Текст книги "Собака — зверь домашний (Первое издание)"

Автор книги: Радмир Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Радмир Коренев
Собака – зверь домашний

Обрывок цепи
Повесть

Весомо и гордо возвышается над сопками гигантский вулкан. Его дьявольская сила скрыта под горбатой землей острова, а грозное жерло извергает в небо добела раскаленные камни, сыплет в долину зернистый пепел, гонит из расщелин огненные реки, которые с шипением и треском устремляются вниз, сметая все на своем пути.

Но давно рассеялся багровый дым, в котором сверкала разящая молния и раскатами гремел гром. Глубокая чаша потухшего кратера спокойно и величаво стоит под шапкой первого искристого снега. Крутые склоны падают к урезу вод Охотского моря. Застывшие потоки лавы рдеют в лучах заходящего солнца, а за округлыми валунами у подножия лежит плоская холодная тень. Вулкан мертв.

Дикие собаки не любят это зловещее место. Они стаей бегут по увядающей долине, вдоль мелкой речушки, по старой заросшей дороге. Освежающе веет смолянистой хвоей, опавшей листвой ольховника, поблекшей травой и ароматом запоздалых цветов Севера. Но вожака стаи не волнует живительный настой лесного воздуха и яркий ландшафт созревшей природы. Он своим черным влажным носом улавливает соленый йодистый запах моря, запах морской капусты и залежалых плавней. Он чует близость людского жилья, хотя не дымят проржавелые трубы и не слышен магический голос человека. Поселок пуст.

Свежий бриз, наполненный стоном чаек и гулом шального наката, притягивает собаку. Вожак останавливается, навострив уши, чутко вслушивается, тянет шею навстречу ветру, глухо, повелительно рычит и ныряет под вечнозеленые лапы кедрового стланика. Вскоре пес появляется на вершине скалы, под которой стоят полинявшие дома рыбацкого поселка. Беспокойное море шипит и пенится, скребет когтями пологий берег, а по отливу ходят чайки, важные и упитанные, как домашние гуси, забытые своим хозяином. По пустынной улице, вдоль покосившегося забора, где висит уцелевшая рыбацкая сеть, крадется одичавшая кошка.

Пес сидит, задумчиво опустив иссеченную шрамами большую голову. Лиловый закат пламенеет в усталых глазах собаки, отражается в окнах ветхого домика, что склонился к морю на окраине поселка.

Две ниточки провисшего провода тянутся к телеграфному столбу, вершину которого оседлала ворона. Она хрипло и надрывно каркает. Из черной пасти чердака вылетает потревоженная длиннохвостая сорока: тра-та-та-та-та.

Вожак поднимает длинную морду и начинает выть. Воет жутко, протяжно, и многоголосое эхо облетает опустевшие квартиры, затхлые чаны, затянутые паутиной деревянные бочки и рассыпается по цехам рыбного завода. Где-то на горе подвывает стая.

Но смолкает вой, и тогда в гнетущей тишине подзвездного вечера чуть слышно звякает цепь – ржавый обрывок беспокойного прошлого.

Передо мною заветная улица, дорога в жизнь, начало испытаний судьбы. Седые от пыли, знакомые до боли дома и маленькая тихая уютная гавань. Теперь здесь нет тех, о ком я хочу рассказать. Бурьяном-крапивой поросла заветная тропа, что, извиваясь змеей, уползала в горы. В коридоре ветхого домика на рыбацкой окраине я нашел кожаный ошейник с обрывком ржавой цепи. Этот ошейник я узнал бы и через тысячу лет.

Много воды утекло. Много. В разных портах необъятного океана приходилось бросать якорь, сидеть на мели, а приливы капризного счастья недолго удерживались в широтах моей души. Звеньями удач и неудач проплывали месяцы и годы, немало горькой соли лежит на дне глубокой памяти, но я расскажу лишь про ту житейскую цепочку, что оборвалась на этом берегу.

Остров. Он открылся на рассвете и торчал, как осколок незнакомой планеты, воткнутой в голубизну Тихого океана. Китобой полным ходом шел к берегу, и Кряжев, не опуская бинокль, смотрел вдаль.

«Вот она, землица холодная… А сколько птиц! Тучи. Дикое место. Не зря ли я сюда согласился? Отказаться, пока не поздно?»

– Ну что, штурман, базаром любуешься? – капитан положил руку на плечо Кряжеву. – Птиц здесь хватает: чайки, нырки, топорки, кайры и бакланы. Но не это главное. Вон, видишь, домики? То, брат, героический поселок. На его долю выпадают и цунами и землетрясения…

– Если в сто лет раз, то выдержу.

– Ты прав. Живут люди, работают и не жалуются. А вообще ты попадаешь в полосу затишья.

– Почему? – удивился Кряжев.

– Потому, брат, что мне по плану осталось подвести сюда лишь одного кита. На том и кончится путина. Уедут сезонные рабочие, и останешься ты, как Робинзон Крузо, один на острове.

– Так уж и один?

– Ну, если не считать несколько семей старожилов, что останутся на зиму.

– Выдержу, – уверенно ответил Кряжев.

Капитан по-отцовски, доброжелательно посмотрел на молодого штурмана, на его смуглое волевое лицо, измерил взглядом крутые плечи и подумал: «Выдержит. Должен выдержать. И фамилия под стать: Кряж – Кряжев. Был бы характер стойкий…»

– Я в общем-то сюда временно, – добавил Кряжев.

– Э-э, штурман! Ничего не бывает более постоянным, чем временное.

Кряжев промолчал, осмысливая премудрость капитанских слов.

Китобой, теряя инерцию, входил в неширокий залив. Справа, на каменистой косе, лежало выброшенное штормом судно. Время и ветер окрасили его в красный цвет. Обломанная мачта держалась на уцелевшей вантине, а в проломленный борт вливалась вода. Полузатопленный пароход еще служил людям, заменяя волнорез на подходе к деревянному слипу. Снятые с него лебедки стояли на берегу, а стальной штевень высоко поднялся над водой, готовый встретить еще не одну штормовую волну. Но было тихо. В заливе плавали ожиревшие глупыши. Дым заводской кочегарки поднимался вверх и коптил ясное осеннее небо.

Буксирный катер, рассекая штилевую гладь, спешил к борту китобоя.

– Твой, наверное? – спросил капитан.

– Будет, – ответил Кряжев, – мне рассказали, что этот «жучок» восемьдесят два дня носило по воле ветра где-то в океане. Люди остались живы. Сейчас они в санатории. Катером правит какой-то практик, да и он ждет моего приезда. Потом уйдет в отпуск. Весной команда вернется, и я снова уйду на какое-нибудь судно.

– Приходи ко мне, буду рад тебя видеть. За зиму наскучаешься без привычной работы, и вообще по родине…

– Родных у меня нет, а здесь, может быть, найду какую-нибудь «Пятницу».

– Не заблуждайся. Это не рыбозавод, где большинство девушки… Вот он, катер твой. Прыгай, и с богом!

Капитан крепко пожал руку своему бывшему помощнику.

– До встречи!

Катер отвалил от борта. Кряжев с любопытством смотрел на острые пики гор, покрытые первым нетающим снегом.

«Внизу цветут цветы. Чудно, – подумал он, – и вообще, говорят, зимой то снег под крышу, то дождь с ураганным ветром… Курилы…»

Еще гигантское крыло циклона не дотянулось до острова, а мрачная тень его угрожающе ползла с моря. Снежные облака, похожие на длинные когти дракона, протянулись по серому небосклону, и слабый проблеск утопающего солнца бессильно трепыхался на горизонте. Темень сжимала буксирный катер, а он, зацепившись лапами якоря за каменистый грунт, упорно клевал мертвую океанскую зыбь. И даже глупыши, эти ненасытные голуби, притихли в ожидании первого шквала. Все замерло перед бурей.

Тихо было и на маленьком буксирном катере. Тихо и безудержно падала стрелка барометра, лишь незакрепленная кастрюля шаркала, катаясь на камбузной плите, да тикали судовые часы, прикрепленные к стенке. Светящиеся стрелки еще не перевалили за двадцать ноль-ноль, а сонная одурь уже овладела командой. Утомленные постоянной качкой, матрос и механик лежали в узких койках.

Кряжев сидел в своей маленькой каюте за маленьким столом, большой, как краб над обломанной ракушкой, и писал начатый на острове дневник.

«Уже два месяца рулю на железной скорлупе, но не могу привыкнуть к тесной рубке, ограниченному району плавания и постоянному бездействию. Ушел последний китобой. Он оставил мне красавца-финвала. Я неудачно отбуксировал его к берегу и долго наблюдал за церемонией разделки. А теперь опустел рейд. На берегу лежит снег, а в домик, который мне дали, я не заглядывал больше недели. Сегодня ожидается ураганный ветер. Ребята молчат, но, я чувствую, волнуются. Я ведь один, а у них семьи. На берегу меня никто не ждет, если не считать тех десяти собак, которые еще раньше облюбовали мой дом и живут припеваючи. Слышу первые порывы ветра. Начинается бессонная штормовая ночь… Спрятаться негде. Уйду подальше от скал».

Кряжев закрыл дневник и поднялся в рубку. Сквозь густой снегопад еще просматривались огни поселка. Ветер крепчал, срывал белые гребни и расстилал их по заливу. Катер кланялся каждой волне, зарываясь носом, и было ясно, что на якоре не устоять.

«Да… Дела… От этого шторма не убежишь. Надо запросить начальство…», – подумал Кряжев.

Вскоре сквозь треск и шорох он услышал приказ директора: «Дрейф запрещаю. Выбрасывайтесь на берег в районе пересечения лучей прожекторов. Трактор и люди готовы».

– Ну вот и все, отплавал… Федотыч! Крути машину! Будем выбрасываться!

… Дизель визжал, как поросенок, а винт, оголяясь, сотрясал корпус. Кряжев рулил на едва видимые огни берега. Но вот прошел снежный заряд, прояснилось, и берег открылся весь. Мощные прожекторы высветили прибойную полосу, людей и трактор.

Только с полного хода и на волне надо въезжать на берег. Иначе накат перевернет катер, стащит на дно морское.

– Федотыч! Поддай на всю катушку! – крикнул в переговорную трубу Кряжев. – И держись! Держись!

Катер оседлал прибойную волну, ринулся к берегу, на мгновение завис над сушей и грузно опустился на песок. Вода откатила, чтобы с новой силой обрушиться, ударить в корму, но кулибаны уже застропили, и трактор, лязгая гусеницами, потащил суденышко от разъяренного моря.

В эту первую ночь на берегу Кряжев спал, как убитый. Не было опасной якорной болтанки, не было ответственности за судьбу катера и людей.

А утром он увидел в окно все тот же снег. Его выпало за ночь много, но он падал и падал, будто циклон пригнал тучу и оставил ее над островом: сыпь, мол, снежище, засыпай непокорную землю, похорони ее под снежным настом…

«Да-а, капитан китобоя был прав, – подумал Кряжев. – Поселок вымер. На улице никого. Лишь дымки из пяти-шести труб. А люди завалились, как медведи, в берлогу, выбираются, наверное, только в магазин, чтобы набрать продуктов на неделю, а может быть, и на год. С ума сойти можно. Ни клуба, ни пивной. Сходить к Федотычу, что ли?»

Кряжев оделся, набросил на себя свою любимую кожанку, вышел в коридор, дернул наружную дверь и тотчас отступил. Сугроб снега осыпался ему под ноги.

– Ну дела-а. Хорошо, что лопату с вечера в коридоре оставил. Правильно говорили: зимой придется копать туннели.

Очистив проход, Кряжев вышел. И не сразу разглядел собак.

– Вот ушлые! – подивился он. – Свернулись клубком, и зима им до лампочки…

Он хотел растормошить какую-нибудь из десяти, но передумал. Утопая в снегу, побрел к катеру, постоял возле него, вспомнил слова директора:

– У тебя отгулы накопились, отдыхай пока. Главное – к путине катер подготовить, ну это не скоро. Зимой у нас вроде дом отдыха… Хотя в цеху ремонт ведется.

Жилье Федотыча было видно с берега. Еще осенью механик показал: «Вон, третий слева – это моя хибара. Приходи!» Федотычу оставался год до пенсии.

– Пятьдесят четыре стукнуло, – говорил он. – Тридцать лет на Севере прожил. Двадцать с лишним – на Камчатке и уж вот пятый годок здесь. Эх, Камчатка, доси жалею, что уехал. Катерок сюда гнал да так и остался, потом старуху вызвал. И поси пилит, мол, зря уехали. Оно и там снега, а все ж земля большая, да и огородик садить можно. А по мне, так и здесь неплохо. Однако возьму пенсию, а жить поеду туда. Туда-а…

Федотыч лежал на койке и читал книгу, когда постучал Кряжев.

– Да, – откликнулся он, – входи! Кто там? Капитан! Ну молодец, молодец! Раненько встаешь, а я, видишь, валяюсь. Да проходи! Че разуваешься! Снег не грязь. Проходи! Старуха, сгоноши-ка на стол в честь гостя!

… Долго в этот день, долго сидели они с Федотычем.

– Ты того, – говорил Федотыч, – на спирт не налегай! Это в одиночестве не подмога. Купи ружье, займись охотой. Бона собак беспризорных скоко. Смастырь нарту, и жисть полнее станет. Я и сейчас частенько бегаю с ружьишком. Но больше сижу за книгой, а ты молодой… Пообвыкнешь и в город не потянет. А еще заметь, где ты живешь, там когда-то жил Волин. О нем я тебе расскажу в другой раз – особо. А вот его овчарка одичала, в горах живет. Встречал я ее, калека. Щенок у нее должен быть. Споймаешь – приручи. Э-э. Да мало ли можно придумать полезной работы!..

Шло время. Кряжев ходил на охоту, занимался с собаками, писал и перечитывал свой дневник.

«Зима идет на убыль. Сегодня – воскресенье. Мой дом – один из тех, что уцелел после стихии. Стоит он у подножия горы, на окраине поселка. Стены деревянные, засыпные, крытые толем. В нем тепло. Он под крышу заметен снегом.

До стихии в нем жили супруги Волины. Они покинули остров, а их немецкая овчарка осталась. Много рассказывал, об этой собаке Федотыч. Динго спасла человека, а когда осталась одна, в нее стреляли. Сейчас, искалеченная, живет в горах. Я слышу по ночам вой дикий, страшный. Жаль овчарку. Думаю приручить. Она приходит в одно и то же место к подножию горы. Что-нибудь придумаю, а пока буду подкармливать. Класть на то место куски китового мяса. Его много. Здесь неисчислимое множество собак. Ничейные, беспородные, они разгуливают по улицам в одиночку и стаями, лежат возле домов, бродят за поселком, в горах и на прибойной полосе. Благо, на берегу гниют «шашлыки» – останки китовых туш, горы мяса. При таком обилии корма можно и не признавать человека.

Бродячие псы не имеют кличек, не понимают команд. У каждой собаки свой характер, привычки, повадки и хитрости. У стаи свой закон, условности, иерархия. Чтобы приобщить собак к «цивилизации», знакомился с ними, наблюдал за поведением, дал характеристики и каждой придумал кличку.

Вот сидит богатырь, пассивный старый кобель, рыжий, с толстой, провисшей, как у быка, шеей, не знавшей ошейника, – лев. Истинный лев. Он не ходит искать пищу. Кажется, что, зажмурив глаза, все время спит. Но запахло мясом, и лев встает, обнажает правый клык, желтый и обломанный. Увидев намерение льва, любая псина, поджав хвост, отходит в сторону. Лев пожирает оставленное мясо и снова дремлет. Он знает свою силу, никогда не бегает, не лает и не оглядывается. Порою стоит, как танк, на дороге, и приходится его обходить. Рык пса напоминает бульканье борща в большой кастрюле. За силу, за ханскую власть и величие я назвал его Чингизом.

Выделяется в стае рослый пес, черный, широкогрудый. Одно ухо торчком, другое висит. Квадратная морда его изрезана шрамами. Безмерно злобен, нападает быстро, рвет беспощадно. Пират. Собаки боятся его больше, чем владыку Чингиза. Но он не нападает на Чингиза, как не нападает на него и Чингиз. Пока не известно, кто сильнее.

Возле Чингиза вертится песик, красный, похожий на лису. Хвост крючком, ушки торчком. Подвижный, ловкий, пронырливый. Не упускает случая стащить чей-нибудь куш. Чингиз поощряет его заигрывания, но дележом не балует. Однако песик ухитряется стащить остаток пищи. Вор-рецидивист. Жулик.

Следующий представитель разношерстной компании – такса. Кривоногий, длинный, с крысиной мордой и облезлой, вечно линяющей шерстью. Хвост откушен или обрублен, култышка всегда вверх. Жадный, прожорливый, запасливый и трусливый. Все, что пахнет пищей, прячет. Зарывает даже щепку, старую кость, сапог, пропитанный китовым жиром. Этот пес – скряга. Каждая сильная собака считает своим долгом задать ему трепку. Он ведет себя смело только по отношению к слабым».

Кряжев отложил тетрадь. За окном дрались собаки. Он решил запрячь их в нарту, проскочить по ближним тальникам, поискать куропаток.

Сборы были недолгими. Вскоре упряжка вынесла его за перевал.

Охота оказалась удачной, в нарте лежала дичь.

Потеплело. Играл южняк – самый стойкий и противный ветер с гнилого угла. Он принес с собой тяжелые хлопья снега.

И вдруг стало свинцово-тяжелым все: и шуба, и сапоги, и нарта, и дорога. Ветер усилился, поволок поземку. Исчезла видимость. Гигантский вихрь закружился вокруг упряжки.

Вот так часто на этом острове: сорвется ветер, неожиданно разбушуется, и, как в море, без компаса не доберешься.

Кряжев подталкивает нарту, а снег сыплется и сыплется, будто в небесном хранилище проломилось дно. Снежная стена подымается впереди, сзади, сбоку. Тюрьма. Ни дверей, ни окон, ни просвета, лишь дикий необъятный гул разгулявшейся стихии.

– Вперед! – кричит Кряжев, подбадривая собак. – В море страшней бывало, и то выгребался… Вперед!

Собаки стали белыми, как и все вокруг. Они вытягиваются и тянут, успевая вслед за вожаком. Они выбиваются из сил, но Пират не останавливается.

Где небо, где земля, где спуск и где подъем? Уже не разобрать. Снег мошкарой кружит и кусает.

– Вперед! Вперед, собачки, вперед!

Кряжев плетется, уцепившись за нарту, доверяя Пирату, его чутью, его умению находить дорогу.

А в это время по белому насту черной тенью шла собака. Шла с горы к поселку, большая и страшная. Шла она, живой свидетель разыгравшейся когда-то трагедии.

Это была Динго.

Низко опустив голову, она принюхивалась к невидимому следу. Собака была глухой и старой, а уцелевший глаз ее плохо видел даже в ясную погоду. Задняя лапа, словно подвешенная к бедру, висела плетью, но Динго еще находила силу, чтобы устоять против ветра. Она не могла переждать пургу в своем логове. К поселку ее вел голод. Возле круглого валуна, обдуваемого ветром, должен лежать кусок мяса. Его оставляет человек, который живет в ее бывшем доме. Но сегодня мяса нет, и, задрав большую седую голову, собака воет. Воет в тон утихающему ветру, так же выдыхаясь и слабея. Рядом сидит ее единственный большелобый щенок. Он не знает, зачем привела его к поселку мать. Он впервые подошел так близко к человеческому жилью. Его пугают незнакомые запахи. Но он сидит, такой же большой, как старая Динго, только совсем еще не знающий жизни.

Ветер замирает, стелется по склону горы, слизывает легкие пушинки снега.

«Последние порывы, – радуется Кряжев, – теперь с горы, и поселок как на ладони. Чертовски капризная погода. А Пират – молодец. Вывел…»

Нарта быстро скользила под уклон, даже липкий снег не задерживал ее хода, и вдруг вожак круто потянул в сторону. Упряжка рванулась за двумя дикими убегающими собаками. Они черными клубками маячили впереди. Одну Кряжев узнал сразу.

– Динго… А кто же с ней? Вот хитрюга, в кустарник заводит. Там нарта не пройдет. Ниче-го-о… Мы этот лесной островок обойдем. Лево, Пират! Лево!

Расстояние сократилось. Теперь хорошо был виден окрас второй собаки.

– Это ее щен. Красавец… Поймаем… Взять, Пират! Взять!

А снег снова повалил густыми мокрыми хлопьями, собаки заметно сбавили бег. Они проваливались в сугробах, кое-где ползли на брюхе, высунув языки, дышали тяжело, но азарт погони не покидал их.

– Вперед, собачки! Давай! Вот она! Не уйдешь… На трех ногах далеко не ускачешь… Сейчас попадешь под упряжку. Только бы вовремя затормозить нарту, а уж щенка-то я оттащу в сторону. Эх, красавец. Эх, бежит… Легко, свободно, старую не покидает, а мог бы уйти… Э-эх!!

Уже и нарта катится под гору, и снег бьет по лицу мелкой дробью, и ветер запел непонятную песню.

Но Кряжеву не до погоды. Он видит только старую овчарку и молодого красавца-щенка.

– Сейчас… Сейчас… – Он даже привстал в нарте. Еще метр, два…

А пурга уже скрыла даль, передвинула снега, сравняла землю с небом. Но остол в руках. Еще секунда и – стоп! Свалка…

– Взять! – кричит Кряжев и видит, как Динго прыгает в сторону. Молодой за ней…

Пират проскакивает мимо, но тут же круто разворачивается. Собаки сталкиваются, бороздят лапами снег и враз бегут в сторону, а нарта катится вперед по инерции.

– Обрыв! – Но уже поздно. Не воткнуть остол, не остановиться.

Рывок – и нарта переворачивается. Кряжев летит кувырком по крутому склону.

– Все. Приехали, – выбираясь из сугроба, отплевываясь, ворчит он. – Пират! Пират!

Тишина. Лишь катятся еще комья – обломки снежного козырька. Да где-то наверху свистит вьюга.

– Пират!!! Черта с два. Умчались и ружье привязанное увезли. Не сам вырастил, так не сам. Дикари остались дикарями. Проклятье! Здорово она подвела к обрыву. Дьявол, а не собака… Теперь из этой свистопляски не скоро выберешься…

А ночь трепыхалась, как подраненная птица, и холодный пух слепил глаза. Страх обуял Кряжева.

– Овраг-то могила. Надо выбираться, а то загнусь. – Он лез на четвереньках, карабкался вверх, сползал и снова поднимался.

– Еще немного. Еще чуть-чуть… Козырек… Его не перелезешь…

В отчаянии он боднул нависшую глыбу и тотчас покатился вниз, барахтаясь в снежной лавине. А когда очутился на дне оврага, вставать не хотелось.

– Хорошо, что не много намело. Завалило бы и – ищи-свищи… Передохну и опять полезу. Надо в этом же месте… Надо… Надо…

Он сидел не шевелясь: «Вот так и замерзают, засыпают навсегда». Он почувствовал, как слипаются тяжелые веки.

«Вставай! Вставай и вверх!» – приказал он себе и с трудом поднялся.

Когда он выбрался из оврага, сильный порыв ветра прижал его к ледяному насту.

Кряжев шел, как водолаз, преодолевая сопротивление. Одежда его давно обледенела и стала похожей на скафандр, под которым гулял холодок. Пряча лицо от колючего снега, он невольно уклонился в сторону и вдруг полетел куда-то вниз в пустоту. Упал и замер.

В кромешной тьме раздался глухой звериный рык.

«Берлога, – мелькнула мысль, – пропал…»

Он лежит недвижно, почти не дышит, а зверь сопит рядом, над ухом. Его нос жадно втягивает воздух, обнюхивает. Кряжев чувствует, как вонзаются в него буравчики злобных глаз, сверлят, испытывают.

Кто-то страшный рядом, невидимый. От него не защитишься. Темно, и это ужасно.

Но вот пахнуло залежалой шерстью, теплом и псиной.

«Логово… собачье логово. Главное – спокойно, спокойно. Не делать резких движений. Повременить… А пахнет псиной, псиной». Кряжев потянул носом воздух и почти успокоился. Он шевельнулся и сразу вобрал шею в плечи, ожидая прыжка. Нет. Ура!.. Но спокойно, спокойно. Где-то шумит ветер. Надо встать.

Медленно наступает рассвет. Сквозь полузасыпанный вход пробивается лучик. Кряжев видит узкую амбразуру старого дота и сухую лежку. Он прячет нож в ножны и только теперь ощущает, как замерз.

– Стоял как истукан, – ругает себя, – можно было присесть и подремать. Все онемело.

Он сделал несколько движений, размялся и выбрался наружу.

Пурга стихла.

А следы знакомые. Динго! Это ее хата! Ну спасибо, собачка! Спасибо!

Кряжев повеселел. Приободрился. И даже холод, что пробирал его до костей, вдруг отступил, смягчился.

– Теперь домой!

Он шел, не оглядываясь, по ровному зализанному ветром снегу.

А сзади, по его следам, плелась Динго.

Возле своего дома Кряжев увидел перевернутую нарту.

Собаки приветствовали его визгом и лаем. Виляли хвостами, выражая восторг и повиновение.

– Что, передрались, предатели?! Вон и снег красный… Здорово помутузили друг дружку. Сейчас распутаю и отпущу.

С горы донесся вой. Кряжев оглянулся. Динго сидела со своим щенком возле валуна, куда он еще не успел положить кусок мяса. «Теперь догоню», – решил он.

Быстро распутал собак.

Динго не могла уйти. Она была слишком слаба. Ее щенок держался рядом, бежал озираясь.

Отдохнувшие псы не чувствовали тяжести нарты. Они легко настигли и подмяли дикарей. Лай, визг, клыки и лапы. Где кто, кто кого? Кряжев захлестнул петлей щенка, привязал к нарте. Пришлось дважды выстрелить в воздух, чтобы утихомирить собак. Они отпрянули от Динго, и она, поднявшись, пошла прочь как и когда-то, оставляя на снегу капли горячей крови.

Воткнутый остол удерживал нарту, пока Динго не скрылась за увалом.

Шли дни. Щенок не брал из рук пищу, не подпускал к себе. Его клыки дробно клацали, а глаза горели синеватым пламенем. В них жил страх и ненависть. Поджав хвост-полено, щенок часами сидел в углу коридора и рычал, рычал.

Кряжеву казалось, что уже никогда не приручить этого зверя. Лопалось терпение, и порой хотелось открыть дверь и пнуть его на прощание. Но он продолжал сидеть против щенка и ласково окликать:

– Дик, дичок, дикий. Ах, ты дикарь… Дик, Дик…

Пес склонял голову набок, прислушивался к звукам человеческого голоса, поглядывал на жареные кусочки мяса, замолкал на время, чтобы с новой силой начать свое монотонное «Рыр-ррр…»

«Прошло уже две недели, – писал Кряжев в дневнике, – а примирения нет. Дик не хочет признавать меня другом. Ночью скулит, перекликаясь со своей матерью. Кажется, в этом секрет неугасимой дикости. Пристрелю сегодня старую. Будет спокойно ей, мне и щенку».

За окном слышался жалобный плач овчарки, а в коридоре ей вторил Дик.

Кряжев оделся, взял ружье и вышел.

В морозном небе перемигивались звезды. Лунный шар висел над крышами.

«Только бы не поддаться жалости, а то не выстрелю», – уговаривал себя Кряжев.

Подтягивая за собой ружье, он полз по-пластунски. Не более двадцати метров отделяло его от одичавшей собаки.

Пора! Он резко поднялся. Приклад уперся в плечо, на холодную сталь крючка привычно опустился палец.

Динго перестала выть, склонила набок голову.

«Почему не убегает? Неужели не видит? Совсем ослепла».

– Динго!

Динго не шевельнулась: она не слышала.

Ружье медленно опустилось.

Теплые ветры, долго гулявшие за океаном, возвращались на остров, а вместе с ними прилетели птицы.

Первые табунки уток опустились в талые места, облюбовали кочки для гнездовья.

Еще падал мокрый снег, но не задерживался на крыше, стекал каплями на низкую завалинку.

Солнце просыпалось рано, заглядывало в сонные окна домов, мерцало в каждой оледеневшей снежинке, и сиял ослепительным светом еще заснеженный вулкан.

А в долине реки уже селилась весна. Весна зеленела в проталинах, голубела в разводьях, соком наливалась в ивовых почках.

Собаки стали ленивее и теряли зимнюю шерсть.

«Весна, – писал Кряжев в своем дневнике. – Снег на улицах почернел, а кое-где стаял. Из окна своего дома я вижу высокую трубу кочегарки и длинный шлейф смоляного дыма. Коптит старая, готовится к новой путине. Все в поселке пробудилось. Возле лебедок люди, в цеху люди, на улицах и на берегу – люди. И даже у катера будто крылья выросли, стоит готовый взлететь и опуститься в светлую воду залива. Красавец-катерок поблескивает свежей краской – это мой труд. Скоро придет пароход. Привезет сезонников, и закипит работа. Загудит на рейде китобой, увешанный эластичными тушами. А я? Я, наверное, уже никогда не пойду на большое судно…»

Кряжев поднялся из-за стола.

Дик засуетился: возьми, мол, на улицу.

– Повалишь, черт ты здоровенный. Ну возьму, возьму…

Дик понял, метнулся к двери и стал терпеливо ждать.

Это была вторая его весна. Ему нравилось солнце, теплый снег, длительные прогулки. Больше всего он хотел бы вольно бегать, но Кряжев запрещал. Дик подчинялся.

Черный, с желтыми подпалинами на боках, остроухий, он выделялся в среде своих сородичей. Лучшие качества породистой овчарки унаследовал Дик от матери. Понятливый, он охотно выполнял команды, был ласков, но посторонних встречал враждебно.

Ростом под стать Чингизу, но еще по-щенячьи рыхлый, он уже внушал страх низкорослым псам. Зрелые собаки гордо подходили, бесцеремонно обнюхивали его и тут же оставляли свои метки в знак презрения. Дик поджимал хвост, угрожающе рычал, но не решался проучить обидчиков. Он не знал своей силы. И все-таки лаял на всех, резвился, был возбужден и задирист. Задиристость его носила больше заигрывающий характер.

Видя, что его по-прежнему не признают, он начал исследовать мир: обнюхал следы на снегу, угол дома, дрова и нарту. Нарта ему не понравилась. Он неумело поднял заднюю ногу и слегка напакостил, за что и получил шлепка. Но это не испортило боевого настроя. Дик прыгнул к Нахалке, тявкнул, отскочил и подбежал снова. Ей было не до игры. Она огрызнулась, и Дик остыл.

Кряжев вынес кусочки жареного мяса и стал бросать собакам. Бросил кусок и под ноги Дику. Жулик был тут как тут. Дик показал клыки. Жулик снизу вверх посмотрел на противника. Сравнение было явно не в его пользу. И он с достоинством ретировался. Однако страх ему скрыть не удалось. Дик понял: Жулик его боится.

Жареный кусок понравился не только Жулику. Большим носом шевельнул Пират. Прыжок, другой – Дик, сбитый с ног, отлетел в сторону. Но разбойник не успел съесть мясо. Дик вскочил и бросился на Пирата. Собаки всполошились.

Пират, старый закаленный боец, встретил Дика оскаленной пастью. Оба равные по росту, они поднялись на задние лапы. Упираясь грудь в грудь, ловили момент, чтобы вцепиться в горло. Дик не выдержал натиска. Упал. Подскочил Жулик. Он выбрал момент, чтобы отыграться за недавнюю слабость. Собаки злопамятны. Любимец Кряжева расплачивался за привилегии: Скряга тянул его за ногу, Шпик – за хвост. Нахалка и Сонька лаяли без умолку. Профессор изучал обстановку, выискивая, где куснуть. Бич лениво ходил вокруг, поскуливая, а Плут подпрыгивал на одном месте.

– Разорвут! – Кряжев орудовал палкой, но понял – не разгонишь. Надо бежать за водой.

Медленно, пугающе подходил Чингиз. Правый обломанный клык его обнажился. Секунда – и львиная голова опустилась на холку Пирата. В следующий момент Чингиз оторвал его от земли и, как ягненка, бросил через свою широкую спину.

Кряжев такого броска никогда не видел. Чингиз стоял, раздув бока, грозный и величественный. Собаки рассыпались, будто этого и ждали. А Дик-то, Дик, – он оказался мстительным. Вскочил и бросился на Жулика. Когда Кряжев подбежал и разжал палкой его черную пасть, бедный Жулик был мертв.

Пароход еще не бросил якорь, а на берегу уже толпились жители поселка. Приход судна предвещал начало летней навигации. Первый пароход – это событие радостное и долгожданное. На пароходе – снабжение, оборудование и новые люди. Прибыл и капитан – замена Кряжеву.

Кряжев сдал катер. Выслушал совет Федотыча:

– Ну что ж, на рыбозавод – это неплохо. Если решил, то поспешай, пока снег лежит. Май у нас коварный. Снег, снег, а завтра, глядишь, и зелено. Но здесь всего-то десяток миль по прямой. Держись долиной вдоль речки, а там через сопку и спустишься прямо в рыбацкий поселок. Выходи пораньше, к обеду прискочишь. На пути попадется теплое озеро. Если не был там, обязательно зайди…

Кряжев уладил конторские дела и весь день готовился.

«Завтра с рассветом выйду, – решил он. – Доберусь. Не велико расстояние. Эх, с нартой бы… Но куда собак? Самого примут ли? Жаль расставаться с четвероногими. Дика возьму. Хоть на материк, а с ним уеду. Остальные пусть живут, как жили».

Ночь прошла быстро. Казалось, только что уснул, а уже рассвет. Будильник надрывается от звона.

Кряжев поднялся, оделся, осмотрел комнату, не забыл ли чего, и вышел, плотнее прикрыв дверь. Солнце не поднялось, но восток озарялся алым светом.