Текст книги "М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество"

Автор книги: Р. в. Иванов-Разумник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава V
«ГУБЕРНСКИЕ ОЧЕРКИ»

I

Салтыков попал в Петербург в самом начале 1856 года. Прошел только год после смерти Николая I, но уже всем было ясно, что разгром русских войск в Крымской кампании 1854–1856 гг. – не игра случая, а следствие «Николаевской» системы, давившей Россию в течение тридцати лет после восстания декабристов. Централизаторство привело к пышному развитию бюрократизма; дикий гнет цензуры задушил всякое свободное слово; существующую систему можно было только восхвалять, удивляясь мудрости правительства. Впрочем свободой слова могли пользоваться разные прихвостни правительства, в роде Булгарина и Греча, которым разрешено было восхвалять существующие порядки и писать доносы в III Отделение на всех инакомыслящих. Эта система централизации и бюрократизма, сыска и доноса, повсеместного чиновничьего взЯ-точничества и полного отсутствия «гласности и устности» (по выражению Салтыкова) должна была дать свои плоды. Севастопольский разгром показал это воочию; даже слепым из бюрократических верхов стало видно, что от окончательного разгрома страну может спасти только перемена существовавшей системы. В основе системы лежало крепостное право; приходилось скрепя сердце поставить вопрос об его отмене. Так началась «эпоха либеральных реформ» шестидесятых годов – и Салтыков попал в Петербург к самому началу этой эпохи.

«Наконец искус кончился, – вспоминал впоследствии Салтыков о конце своей вятской ссылки. – Конец пришел так же случайно, как случайно пришло и начало. Я оставил далекий город точно в забытье. В то время там еще ничего не было слышно о новых веяниях, а тем более о какихто ломках и реформах. Несколько суток я ехал, не отдавая себе отчета, что со мной случилось, и что ждет меня впереди. Но, добравшись до Москвы, я сразу нюхнул свежего воздуха… Бедному провинциалу было отчего угореть. Когда я добрался до Петербурга, то там куренье на улицах было уже в полном разгаре, а бороды и усы стали носить даже прежде, нежели вопрос об этом „прошел“. Но всего более занимал здесь вопрос о прессе. Несмотря на то, что цензура не была еще упразднена, печать уж повысила тон. В особенности провинциальная юродивость всплыла наружу… Затеивались новые периодические издания, и в особенности обращал на себя внимание возникавший „Русский Вестник“… Что касается устности, то она была просто беспримерная. Высказывались такие суждения, говорили такие речи, что хоть бал в Париже в Бельвилле. Словом сказать, пробуждение было полное…» (Этюд «Счастливец», 1887 г.).

Вот в такое время приехавший в Петербург Салтыков засел за писание «Губернских очерков», в которых не только обрисовывал «провинциальную юродивость», но и вообще вскрывал на фоне провинциальной жизни все результаты Николаевской системы – бесправие, взЯ-точничество, произвол властей, дикую и глухую жизнь провинции. Ему суждено было стать родоначальником этой «обличительной литературы»; громадный успех, выпавший на долю «Губернских очерков», сразу сделавших имя их автора знаменитым, был не случаен и объяснялся тем, что очерки эти как нельзя более оказались в пору для начинавшейся эпохи либеральных реформ и острой критики существовавшей раньше системы.

Отказавшись от психологической повести, Салтыков перешел к художественным социальным очеркам; между его повестями конца сороковых годов и «Губернскими очерками» лежит не только десятилетие, но и целая пропасть. За это время в русской литературе появились уже такие вещи, как первые произведения Л. Толстого, первые пьесы Островского, «Записки охотника» Тургенева, рассказы Писемского, начало «Очерков Гоголевского периода русской литературы» Чернышевского; Панаевы и Кудрявцевы мало-по-малу отходили на второй план, и вообще литература вступала в период высшего своего расцвета. Салтыков своими «Губернскими очерками» внес в эту литературу совершенно новый материал, лишь в малой мере использованный его предшественниками и главным образом Гоголем – материал жизни и быта провинциального чиновничества. Обличительные очерки эти впервые указали Салтыкову на верную дорогу; но к ним надо относиться лишь как к первым попыткам Салтыкова на этом пути и не забывать, что полного своего расцвета творчество его достигло лишь через пятнадцатьдвадцать лет, после многих удач и срывов, достижений и падений. Общественное значение «Губернских очерков» было громадно; литературное значение их во всем творчестве Салтыкова – сравнительно невелико, как невелико оно и сравнительно с высшими достижениями русской литературы той эпохи (рассказы и повести Л. Толстого, пьесы Островского). Стать на один уровень с великими писателями своего времени Салтыкову удалось только в «Истории одного города» (1870 г.) и в позднейших своих произведениях, т. е. уже через полтора десятка лет после «Губернских очерков». Но мы зашли слишком вперед; надо вернуться к тому времени, когда безвестный вятский чиновник, только что вернувшийся из ссылки, принимался в Петербурге за писание этих своих обличительных очерков, еще не зная, какая судьба выпадет на их долю.

II

Приехав в начале 1856 г. в Петербург, Салтыков затворился «в Волковских номерах на Большой Конюшенной» и усердно принялся за свои очерки. Через три-четыре месяца они были уже готовы – приблизительно в том виде, в каком появились в «Русском Вестнике» во второй половине того же года. Говорю «приблизительно» потому, что из письма Салтыкова к редактору «Русского Вестника» Каткову явствует, что еще за месяц до напечатания начала очерков Салтыков просил вернуть их ему «для окончательного исправления» и для прибавления к ним новых очерков [77]77
  «Письма», т. I, № 4


[Закрыть]. Рукописный первый текст «Губернских очерков», повидимому, значительно отличался от первого печатного текста; к сожалению, рукописи эти до нас не дошли. Сохранился лишь очерк «Скука», автограф первой сводной редакции обоих рассказов подьячего «Прошлые времена», а также полный текст очерка «Господин Хрептюгин и его семейство» [78]78
  Бумаги Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича. Заглавие по рукописи


[Закрыть]; по этим незначительным данным нельзя составить себе представления о первоначальном рукописном тексте всех очерков, несомненно очень искаженных цензурой. Если память не изменила Л. Ф. Пантелееву, уже в конце XIX и начале XX века записавшему свои воспоминания о Салтыкове, то, по словам последнего, цензурой была зачеркнута почти треть «Губернских очерков». «М. Е. (Салтыков) не раз говорил мне, – прибавляет Л. Пантелеев, – что корректуры без пропусков должны были сохраниться, но где – припомнить не мог» [79]79
  Л. Пантелеев, «Из воспоминаний прошлого» (Спб. 1903 г.), т. II, стр. 152


[Закрыть]. Во всяком случае до нас корректуры эти не дошли; впрочем, незначительную часть цензурных купюр Салтыков, как увидим ниже, восстановил в последующих отдельных изданиях этого своего произведения.

О первых шагах «Губернских очерков» вот что со слов Салтыкова рассказывает Пантелеев в своих воспоминаниях:

«Окончив „Губернские очерки“, М. Е. прежде всего дал их прочитать А. В. Дружинину. Отзыв Дружинина был самый благоприятный… Через Дружинина „Губернские очерки“ были переданы Тургеневу. Последний высказал мнение прямопротивоположное: – Это совсем не литература, а чорт знает что такое! – Вследствие такого отношения Тургенева к „Губернским очеркам“ Некрасов отказался принять их в „Современник“; хотя отчасти тут играли роль и цензурные соображения: в Петербурге провести их почти не представлялось возможности. Выручил судьбу „Губернских очерков“ В. П. Безобразов, товарищ по лицею М. Е., с которым он был в то время в очень близких отношениях, даже жил вместе. В. П. Безобразов высоко ценил „Губернские очерки“ и, участвуя в „Русском Вестнике“, переслал их М. Н. Каткову. Последний сразу понял выдающееся значение „Губернских очерков“ и с радостью согласился напечатать их в „Русском Вестнике“».

Очерки эти и стали появляться в этом только что основанном тогда либеральном московском журнале и печатались в нем ровно год, с августа 1856 по август 1857 года, сыграв огромную роль в успехе, которым стал пользоваться этот журнал. Надо заметить однако, что написать так скоро такое большое произведение вряд ли было возможно; совершенно несомненно, что еще в Вятке Салтыков делал наброски отдельных очерков. Из таких черновых набросков сохранился один, представляющий собой начало автобиографического очерка «Скука», впоследствии напечатанный под произвольным заглавием «Из дневника М. Е. Салтыкова» [80]80
  «Солнце России» 1914 г., № 219. Автограф в бумагах Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича


[Закрыть]. Вероятно, начало таких набросков было сделано Салтыковым еще в Вятке; но лишь в Петербурге написал, закончил и свел он в одно целое «Губернские очерки» в том их первоначальном виде, в каком появились они в «Русском Вестнике» с августа по декабрь 1856 года. Мы сейчас увидим, что все очерки Салтыкова, печатавшиеся в этом журнале в следующем 1857 году, сперва не входили в уже законченный декабрьской книжкой 1856 года цикл «Губернских очерков».

Под этим общим заглавием и с подписью Н. Щедрин (мы еще вернемся к происхождению этого псевдонима), – которая с этих пор сопутствовала Салтыкову до последних его произведений, – с августа по декабрь 1856 года в «Русском Вестнике» было напечатано всего 19 (из будущих 33) глав этого цикла, при чем главой I было «Вместо введения», а главой XIX – «Дорога» («Вместо эпилога»). Как видно из последнего подзаголовка, Салтыков считал тогда «Губернские очерки» законченными этим «эпилогом»; но громадный, почти небывалый успех, выпавший на долю этих очерков, заставил автора продолжать их и в следующем году. В январском номере «Русского Вестника» 1857 года снова появляются три очерка под прежним, общим заглавием и, судя по обозначению глав I, II, III, – как вторая часть цикла. Но это были последние из оставшихся у автора «губернских очерков»: под таким общим заглавием Салтыков уже не печатал этих своих рассказов в журналах 1857 года. После перерыва в три месяца он напечатал в апрельском номере «Русского Вестника» еще один очерк («Матушка Мавра Кузьмовна»), в майском номере «Библиотеки для Чтения» – провинциальные сцены «Просители» и, наконец, в июньском и августовском номерах «Русского Вестника» – последние из сцен всего цикла («Талантливые натуры» и «Богомольцы, странники и проезжие»). Лишь в отдельном издании «Губернских очерков», о котором я еще скажу ниже, Салтыков соединил все эти очерки, совершенно перетасовав их порядок и тем самым совершенно изменив тот первоначальный план цикла, который выясняется лишь из журнального текста «Русского Вестника» 1856 года. Чтобы все это стало ясным, необходимо привести сравнительную таблицу «Губернских очерков» в порядке их журнального появления и в порядке их размещения в окончательном виде в отдельном издании. Римские цифры в левом столбце обозначают собою главы «Губернских очерков», помечавшиеся так в журнальном тексте; в правом столбце арабские цифры обозначают порядок очерков в отдельном издании, при чем в скобках приводятся заглавия отделов тоже из отдельного издания.

I. Вместо введения. 1. Введение.

II. Прошлые времена (Рассказ подьячего). 2. Первый рассказ подьячего (Прошлые времена).

III. Неумелые. 20. Неумелые (Юродивые).

IV. Прошлые времена (Другой рассказ подьячего). 3. Второй рассказ подьячего (Прошлые времена).

(«Русск. Вестн.» 1856 г., № 8, кн. II).

V. Выгодная женитьба (Драматические сцены). 15. Выгодная женитьба (Драматические сцены и монологи).

VI. Порфирий Петрович. 6. Порфирий Петрович (Мои знакомцы).

VII. В остроге.

(Там же, 1856 г., № 9, кн. II). 27. Посещение первое (В остроге).

VIII. Мечты и надежды на станции или обманутый подпоручик (Дорожная сцена). 5. Обманутый подпоручик (Мои знакомцы).

IX. Княжна Анна Львовна. 7. Княжна Анна Львовна (Мои знакомцы).

X. Скука (Мысли вслух). (Также, 1856 г., № 10, кн. II). 17. Скука (Драматические сцены и монологи).

XI. Старец. 30. Старец (Казусные обстоятельства).

XII. Еще прошлые времена. 4. Неприятное посещение (Прошлые времена).

ХIII. Что такое коммерция? (Драматические сцены). (Там же, 1856 г., № 11, кн. II). 16. Что такое коммерция? (Драматические сцены и монологи).

XIV. Владимир Константиныч Буеракин. 25. Владимир Константиныч Буеракин (Талантливые натуры).

XV. В остроге (Посещение второе). 28. Посещение второе (В остроге).

XVI. Аринушка. (Там же, 1856 г., № 12, кн. I). 29. Аринушка (В остроге).

XVII. Народные праздники (I).

«Христос воскрес!» (II). 18. Ёлка (Праздники).

19. «Христос воскрес!» (Праздники)

XVIII. Приятное семейство. 8. Приятное семейство (Мои знакомцы).

XIX. Дорога (Вместо эпилога). (Там же, 1856 г., № 12, кн. II). 33. Дорога (Вместо эпилога).

I. Первый шаг. 32. Первый шаг (Казусные обстоятельства).

II. Озорники. 21. Озорники (Юродивые).

III. Надорванные [81]81
  Эти три очерка – последние из напечатанных в 1857 г., которые носили прежнее общее заглавие «Губернские очерки»; все нижеследующие печатались в журналах, как отдельные произведения, не нося этого общего заглавия.


[Закрыть]. (Там же, 1857 г., № 1, кн. I). 22. Надорванные (Юродивые).

– Матушка Мавра Кузьмовна. (Там же, 1857 г., № 4, кн. II). 31. Матушка Мавра Кузьмовна (Казусные обстоятельства).

– Просители (Провинциальные сцены). («Библ. Для Чтения» 1857 г., № 5). 14. Просители (Драматические сцены и монологи).

– Талантливая натура (Рассказ) («Русск. Вестник» 1857 г., № 6, кн. 1). 26. Горехвастов (Талантливые натуры).

– Талантливые натуры.

I. Корепанов. 23. Корепанов (Талантливые натуры).

II. Лузгин. (Там же, 1857 г., № 7, кн. II). 24. Лузгин (Талантливые натуры).

– Богомольцы, странники и проезжие.

I. Общая картина. 9. Общая картина (Богомольцы, странники и проезжие).

II. Отставной солдат Антон Пименов. 10. Отставной солдат Пименов (Тоже).

III. Пахомовна. 11. Пахомовна (Тоже).

IV. Хрептюгин и его семейство. 12. Хрептюгин и его семейство (Тоже).

V. Госпожа Музовкина. (Там же, 1857 г., № 8, кн. I). 13. Госпожа Музовкина (Тоже).

Рассматривая эту параллельную таблицу, мы видим, насколько Салтыков перетасовал очерки в отдельном издании по сравнению с журнальным текстом. Тот, кто хотел бы познакомиться с первоначальным циклом «Губернских очерков» по плану 1856 года, должен читать их в отдельном издании в том порядке, какой указан цифрами правого столбца, а именно: 1, 2, 20, 3, 15, 6, 27, 5, 7, 17, 30, 4, 16, 25, 28, 29, 18, 19, 8 и 33. Эти девятнадцать глав и составляют те два тома первого отдельного издания, которое вышло в январе 1857 г., уже через месяц после появления декабрьской книжки «Русского Вестника». Не успело это издание выйти в свет, как его моментально расхватали; годом позднее, в первой своей автобиографической записке Салтыков говорил: «в 1857 г. вышло два издания Губернских очерков; первое разошлось в течение одного месяца»… Второе издание вышло в июне того же года; тремя месяцами позднее Салтыков прибавил к этому двухтомному изданию еще и третий том, в который собрал все очерки, напечатанные им до сентября этого года в журналах. В отдельном издании Салтыков разбил очерки на отделы, сохранившиеся и во всех последующих изданиях.

Так, в 1857 году появились отдельными изданиями «Губернские очерки» в трех томах, под псевдонимом Н. Щедрина, но с прозрачным раскрытием псевдонима на самой обложке книги, где значилось: «Губернские очерки. Из записок отставного надворного советника Щедрина. Собрал и издал М. Е. Салтыков». Чтобы закончить речь о внешних обстоятельствах рождения и последующего роста «Губернских очерков», надо упомянуть еще о том, что окончательный вид цикл этот принял только в третьем и четвертом изданиях. В двух первых изданиях отделы установлены были не окончательно; так, например, очерк «Буеракин» входил сперва в отдел «Мои знакомцы», а не в «Талантливые натуры»; сцена «Просители» была сперва напечатана вне отдела «Драматические сцены и монологи», точно так же как рассказ «Матушка Мавра Кузьмовна» был сперва помещен вне отдела «Казусные обстоятельства». Все это было поставлено на свои места в третьем издании (Н. Тиблена), которое вышло в двух томах в конце 1863 года. Но и в нем отдел «Казусные обстоятельства» еще не принял окончательного своего вида, так что окончательным изданием должно считаться четвертое (изд. Кехрибарджи), вышедшее в одном томе в 1882 году. Правда, «Губернские очерки» при жизни Салтыкова появились и еще раз – в пятый раз – первым томом начавшего выходить в 1889 году за месяц до смерти Салтыкова девятитомного собрания его сочинений. Это последнее издание должно было бы считаться последним прижизненным, а потому и окончательным по тексту; но Салтыков был тогда уже настолько болен, что корректурные изменения, встречающиеся в этом томе, вряд ли можно приписать автору. Наиболее существенным изменением в этом издании явилось уничтожение отдела «Казусные обстоятельства» и включение трех принадлежащих к нему очерков («Старец», «Мавра Кузьмовна» и «Первый шаг») – в предыдущий отдел «В остроге». Авторское ли это изменение или простой недосмотр – вопрос остается открытым. Вероятнее, что это лишь недосмотр, так как очерк «Матушка Мавра Кузьмовна» совершенно не подходит по содержанию к отделу «В остроге».

Последний вопрос, на котором надо остановиться в этих фактических указаниях – вопрос о псевдониме Салтыкова, впервые появившемся на свет вместе с «Губернскими очерками». Существует версия, что псевдоним этот придуман был женой Салтыкова, которая якобы предложила мужу «избратъ псевдонимом чтолибо подходящее к слову „щедрый“, так как он в своих писаниях был чрезвычайно щедр на всякого рода сарказмы» [82]82
  К. М. Салтыков, Интимный Щедрин (Госиздат, 1923 г.), стр. 63


[Закрыть]. Версия эта могла считаться более или менее правдоподобной, пока нам не стало известно дело следователя Салтыкова о раскольнике Ситникове. Мы видели, что в марте 1855 г. Салтыков произвел в Казани обыск у казанского купца Щедрина и подробно допрашивал его, выяснив из допроса, что Щедрин – «раскольничий лжепоп». Между этим допросом и появлением в печати первого из «Губернских очерков», подписанным псевдонимом Щедрина, прошло лишь полтора года; целый ряд фамилий вятских чиновников в слегка измененном виде был употреблен Салтыковым, как увидим это ниже, в ряде этих очерков. Совершенно несомненно, что и псевдоним свой Салтыков заимствовал из этого бытового дела времен недавней своей провинциальной службы. Так казанский «раскольничий лжепоп», сам того не зная, дал писателю псевдоним, получивший бессмертие в русской литературе.

III

В окончательном виде, полученном лишь в четвертом издании, «Губернские очерки» состоят из введения, эпилога и девяти отделов, в которых заключен 31 рассказ. Мы бегло пройдем по этому пути, отмечая лишь самое существенное на нем и оставляя подробное изучение «Губернских очерков» для той будущей монографии об этом произведении, которая еще никем не написана, – как, впрочем, не написана еще вообще ни одна монография о каком бы то ни было цикле произведений Салтыкова.

«Губернские очерки» и начинаются и заканчиваются описанием дороги, придавая этим закругленность и законченность обрамляемым этим описанием очеркам. «Дорога! Сколько в этом слове заключено для меня привлекательного!» – восклицает автор в этом введении, и еще раз повторяет в очерке «Госпожа Музовкина»: «и постоялый двор, и самая дорога, на которой он стоит, как-то особенно любезны моему сердцу». Любезной сердцу, автора дорогой и оканчиваются «Губернские очерки». К словам этим мы имеем реальный комментарий из вятской жизни Салтыкова; мы знаем, что в одном только 1855 году ему пришлось сделать чуть ли не семь тысяч верст по почтовым дорогам ряда приволжских и прикамских губерний. Здесь все автобиографично, как автобиографична и сцена следствия на постоялом дворе, завершающая собой введение. Автор вводит читателя в Крутогорск, под которым настолько прозрачно приоткрывает Вятку, что в одном из очерков («Старец») прямо говорит о знаменитом в истории раскола Зюздине – волости Глазовского уезда Вятской губернии. Крутогорск этот в черновой рукописи «Скуки» именовался Крутыми Горами; у Салтыкова был соблазн назвать его и «Свиногорском» [83]83
  Большое и хорошо известное Салтыкову прикамское село Вятской губернии «Тихие Горы» несомненно было родоначальником салтыковских «Крутых Гор», в окончательном тексте ставших «Крутогорском»


[Закрыть]. Беглый очерк Крутогорска с его провинциальными властями и очерк окружающих его деревенских и лесных просторов, где царит кулак станового и бесправие обывателей – вводит нас в круг дальнейших «обличительных очерков» на ту же тему. Вздох сонного обывателя: – «Господи! кабы не было блох, да становых, что бы это за рай, а не жизнь была!» – не был пропущен цензурою в журнале, будучи заменен словами: «…кабы не было блох, да еще койчего»… Эту столь оскорбительную для начальства фразу Салтыков восстановил однако в отдельном издании. Наоборот, сам автор вычеркнул из 3го издания «Губернских очерков» заключительную фразу введения, написанную в 1856 году быть может по цензурным условиям, а может быть и вполне искренно: он говорил здесь о «борьбе со злом», предпринимаемой «теми, в руках которых хранится судьба России». Салтыков очень скоро разочаровался в этих правительственных хранителях судеб русского народа.

Первым отделом «Губернских очерков» в их окончательном виде явились «Прошлые времена»; сохранился автограф их, представляющий сводный текст и первого и второго рассказов подьячего. В рассказах этих, так же как и в третьем очерке этого отдела, «Неприятное посещение», мы имеем первые из очерков «обличительного жанра», введенного Салтыковым в литературу этой эпохи либеральных реформ и немедленно ставшего предметом многочисленных подражаний. Именно этими очерками, открывавшими тогда читателям темные стороны провинциального чиновничества, Салтыков снискал и восторги читателей, и ненависть многочисленных ретроградов той эпохи. Интересен в этом отношении отзыв о «Губернских очерках» некоего окружного виленского генерала Куцинского: «Губернские очерки Салтыкова… ни к чему не приведут, иной пожалуй еще выучится по ним бСльшей ловкости и тонкости в злоупотреблениях. Эти статьи такое же будут иметь действие, как известная басня Крылова, где кот Васька слушает да ест. Нельзя не сознаться, что у нас есть свои домашние Герцены, которые едва ли не опаснее Лондонского» [84]84
  А.И.Герцен, «Полное собрание сочинений и писем», т. VIII, стр. 536


[Закрыть].

Опасения этого генерала разделяла и цензура, вычеркнувшая из этих первых очерков Салтыкова ряд мест, с ее точки зрения особенно опасных. В очерке «Второй рассказ подьячего», после слов лавочника к загулявшему купчику: «Ты бы хоть богато побоялся, да лобто перекрестил: слышь, к вечерне звонят…» – вычеркнута была фраза: «А он, заместо ответа, такое, сударь, тут загнул, что и хмельному не выговорить», – вследствие чего редакцию всего этого места в журнальном тексте пришлось изменить, но всетаки смысл места был потерян (купчика арестуют якобы за оскорбление городничего, в авторском же тексте – за богохульство). Тут же рядом цензурой был вычеркнут целый абзац, в котором описывались вымогательства и издевательства городничего над старухойраскольницей.

Следующий отдел, «Мои знакомцы», состоящий из четырех очерков, объединяет собою ряд жанровых сцен и портретов, в которых Салтыков явился лишь подражателем Гоголя и Тургенева. О типе «Порфирия Петровича» уже критика тех годов заметила, что он является «вариацией на тему, разыгранную великим художником. Порфирий Петрович – не иное что, как Чичиков, достигший конечной цели своих желаний. Главные пункты, через которые должны проходить подобные люди, уже намечены Гоголем» [85]85
  Статья о «Губернских очерках» Н. Б(унак)ова в «Отеч. Записках» 1857 г., № 8


[Закрыть]. Точно также очерк «Обманутый подпоручик» может считаться повторением тем, уже не один раз намечавшихся Тургеневым; жанровая картинка «Приятное семейство» тоже не один раз встречалась в разных вариациях в предшествовавшей литературе; здесь Салтыков лишь подвел окончательные итоги и исчерпал тему до конца. Этим объясняется типичность несомненно вятских портретов, нарисованных здесь Салтыковым; о типичности этой можно судить по курьезному примеру, приводимому в воспоминаниях боевого кавказского генерала Зиссермана. Он рассказывает, что в 1857 году на Кавказе, в Грозном, семья некоего военного доктора, прервала с ним, Зиссерманом, всякие отношения, заподозрив, что это он, под псевдонимом Щедрина, описал семью эту в очерке «Приятное семейство» [86]86
  А. Л. Зиссерман, «Двадцать пять лет на Кавказе», «Русск. Архив» 1885 г., т. I, стр. 67


[Закрыть].

Очерки отдела «Богомольцы, странники и проезжие» при появлении их в журнале были посвящены Салтыковым С. Т. Аксакову – и это посвящение их одному из главных представителей славянофильства было далеко не случайно [87]87
  Из очерков этого отдела сохранился черновик, озаглавленный «Господин Хрептюгин и его семейство». Первоначальное заглавие было «Постоялый двор», потом – «На постоялом дворе» и наконец – заглавие, приведенное выше. «Господин» выпал из окончательного текста. См. Бумаги Пушкинского Дома, рукописи Салтыкова из архива М. Стасюлевича


[Закрыть]. Мы уже видели, что результатом вынужденной встречи с народом во время своей вятской ссылки сам Салтыков считал зарождение в себе непосредственного сочувствия к тому самому народу, к которому в годы своего утопического социализма он мог подходить только абстрактно. Постоянное пребывание «в самом источнике народной жизни» научило Салтыкова, по его же словам, «распознавать истинную веру народа…. относиться к нему сочувственно». Это сочувствие Салтыков считал «целым нравственным переворотом», определившим будущий характер своей деятельности. Этим будущим характером деятельности явилось для Салтыкова впоследствии социалистическое народничество; теперь же, в 1857 году, он думал найти конкретное выражение былых своих социалистических мечтаний в славянофильстве, занимавшем в конце пятидесятых годов прогрессивную позицию – и сильно гнул в сторону славянофильства. Это собственное выражение Салтыкова из письма его к известному тогда профессору истории П. В. Павлову, близкому его приятелю. «Признаюсь, я сильно гну в сторону славянофилов и нахожу, что в наши дни трудно держаться иного направления, – писал ему Салтыков 23 августа 1857 года (т. е. в том самом месяце, когда в журнале появились „Богомольцы, странники и проезжие“, посвященные С. Т. Аксакову). – В нем одном есть нечто похожее на твердую почву, в нем одном есть залог здорового развития. Господи, что за пакость случилась над Россией? Никогдато не жила она своею жизнью: то татарскою, то немецкою. Надо в удельный период залезать, чтобы найти какиелибо признаки самостоятельности… Думалось, мечталось о свободе русского человека, а где этот русский человек, где было искать его образ, как именно не в удельном периоде, в той уже покрытой мохом старине, где уже два десятка лет неустанно производили свои изыскания славянофилы» [88]88
  «Русская Старина» 1897 г., № 11, стр. 235


[Закрыть]. Салтыкова, былого фурьериста, в славянофильстве привлекали социалистические и анархические элементы мировоззрения, а также и жгучая ненависть к бюрократизму, порожденному, по мнению славянофилов, петровской реформой, и табелью о рангах. Вскрытие «Язв бюрократизма» в «Губернских очерках» могло быть углублено впоследствии Салтыковым именно в направлении вообще отрицания петровской реформы. Салтыков не пошел по этому пути: он выработал свои особые воззрению на «бюрократизм» и на «земщину», воззрения, которые он через несколько лет развил и в публицистических статьях и в художественных очерках, как мы это еще увидим.

Это выяснилось через несколько лет; теперь же, в «Богомольцах, странниках и проезжих», Салтыков действительно «сильно гнул в сторону славянофилов». В первом же очерке этого отдела противопоставляется светлыми красками описанная толпа богомольцев – гнусным фигурам пьяных провинциальных чиновников; губернатор, генерал Голубовицкий (впервые заменяющий в этом очерке губернатора первых рассказов, слабоумного князя Чебылкина), тоже выставлен во всем блеске своей бюрократической тупости. В очерках «Отставной солдат Пименов» и «Пахомовна», так же как и в очерке «Аринушка», принадлежащем к другому отделу, нарисованы типы народных святых с точки зрения самого же народа – именно так, как он понимался славянофилами. Но это увлечение славянофильством было у Салтыкова преходяще; чем дальше, тем больше славянофильство из прогрессивного течения становилось реакционным, окрашенным в цвета национализма и шовинизма. С таким течением Салтыкову было не по пути, и он примкнул к направлению, в котором признание народа краеугольным камнем мировоззрения приводило не к национализму, а к социализму, и в котором в то же самое время «народ» не разрисовывался сусальными красками и в сантиментальных тонах.

Несколько особняком среди очерков этого отдела стоит «Госпожа Музовкина». Он рисует нам не Крутогорск, не Вятку, а родную губернию автора. Нарисован пейзаж Тверской губернии, местность на берегу Волги, постоялый двор, хозяин которого знаком с детства автору. Фраза последнего: «месяца с три пробуду здесь», быть может говорит о приезде его в родные места на такой же срок еще из Вятки в начале 1853 года; а может быть речь идет и о посещении его родных мест уже и по возвращении из вятской ссылки. Госпожа Музовкина – тип, развитию которого Салтыков посвящал много внимания; в самих «Губернских очерках» ябеднику Перегоренскому отведено много страниц, и тип этот, варьируясь, дожил в произведениях Салтыкова до восьмидесятых годов: мы еще встретимся с ним в «Пошехонских рассказах», написанных почти через тридцать лет после «Губернских очерков».

Отдел «Драматические сцены и монологи» показывает нам первые попытки Салтыкова в драматической форме; закончив «Губернские очерки», Салтыков тотчас же попробовал написать в этой новой для него форме большое произведение, комедию «Смерть Пазухина», тесно связанную, как увидим это в одной из следующих глав, с циклом «Губернских очерков». Что же касается автобиографического монолога «Скука», о котором приходилось уже упоминать, то в нем, кроме этой автобиографичности, обращает на себя особенное внимание явный цензурный пропуск в журнальном тексте и две авторские купюры. Об одной из последних уже было сказано выше: в окончательной обработке текста для 4го издания Салтыков вычеркнул то место автобиографического характера, в котором говорилось о его любви к Бетси. Вычеркнул он в том же издании и главную часть абзаца о школе и несколько строк из ранних детских воспоминаний, строк, впоследствии развившихся в ряд страниц «Пошехонской старины». Что же касается цензурной купюры, то она очень характерна: из журнального текста выпало целых полстраницы, на которой приводились слова воспитателя студента о скрижалях истории и судьбах народа; здесь ядовито отмечалось, что «тот только народ благоденствует и процветает, который не уносится далеко, не порывается, не дерзает до вопроса»… Тема эта неоднократно впоследствии еще более ядовито развивалась Салтыковым. Эту купюру Салтыкову удалось восстановить впервые только в 3 м издании.

Следующий отдел, «Праздники», состоит из двух очерков, рисующих Рождество и Пасху в провинции и несомненно столь же автобиографичных, как и предыдущий очерк. Набросок «Елка» назывался раньше «Замечательный мальчик» и окончательное заглавие свое получил тоже только в 3 м издании. И опять-таки только в этом издании впервые изъята автором страница, носившая слишком автобиографический характер – о тяжелой и мрачной жизни «отщепенца» автора среди провинциальной праздничной суеты – заключительная страница очерка «Христос воскрес». Последние строки этого наброска, оставшиеся во всех редакциях, говорят о том, как «искреннейший друг Василий Николаич Проймин» зовет автора на пасхальный обед в кругу семьи. В этих строках Салтыков говорит о своем вятском друге Николае Васильевиче Ионине и его семье; эпизод, связанный именно с этим обедом, рассказан в воспоминаниях о вятском житье Салтыкова дочери Ионина, Л. Н. Спасской [89]89
  Л. Н. Спасская, «М. Е. Салтыков», «Памятная книжка Вятской губернии на 1908 г.» (Вятка 1908 г.), стр. 109


[Закрыть].