Текст книги "Собака — зверь домашний (Первое издание)"

Автор книги: Радмир Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Ну, га-ад! – выдохнул Кандюк и осмотрелся: никого. – Теперь доконаю.

В желтых глазах механика загорелись мстительные огоньки, желтые зубы оскалились в злорадной ухмылке. Мужество возвращалось в его тщедушное тело.

Дик отступил. Он уже не лаял, а настороженно следил за палкой, занесенной над ним.

– На-а! Получай!.. Н-на, на, на!

Дик едва увертывался от ударов, многие достигали цели.

Еще взмах – и Дик крепко зажал палку в зубах.

– У-у, отдай! Отдай! – Кандюк тянул на себя, пес дергал к себе.

Кандюк выпустил из рук палку и отбежал. В нераспиленных дровах выбрал дубинку потяжелее.

– Н-уу, тварь…

Дубина, словно взрывом вскинулась вверх, начала быстро падать. Дик метнулся в сторону и почувствовал свободу.

Маленький обрывок цепи, несколько поржавелых звеньев, висел на его ошейнике.

Кандюк по инерции клюнул вниз и тотчас заслонился палкой.

– Нельзя! Нельзя! – завопил он, отступая. – Нельзя-а!

Дик надвигался, не издавая ни звука. Он был страшен!

– Если прыгнет, я пропал… А-а-а!!! – заорал механик. – А-а! Нельзя, Дик! Нельзя-а-а!!!

Жена увидела его в окно.

– Ой, – вскрикнула она, – загрызет Гришу. Заест волчи-и-на.

Ружье быстро оказалось в ее толстых руках.

– На, стреляй его, стреляй! – выбегая на крыльцо, кричала она.

Механик схватил ружье взвел курки. Дик остановился. Руки у Кандюка дрожали, ствол рисовал круги.

– Уйдет же, уйдет! Чего медлишь?!

– Дура! Ружье ведь не заряжено.

Когда Лена пришла в ковш, она в первую очередь подошла к «Сотому». Андрей и Костя сидели на узкой скамье, закрепленной возле рубки.

– Андрюша! Ты знаешь, кто пришел? Дик!

– Да-а?! А где он?

– У меня в будке.

– Точно? Я подскочу, посмотрю. У тебя есть чем кормить? А то возьми у нас. Продуктов навалом. Ладно, вечером сам принесу. Теперь можно порадовать Кряжева. Завтра директор посылает нас в Курильск, есть дела, и заодно навестим нашего капитана. Как он там?

– А я?! Андрей, возьми меня, я отпрошусь. Возьми!

– Давай, но чтоб к пяти утра была на катере!

Мастер консервного цеха Галина Михайловна, пожилая женщина, выслушала Лену и отпустила без всяких условий.

– Иди. Поезжай. Привет передай ему. Пусть быстрее выздоравливает. Иди, Леночка!

Лена радостно выпорхнула из цеха.

– Все! Меня отпустили. Пойдем, Дика посмотришь. Израненный весь. Я его немного подлечила.

– Подожди, у меня тут рыбные консервы, сейчас в мешок набросаю и пойдем.

Вскоре Андрей сошел с палубы на причал, пригнувшись под тяжестью мешка.

– Я даже колбасу забрал с катера. Дик не откажется.

Они подошли к дому, остановились возле будки и, увидев обрывок цепи, вопросительно посмотрели друг на друга.

– Дик! Дик! Дик! – Лена обошла вокруг дома, выбежала на прибойную полосу. – Дик!

Но собаки нигде не было. Лена подошла к Андрею.

– Вот смотри, изгрызенная палка и все истоптано. Кто-то бил Дика.

Андрей поднял палку.

– Кто же это?

… По взъерошенному заливу ветер гнал пузыристую пену, и мертвая зыбь, что спокойно перекатывалась ночью, вдруг ощетинилась.

Катер валился с борта на борт, и белые гребни, грохоча, накатывались откуда-то из темноты.

– Страшно, Андрюша, нас ведь совсем заливает, – поежилась Лена.

– Это пока темно, море кажется грозным, вот скоро посветлеет…

В рубку протиснулся механик.

– Ну что, Леночка, не укачалась? Вон какой штормина. Пожалуй, зря вышли. Если б Лосев не проспал, он бы не выпустил.

Кандюк придвинулся плотнее к Лене и тихо сказал:

– Хорошо, что я тебе хату выхлопотал, а то, глядишь, Кряжев выживет, где будешь за калекой ухаживать?

Лена почувствовала цепкую холодную руку под своей грудью и резко оттолкнула Кандюка.

Рокочущий гребень поднялся над катером, ударил в борт. Соленая вода плеснула в лицо Андрею.

– Тьфу! Из-за этого хорька не успел «скулу» подставить. – Он с отвращением посмотрел на механика.

… По коридору больницы бесшумно, как большие белые птицы, деловито проплывали люди. Все в этом здании было пропитано лекарством и тишиной. Все было мертвецки белым: и стены, и халаты, и окна, и шторы. Все было неопределенным и бесконечно долгим: время, раздумья и ожидание.

Человек в белом чепчике и снежно-белом халате прикрыл за собой дверь операционной. Лена подошла ближе.

– Скажите, он будет жить?

Человек внимательно посмотрел в широко раскрытые глаза девушки, и плечи его слегка приподнялись.

– Делаем все возможное.

Лена медленно, как в тумане, шла к выходу. Глаза ее застилали слезы. Какая-то женщина приняла халат и уверенно сказала.

– Это был сам – Федоров. Хирург. Твоего-то, кто он тебе, привезли без сознания. Голова разбита и ребра сломаны. Всю больницу переполошил. И где его так? Бредит. Все зовет какого-то Дика.

– Собаку, – тихо сказала Лена и так же тихо вышла во двор.

– Как он там? Видела?

– Нет.

– Тоже не разрешили?

– Нет. Он еще не приходил в сознание.

– А я вот набрал всяких компотов, – сказал Андрей.

… С моря тянул сырой слезливый ветер, пахло йодом и гнилью, йодом пахли и пальто и руки.

«Зовет собаку, – думала Лена, – а меня и не вспомнит».

За просоленным молом, обросшим морской травой и ракушками, покачивались рыболовные суда. Зеленые сети источали таинственные, волнующие запахи глубин океана. Цветные кухтыли, подвязанные нитями к пеньковому тросу, напоминали тыквы.

– Куда ты? – остановил Лену Андрей. – Вот он, «сотый», чуть не прошла.

… Шумели и утихали ветры, бились о берег штормовые волны. Все короче и короче становился день. В поднебесье пролетали вереницы птиц. Они покидали остров. Солнце светило не грея, и белая бахрома инея до полдня не таяла в травах.

Луга налились брусничным соком, а ветви рябины согнулись под тяжестью зрелых плодов.

«Эрбушки» уже не выходили на лов.

Забывалась история с капитаном Кряжевым. Дика редко кто видел в рыбачьем поселке. Только странно и необычно иной раз по ночам вдруг взлают собаки, зальются неистово, жутко и смолкнут. Лишь где-то еще разок, другой тявкнет запоздалая. А поутру во дворе обнаружит хозяин уже мертвого пса. Покачает головой, недоумевая, как погиб его четвероногий страж. Оттащит подальше да и зароет.

Кандюк догадывался, кто несет смерть поселковым собакам, и тревога не покидала его. Он перестал ходить по улице с наступлением темноты: Дик выслеживает его, чтобы отомстить. Кандюк убедился в этом в один из вечеров…

Смеркалось. Он шел домой. И вдруг ему захотелось оглянуться. Повернувшись, он увидел, как большая черная собака метнулась за угол ближнего дома. Кандюк остановился. Сердце екнуло в груди, страх щупальцами обвил ноги.

«Дик? Неужели преследует? Страшный пес. А может, померещилось?»

– Здорово, Кандюк! Ты что, занедужил? – подходя, спросил его Грачев. – Чтой-то на тебе лица нет?

– Нога… – ответил Кандюк, стараясь не подавать виду. И все же невольно скосил глаза к углу дома.

Его испуганный взгляд перехватил Грачев. Он тоже оглянулся, но ничего не увидел.

– Не Кандючиха ли тебя пугнула?

– Собак тут поразвели. Не пройдешь по улице. А ты, случаем, не в мою сторону?

– Хоть и не к тебе, но попутно.

– А то загляни, есть у меня чистый.

– На чистый можно, – согласился Грачев, думая, с чего бы это расщедрился скупой механик.

Однако спрашивать не стал, а чтобы не терять разговора, поведал:

– Вчера на берег мою посудину вытащили, так я провозился дотемна и знаешь, кого видел? Пса Кряжева. Дика. Еще здоровше стал. Одичал, видно. С горы по-волчьи, крадучись, спускался. Потом, прижимаясь к скале, вышел к засольному и лег напротив катера. Видно, помнит своего хозяина. Говорят, собаки, особенно овчарки, всю жизнь добро не забывают и зло тоже помнят. Вот я читал книгу какую-то. Так там вот такая же, как у Кряжева, собака долго выслеживала своего врага и задавила. Задавила. Ты чей-то задумался. Али уже спирту пожалел? В хату не приглашаешь?

Механик резко оглянулся. Дик стоял сзади. Кандюка будто кольнуло шилом. Он прыгнул через ступеньку, споткнулся, пробежал на четвереньках, ткнулся головой в дверь и уже с ружьем показался в форточке.

– Ты че, меня, что ли? – Грачев даже рот от удивления разинул. Глянул вокруг – никого.

А на лицо Кандюка страшно было смотреть.

«Сумасшедший, – подумал Грачев. – Дожился. Пульнет еще, причекнутый. Что с ним такое?»

Дик возвращался на китокомбинат. Он бежал тем же путем, который они проделали с Кряжевым ранней весной. Тогда лежал ослепительно белый снег, а сейчас золотистая трава мягким ковром стелилась но долине, всеми цветами радуги переливалась на склонах. Маленькие солнечные полянки усыпались брусникой. Куропатки взлетали из-под ног, на Теплом озере перекликались лебеди. Они не собирались улетать в жаркие страны – это были старожилы Курил. Хозяева Теплого озера.

Протока, которая была подо льдом, сейчас струилась по мелкой гальке. На перекате сидел медведь. Он ловко подхватывал рыбу и вытаскивал ее на берег. Медведь не страшен. Он медленно бегает и слишком неповоротлив по сравнению с собакой. И все-таки Дик обошел его. Подальше от грузного и сильного зверя, оно спокойнее.

Пахнуло океаном. Надвигался обычный в этих местах туман.

Дик подкрался к своему бывшему дому. Запах гниющего китового мяса щекотал нос. С губ потянулась слюна. В последнее время он жил впроголодь и был тощим. Поэтому сразу направился к мясу, возле которого лежал сытый, обленившийся Чингиз.

Дик вильнул хвостом в знак приветствия и постоял в ожидании ответа. Но Чингиз спал. Светлые капельки измороси бисером рассыпались на его рыжей, поседевшей шерсти.

Дик сцапал кус и быстро отбежал в сторону. Стыдно, как жулик. Но что делать? Голод.

Насытившись, он зарыл остаток и лег.

Чингиз так и не поднялся. Возможно, он крепко спал, а может быть, стал слишком старым, чтобы устраивать скандалы.

Проснулся Дик от качки. Земля дрожала мелкой дрожью, как палуба буксирного катера.

Вскочил и Чингиз. Он не любил это природное явление. Но землетрясение прекратилось, и Чингиз, сладко зевнув, снова лег.

Дик сделал круг, другой, стараясь распутать следы. И вдруг тонкая, волнующая струйка, оставленная Нахалкой, потянулась в горы. Дик, не задерживаясь, взял след.

Стаю он увидел за перевалом. Собаки стояли, сидели, а некоторые лежали. Возле Нахалки приплясывал сильнейший из них – Пират. Дик подходил осторожно. Нахалка радостно тявкнула, будто ждала именно его. Подбежала, остановилась, приглашая играть. Лукавые глаза ее озорно блестели. Дик сдержанно помахал хвостом. Он никого не замечал. Возбужденный, он потерял бдительность и тотчас поплатился. Пират резким испытанным толчком сбил его, стал рвать жестоко, беспощадно, хватая за бока, за лапы, за брюхо. Дик отчаянно сопротивлялся. Острые клыки его ранили Пирата. Спасая морду от укусов, Пират отворачивается и подставляет крепкую толстую шею. Этот прием всегда означает конец боя. Поверженный считает себя помилованным и уходит. Но в этот раз Пират ошибся. Дик неуловимо быстро сжал ему горло.

Пират крутил головой, отрывисто, с хрипом глотал воздух, пытался вырваться из намертво сомкнутого капкана. Он слабел, на губах появилась пена. Дик разжал пасть, поднялся, нижняя челюсть его судорожно дрожала.

Собаки приблизились, боязливо обнюхали мертвого Пирата и, поджав хвосты, отошли.

Осень догорала. Последние языки пламени гасли под хлопьями первого снега. Кандюк сошел с катера на причал и увидел следы. Широкие отпечатки лап большой собаки цепью лежали на снежной пороше.

Кандюк трусливо огляделся. Никого. Рабочий день окончился. Он снова глянул на следы. Зашел в цех и взял лопату. Все-таки оружие. Не с голыми руками встречать дьявола.

Механик спешил, подгоняемый страхом. Одышка сдавила грудь, дурные мысли лезли в голову.

«Неужели преследует? Есть же мстительные собаки… Прыгнет откуда-нибудь. Еще зима не настала, а люди попрятались. И собаки не брешут. К Ленке зайти, что ли. Не выгонит, поди приостыла. Кряжев-то когда вернется, и вернется ли?»

Кандюк огляделся и свернул к дому Лены. Но не успел дойти и до угла, как снова увидел знакомые следы.

«Неужто Ленка пригрела?» – подумал Кандюк и, прибавив шагу, засеменил к своему дому. Пулей влетел на крыльцо и захлопнул дверь.

– Что с тобой, Гриша? – спросила жена, не поднимаясь с койки. – Побелел весь…

– Да ничего. Лежи!

Он разделся, взял книгу и лег на другую койку.

– Приболел, что ли? – допытывалась жена. – Если и ты сляжешь… Никто и воды не подаст. Все я виновата. Детей бог не дал, а теперечи…

Кандюк не слушал. Он смотрел в книгу, а думал о другом: «Дик не даст покоя. Не даст. Уродится же такая собака жуткая. Убить его надо, застрелить, чтоб никто не видел, а то с Кряжевым не рассчитаешься».

Уснул Кандюк неожиданно и сквозь сон услышал скрип. Он сразу открыл глаза. Светлая ночь вливалась в окошко, и в нижнем углу рамы выделялся черный контур большой собачьей головы. Кандюк окаменел. Он увидел страшные, гипнотизирующие глаза и когтистые лапы. Окно медленно открывалось, и ветерок пролетел по комнате. Холодный пот выступил на лбу механика. Страх овладел всеми жилками его тела. Он не мог шевельнуться, не мог кричать. Лишь судорожно подергивал кончиками пальцев и мычал, мычал. Пес прыгнул в комнату, направился к койке. По полу застучали его длинные когти. Раскрытая пасть приблизилась, обдав механика жарким дыханием.

– Дик! Ди-и-и! – заорал Кандюк. – А-аа… А-аа…

Пес оттолкнулся от его груди и исчез.

Кандюк остался с открытыми глазами, не смея шевельнуться.

Тишину нарушила жена:

– Гриша! Ты в больницу б сходил – опять стонал сонный.

– Да иди ты со своей больницей! – выпалил Кандюк и подошел к окошку. За стеклом по-прежнему валил снег.

Снежинками летели дни, прессовались в недели и месяцы. Плотным настом укрылся кедровый стланик, сугробы намело под крыши. Конец февраля выдался особо снежным. Лисы подошли ближе к жилью. Куропатки спустились в долину, где еще в овражках торчали вершинки курильской ивы. Реже уходил в горы Дик. Все чаще и чаще он появлялся на выступе скалы, что нависла перед больницей, и порой пробегал вдоль села по прибойной полосе. Видели его и возле дома Лены.

«Повадился, – негодовал Кандюк. – Ленка прикармливает. Надеется, что Кряжев придет. Эх-хе… А мне без нее тошно. Еще пес проклятый. Ночью не пройти. Тенью бродит, привидением. Всю душу вымотал. Опять воет».

Кандюк вышел из дома, глянул на скалу.

«Точно… Сидит волчина. Каждый вечер сидит на этом выступе. Где б ни бегал, а на часок приходит. А что, если его там и кокнуть? В засаду и…»

С полудня тянула поземка, и Кандюк поспешил из бондарки, сославшись на здоровье жены.

. – Что-то температура у нее сегодня повышена, – говорил он бригадиру. – Год уже лежит старуха. Грех смерти желать, а не жилец она. И сама мается и я…

– Иди, иди, – сочувственно соглашались бондари. – Иди! Работы не ахти сколько. Управимся.

Дома Кандюк зарядил патроны картечью, взял поесть. Прислушался.

– Посвистывает ветерок, оно всегда так: ранний гость – до обеда. А коли подул после, надолго… Кончу я его, кончу.

– Опять ты про собаку кряжевскую? – подала голос жена.

– Про него, гада.

– Дался тебе этот пес. Воет. Пускай себе воет. Вижу, изводишься, ночами не спишь. На себя не похож стал. Бездомный пес, оттого и бродит. Даве говорила Грачиха, у Ленки видела. Кормит его девка. К ней мимо нас ходит.

Кандюк молчал. Знал, что не мимо ходит, а берегом, крадучись, а сюда – специально.

– Зря идешь. Погода портится. В пургу заблудишь!

Кандюк потоптался, что-то обдумывая, спохватился, подвесил к ремню большой охотничий нож и молча вышел. Лыжи решил оставить дома: без них удобней.

Солнце, окутанное ватными облаками, поспешило укрыться за черту горизонта. Порывистый ветер поднял снежную пыль.

Кандюк шел вдоль обрыва и поглядывал вниз, где тянулась длинная крыша засольного цеха.

«Где-то здесь тропа, – размышлял он, всматриваясь в белую гладь наста. – Вот выступ. Следы! Вот они – заледенелые. Нужно отойти шагов на тридцать и выкопать окопчик», – решил Кандюк.

Кандюк увлекся работой, а когда яма была готова, понял: надо уходить. Ветер задувал не на шутку. Началась одна из тех курильских вьюг, когда от дома к дому без веревки не доберешься.

«Засыплет, как в могиле, а пойдешь – заблудишься. Обрыв рядом. Загремишь, и поминай, как звали, – забеспокоился Кандюк. – Проклятый пес, чтоб ему сдохнуть! Уже ничего не видно. Надо укрыться от ветра. Только в этом спасение. Только в этом…»

Он прыгнул в яму и начал вкапываться в стенку. Когда ниша вместила его, успокоился, положил на колени ружье и взвел курки.

Снег сыпал, сыпал, и вскоре от вырытой ямы не осталось следа.

… Дик вел стаю к поселку. Метель не пугала. Не доходя до выступа скалы, он остановился, прислушался, принюхался. Потом прошел немного в сторону и стал копать.

Собаки окружили его. Дик быстро работал лапами. Ему стали помогать другие собаки. Они чуяли что-то и работали в темпе.

Снег неожиданно осел. Провалился в пустоту. Собаки успели отскочить. Дик глухо зарычал. Перед ним на снегу лежала живая человеческая голова. Собаки сомкнули круг. Ветер приутих, набирая сил.

– Ди-и-к! – жалобный оклик донесся из открытого рта. – Ди-и-к…

Пес приблизился. Шерсть взъерошилась, клыки обнажились. Собаки забеспокоились. Голова их пугала. Но вожак стоял рядом.

Голова вжалась в снег, глаза закрылись. Только губы мелко подрагивали: – Ди-и-к!

Собаки следили за вожаком, готовые ринуться и растерзать голову.

«Все. Сейчас начнут рвать», – успел подумать Кандюк и потерял сознание.

Дик обнюхал голову, приподнял заднюю ногу, «расписался» и отошел. Надо было спешить на выступ скалы – это вошло в привычку.

И все собаки, следуя примеру вожака, засвидетельствовали свое почтение.

Кряжев поправлялся. Перед самой выпиской его навестили Грачевы.

– Привет, капитан! От всех наших привет! Ты уже ястребом ходишь! Молодец! А мы вот с Лукерьей навестить тебя решили. Ну как, дышишь?

– Дышу. Через неделю обещали выписать. Просил сегодня, не разрешили. А то бы с вами укатил.

– Через неделю, значит… Это какое же будет число? Пришлем за тобой катер.

– «Эрбушки» на воде или нет?

– Уже на воде, но пока на приколе. Я новый двигун поставил. Теперь не буду тебя допекать.

– Будешь. С новой машиной тебя с лова не выкуришь. Как там мой Дик, не появляется?

– Андрей, говорит, видел…

– А-а, когда Андрею глядеть, – вмешалась Лукерья. – Он, поди, на седьмом небе от счастья. Опять с Ленкой видела. Кандюк из ружья в них палил ночью.

Грачев строго глянул на жену.

– А чего смотришь! Что скрывать! Сама их видела. Гулящая она, гулящая и есть. Может, за Андреем остепенится. А Дика убили. Что зря обманывать? Кандючиха сказывала. С тех пор и нет его. То, бывало, сядет На скале, я из больницы вижу. А сейчас нет.

Уже давно ушли Грачевы, а Кряжев все ходил и ходил по коридору.

… Большой морской буксир стоял на рейде Курильска. В зеркальной глади залива плавали звезды. Они сливались с огоньками электролампочек. Мерцал яркий морской ветер, где совместились небо и город.

Штиль. Полный штиль.

«Вот и все. Полтора года прожил на острове, исколесил восточный берег и западный, а нигде не прижился. Если бы вчера пришел катер, может быть, я уехал с ними. Если бы не шторм, «сотый» пришел бы с завода. Теперь уже все. На рассвете отход на Камчатку. В душе скребут кошки. Уезжать не хочется. Но ничего не изменишь. Ленка. Шлюха… А душа болит…».

Рейд пестрел судовыми огнями. На бетонном молу вспыхивала мигалка. Ее красный свет мечом вонзался в глубину залива. Где-то под горой светилась больница.

На востоке ширилась светлая полоска зари. Подул ветерок, заершил воду, сорвал волшебные огоньки.

Вскоре под палубой зашумели поршни главного двигателя. И Кряжев услышал команду: «Вира якорь!»

Буксир вышел из пролива. Справа подмигивал маяк, а слева открывался Поворотный мыс. А что это там за ним? Катер? Он, «сотый».

Кряжев, напрягая зрение, вглядывался вдаль. Он видел маленькое суденышко, упорно рассекающее пологие волны. Хотелось взлететь на мостик, застопорить ход, хотелось кричать и махать руками, но он стоял, сжимал буксирную арку и шептал:

– Опоздали. Опоздали…

Скупые мужские слезы были солеными, как морская вода.

В этот вечер Лене было особенно грустно. Весь день провалялась в постели, а сейчас, зная, что надо идти в клуб, ленилась встать.

«Хоть бы Ирка пришла с Андреем. Другие-то меня не признают. Презирают. А за что? За то, что замуж не вышла? Осуждают… Я виновата, что жизнь так сложилась?» – с горечью думала она.

Лена представила себя в загсе. Фата, цветы, и моряк подает руку, а на руке синий якорь. Как у Кряжева. Но это не Кряжев, Это Степан Вот так: один уходит, другой приходит. Злые мысли лезли в голову:

«Разве я виновата? Грачиха каркала: Ленка, Ленка, плохо ты кончишь. Распутная. Кто тебя такую замуж возьмет! Всю-то жизнь в любовницах не проживешь, любовью ворованной не насытишься. Завянешь, а дальше что? Брякнула, будто я каменная. Хорошо чужое горе разводить, пожила бы в моей шкуре, узнала. От всех не отбрыкаешься. Не ушел бы Кряжев… А теперь гулять буду. Назло, с ее сыном. Только моргнуть, сразу Люську забудет».

Лена встала с кровати, тряхнула головой. Она решила быть выше деревенских сплетен. Пусть ей позавидуют. Вот и Андрей любит ее. Он вообще-то хороший. Ирка не ошиблась, борется за свое счастье… А она не смогла. Не смогла удержать Кряжева. Тот не задумывался, не подсчитывал, не оглядывался, такие ей еще не встречались. Вот разве Степан. Как сильно он похож на Кряжева! За словом в карман не лезет, и не поймешь, влюблен или шутит.

Лена потянулась, прогнула спину. Так потягивается кошка сытая и ленивая, коготки ее острые из-под подушечек выглянут и опять в подушечку.

Лена совсем успокоилась, повеселела. Где же Ирка? Артистка местная. Решила втянуть в самодеятельность, которую организовал Степан. А Лена решила пойти. Назло Грачихе пойти.

Она взяла с дивана свое любимое, черное в горошек, платье, примерила перед зеркалом. Коротковато. Опять Степан глазеть будет. Ну и пусть. Решила надеть и сапожки, которые Кандюк подарил. Она примерила их, погладила ладонью мягкую, эластичную кожу, плотно прилегающую к ноге: «Ирка наверняка позавидует. Уж она-то одеться любит. Наверное, уже в клуб ушла, а я жду».

Лена быстро оделась. На всякий случай оставила для Иры записку: «Я в клубе».

… Записку Кандюк увидел сразу.

– Ушла, ведьма. В артистки записалась. Играет как с дурачком… У-ух! – Кандюк ударил кулаком по листу бумаги и тяжело опустился на табурет.

Налитые кровью глаза, проблуждав по комнате, остановились на тумбочке, где в рамке стояла старая фотография. На первом плане – Кряжев и Андрей, за ними – трое: он, Кандюк, и матросы.

«Болван, – отругал он себя мысленно, – я видел лишь себя, а ведь это фото она держит из-за Кряжева».

Кандюк хотел порвать фотографию, но чей-то взгляд пригвоздил его к месту. Он ощутил его спиной, всеми жилками. И замер в ожидании чего-то ужасного, не понимая, откуда пришел страх, и чувствуя, как жар разливается по телу, а ноги становятся ватными.

«Сердце. Шалит сердце. Надо бросить пить». Он расслабился, оглянулся назад и в рамке окна увидел собаку. В следующий миг за окном уже никого не было. Противно дрожали ноги, жгло в пересохшем горле, а потная рубашка липла к телу.

– Дик… Будь он проклят. – Кандюк набросил дверной крючок, потушил свет и уставился в окошко.

Фосфористые волны чередой накатывались на берег. Из клуба доносилась музыка. На свинцово-холодном небе горели первые звездочки. Они, как дикие глаза, смотрели из темноты вселенной сюда, на землю, где рядом с большими делами вершились маленькие, где решалась судьба каждого живого существа в борьбе за свое счастье.

Ирина, Лена и Степан на улицу вышли последними.

– Андрюша! – обрадовалась Ира. – Давно ждешь?

– Только подошел.

– Ну пойдем! – Она повисла у него на руке. – До завтра.

Лена и Степан остались одни.

Небо, усыпанное яркими звездами, упало в зеркальный залив и золотые блестки покачивались на пологой зыби. Если бы не прибойная полоса, что подкатывалась к ногам и отползала, можно было подумать, что море бездыханно.

– Тишина, – сказала Лена.

– Такое затишье перед бурей.

– И все-таки тишина. Это редкость, а к бурям я привыкла.

– Луны нет, как днем, вернее, как в сказке, все блестит, переливается. Я слышала, что ты пишешь стихи, прочитай хоть одно.

Степан повернулся лицом к морю. На горизонте черным корпусом из воды торчал вулкан Алаид.

– Ну слушай:

 
И высь со звездными огнями
Отдал тебе, и теплоту земли.
Глаза твои заполнил я морями,
Но в них вошли чужие корабли.
 

– Степан, ты гений! Честное слово, гений.

Степан сдвинул фуражку на нос и улыбнулся.

«До чего же он похож на Кряжева, – снова подумала Лена, – эти жесты».

– Ой! Дик! – она сказала тихо, но Степан услышал.

– Где?

– Да вот же он. Смотри! За моим домом. Во-о-н, на прибойке. Это Дик. Я его издали узнаю. Он частенько меня поджидает. Дик! Дичок! – Лена побежала к собаке.

Степан не решился пойти вслед. Лена оглянулась, махнула ему рукой. Он помахал в ответ и пошел к катеру.

Пес сидел напротив ее дома, поодаль, на берегу, понуро опустив голову, запорошенный снегом.

«Ждет. Кряжева ждет. Вот преданная душа. Сколько времени прошло, а он ждет. Говорят, так девки ждали во время войны. А сейчас… Если б я знала, что Кряжев вернется, ждала бы».

– Дик! Иди ко мне, скиталец! Иди! Эх ты, песик. Знаю, до конца ноября пробудешь, а потом до весны не появишься. Летом опять придешь.

Лена гладила мокрую шерсть собаки:

– Остался бы у меня. Жил бы со мной в комнате. Вот уж тогда Кандюк бы и носа не сунул. Ну входи же, входи! Одичал ты, а к людям тянет!

Дик подошел к дивану, обнюхал и успокоился, будто уловил запах хозяина.

– На вот конфетку. Ты ведь ешь конфеты. И ложись, ложись! Отдохни немного и мчись в свои горы…

Лена прилегла на диван, долго еще разговаривала с овчаркой и уснула не раздеваясь. Дик прошелся по комнате, постоял возле дверей, ловя какие-то, только ему слышные звуки, потом улегся на полу, вытянув тяжелые лапы.

А за окном все сыпал и сыпал снег, будто копился над островом все лето и сейчас, сорвавшись, падал бесконечными хлопьями. Лена открыла глаза и глянула на часы: двенадцать. Она погладила пса:

– Вот видишь, высох, тепленький стал. Что это ты?

Она подумала, что жест не понравился Дику и он подскочил к двери. Но все прояснилось: в дверь кто-то негромко стучал.

– Открыто! – крикнула она и подошла к собаке. – Нельзя, Дик! Нельзя. – Мягкие нежные руки обвили собачью шею. – Нельзя…

Дик глухо прорычал. Дверь открылась. На пороге стоял Степан.

– Проходи, Степа! Проходи!

– Ничего себе, проходи. Да он съест меня, как бутерброд, и корочки не выплюнет.

– Наоборот. Он перестал рычать. Только вот, видишь, принюхивается. Животные чуют добрых людей.

– Это он развивает аппетит. Потому что слопать друга особенно приятно.

– Конечно, друг не теща, не отравишься, кстати, у тебя не будет тещи, а дед Матвей тебя любит. Вы с ним флотские.

Степан почувствовал, как на щеках закипают кровинки. Он присел на корточки и сделал вид, что не понял намека.

– Дик! Дай лапу!

Пес внимательно посмотрел Степану в глаза. Посмотрел, как будто просил повторить эту знакомую, но давно не слышанную команду. И жест, и слова пробудили в собаке какие-то воспоминания.

– Ну дай же лапу! Дай!

Казалось, вот сейчас сработает механизм. Дик приподнял лапу и тотчас поставил ее на пол. Помялся и снова принюхался к человеку, присевшему перед ним. По-прежнему замкнутый и непонятный, пес смотрел с любопытством и настороженно. В глазах его не было того угарного огонька, какой появляется при злобе. От одежды Степана исходил знакомый, незабываемый запах катера, кубрика, где жил его хозяин, где жил он сам, где этим запахом пропитана вся команда. Запах краски, дерматина, камина, пищи – это особый специфический и неповторимый запах. Он тянется из ковша в горы, и его чует Дик. Знакомые звуки по-прежнему волновали одичавшего пса.

– Дик! – Степан протянул руку. Ему очень хотелось погладить собаку, но пес зарычал.

– Ну и ну-у…

Дик толкнул лапой дверь и через мгновение был у кромки берега. Не сговариваясь, Степан и Лена метнулись к маленькому окну и стукнулись лбами.

Лена, потирая ушибленное место, вскинула брови. Черные, тонкие, они выгнулись дужками над бархатными ресницами, и детская улыбка озарила ее заспанное лицо.

Сколько раз Степан представлял ее вот такую, близкую, тихую и податливую. Протяни руку, возьми ее, приблизь и поцелуй…

Степан испугался своей мысли, и снова заалели его щеки.

– Сегодня в час репетиция, последняя. Придешь?

Лена молча кивнула. Волосы соскользнули, посыпались с плеча, прикрыли щеку и выгнулись волной на груди.

– Ну я пошел…

Лена промолчала.

Степан шел и корил себя за глупое поведение; «Надо было остаться. Сейчас думает, наверное: «Осел лопоухий». Эх, дурило… Ведь только вчера видел ее во сне, а наяву испугался…»

– Степа! – Звонкий голос сорвался, как весенняя сосулька. – Ты что потерял?

Перед Степаном стояла Люся, ясная, насмешливая, и глаза ее светились внутренним голубым светом. Так светит морская вода в гроте, поглотившая яркие лучи солнца. Все в ней было легкое, светлое: платок и кудряшки, плащик и треугольничек блузки, и белые ботики.

– Ты откуда? – спросил он.

– Не откуда, а куда, – поправила Люся. – Хотела в клуб, посмотреть вашу генеральную репетицию. Пустишь?

Степан замялся:

– Да мы вообще-то никого не пускаем.

– Фу, какие строгости. – Люська крутнулась на каблучке, сверкнули озорные глаза, и все: она уходила, гибкая, как лозинка.

– Люська! Люсь! Вот психованная.

Настроение было подавленным. В клуб идти расхотелось.

Свидетелем размолвки между Люсей и Степаном оказался Кандюк. Терзаемый сомнениями и догадками, он ревниво следил за Степаном. «Сам бог подослал его к моему окну. Вон как сосунок с Люськой обошелся, до слез довел. Моя воля, шею бы ему свернул. От Ленки шел паскудник. Ночевал, наверное. И пес его не трогает. Конечно, место Кряжева занял. Схожу узнаю. Сама-то не скажет. В ее черных глазах, как в омуте, ничего не видно. Сейчас взмахнет ресницами, что крыльями, и промолчит», – распалял себя Кандюк.

Он вышел из дома, прихватив бутылку, озираясь, как вор, пересек улицу и без стука вошел к Лене.

– Степка был? – спросил напрямую.

– Был.

– Что, сватал?

– Пока нет. – Лена, улыбнулась какой-то своей мысли и начала снимать рабочую юбку, ничуть не стесняясь. Вот на стул полетела тельняшка, качнулись груди. Тонкий чулок, сжавшись гармошкой, съехал вниз. Кандюк подошел, обнял девушку.

– Лена…

– Отстань. Я спешу. У нас в час репетиция. Перестань, говорю. Бессовестный, уйди же…

Где-то за стенами шумел прибой. Свистел ветер, шквальный, напористый, пролетел за окошком, взметнул белую снежную насыпь, и снова стихло.