– Ещё четверых удалось спасти, – добавила Скляр.

– Вот как? – удивился я. – Про это пока не говорили.

Я заметил ещё четыре пустующих стула вокруг стола.

– Да, – подтвердила она. – Их госпитализировали с признаками отравления. Состояние средней тяжести.

– Так у нас банальное отравление, – произнёс я. – Что ж тогда за кипиш такой поднялся?

– Да не совсем банальное, – сказал Паук, не отрываясь от бумаг. – Дымоход-то перекрыт фанеркой.

– Кто-то забрался на крышу? – уточнил я.

– Забрался, – кивнул он. – Только следов нет. Всё закрыл свежий снег. Но дощечка на дымоходе осталась. Кто-то же её туда положил? Да ещё после того, как растопили печь. Она прогорела по краям, иначе бы они не смогли затопить при закрытом дымоходе – дым бы валил в дом.

– Значит, прикрыли уже потом, когда угли тлели, – задумчиво сказал я.

– Именно. Грамотно сделали, – подтвердил Паук.

– Убийство получается, – хмыкнул я.

– Получается, – равнодушно кивнул он.

Он уже привык. За жизнь отработал десятки таких случаев. Да и искать убийцу – не его забота, а оперов. Он это прекрасно понимал.

Его дело – зафиксировать, запротоколировать, изъять правильно, оформить всё как надо. Назначить экспертизы. А потом получить результаты.

И ждать, когда опер Яровой притащит на допрос подозреваемого. Правда, и при этом его бумажном кругозоре у нас случались некоторые… недопонимания насчёт того, как надо вести дела.

– Не было печали, купила баба порося, – проговорил я. – Это что за гнида такая удушила четверых и покушалась на жизни ещё четверых? И вообще, кто все эти люди? – кивнул я на трупы. – Ни малолетки, ни тинейджеры… они что, тут таким образом оттопыривались, сидя за столом? А что за книжки у них, и блокноты? И где бухло? – добавил я.

– Тонкое дело, – ответил Паук. – Никакой выпивки. Ни закусок, ни музыки, ни наркотиков. У них был вечер… кхм… поэзии.

Я кашлянул, не веря своим ушам.

– Прости, Жень… Э-э… что было у них? Вечер поэзии?

– Именно, – снисходительно буркнул следак, не отрываясь от протокола.

– Евгений, – сказал я, глядя на него, – ты это сейчас серьёзно? Им сколько лет-то, извиняюсь?

– Тридцать-сорок, плюс-минус километр, все разного года выпуска, – ответил он спокойно.

– А стишками, выходит, балуются, аки вьюноши, – продолжал удивляться я.

– Это клуб «Мёртвая поэзия», – раздался за спиной голос Шульгина.

Я обернулся. Он стоял на пороге, мялся, не заходя в зал.

– Я уже навёл справки, – добавил он. – Так они себя обозначили в литературном интернет-журнале.

– «Мёртвая поэзия»… – хмыкнул я. – Очень символично. Теперь уж точно мёртвая. Мертвее не бывает, ага… Самоубийцы, что ли? Слушайте, а может, они сами заслонку прикрыли? Ну, типа, красиво уйти из постылой жизни со стихами, общим строем. А?

– Мы думали об этом, – сказал Паук. – Но пока не ясно.

– Итого, – сказал я, – у нас мертвые поэты… четыре штуки. Живые – тоже четыре… И один неизвестный злодей. Который, наверное, не любит стихи. Кстати, а вы в курсе, что за стишки-то они вообще читают?

– Они не читают стихи, – поправил Коля. – Они их пишут. Точнее, писали. Люди творческие, да. Я читал вон в тех тетрадках. Обычные стихи. Я в поэзии не разбираюсь, но слова в рифму сложены, ровненько – норм. Вот, сам посмотри.

Он кинул на стол, где лежал один из блокнотов – толстый, истрёпанный. Перед трупами и пустыми креслами лежали такие же.

Я подошёл, взял один, пролистал. Рукописный текст, строки, четверостишия. Всякая белиберда про жизнь, про боль, про печаль, про осень и про любовь, одним словом, высокая поэтическая муть. Всё вывалено на бумагу бурным душевным потоком.

Ничего особенного. Никаких призывов к самоубийству, ни намёков на лютую безысходность и смерть.

– Ну, как, упаднические настроения есть, конечно, но… – сказал я. – В принципе, вся серьёзная поэзия – это депрессуха. Декаденты и всё такое. Но до чернухи и мрака тут конкретно не доходит.

Я положил блокнот обратно.

– Как говорится, настоящая поэзия – это когда страдает герой, страдает поэт и страдает читатель, – без тени улыбки произнес Паук, по-прежнему продолжая строчить в протоколе.

Я покачал головой.

– Страдальцы, мать их… никогда не понимал такую поэзию. А что говорят эти выжившие?

– Да ничего внятного, – ответил Паук. – Они ещё особо и не в себе. Мол, читали, сидели, как всегда собирались, и тут вдруг – отключились.

– Скажи мне, Евгений Эдуардович, а кто нам-то сообщил?

– Супруг одной из поэтесс, – сказал он. – Потерял жену, она не отвечала на звонки. Приехал, а тут такое. Ну, вызвал скорую, полицию, поднял всех на уши.

– Ясно, – кивнул я. – Странные люди, вроде, взрослые, а сходки устраивают. Ну да ладно. У каждого свои недостатки. И поэзия, скажем прямо, не самый большой из них. Только у меня вопрос: почему клуб «Мёртвой поэзии», а не живой?

– Да хрен его знает, – хмыкнул Женя. – Сгоняй-ка ты в больничку, переговори с выжившими. Они уже, наверное, приходят в себя.

– А дом кому из них принадлежит? – уточнил я.

– Организатору клуба, Сагаде Корнею Поликарповичу, – сказал следователь. – Он как раз выжил. Но отравление получил знатное.

– Сагада, – задумчиво повторил я. – Очень подходящая фамилия для поэта. С такой фамилией грузчиком работать в падлу. Ну ясно, почему он поэтом стал. Ладно, полезу на крышу, посмотрю, есть ли там следы.

– Да нет там ничего, – махнул рукой Шульгин. – Все уже осмотрели. Снег всё запорошил. Заслонку, которой накрыли дымоход, мы изъяли. Пальчиков нет, но на ДНК проверим. Обстановку всю отфотографировали там.

– Следы рук везде проверить надо, – напомнил я. – На входной двери, на столе. Кто здесь ещё был, может, кто-то вхож.

– Да это уже сделали, – отозвался Корюшкин, которого я до сих пор не заметил. Он вышел из другой комнаты с баночкой дактилоскопического порошка и кисточкой.

– Порядок в комнатах не нарушен, – сообщил он. – Вертеп они тут не устраивали. Реально стишки читали.

– А кто-то захотел их прихлопнуть, – тихо добавил я. – Всех разом, по-тихому.

– Повезло, что муж одной из потерпевших спохватился и приехал, – уточнила Скляр, со щелчками сдёргивая с узких рук латексные перчатки. – Так хотя бы четверых удалось откачать. А так бы все на стол мне легли.

Она уже закончила, складывала инструменты в чемодан.

– Алиса, золотце, – задумчиво сказал я, – Ты мне скажи как медик, вот если человек траванулся угарным газом – он что, тревогу поднять не может, не чует ничего? Просто думаю… может, они сами решили уйти на тот свет, как массовое самоубийство. Мало ли, что там в их клубе, какие настроения. Ещё и «Мёртвая поэзия» называется.

– Да нет, – покачала головой Алиса Скляр. – Угарный газ – это не то, что можно заметить. Он абсолютно не имеет ни запаха, ни цвета, ни вкуса. Ты не чувствуешь, что им дышишь. Первые признаки – лёгкое головокружение, слабость, сонливость. Кажется, просто устал, может, давление упало, или воздух спертый.

Она бросила перчатки в мусорное ведро и продолжила объяснять.

– Дальше развивается гипоксия – кислородное голодание мозга. Кровь насыщается карбоксигемоглобином, это соединение угарного газа с гемоглобином, которое блокирует перенос кислорода к тканям. Человек засыпает. Мозг перестаёт получать кислород, органы постепенно отключаются. Всё это происходит спокойно и безболезненно. Просто… отключаются, – она развела руками.

– То есть человек даже не понимает, что умирает? – уточнил я.

– Да, – кивнула она. – В этом и коварство. Он может пропустить тот самый момент, когда ещё мог бы спастись. Просто становится тепло, сонно, потом темно. И всё.

– Ясно, – сказал я и вышел на крыльцо вместе с Шульгиным.

– Ну что, Макс, думаешь? – спросил он.

– Знаешь, Коля, – задумчиво произнёс я, – ничего не украдено, да тут и красть особо-то нечего. Интеллигентные люди. Сидели, читали стихи, и тут кто-то их попытался убить. У меня это в голове не укладывается.

Я задумчиво почесал макушку и нахмурил лоб.

– Ну ладно, маньяк там, – продолжил я, – изрезал, искромсал, поиздевался… хоть понятно, психология есть. А тут? Что это вообще? Такого у меня ещё не было, честно.

– У меня тоже, – кивнул Шульгин и вопросительно посмотрел на меня. – Что делать будем?

– Слушай, – сказал я, – я сейчас в больничку метнусь, с потерпевшими пообщаюсь. А ты давай, подтяни ещё пару оперов. Надо перевернуть вверх дном это чёртово СНТ. Проверить всё: каждый двор, каждый дом.

– Понял, – сказал Коля.

– Всех обойти, – продолжал я. – Кто где был, кто кого видел вечером, ночью – неважно. Кто по улицам шлялся, кто мог сюда залезть, может, кто на них зуб точил. Может, они иногда шумели, с кем-то ссорились, или местные решили так подшутить – и вот, дошутились, бляха.

Я вздохнул и посмотрел в сторону участка.

– В общем, копай здесь, ищи свидетелей. А я переговорю с этим… Сагадой, или как его там правильно, не важно.

– Ладно, сейчас я наберу, – кивнул Шульгин. – Дежурный опер уже ускакал, обход делать. Тут домов-то сколько… Участковый с ним, кинолога тоже отрядили.

– Правильно, – сказал я. – Кинолог пусть всё прочешет. Может, кто-то приезжал на машине, но теперь снегом всё засыпало. Мало ли.

На том мы и порешили.

* * *

А я поехал в больницу. На проходной мне выдали бахилы, голубую накидку с больничным штампом и дурацкую одноразовую шапочку, которую почему-то называли «шарлоттой».

Глянул на себя в зеркало. М-да… В таком одеянии я походил на самку Бэтмена – мужественную и волевую.

Протопал до нужной палаты, приоткрыл дверь. Она скрипнула, но никто не обратил внимания, все пациенты слушали высокого худого мужчину лет сорока, с серебристыми отблесками на черных висках.

Осанка у него была ну прямо аристократическая. Журавль среди синиц. Он сидел на больничной койке, будто в кресле на сцене, и читал стихи, явно собственного сочинения. Потому что ни про Муму, ни про спящую царевну я там не услышал. Хотя «Муму» – вроде, и не стих вовсе… да пофиг.

Когда уходит свет – приходит вдохновенье.

С ним – боль немая и тревожный вкус забвенья.

И если стих рождается из тьмы,

Значит, мы живы, здесь… есть я и ты.

Вот это, значит, у них лечебная программа такая.

– Тук-тук! – громко сказал я, прерывая поэтический утренник.

Хотел добавить «я ваш друг», но сдержался.

– Вы кто? – недовольно спросил поэт, глядя свысока.

Как он так умудрился сделать сидя? Умеет, блин… Он что, больничную палату с литературным клубом перепутал?

Поэт тут же добавил:

– Что вы хотели?

– Мы хотели, чтобы вы не болели, – ответил я, показывая удостоверение. – Старший оперуполномоченный Яровой Максим Сергеевич. А вы, я так понимаю… тот самый Сагада?

– Да, моя фамилия Сагада, – озадачился он.

– Замечательно, – сказал я. – Давайте обсудим ваши творческие планы с глазу на глаз. Прошу вас выйти со мной.

– Я в таком состоянии не могу ходить и вставать, – фыркнул поэт. – У меня кружится голова. Еще приступы тошноты… А не могли бы вы прийти позже?

– Конечно, – воскликнул я. – Не могли.

Тут я заметил медсестру. Она стояла рядом, здесь же в палате, и слушала стихи с тем же восторгом, что и пациенты.

– Ему что, действительно нельзя вставать и ходить? – спросил я.

– Ну, это надо лечащего врача спросить, – ответила женщина, одергивая медицинский жакет кричащего розового цвета. Или как там он называется? Фуксии? Я бы его лучше фумитоксом назвал, больше подходит по ядовитости.

– Ну так пойдёмте, спросим, – сказал я. – А вы, гражданин Сагада, сидите и никуда не уходите.

– Да куда ж я денусь, – буркнул поэт.

– Ну мало ли, может, у вас новая встреча с читателями вдруг организуется, – сказал я. – Я сейчас вернусь, только поговорю с вашим врачом.

Мы вышли с медсестрой из палаты.

– Вы знаете, – вздохнула она, – я никогда не любила стихи. Не понимала их. А он так читает – проникновенно, вдохновенно… И представляете, это всё его собственные стихи. А я вообще поэзию не любила. Из всех поэтов только Булгакова знала.

– Булгаков – поэт? – удивился я.

– Ещё какой! – уверенно сказала она.

Мы нашли лечащего врача. Худенький дяденька с профессорской бородкой, лысый, как коленка пионерки, с манерами пенсионера-наставника.

– Ну, я бы не рекомендовал ему выходить из палаты, – сказал он, сняв очки и глядя на меня почему-то просяще. – При отравлении угарным газом последствия бывают разные. Могут появиться головные боли, нарушение координации, даже потеря сознания – и все это может произойти внезапно. Иногда бывают поздние осложнения на сердце и нервную систему. Поэтому желательны полный покой и постельный режим. Я не хочу брать на себя ответственность, поймите, пожалуйста.

– Понятно, – кивнул я. – А остальные, кто с ним в палате? Им можно выходить?

– Кто там у нас… – врач почесал коленку-лысину.

– Востриков, Чернопёсов, Шатура, – стала перечислять медсестра, заглядывая в электронный журнал.

– Им можно, – махнул рукой доктор.

– Замечательно. Спасибо за содействие внутренним органам, – сказал я, пожал ему руку, пока тот не придумал для меня ещё какое-нибудь ограничение.

Я поспешил обратно, вошёл в палату и громко сказал:

– Уважаемые товарищи болезные, прошу секундочку внимания! Прошу прощения, но нам с гражданином Сагадой нужно обсудить важные детали. Погибли люди, возбуждено уголовное дело. Я бы попросил вас всех выйти – ненадолго, буквально максимум на час.

Народ загудел, как потревоженные пчёлы, но потянулся стройным роем к выходу.

Я плотно прикрыл дверь, взял казенный белый табурет и поставил его напротив кровати. Сел, глядя на поэта, который уже успел улечься и с деланным видом притворялся спящим.

– Ну что, гражданин Некрасов… простите, Сагада, – сказал я. – Давайте перейдём от стихов к прозе, так сказать.

– Что вы от меня хотите? – поэт резко сел на кровати, глядя с откровенной неприязнью. – Я уже всё рассказал. Всё, что знал.

– Повторение – мать учения, – улыбнулся я, доставая блокнот. – Вы так резко подскочили… Голова, смотрю, больше не кружится?

Глава 2

– Ещё как кружится, – недовольно проговорил пациент. – Давайте уже задавайте ваши вопросы, – фыркнул он, закинув ногу на ногу, всем своим видом демонстрируя пренебрежение.

– А давайте без «давайте», – сказал я. – Погибли люди. У вас, между прочим, на даче. Рассказывайте с самого начала: что, как, зачем. Может, все вместе принимали и успели наркотики спрятать? Чем вы там наширялись, что никто ничего не почувствовал?

– Что вы себе позволяете? Мы ничего не употребляли! – резко сказал Сагада. – Можете посмотреть мой анализ крови. Всем сделали – всё чисто.

– Посмотрим, – кивнул я. – Я просто не верю, что взрослые люди в пятницу вечером собрались… почитать стихи.

– Это не просто стихи, – холодно ответил поэт. – Это сама… жизнь. Вам не понять.

– Ладно, сама жизнь, – поморщился я. – Скажите мне лучше, почему «Мёртвая поэзия»? Почему ваш клуб так называется? Вы что там, суицидные настроения распространяете?

– Я ещё раз повторяю, молодой человек, – церемонно скривил губы Сагада, – у нас настоящие поэты. С большой буквы… Мы члены Союза писателей.

– Понятно, что члены, – хмыкнул я. – Так почему «мёртвая»-то?

– А вы догадайтесь, – вопросительно уставился он на меня.

– О как, – сказал я. – В шарады будем играть, да? Шарады Сагады? Нет уж, догадываться не буду. Рассказывайте, а то поедем разговаривать в другое место, не посмотрю на ваше головокружение.

– Мёртвая, потому что в современном мире поэзия умирает, – спокойно ответил он. – Как явление. Никто больше не читает стихи. Поэзия не издаётся, не продаётся, не востребована. Её место заняли хайп, блогеры, рэп и пустая говорильня. Сегодня люди перестали чувствовать слово, перестали искать смысл. Мы – последние, и мы пытаемся это удержать. Поэтому наш клуб и называется «Мёртвая поэзия». Это не культ смерти, как вы до такого додумались… Это крик о том, что жива она только в нас. Мы хотим вернуть поэзии внимание, возродить её суть, напомнить массам, что в рифме живет душа.

– Понятно, – сказал я. – Всё у вас не просто так, всё со смыслом, да?

Он промолчал, только отвернулся к окну.

– Так кто мог дощечку на дымоход положить? – спросил я. – Угрожал кто-то? Какие мысли есть?

– Понятия не имею, – сказал поэт, чуть подняв подбородок. – Мы обычные, интеллигентные люди. Просто чуточку более творчески утончённые и образованные. Возможно, кого-то и задевает наша эрудиция, наш кругозор… но я сомневаюсь, что…

– Стоп, стоп, стоп, – перебил я. – Корней Поликарпович, давайте со словоблудием закончим. Говорите прямо, кто мог это сделать? У вас есть враги? Кто мог желать смерти вам или вашим, так сказать, членам клуба?

– Да никто, – пожал он плечами.

– Хорошо, спрошу по-другому. С кем у вас конфликты?

– Ни с кем, – ответил он уверенно.

– Вот прямо уж так и ни с кем, – усмехнулся я. – А я вот сижу рядом, и у меня уже конфликт к вам зреет.

– Что вы хотите этим сказать? На что вы намекаете? – дернулся поэт.

– Хочу сказать, что не бывает у нас белых и пушистых, особенно поэтов. Они всё близко к сердцу принимают.

– Ну да, да, – кивнул он. – Есть такое. Душа поэта более ранимая.

– Так вот, ранимый ты мой, – сказал я. – С кем ругался?

– Ну… разве что только с бывшей женой, – растерянно пробормотал Корней Поликарпович. На лице его промелькнула тень тревоги – мимолётная, но выдавшая всё.

– Бывшей? В разводе? – уточнил я.

– Нет, мы в процессе. Но я так говорю – бывшая, потому что мы с ней уже… ну, не того, сами понимаете.

– Ага, – кивнул я. – Если поэтически выражаться – прошла любовь, завяли помидоры.

– Это звучит вульгарно, а не поэтически, – поправил меня поэт.

– Без разницы, – отмахнулся я. – Зато красиво. Так вот, давайте уточним, в чём ваш конфликт с бывшей?

– С моей стороны никакого конфликта нет, – произнёс он.

– А с её?

– Ну, знаете ли, у неё-то вообще есть любовник. И она не скрывает своих отношений с ним.

– Стоп-стоп. Вы сначала с ней разбежались, помидоры завяли, так сказать, а потом появился любовник? Или вначале появился этот любовничек-росток, а потом начали вянуть ваши помидорки?

– Ну, странная у вас аллегория, – хмыкнул поэт, – но скорее – второе.

– Ага, то есть жена вам изменила, и потому вы расходитесь?

– Как не прискорбно это признать – да.

– Почему прискорбно? Это жизнь. Бывает.

– На кого она меня променяла! – вспыхнул поэт. – Он даже не знает, кто такая Ахматова!

– Ну, признаться, я лично тоже с ней не знаком, – сказал я, – но это к делу не относится. Подробней, подробней, товарищ Сагада. Подробности мне выдавайте.

– А что тут говорить? – махнул рукой он. – Они живут в моей квартире. Хотят её забрать. Мы судимся сейчас, делим имущество. Я вынужден ютиться на даче, которую вы видели. А квартира – в центре города, сталинская застройка, высокие потолки, лоджия. Но я не отдам. Я не сдамся. Я буду судиться до последнего.

– Ага, квартирный вопрос, значит, у нас тут нарисовался, – протянул я. – А вот это уже интересней. Адрес вашей супруги скажите-ка? И как зовут её любовника?

Он не стал спорить и всё это назвал.

* * *

Дозвониться до супруги Сагады, Елены Александровны, я почему-то не смог – она упорно не брала трубку. Решил поехать сам, по тому самому адресу, который дал мне её бывший муженёк, рогатый поэт.

Дом находился в центре города. В этот дневной час двор пустовал. Я позвонил в домофон – тишина, никто не ответил.

– А вы к кому? – скрипнул голос за спиной.

Я обернулся – подошла любопытная бабулька.

– В тринадцатую квартиру, – сказал я.

– В тринадцатую? – переспросила она. – А зачем?

– Полиция, – ответил я.

– О, полиция! – обрадовалась старушка, закивала, пожёвывая губы, которые периодически полностью прятались в рот. – Давно пора! Я вот звонила вчера, весь вечер участковому звонила, вызывала. Так ведь никто и не приехал! Сказали: «Некогда, бабушка, вызовов много». А у нас тут скандалят люди.

– Кто скандалит? – спросил я.

– Ну как кто?.. – старушка сделала круглые глаза. – Вот, в 13-й квартире, – зашептала бабулька, наклоняясь ко мне. – Вот это Ленка, значит, и мужской голос какой-то. Ох, дрались! Тарелки бились, что-то бухало, падало… А потом как хрясь – и катится, катится… медленно так катится. Вы уж разберитесь, товарищ мильцанер. Может, там что-то такое происходит.

– Разберёмся, – сказал я. – Вы только дверь мне откройте.

– А, да конечно! Только я не с этого подъезда, я с соседнего. Но за стенкой всё слышала. Сейчас я Петровне наберу.

Она деловито нажала три кнопки на домофоне. Гудок, треск, потом из динамика послышался старческий голос:

– У аппарата!

– Петровна, это я! Я милицию привела!

– Зачем мне милиция?

– Тьфу ты, ну ты! Да не тебе милиция, в тринадцатую квартиру!

– Ну так и идите в тринадцатую.

– Так ты нам дверь открой, глухая тетеря!

– А… ну сейчас.

Раздался щелчок, писк и щёлканье домофона – дверь разблокировалась.

– Спасибо за бдительность и содействие, – сказал я.

– А я тут подожду вас, – кивнула бабушка и села на заснеженную лавочку. – Спрошу потом, что там произошло.

– Так холодно же. Хоть в подъезд бы зашли.

– Нет, в подъезд не пойду. Там Петровна – как языками зацепишься, так только к вечеру расцепишься. А дела так и стоят. Я тут подожду.

– Ну ладно, – кивнул я и пошёл.

Взобрался по лестнице, поднялся на нужный этаж. Тринадцатая квартира. Как ни странно, рядом с дверью звонка не было. Я постучал, и дверь вдруг приоткрылась. Странно.

Раз так, я сперва прислушался. В квартире слышалось лёгкое шебуршание, но никто не торопился выйти.

– День добрый! – громко сказал я в щель. – Полиция!

Никакой реакции.

– Эй, хозяйка! – повысил я голос.

Послышалось движение, будто кто-то скользнул по полу.

– Да что там происходит… – пробормотал я, распахнул дверь и шагнул внутрь.

В ту же секунду замер.

В дверном проёме через коридор виднелась нога. Голая лодыжка на полу, изящная женская икра, на ступне надет короткий носок.

Я выхватил пистолет и метнулся вперёд.

В зале, на полу, лежала женщина средних лет. Глаза широко распахнуты. Кожа уже покрывалась розоватым налётом трупных пятен – начальная стадия.

Если бы не этот розоватый оттенок кожи и не открытые глаза, я бы решил, что она просто спит прямо на полу, в халате. Нет, она была мертва. Но кто-то ведь шевелился.

Я прошёл в другую комнату – и тут с кухни громыхнуло.

Быстрее! Вперёд!

Я рванул туда, заскочил внутрь. Окно распахнуто настежь, штору колыхало холодным воздухом. Цветок, стоявший на подоконнике, сметён на пол, горшок разбит, земля рассыпана по линолеуму.

Я выглянул в окно – второй этаж. Внизу, под самым подоконником, на притоптанном снегу виднелись следы. И убегающая фигура быстро удалялась в сторону гаражей.

На этой стороне окна выходили не на оживлённую улицу, а в глухие дворы – дальше массив гаражей, пустырь, переулки.

– Стоять! – рявкнул я, вскинул пистолет… и тут же опустил. Чёрт, если даже попаду – кто он такой? Какое имеет отношение к трупу?

Я сунул оружие в кобуру. Первая мысль – бежать через подъезд, выскочить наружу. Но это потеря времени. Он уйдёт.

Полсекунды на размышление, и решение принято.

Прыгаю в окно.

Этаж хоть и второй, но сталинские потолки – высокие. До земли прилично. Но я всё равно прыгнул.

Приземлился на обе ноги, сделал перекат по снегу, гася инерцию. Вскочил, отряхнулся на ходу и рванул следом.

Фигура мелькнула за гаражами.

Я чуть запоздал – потерял драгоценные секунды. Отстал шагов на пятьдесят. Да ещё и снег пока скользкий, я пару раз пробуксовал, матюкнулся.

«Эх, – пронеслось в голове, – строгие ботинки – совсем не для бега… Были бы кроссовки – другое дело».

Но бежать пришлось в том, что было. Я ускорился, пересёк двор, проскочил проулок, ворвался в гаражный массив. Один ряд, второй. Где же он?..

Огляделся. Тишина. Пусто.

– Чёрт… – выдохнул я. – Убежал.

Но нет, не мог он так быстро исчезнуть.

Я опустил взгляд в землю, и заметил следы, свежие, чёткие, уходят в сторону. Пустился по ним. Тропка вела между рядами, потом нырнула в узкую щель между гаражами – туда, где один к другому не примыкал плотно, оставляя пространство, забитое битым стеклом, бутылками, мусором и обрезанными ветками от гаражной поросли.

Я вытащил пистолет, снял с предохранителя. Дёрнул затвор, тот лязгнул, загоняя патрон в ствол.

– А ну, выходи! – крикнул я в черноту щели. – Или стреляю!

– Не стреляйте! – раздался голос. – Пожалуйста, не стреляйте! Я сдаюсь!

– Вышел сюда! – рявкнул я. – С поднятыми руками! Дёрнешься – стреляю!

* * *

Я ходил по кабинету, мерил шагами от окна до двери. Шульгин сидел на диванчике, молчал. Перед моим столом, на стуле, сгорбившись, с закованными в наручники руками, сидел задержанный.

– Итак, Речкин Тимофей Олегович, – проговорил я. – Зачем побежал?

– Ну вот, – вздохнул Речкин, – вы уже думаете, что это я её убил, да? Я Лену убил? Нет… я, между прочим, любил её.

– Так любил, что, когда я сказал, что из полиции, ты сиганул в окно. Разбил цветок, прыгнул со второго этажа.

– Я боялся! – выкрикнул он. – Испугался! Это страшный человек!