Текст книги "Опасный круиз"

Автор книги: Присцилла Хагон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Дети спят. Я заходила к ним, когда мы пришли, – сказала она неуверенно.

– Я только проверю. Ты так кричала, что могла их разбудить, – ноги мои приросли к полу, когда я услышала, что он взялся за дверь.

У меня не было времени, чтобы открыть дверь и выскользнуть в коридор или даже просто спрятаться в ванной. Мне оставалось только стоять, прижавшись к стене, когда дверь примерно наполовину приоткрылась и на кровать Гильберта упал яркий сноп света. Момент был ужасный. Я затаила дыхание. Если он войдет внутрь… если он станет шарить по стене в поисках одного из многочисленных выключателей…

Но он, кажется, был удовлетворен тем, что все в порядке. Дверь закрылась, и я слышала, как он сказал:

– Они крепко спят. Разумеется, это все твои выдумки. Ты просто ненормальная, Мелисса. И если потребуется, я объявлю об этом без колебаний. Я собираюсь принять ванну. Я не намерен обсуждать это больше.

Я нашла в себе силы сдвинуться с места и проскользнула через дверь в узкий боковой проход, а потом дальше по коридору в свою каюту. Я долго не могла уснуть. Если Мелисса Верритон ненормальная, то я тоже сошла с ума.

От одной мысли я похолодела. Он сказал: «Детям ничего не грозит». А ей что-нибудь грозит? Мелиссе Верритон.

Глава 7

Тень Везувия

Наконец мне удалось заснуть, но сны мои были ужасны. Я не встала в пять часов. Когда я открыла глаза, было совсем светло и мои часы показывали четверть восьмого. Гул пароходных машин прекратился.

Я выскочила из кровати и отдернула занавеску. Неподвижная сияющая вода, береговая линия в туманной дымке и ни малейшего намека на Везувий. Моя каюта находилась на стороне, противоположной пристани Stazione Maritima, и из нее должен был бы открываться чудесный вид, но почти все скрывалось густым туманом. Можно было различить только смутные очертания небольших суденышек в доках вдоль берега да несколько светлых зданий. Неаполь! Италия! А я мучилась ночными кошмарами, вместо того чтобы стоять с Чарльзом на палубе, купаясь в лучах восходящего солнца и смотреть на Капри, когда мы проплывали мимо.

Я чувствовала себя отвратительно, но у меня не было времени снова ломать себе голову над подслушанным разговором. Нужно было проследить, чтобы дети успели собраться, найти для них места в столовой и посадить вовремя в автобус. И в конце концов я достаточно успешно со всем справилась.

Родителей Кенди и Гила мы видели только мельком, около трапа, и – невероятно! – они выглядели почти как обычно. Эдвард Верритон нес камеру, а его жена – большую синюю сумку, в которой, очевидно, было все необходимое для однодневной поездки на автомобиле.

– Мы вернемся не поздно, – сказал Эдвард Верритон. – Наверное, около пяти. Но вы, Джоанна, не торопитесь. Мистер Крейг говорит, что они будут на пароходе никак не раньше семи, так что Кенди и Гил могут лечь спать попозже, чего они так давно жаждут.

Я что-то ответила, с трудом представляя себе, как теперь буду смотреть ему в глаза, и последовала за Кенди и Гилом вниз по крутому трапу на пристань, а потом через впечатляющее современное здание на улицу, на огромную бетонированную площадку, где ожидало необозримое количество автобусов и такси.

Неаполь… Я люблю побродить одна, но совсем не то, когда тебя таскают с места на место вместе с тридцатью пятью другими людьми, которые толкаются и дышат тебе в затылок. Во всяком случае, у меня болела голова и было скучно. Впрочем, меня, разумеется, взволновал вид Castel Nuovo, Palazzo Reale и высокого современного небоскреба неподалеку, который составлял такой разительный контраст со старыми постройками.

Все время, пока нас возили по главным улицам и площадям Неаполя, стояла удушливая жара и по-прежнему был сильный туман. Мы побывали в Национальном музее… постояли на холме Вомеро, хотя почти ничего не было видно. Мы вернулись на пароход по Via Partenope, когда туман только начинал рассеиваться. В мглистой дымке на той стороне залива стали постепенно проступать очертания Везувия.

Кенди и Гил все утро попеременно дурачились; словом, я так и не почувствовала, что я в Неаполе. Это и неудивительно, когда отправляешься знакомиться с городом на огромном сверкающем экскурсионном автобусе, надежно застрахованной от любого соприкосновения с его жизнью. У меня не было времени даже на то, чтобы остановиться и сориентироваться. Я позавтракала вместе с детьми, а потом помогла им собраться, чтобы идти с Крейгами.

И только после полудня, когда по палящему зною мы с Чарльзом отправились в путь, я ощутила, что действительно дышу воздухом Италии. Еще на пароходе мы выяснили, что поезда в Пуглиано, маленький городок, где находится Геркуланум, отправляются со Stazione Circumvesuviana, а благодаря карте, мы оба, кажется, неплохо ориентировались.

Чарльз уверенно направился в сторону выхода из порта через почти безлюдную в этот час бетонированную площадку.

– Я так рад, что ты смогла прийти, Джоанна, – сказал он.

– Я тоже, – искренне ответила я. Мне уже стало лучше и страшно хотелось прокатиться по Неаполю па трамвае в окружении простых итальянцев.

– Сегодня утром я выходил немного прогуляться, – продолжил Чарльз. – Должен сказать, что просто противно было пробиваться через этих зазывал у выхода. Часть их, кажется, ушла на сиесту, по некоторые, я вижу, все еще там околачиваются. Я возьму тебя под руку, и мы не задерживаясь пройдем к трамвайной остановке.

У выхода он, действительно, уверенно подхватил меня под руку. Нас немедленно окружили несколько смуглых мужчин.

– Хотите прокатиться на Via Roma? Масса прекрасных магазинов. Угодно совершить прогулку к Везувию? Желаете…

– Спасибо, нет, – сказал Чарльз, ожидая перерыва в сильном движении, чтобы перейти улицу. Мы изнывали от жары… под ногами клубилась пыль. Все вокруг выглядело отнюдь не романтично, но я ощутила вдруг странное удовлетворение, потому что везде, кроме Италии, я всегда чувствовала себя изгоем. Мне не нравились лица этих зазывал… Мне не нравились их голоса. Я знала, что они здесь для того, чтобы обдирать простаков, но они не были ненавистны мне за это. Неаполь… Бедность, послевоенная разруха… столько бездомных детей, которые, может быть, выросли вот в этих мужчин с порочными лицами.

Машины остановились и, перейдя улицу, мы подошли к трамвайной остановке. Двое из них увязались за нами.

– Вы англичане? Вы задираете нос. Вы не друзья. Желаете?..

– Оставьте нас в покое, пожалуйста, – все еще вежливо сказал Чарльз. Потом сказал то же самое на французском, которым, как он мне признался, хорошо владел. Французским и немецким, сказал он; еще немного итальянским.

Один из мужчин сказал что-то очень неприличное на своем языке. Он просто нарывался на ссору. И, не раздумывая, я сказала что-то замечательно неприличное в ответ. Я на секунду снова стала той Джоанной, которая скиталась по Милану, бродила по улицам Рапалло, – той самой Джоанной, которая, пока изучала итальянский, успела, главным образом благодаря своей дружбе с Джованни, сыном садовника на вилле, подцепить немало нелитературных словечек; знай об этом родители, они бы вряд ли меня похвалили.

И вот сейчас, на знойной неаполитанской улице, все это неожиданно вернулось ко мне, и я разрешила себе высказать тому типу все, что мне только пришло в голову. Они буквально отпрянули от нас, уставившись на меня в немом изумлении. Как раз в этот момент подошел трамвай и мы протиснулись внутрь. Народу было много, и пришлось стоять.

Чарльз со странным выражением лица сунул мне в руку сколько-то лир.

– Вот. Ты заплатишь? Я не знал, что ты говоришь по-итальянски.

Сдавленная в этом гремящем, раскачивающемся трамвае, я поняла, что наделала. От той миленькой недалекой простушки, наружность которой я так старалась поддерживать, не осталось и следа. Только что я отшила двух наглых неаполитанских зазывал. Я чувствовала, как краска заливает мое пылающее лицо и шею.

– Я… я… Когда мне было около тринадцати лет, у меня был друг-итальянец.

Он усмехнулся, раскачиваясь в такт трамваю. Мы ехали по серой от пыли портовой дороге, по сторонам которой располагались полуразрушенные бараки и пакгаузы.

– То, что ты говорила, звучало очень невежливо.

– Боюсь, что так, – призналась я. – Я любила играть иногда с Джованни и его друзьями, хотя мои мама с папой никогда не одобряли этого.

– И это было в Италии?

Трамвай завернул за угол и я поняла, что скоро Stazione Circumvesuviana. Я попробовала уйти от ответа – мы как раз протискивались через толпу пропахших чесноком старух к выходу. Но на улице Чарльз снова взял меня за руку и повторил:

– Ты жила в Италии?

Я не посмела солгать в ответ на прямой вопрос.

– В Милане, – сказала я. – Там работал мой отец. Потом недолго в Рапалло и в Риме. Интересно, как лучше объяснить Чарльзу, что об этом не нужно никому рассказывать. Я готова была поколотить себя за то, что потеряла бдительность. Но почувствовала себя вдруг такой счастливой, что решила отложить разговор до конца дня.

Пускай это время с Чарльзом будет передышкой, решила я. Чудесно было идти с ним вместе по этой несколько мрачной улице, унылое однообразие которой нарушалось оживленными смуглыми лицами, маленькими кафе, вывесками и рекламными щитами на итальянском. Чудесно было провести несколько часов с ним наедине. Когда мы почти подошли к грязно-розовым колоннам маленькой Stazione Circumvesuviana, я украдкой бросила взгляд на его лицо. Он улыбался и выглядел счастливым. Он очень загорел и казался теперь совершенно здоровым. Видно было, как под тонкой рубашкой играют мышцы плеч и спины.

Счастье… Пройдет не так уж много времени, и мне будет непонятно, как я вообще могла забыть о всей этой темной истории. Но сейчас, когда мы входили в здание маленькой станции и шли потом по мозаичному полу, я была просто заворожена. Внутри стоял какой-то сладкий запах, как в парикмахерской. Мне даже люди здесь нравились. Вот восторженно щебечут о чем-то несколько юных монашенок. Вот милая итальянская семья, по всей видимости собравшаяся на загородную прогулку – папа, мама, четверо детей и бабушка. А вот все те же старухи в черном, с переносными рыночными корзинами.

– Audata е ritorno? – спросил меня Чарльз и, когда я кивнула, улыбаясь, пошел покупать обратные билеты.

Это был маленький поезд местного сообщения; внутри стояла духота и толкалось уже много людей. Мы заняли чуть ли не два последних места, и все, кто заметил это, нам улыбнулись. Да, Италия! Настоящая Италия! Я дружески улыбнулась в ответ.

Поезд тронулся и потрюхал по рельсам через промышленные предместья Неаполя в направлении ясно видных теперь склонов Везувия. Примерно каждые три минуты мы останавливались на крошечных станциях, залитых солнечным светом, где, как правило, было только одно выцветшее розовое или кремовое здание с облупившейся штукатуркой. Мужчина в рабочей одежде, который сидел напротив меня, нагнулся вперед и спросил по-итальянски, куда мы едем. Я ответила ему, тоже по-итальянски, и это, кажется, удивило, не только его, но и всех, кто стоял вокруг.

– Вы англичанка, и говорите по-итальянски! Немногие гости говорят на нашем языке.

– Я знаю. Но я жила в Милане, – пояснила я.

– Верно, у вас не южное произношение.

– Ты девушка с сюрпризами, – сказал Чарльз, но прежде, чем я успела ответить, поезд остановился в Пуглиано и мы по крутой лесенке сошли вниз, чтобы снова оказаться под палящим солнцем.

Была середина дня, и городок будто вымер. В ослепительном солнечном свете, который отражался от выщербленных мостовых, запущенные дома казались поразительно тусклыми. Несколько оборванных ребятишек, развалившихся прямо на пороге, и стариков, отдыхавших около кафе, глядели на нас без любопытства, но вежливо отвечали, когда мы спрашивали, как пройти в Геркуланум.

Мы молча брели, почти убаюканные зноем и тишиной. Я была рада, что Чарльз не задавал больше вопросов. А потом в конце улицы блеснуло море и показался вход в Геркуланум.

У мужчины в маленькой билетной кассе была сиеста, но он поднялся, чтобы взять с нас плату за вход. Нам никто не мешал; не попадалось ни зазывал, ни торгашей. Не видно было ни машин, ни экскурсионных автобусов. Ни единой души вокруг. Длинная загибавшаяся аллея, обсаженная кипарисами и цветущими олеандрами, вела вниз, в глубокую долину, где располагался древний город; и когда мы шли по ней, меня охватил настоящий восторг.

Мы остановились, чтобы взглянуть через стену вниз. Там раскинулся город – тусклые полуразрушенные здания, узкие улочки, уединенные дворики, – все купалось в солнечном свете и было окутано напряженной, даже немного жуткой тишиной. Да он и был жутким, этот город, погребенный под тысячами тонн лавы и пепла почти две тысячи лет назад. Мы купили путеводитель, где было много иллюстраций, но я и так почти все помнила об этом древнем бедствии, обрушившемся сразу и на Геркуланум, и на Помпею. Оно всегда занимало мое воображение, и однажды я даже написала по этому поводу большое эссе.

Бесшумно ступая, мы спускались все ниже и ниже и не разговаривали из-за странного оцепенения, которое охватило нас обоих. В самом нижнем, южном конце города несколько домов сохранилось почти полностью – с высокими террасами и балконами. Остальные были по большей части без крыш и частично разрушены. На бледно-сером фоне светлые и темные розовые тона смешивались здесь с охряными.

– Это чудо, – влюбленно сказала я, когда мы прошли еще несколько крутых ступенек вниз. – Здесь могло оказаться пятьдесят автобусов с туристами.

– А между тем мы здесь совершенно одни, – отозвался Чарльз. Он взял меня за руку, и мы зашли в маленький дворик, в котором когда-то находились бани. Там были разрушенные колонны, сложенные из крохотных брусков римского кирпича; в середине – розовый олеандр; молодые кипарисы и низенькая стена, поросшая лишайником. Мы сели на нее и стали наблюдать за прячущимися в камнях ящерицами; удирая, они издавали слабый сухой шелестящий звук. В этот момент для меня ничего не существовало. Пароход, все мои страхи и сомнения остались в далеком прошлом. Я даже ни разу не вспомнила об угрозе, что мир может взлететь на воздух.

Немного погодя мы снова стали бродить по городу, заглядывая иногда в путеводитель или сверяясь с картой. Мы рассматривали колонны, фрески, старинную глиняную утварь; заходили в безмолвные дома, которые иногда были соединены друг с другом; гуляли вниз и вверх по узким мощеным улочкам. Нам попадались портики с колоннами, крошечные дворики и иногда, в тенистых уголках, островки травы с полевыми цветами. Высоко над нами, на склоне холма, виднелись сравнительно недавно построенные дома Пуллиано; за ними – ряд темных кипарисов, а дальше, на фоне высокого голубого неба, светящийся нежно-розовым светом Везувий.

Восторженная, я забыла об осторожности и говорила совершенно естественно, бездумно обнаруживая свое знание античной истории. Чарльз тоже прекрасно разбирался в этом, и в ответ на его умные замечания я высказывала свои собственные соображения, делилась своими собственными пристрастиями. А когда он удивился: «Как много ты знаешь, Джоанна!», я случайно, не подумав, брякнула: «О, просто было время, когда я собиралась специализироваться по античной истории. Это потом я выбрала современные языки».

И осеклась, похолодев от ужаса и ошарашенно глядя на него. Мы уже снова вернулись в тот маленький дворик, и я буквально осела на низенькую стену.

Может быть, подсознательно мне и хотелось себя выдать. Но уж сознательно-то это точно не входило в мои планы. Стоило ли тратить столько усилий и создавать этот образ симпатичной дурочки, чтобы в один момент столь легкомысленно его разрушить? Конечно, нужно было, чтобы Чарльз до конца круиза узнал, какая я на самом деле; он и так узнал бы это, если я собиралась посвятить его во всю эту странную историю. Но сейчас был самый неподходящий момент.

И я сразу вспомнила, что скоро нам возвращаться на пароход. Вспомнила, холодея, разговор, который подслушала прошлым вечером. И подумала об опасности, которая могла угрожать миссис Верритон, детям и даже мне.

Чарльз не стал садиться. Он остался стоять, слегка покачиваясь взад-вперед на носках и задумчиво глядя на меня.

– Итак, ты собираешься специализироваться? Ты знаешь, чем будешь заниматься. И все-таки ты позволила однажды Мэри аттестовать тебя как «эта симпатичная маленькая Джоанна, у которой ветер в голове».

– Она же не знала, что я окажусь рядом, – промямлила я. Это был неприятный момент; я возненавидела Мэри Браун.

– Но на самом-то деле ты все прекрасно слышала и пальцем не пошевелила, чтобы опровергнуть ее слова. Чем ты собираешься заниматься? Будешь поступать в университет?

– В Оксфорд, – сказала я. – Я выиграла там стипендию. Чарльз, я не могу тебе сейчас ничего объяснить. Но мне придется сделать это в самое ближайшее время. Я думаю, мне не обойтись без твоей помощи. Но пока крайне важно, чтобы я продолжала казаться именно такой… недалекой. Я знаю, это звучит глупо, но от этого очень многое может зависеть. Поэтому не выдавай меня, пожалуйста.

Чарльз смотрел на, меня, нахмурившись.

– Я с самого начала не могу тебя понять. Ты все время нервничаешь. Почему ты не хочешь мне ничего объяснить.

– Не здесь, – сказала я. – Не сейчас. Ты вряд ли поверишь мне. И не спрашивай меня, пожалуйста, ни о чем больше.

– Ладно, не буду, если тебе так угодно, – согласился он, но все еще хмурился. А мне, непонятно почему, как раз захотелось вдруг, чтобы он продолжал спрашивать. Каким облегчением было бы для меня рассказать ему всю эту невероятную историю и выслушать мнение умного человека. Но мне нужны были доказательства – какие-нибудь конкретные доказательства, которые можно было бы принести и показать ему. Нужно было ждать, пока на борту появится неаполитанская кукла.

– Но я рада, что мне теперь не нужно перед тобой притворяться, – призналась я, а он рассмеялся, взял меня за руку и повел к выходу.

Я никогда не забуду этого. Это одно из тех переживаний, которые навсегда останутся со мной. Я, кажется, и сейчас чувствую этот аромат Геркуланума: – ощущение итальянского лета, ощущение истории. Звенящая тишина, пропитанная солнечным светом… немного тревожная, но прекрасная, как мечта.

Глава 8

Опасность приближается

Часы показывали почти половину шестого, когда мы снова оказались на Stazione Circumvesuviana. Час пик был в самом разгаре, потому что в Неаполе, несмотря на сиесту, существует час пик. Трамваи были переполнены, и на всех трамвайных и автобусных остановках стояли длинные очереди. Я была не прочь пройтись, даже в такую жару, но Чарльз, оглядевшись вокруг в безуспешных поисках такси, предпочел втиснуть меня впереди себя в переполненный трамвай. Трамвай с дребезгом пошел назад по портовой дороге и мы вышли на Stazione Maritima.

Но нам не хотелось возвращаться на пароход так рано. Поэтому мы взяли курс на огромную площадь возле Castel Nuovo, переходя оживленные улицы по подземным переходам. Они были новые и очень чистые, но у каждого выхода нас поджидали нищие.

– Чего я ненавижу, так это нищету, – сказала я, когда мы проходили мимо оборванной женщины с ребенком. – Меня сразу начинает мучить совесть. На севере этого нет.

Чарльз кивнул. Он опустил женщине в руку сколько-то лир.

– Я понимаю. Не думаю, что я мог бы быть счастлив в Неаполе. Хотя некоторые живут в шикарных гостиницах и им ничего подобного даже в голову не приходит. Я думаю, сначала нужно выпить чаю, если только мы найдем где, верно?

Мы обогнули Palazzo Reale и здание San Carlo Opera, перешли улицу и двинулись прямо через огромную galleria, чем-то напомнившую мне Galleria Vittorio Emanuele в Милане. Только эта, в Неаполе, казалась гораздо шире и выше; здесь было очень много людей, и почти все вели между собой оживленные беседы. То здесь, то там в толпе выделялись люди, которые, похоже, приплыли с нами вместе на пароходе. И действительно, пока мы дошли от galleria до Via Roma, нам встретилось несколько знакомых. Миссис Дейн, нагруженная свертками (итальянская одежда, в которой она скоро будет щеголять на пароходе?), Пэгги Стэрлинг и madame Helot, которые объяснили нам, где можно найти хорошую чайхану, маленькая группка корабельных офицеров.

Via Roma, где располагались почти все главные магазины, оказалась на удивление узкой, и там была страшная давка. Но мне было так интересно, что я почти пожалела, когда мы добрались наконец до почти пустой чайханы. Вообще-то, я предпочитаю кофе, но после жаркого дня меня мучила страшная жажда, а пирожные оказались такими вкусными, что я съела целых три штуки. Было просто замечательно, что я могла говорить с Чарльзом более или менее естественно, не строя из себя дурочку, но я ясно видела, что он не забыл мои загадочные слова.

Потом мы гуляли по Via Roma и наслаждались видами в южном сумеречном свете. Было тепло, все казалось ослепительно ярким и очень пестрым. Неужели где-то еще могут существовать страх и нищета? Но в конце концов я поняла, с упавшим сердцем, что мне пора возвращаться на пароход, и мы побрели назад. Эдварда Верритона я увидела совершенно случайно. Узкие тротуары были переполнены людьми, и ближе к концу Via Roma мне пришлось проталкиваться впереди Чарльза. Чуть дальше я заметила некоторое расширение или небольшую площадь. Я сразу догадалась, что там находится вход на один из многочисленных фуникулеров или канатных дорог, доставляющих людей в верхнюю часть города. Эдвард Верритон стоял там в середине небольшой группы людей, только что сошедших с фуникулера. На нем были светлые брюки и белая шелковая рубашка, а под мышкой он держал сверток, где могла находиться кукла. Такая продолговатая коробка в коричневой обертке.

Я резко остановилась и уткнулась взглядом в какую-то витрину. Краем глаза я видела, что Эдвард Верритон идет в противоположном направлении.

– Что случилось, Джоанна? Почему ты так побледнела? – спросил Чарльз, останавливаясь рядом. – Это, наверное, от жары.

– Да, наверное, – согласилась я, пытаясь взять себя в руки.

Кукла… кукла для Кенди. Да, я ни в чем не могла быть уверена. Но если он действительно использует ребенка, собственного ребенка для прикрытия своих низких целей…

– Ты, кажется, сказала, что хочешь купить кое-какие открытки из тех, что продавали в galleria? Там была одна хорошая с изображением оперы.

– Да, – согласилась я и разрешила ему увести себя на ту сторону Via Roma в одну из боковых улочек, которая вела к galleria.

Странно было вновь окунуться в этот, ставший для меня уже привычным, мир парохода – в прохладу кондиционированного воздуха и покой. Миссис Крейг оставила мне в каюте записку, где сообщала, что дети обедают с ними, и просила не беспокоиться. Но я все-таки дошла до каюты Верритонов и постучала, посчитав себя должной сообщить миссис Верритон, что вернулась.

Она лежала на своей кровати, и вид у нее был бледный и измученный.

– А, вы пришли, дорогая? Хорошо провели время? Вы не находите, что ужасно жарко?

– Мне нравится, когда жарко, – сказала я. – Да, мы с Чарльзом великолепно провели время. В Амальфи, наверное, было прелестно?

– Там очень красиво, но у меня страшно болела голова. Стюард принес мне какую-то еду прямо сюда. Мой муж отправился покупать неаполитанскую куклу для Кенди. Вы же знаете, она собирает куклы в национальных костюмах.

Я не сказала, что видела его; безопаснее было промолчать. Снова эта необходимость постоянно следить за собой, снова мучительная жалость к Мелиссе Верритон. Потому что я была уверена, что она, как и я, гадает сейчас, чем еще занимается ее муж на улицах Неаполя.

Я должна была обязательно посмотреть на эту куклу. Но как сделать это, если миссис Верритон будет весь вечер оставаться в каюте? Ладно, есть еще следующий вечер, когда они, наверняка, пойдут ужинать вместе. Если «кукольный обряд» будет проходить как обычно, то до Дубровника у меня еще есть время.

Я страшно устала и рано легла в постель. Я крепко спала, когда неожиданно зажегся свет и тихий, нерешительный голос произнес: «Джоанна, ради бога!»

Жмурясь от света, я села в кровати: рядом со мной стоял Гильберт. Он был босиком и в одной пижаме.

– Что случилось? – изумилась я.

– Кенди, – пояснил он. – Она… она… мне кажется, ей что-то приснилось. Она зовет маму, но я сказал, что лучше приведу вас.

Я пошла с ним и увидела Кенди – бледную, дрожащую, какую-то очень маленькую. Она съежилась под своим одеялом.

– Я хочу к маме! Почему Гил не позвал маму! – шептала она.

– Но что с тобой, Кенди? – я села рядом на кровать и попробовала взять ее за руку, но она отпрянула от меня.

– Я спала… Я хочу к маме.

Мне стало ясно, что нужно позвать миссис Верритон. Я понять не могла, почему они ничего не услышали; пароход неподвижно стоял в порту, и тишину нарушало только тихое жужжание кондиционера.

Я попробовала открыть дверь в смежную каюту, но она была заперта с той стороны. Поэтому я постучала, сначала тихо, потом громче. Дверь приоткрылась и показался Эдвард Верритон в пижаме. У него было совсем не заспанное лицо, и он выглядел раздраженным.

– Извините, ради бога, – сказала я. – Но Кенди что-то приснилось и она зовет маму. Я пробовала успокоить ее, но у меня ничего не вышло.

– Моя жена спит, – резко ответил он и, оттолкнув меня, подошел к Кенди. – Что случилось, Кенди? Мама спит, – к ней он обратился гораздо мягче.

– Я хочу к маме! – повторила Кенди с упрямством девятилетнего ребенка.

Пока Эдвард Верритон стоял отвернувшись, я проскользнула в другую каюту. Там горел ночник; Мелисса Верритон лежала на спине и крепко спала. У нее было тяжелое, шумное дыхание.

С растущим подозрением и страхом, я медленно подошла к ней. Человек не может дышать так, если он просто спит. У нее был странный вид; на лбу выступила испарина. Рядом с кроватью я заметила маленький флакон с таблетками. На этикетке было написано: «По две перед сном. Строго по назначению врача». Кроме испачканного стакана на столе больше ничего не было. Похоже, туда наливали горячее молоко.

Я поледенела и меня стало колотить от ужаса. Почти бессознательно я наклонилась и сняла телефонную трубку. Когда мне ответили, я сказала тихо: «Пожалуйста, попросите ночного стюарда немедленно зайти в каюту А-29».

Я как раз собиралась положить трубку, когда раздался пронзительный голос Эдварда Верритона:

– Что вы делаете?

Я обернулась, но как-то успела овладеть собой, вспомнив, что должна выглядеть глупой и что от этого многое зависит.

– Я… я… кажется, с миссис Верритон что-то случилось, запинаясь, произнесла я. – Она… у нее такой вид, будто… будто она приняла слишком много снотворного… или вроде того.

– Она всегда принимает снотворное, – сказал Эдвард Верритон. Он пристально смотрел то на меня, то на жену.

– Я… я вызвала ночного стюарда. Я думала, вы сами меня попросите, раз вы не можете отойти от Кенди. Я… я… не хотела ничего такого… но…

Он оттолкнул меня и стал вглядываться в лицо жены.

– Да, я думаю вы правы. У нее действительно довольно странный вид. Обычно я убираю флакон, когда она принимает две штуки, но я устал сегодня и, боюсь, забыл это сделать. Легко могло случиться, что она просыпалась несколько раз и принимала еще, – все-таки он выдающийся актер, в противном случае, его неожиданное раскаяние просто восхитительно. Я совершенно уверена была, что он притворяется. Наверняка, Эдвард Верритон сам как-нибудь позаботился, чтобы его жена приняла больше таблеток, чем нужно.

А потом пришел стюард – спокойный, деятельный. Это был не Джон Холл, который дежурил только днем. Это был шотландец, по имени Дональд Макрей. Он сразу оценил ситуацию и схватил телефонную трубку, чтобы вызвать врача и сестру.

Кенди к этому времени уже рыдала на пороге, там же, с белым как мел лицом и огромными глазами стоял Гильберт. Нужно было о них позаботиться, благо миссис Верритон была теперь в надежных руках.

Мне как-то удалось их успокоить. Я сказала им, что мама плохо себя чувствует, но доктор пропишет ей лекарство и она поправится. Я уложила их, и они заснули, тихо продолжая бормотать что-то, понятное только им. Потом я подошла к двери и стала прислушиваться. Можно было расслышать голоса, доктор отдавал распоряжения. Эдвард Верритон, очевидно, давал объяснения. Неожиданно до меня донеслось:

– … нервы совершенно расстроены. Последнее время это меня беспокоит. Да, с моей стороны было опрометчиво не убрать таблетки, но это пекло в Неаполе совершенно выбило меня из колеи. Но с ней все будет в порядке, доктор?

– Да, с ней все будет в порядке. Но еще бы несколько часов и… – потом я услышала, что врач просит принести крепкий черный кофе.

Прошло, как мне показалось, довольно много времени, в продолжение которого я так и не смогла унять дрожь, прежде чем до меня донесся голос Мелиссы Верритон. Он был слабый и дрожащий, но вполне узнаваемый.

– Но что случилось? Почему вы все?.. Почему я?..

– Вы приняли слишком большую дозу снотворного. И могли бы, по нечаянности, принять в забытьи еще большую.

– Но я знаю, что я не… – и потом совсем другим голосом, громко и решительно: – Да, наверное именно так и было. Теперь я смутно припоминаю. Как это глупо с моей стороны, доктор.

– Ладно, все это вполне поправимо, – бодро сказал доктор. Скорее всего, завтра утром у вас будет раскалываться голова, но этим все и закончится. Хотя вы нас здорово напугали. Бедный ваш муж!

– Да, бедный мой муж! – повторила Мелисса Верритон.

Этот доктор, наверное, просто идиот, подумала я. Впрочем, всем известно, что на пароходах хороших докторов не бывает. Во всяком случае, сейчас миссис Верритон ничего не грозит. Кажется, я спасла ей жизнь. Я была абсолютно уверена, что Эдвард Верритон пытался убить ее, потому что теперь она стала для него опасной.

Было уже дольше двух часов. Я погасила свет и вернулась в свою каюту, но ложиться не стала. У меня было несколько листков пароходной писчей бумаги и конверт, и следующие полтора часа я провела, сочиняя длинное письмо дяде Рональду в Скотланд-Ярд. Я описала ему все с самого начала, закончив тем, что я считала покушением на жизнь миссис Верритон, и моими подозрениями относительно неаполитанской куклы.

«Я попробую взглянуть на нее до того, как он отдаст ее Кенди», – закончила я. «Если что-нибудь обнаружу, то попытаюсь сохранить, чтобы это не ушло в Россию или в любое другое место, куда он собирается это протащить. О, я понимаю, все это выглядит невероятным, но, пожалуйста, ради бога, сделайте что-нибудь, когда пароход придет в Гибралтар. Ради бога, пожалуйста, выясните все об Эдварде Верритоне».

Борясь со сном, я перечитала письмо. Все это действительно звучало невероятно, но, по крайней мере, я сняла с себя этот груз. Почта из Италии доставляется по воздуху; он получит письмо через два или три дня. Я подумала, что, наверное, попробую позвонить ему утром из Неаполя, а если не выйдет, то отправлю письмо.