Текст книги "Диско 2000"

Автор книги: Поппи Брайт

Соавторы: Пат (Пэт) Кадиган,Пол Ди Филиппо,Стив Айлетт,Грант Моррисон,Николас Блинкоу,Чарли Холл,Джонатан Брук,Сара Чемпион,Дуг Хоувз
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Диско 2000

Пэт Кэдиган
Наблюдая за сменой тысячелетий

Не так Я представляла себе 1999 год.

Точнее, 29 декабря 1999 года.

И если уж быть совсем точной, то последние часы 1999 года – вот что я совсем не так себе представляла. Правда, когда теперь Я пытаюсь понять, чего я собственно, ждала, ровным счетом ничего не приходит мне в голову. Ну, а чего, спрашивается, можно ждать от Нового года, кроме обычной тусовки? 1999-й не успел еще нарисоваться, а я уже сотни раз слышала, что никакой это не миллениум, что конец тысячелетия наступит только 31 декабря 2000 года, и об этом, мол, знает каждый, кто умеет считать до десяти.

И кто же это у нас – кто или что – не умеет считать до десяти? Какая-нибудь шайка не весть откуда взявшихся темных богов или сам миллениум, вдруг оказавшийся вполне самостоятельной сущностью? А может, за тысячу лет мы случайно намотали лишний виток – кто-то сбился со счета, а, опомнившись, продолжил отсчет не оттуда – на один виток раньше? Неужели никто не заметил ошибки? Или от нас скрывали?

Так или иначе, Я знаю одно: 31 декабря, в 12:01 по местному времени, в Лондоне начали пропадать люди. И не только в Лондоне – по всему миру в больших и не слишком больших городах, в сельской местности, в горных деревушках, курортных городках и станах кочевников. И везде это начиналось в 12:01 по местному времени.

Эй, нет… тут нужно быть предельно точной – во всяком случае, только об этом и говорили весь день по «Си-Эн-Эн» и Радио-4 и даже в Интернете – на сайтах BroadBand, News-On-Demand и Daily Ticker. Сетевое агентство Media-Cast предположило, что это мистификация, предпринятая «Майкрософт» для рекламы какой-нибудь своей компьютерной игры. Интернет-конференции и подписные листы адептов теории заговора трещат по швам – простыни распечаток выползают из дверей интернет-кафе и стелятся вдоль улиц похотливыми белыми языками. Каждый может поднять их и ознакомиться с многочисленными версиями. Массовое похищение людей пришельцами, Вознесение, смертоносные лучи с суперсекретного спутника, вышедшего из-под контроля, или же приведенного в действие агентами ЦРУ, МИ-5, КГБ; Папой Римским, республиканцами, лейбористами, банкирами-сионистами, феминистками, киберпанками, феминистически настроенными кибер-папистами с другой планеты, работающими на Элвиса Пресли, Мерилин Монро и Джона Ф. Кеннеди.

А что, может это и правда, но что это меняет? Пусть даже все эти версии верны, пусть только часть из них, пусть всего одна, – да хоть бы и ни одна, люди-то все равно пропадают – судя по сообщениям.

А тем временем пиратские радиостанции сражаются с официальными за место в эфире и в каждой квартире. Время от времени один голос в нестройном хоре других голосов вдруг обрывается на полуслове; тут-то все и понимают – это нервная нано-заминка перед бурей, и сейчас начнется: будут вопить об опасности для населения, численность которого падает с никому неведомой скоростью. Белые языки распечаток вытягиваются еще на десять футов, а «Си-Эн-Эн» и ее подражатели прерывают свои экстренные сообщения для передачи очередного экстренного сообщения: пропал еще один человек. На каждого пропавшего, о котором тебе стало известно, приходится невесть сколько других, исчезнувших приблизительно в это же время. А сколько приходится на каждую тысячу сообщений, которых ты не услышал, – на каждого пропавшего, о котором ты не узнал, сколько приходится тех, даже о существовании которых ты не догадывался? Спрашиваю, чтобы довести до абсурда. Абсурд ради абсурда, как давным-давно сказал один человек, – а почему бы и нет?

Вообще-то я собиралась отправиться в центр Лондона, но эта мысль одновременно пришла в голову еще миллиарду людей, и, в отличие от меня, они так и поступили. Никому неохота оставаться в одиночестве. Распространилось, по всей видимости, стихийное мнение о том, что в толпе безопаснее. Ты не исчезнешь, пока тебя кто-то видит, и поэтому лучше всего оказаться в поле зрения как можно большего числа людей; твои шансы остаться видимым – хотя бы одним человеком – в толпе увеличиваются. Ergo, ты не исчезнешь. Теоретически. Единственным аргументом в пользу этой теории является тот факт, что никто до сих пор не видел, как кто-то другой исчезает. Те же, кто действительно исчез, пропал, испарился, улетучился, растаял в воздухе, девался невесть куда, – все проделали это за кулисами, за пределами, так сказать, персональных просцениумов других людей.

Но я собиралась отправиться в центр Лондона совсем по другой причине. Ну, не совсем по другой. Ну, может только отчасти поэтому, и вообще, мне кажется, это совершенно естественное желание – в трудный час стараться держаться вместе. Да и перестраховаться тоже не вредно. Если все это окажется правдой, я буду в безопасности, и шансов продолжить существование у меня будет не меньше, чем у других. Если же все это блеф, то я просто встречу новое тысячелетия вместе с парой-тройкой миллионов своих лучших друзей.

Только вдруг это неправда, что ты не исчезнешь, если тебя кто-то видит? Эта мысль крутится в голове, засела, как ненавистная, занудная мелодия, от которой невозможно отвязаться – ох уж эта наша назойливая страстишка! А вдруг это чье-то вранье? Не так уж это и невероятно. Мы же знаем – все вокруг врут. Мы знакомы с неисправимыми лгунами – спим с ними, выходим замуж, голосуем за них, отвечая на их ложь, своей собственной. Когда же их уличают во лжи, как правило, просто чудовищной, мы ужасаемся, хватаемся за голову, расстраиваемся, обвиняем в предательстве, как будто бы никто в целом свете до этой самой минуты никогда не врал.

И тут я вспоминаю, что MediaCast считает исчезновения майкрософтовской мистификацией. Если это и не Майкрософт, то другая фирма, торгующая программным обеспечением, которая в каждом своем продукте честно хочет видеть интерактивную поэму, когда на деле это лишь очередная банальная вариация на тему «создай свой собственный сценарий». Только, похоже, и вправду люди исчезали именно тогда, когда – как утверждают – их никто не видел.

С глаз долой, из сердца вон – вот тебя и нету, так что ли?

Если дело обстоит именно так, то я, считай, пропала, потому что вместо того, чтобы ехать в центр на других посмотреть, да себя показать, чтобы видеть и быть на виду, – вместо этого я пришла в Даккетс-Коммон, решив в одиночестве посидеть на потертой лавочке в этом заплеванном, голубями засиженном, очумевшем от пива, густонаселенном районе Харингей. Похоже, большинство жителей Харингей все же выбрались в центр, тогда как остальные набились в пабы в количествах, поражающих воображение даже здесь, в районе, где возлияния считаются призванием, благословенным свыше.

Кроме меня на улице остались лишь самые закаленные представители волосатых, несколько закоренелых бомжей и столько же алкашей, слишком пьяных, чтобы обращать внимание на декабрьскую стужу, и слишком поиздержавшихся, чтобы продолжать напиваться. Я нахожусь в поле зрения волосатых, они смотрят на меня и, должно быть, удивляются, ведь я не похожа ни на алкоголичку, ни на хипушку. А для бездомной, наверное, выгляжу слишком потерянной.

Только никакая я не потерянная. Я знаю, где нахожусь, вопрос в том, знает ли об этом кто-нибудь еще?

Тут можно, взглянув в ночное небо, вспомнить о спутниках-шпионах, которые, как уверяют фанаты теории заговора, способны запечатлеть твой вполне узнаваемый образ на пороге собственного дома. Неужели это правда?

Большой Брат, я готова сняться крупным планом.

От этой мысли я улыбаюсь небу, как будто точно знаю, что там есть кому оценить мою шутку. Но на самом деле объектив гораздо ближе к дому. Мой взгляд падает на ближайший уличный фонарь и скользит чуть дальше, к столбику у наземного перехода. Нет, камера у перехода направлена строго на проезжую часть, на случай побега виновника с места аварии. Фонарный столб – более вероятный кандидат для камеры наблюдения за парком. Для пресечения ограблений, киднеппинга, торговли наркотиками, изнасилований, прогулов, бродяжничества и несанкционированного харканья, которое в эпоху возвращающегося туберкулеза всех так беспокоит.

Жители Лондона потребовали больше камер слежения, чем жители Нью-Йорка и – Чикаго, Парижа, Берлина, Москвы, Токио, Пекина, Гонконга. А также Эдинбурга, Рейкьявика, Торонто, Рио-де-Жанейро, Сьерра-дель-Фуэго и Гонолулу. Больше, чем жители Давенпорта, штата Айова и Лоуренса, штат Канзас, Фитчбурга, штат Массачусетс, и Олд-Дайм-Бокса, штат Техас, больше, чем жители Хей-он-Уэя, Сток-он-Трента, всей французской Ривьеры, больше, чем все племена, населяющие дождевые леса Южной Америки и администрации школ всего мира. Сказано – сделано.

Кадры известные, как «съемка Запрудера», названная так по имени очевидца, заснявшего эстакаду на любительскую кинокамеру…

Настоящим вам предписывается сохранять дистанцию не менее пятисот ярдов от истца, некой Жаклин Кеннеди-Онассис…

Сегодня во Вьетнаме…

… а в Вашингтоне тысячи демонстрантов…

… избиение Родни Кинга, запечатленное на видео…

… в соответствие с принятым недавно законом, направленном против демонстраций…

… кадры, заснятые скрытой камерой с микрофоном, Ясно показывают, как посредник подстрекает жертв принять участие в махинации…

Для вашей безопасности сделка фиксируется на фотопленку…

Пригляди за моими вещами, ладно?

Очевидцев аварии произошедшей здесь в 14.45 в понедельник двадцать четвертого…

Разыскивается девушка. Последний раз ее видели в районе…

Установленные в магазине видео-камеры, запечатлели весь процесс ограбления…

… на пленке из камеры наблюдения за торговым центром отчетливо видно, как ребенка уводит…

Как и в случае с прошлой трагедией, папарацци утверждают, что пытались помочь и не вели съемку, пока на место происшествия не прибыли машины скорой помощи. Это утверждение опровергает запись, сделанная установленными на автостраде автоматическими камерами слежения, фиксирующими превышение скорости, видео-камеры транспортной полиции засняли толпу фотографов-любителей, фотоаппараты которых были направлены прямо на искореженные обломки…

Ваша – есть, эти снимки, сделанные в момент поступления моего клиента в больницу, Ясно показывают…

… убийство заснято на видеокамеру, установленную в машине офицера полиции. Она оставила камеру включенной, когда выходила из машины, чтобы проверить документы водителя…

Новости от очевидцев…

Оче-видец…

Вы – очевидец…

CU-SeeMe(tm) – Я вижу тебя, ты видишь меня(tm).

Ты еще здесь, Большой Брат? Я еще занимаю тебя, ты еще не махнул на меня рукой? Себе еще нравится, как я тебя развлекаю? Или, может быть, я хотя бы достаточно подозрительно себя веду, чтобы быть тебе интересной?

А может я одна из тех счастливчиков, которых просто любит камера? Вдруг все, кто видит мое лицо на мониторе, моментально влюбляются в этот образ?

Или я, как вампир, вообще не отражаюсь в линзах телекамер? И не важно, что я видела свои фотографии в прошлом; видел ли их кто-нибудь еще? Недавно? Вот вам еще одна фобия конца тысячелетия: страх того, что тебя видят не те люди, а те – не видят. В последние часы 1999 года, когда жителей планеты целыми пачками повторяют судьбу экипажа «Марии Селесты», а все остальные отчаянно пытаются быть на виду друг у друга, это вряд ли можно назвать неврозом.

При условии, что ты в это веришь. Чего я пока не могу сказать о себе. В конце концов, истерия у нас в крови, и это зараза почище кори. Куда там корь – от кори можно сделать прививку. Значит, заразней, чем запущенный туберкулез. Распространяется по большому зданию с полуслова, эта штука посильнее любого документа; факты об нее расшибаются. Что же дальше? Думаю, они так и валяются, пока кто-нибудь не подойдет, не подберет их и не употребит с максимальной для себя выгодой. Наточи свой боевой топор на точильном камне ближнего своего.

Ты тоже можешь стать виртуозом в приготовлении словесного салата с таким талантливым Миксмастером Метафор.

Один из «неформалов» решил посидеть со мной на лавочке и идет сюда. Его метровые патлы, черные от корней волос до самых плеч, ближе к кончикам отдают в желтизну. Одежда на нем какая-то… ну да, неформально истлевшая – от грязи и непрерывной носки; его обветренное лицо никак не может решить, злое оно, или доброе по отношению ко мне. У него в руке банка лагера. Я бы сказала «пива», не важно светлое оно или темное, лагер или портер, но в Харингей, такое дело, каждый знает, чем травится – никто не умирает в неведении. Он протягивает мне свою банку, грязь въелась в линии руки и под жалкие остатки напрочь обгрызенных ногтей. Я почти уже отказываюсь, и тут меня осеняет: а почему, собственно? Бывало и хуже.

– Пожалуй, я отопью, – говорю я, принимая банку. Он пялится на меня, но без враждебности.

Лагер тоже приятно удивляет. Не такая-нибудь кислая, разбавленная жижа, каким Я представляла себе его напиток, – нет, он игристый, пощипывающий и очень-очень холодный, даже холоднее, чем эта прощальная темная ночь.

– Можешь присоединяться к нам, – говорит волосатик, принимая у меня банку и отпивая. – Там у нас на всех хватит. Большинство наших, похоже, в центр ломанулись. Видела их по телеку и в Сети? Как думаешь, сестренка, думаешь, это поможет от… – он щелкает грязными пальцами.

– Черт его знает, – говорю. – Я не уполномочена говорить ex cathedra ничего такого, что может иметь хотя бы отдаленное значение.

– Ex cathedra, – смеется. – Я думал, ты как раз уполномочена – мы, католики, своего видим издалека.

– Может, вы здесь и видите, – говорю, – а я что-то не очень.

– Я тебя научу, – говорит, – Если увидишь человека, который ведет себя так, будто за ним все время следят, знай – это католик. Все католики с детства верят, что Бог своим всевидящим оком постоянно наблюдает за ними. Не можешь жопу подтереть, чтобы Он не подглядел, – смеется. – Мы с самого рождения под надзором, что нам до ваших телекамер на деревьях и фонарных столбах, что нам до спутников-шпионов – мы-то знаем, без Него, и воробей не пролетит.

– Если собираешься мне проповедь читать, дай хотя бы еще пива отпить.

Он любезно протягивает мне банку.

– А ты американка – я так и думал.

– Да уж немудрено, акцент ни с чем не спутаешь.

– Почему, ты могла бы быть из Канады, но когда ты попросила отпить, Я сразу понял – американка. Ты сказала «пиво», а не «лагер», и не сказала «пожалуйста», – он снова хохочет и забирает у меня банку.

– Как только они обходятся без тебя в дипкорпусе?

– Сам не знаю. Я там не был, – он находит это очень забавным. Затем его взгляд привлекает что-то, находящееся у меня за спиной, и улыбка медленно сползает с его лица. Я оборачиваюсь.

В парк входит группа из трех человек, как две капли воды похожая на те, что я постоянно встречаю на Ковент-Гарден: женщина, задающая вопросы, человек с камерой и третий, звуковых дел мастер, – это обычно подразумевает затянутый мехом микрофон размером с целый батон болонской колбасы. Я никогда не понимала, что все они делают на Ковент-Гарден, берут интервью у туристов, проводят опрос или готовят курсовую по телевещанию.

Они, не задумываясь, идут прямо на нас. Мой волосатый друг приосанился и банку с пивом поближе к телу прижал, как бы защищая. Неужели думает, попросят глотнуть? Я в шоке – в центре гораздо больше народу для интервью. Вот, значит, до чего дошло. Что они надеются здесь найти? Я смотрю на волосатика и думаю, может еще раз проявит проницательность, но он пожирает глазами съемочную группу, а те устраиваются перед нами – ноль внимания на потенциальную агрессию, таящуюся в его лице.

– Здравствуйте, – приятным голосом говорит женщина. Она одета как телеведущая или думает, что одета как телеведущая, – стильное шерстяное пальто, приличная голубая блузка и грациозно закрученный вокруг шеи платок, темно-синяя юбка с разрезом. – У вас есть свободная минутка?

Звукооператор, тоже женщина, делает кислую физиономию:

– Нет, Молли, черт тебя подери, они сидят здесь, потому что очень спешат – ровно в полночь им надо быть на Лондонском мосту.

Молли невозмутима.

– Кит не умеет говорить о погоде. Светская беседа для нее непостижима. Она не смогла бы развлечь собственных гостей даже под угрозой смерти. Вы не ответите на несколько вопросов для новогодней программы новостей на первом канале Би-Би-Си?

– Думаете, кто-нибудь ее увидит?

Молли делает несколько отработанных жестов и мохнатая «колбаса» на штанге опускается прямо перед нами, а оператор – такой молоденький, похоже, только начал бриться – наводит на нас свой объектив, как будто это базука, а он учится из нее стрелять.

– Вы можете придвинуться поближе друг к другу?

Мы с волосатиком переглядываемся, и каждый остается на своем месте.

– Мы не будем ничего изображать, – заявляет он.

– Я и не прошу изображать, Я только хочу, чтобы вы оба попали в кадр.

– А-а, – волосатик подвигается ко мне вплотную. – Так бы сразу и сказали.

– Я так и сказала, – Молли поправляет свою гладкую лоснящуюся шапку крашеных хной волос – осторожно-осторожно, чтобы не потревожить ни пряди – и ныряет в камеру.

– В эти последние часы 1999 года, когда весь Лондон собрался на Трафальгарской площади, Стренде и обеих набережных Темзы, некоторые отчаянные смельчаки вознамерились испытать судьбу, рассмеяться в лицо смертельной опасности…

– Разве говорится не «искушать судьбу»? – ни с того, ни с сего говорит звукооператорша.

– Да ладно, потом продублируем, – говорит Молли, откашливаясь. – Рассмеяться в лицо смертельной опасности, бросить вызов, гм, тому, чего другие так боятся – а именно, остаться в стороне от людских глаз, которые помогут им не исчезнуть. Скажите, сэр, вы не боитесь исчезнуть или, может быть, как раз надеетесь на это? И если да, то почему?

– А? – волосатик растерянно смотрит на меня. – Что?

– Давай по порядку, Барбара Уолтерс, – говорит звукооператорша, начиная скучать.

– Барбара? – не понял волосатик. – Мне показалось, вы сказали, что ее зовут Молли.

Оператор начинает смеяться.

– Заткнись, – говорит Молли, не оборачиваясь. – Так, все по порядку. Вы не боитесь исчезнуть?

– Никогда не исчезал, даже не могу себе представить, как это бывает.

Женщина поворачивается ко мне.

– А вы, мадам?

«Мадам? Если есть на свете справедливость, то исчезнет она, а не я», – думаю я про себя, а сама специально смотрю себе под ноги:

– Я – фаталистка. Думаю, если мне суждено исчезнуть, то я исчезну, что бы я ни делала. А нет, так нет.

Молли наклоняется и заглядывает мне прямо в лицо, так что и мне приходится на нее взглянуть. У нее карие глаза с опущенными вниз уголками, веки тоже полуприкрыты, и это придает ей вид человека усталого и искреннего. В той части Америки, откуда я родом, женщины идут в тележурналистику, когда понимают, что карьера модели накрылась, в надежде покорить последнюю вершину – стать телеведущей. С другой стороны, возможно, Молли-то как раз пришла в тележурналистику, именно с тем, чтобы заниматься тележурналистикой. Она совсем не 90-60-90 – в моем районе, одном из самых неблагополучных в городе, где я раньше жила, сошла бы за второй сорт. За это она должна мне нравиться, но я чувствую одно только раздражение.

– Когда люди исчезают, – обращается она ко мне, четко проговаривая слова, как учительница, когда говорит «внимание, этот вопрос будет на выпускном экзамене», – как вы думаете, как это называется?

Я пожимаю плечами:

– Нирвана?

Волосатик сильно толкает меня локтем:

– Она сказала «исчезают», а не «пускают пулю в лоб».

Он запрокидывает голову и разражается в небо нечеловеческим хохотом. Через несколько секунд он понимает, что смеется один.

– Боже, как холодно, – говорит ему Молли. – Так куда они попадают, как вы думаете?

Он глядит на нее так, как будто не верит своим ушам.

– Куда они попадают? Суда же, куда попадает лопнувший мыльный пузырь, куда же еще?

– Так куда же? – не отстает Молли.

Волосатик складывает на груди руки, аккуратно, чтобы не проронить ни капли пива.

– Вы с подвохом, да?

Молли смотрит сначала на меня, а потом на своих коллег. Все начинают смеяться, и на этот раз волосатик оказывается единственным, кто не смеется. Звукооператорше приходится вытирать глаза рукавом свитера.

– Боже, – говорит она, борясь с икотой, – чего только не сделаешь, чтобы продлить свое существование.

– Эй! Э-эй! – новый голос прозвучал откуда-то сзади. – Эй, сюда, здесь телевизионщики! У них камера, они в прямом эфире!

Соседний паб пустеет на глазах, посетители лезут из всех щелей, в том числе, наверное, из окон. Качаясь, пошатываясь и спотыкаясь, они все же неотвратимо приближаются к нам. То есть, к телевизионщикам.

Молли вертит глазами.

– Вообще-то мы не в прямом эфире…

– Заткнись, Молли, – говорит звукооператорша, глядя на надвигающуюся пьяную орду. – Раз они говорят, в прямом, значит в прямом. То есть, если ты конечно не хочешь, чтобы тебя здесь перемонтировали, как в тот раз.

Молли хотела было уже разозлиться, но передумала и зачем-то побледнела.

– Может, отдадим им камеру и смоемся?

– Отлично, – говорит оператор, – плакал мой залог.

– Выбирай – или залог, или яйца, – говорит звукооператорша, все еще глядя на приближающуюся толпу. – Выбирай, парень.

Вот только времени выбирать уже не осталось; поразительно, как быстро может передвигаться неуправляемая пьяная толпа в канун, как они считают, нового тысячелетия, особенно, пытаясь добраться до чего-то, что – как они спьяну решили – спасет им жизнь. Или душу. Мой папа был такой же быстрый, особенно когда дело касалось выпивки. Он набрасывался на каждый стакан так, как будто на дне, под мерой жидкости скрывался ответ на загадку Вселенной. Существует ли он еще, я понятия не имею.

– Ты, – рыгает некто в майке с короткими рукавами, неверной рукой указывая на Молли. От пьянства все мышцы его лица обвисли и спутались; он похож на бладхаунда или какую-то еще более морщинистую породу. – Это самое… Вы, это… хотите взять у нас интервью?

– Мы-то? Просто мечтаем, – говорит звукооператорша и сует ему под нос мохнатую «колбасу». – Ну, говорите, что вы обо всем этом думаете? Англия желает знать.

– Странно, они не похожи на «Си-Эн-Эн», – говорит кто-то.

– Нет, это новости канала «Скай», – говорит тот, что с короткими рукавами. Интересно, когда он поймет, что на улице холодно? Хотя думаю, он настолько пьян, что даже замерзнув насмерть, так ничего и не почувствует. Он начинает грозить пальцем звукооператорше, уже готовый прочитать ей какую-то лекцию и вдруг вспоминает, что должен говорить в камеру. На это уходит целая минута, но вот, наконец, он нашел направленный на него телеобъектив. В этот момент камера не более устойчива, чем он сам; оператору не нравится то, как нас окружают люди из паба, и я его не виню. У них такие кровожадные лица; кажется что они хотят не сняться на камеру, а изнасиловать ее. Впрочем, по лицам видно, что они не уверены, как конкретно насилуют камеры, но готовы экспериментировать. Если понадобится, всю ночь.

В новом тысячелетии, если, конечно, доживу, буду помнить, – отмечаю я про себя, – никогда не давать пьяной толпе почувствовать общую цель.

Пары алкоголя во всех разнообразных ферментных формах и букетах – хмель, солод, можжевельник, виноград, всевозможные сахара – пронизывают воздух. Хороший ассортимент в этом пабе. Был хороший. Я отчего-то понимаю, что нашу съемочную группу заметили, только потому что в баре и подсобке все кончилось.

– Я про эти исчезновения много думал, мно-ого думал, – говорит чувак, качая пальцем перед камерой – Люди исчезают, а никто не знает почему. Я знаю почему. Я знаю. Это потому что средства массовой информации захватили слишком много власти, вот почему…

В эту секунду со всех сторон поднимается такой гам, что его уже не слышно. Кричат, во всяком случае, на него. Трудно сказать наверняка, каковы их общие чувства – такое впечатление, что тех, кто шумно выражает согласие столько же, сколько и тех, кто поливает его последними словами, причем каждый их них проспиртован не меньше, а то и больше, чем он. Я начинаю терять ориентацию; похоже, алкогольная истерия еще более заразна, чем ее трезвая разновидность.

Просто поразительно, как быстро Молли запрыгивает на скамейку рядом со мной и начинает махать руками, требуя тишины. Еще удивительнее то, что гомон вокруг разом стихает, от чего она столбенеет, как и все остальные, включая меня.

Молли откашливается и четко произносит:

– Дайте человеку закончить.

Повисает долгая пауза, пока до всех доходит. Наш теоретик СМИ с короткими рукавами тоже взбирается на скамейку рядом с волосатиком и оглядывает собравшихся.

– Правильно, – говорит он, – дайте мне закончить, это очень важно. Эти самые средства массовой информации захватили слишком много власти, вот. Слишком много власти захватили, получается, если на тебя не смотрит поганая телекамера, то ты никто. Ловко это у них получается, если ты не в телевизоре, значит ты пидор.

– Ты кого пидором назвал? Сам такой! – кричит кто-то из толпы.

– Да, я не то имел в виду, – кричит чувак, но все опять начинают галдеть и спихивают его со скамейки. Тощая, как проволока женщина с плохо прокрашенными волосами цвета меди занимает освободившееся место и, требуя тишины, вздымает вверх похожие на две палки руки.

– Не только СМИ, – ревет она хриплым, но внушительным голосом, – прямо церковный орган, который смолит по три пачки в день. – Это папарацци, это месть папарацци!?ни давно уже объединились с темными силами, а когда мы два года назад попытались избавиться от них, они поклялись расправиться с нами раз и навсегда. И сделали это!

Волосатик смотрит на меня, он настороже.

– О Господи, кто оставил клетку открытой?

Не удержавшись, я улыбаюсь ему в ответ.

– А кто сказал, что она вообще закрывается?

– Чертовы папарацци! – ревет ораторша. – У них теперь есть цифровые камеры, они сканируют все что угодно прямо в компьютер! Вот где нужно искать пропавших – в компьютере! Не нужно направлять на нас свои камеры, уберите свои поганые камеры! Разобьем их, пока они не засосали нас этими пылесосами, как чертов сор, и не скинули на жесткий диск каких-нибудь онанистов, чтобы совращать наших детей – вот чем они занимаются в этом поганом Интернете…

Я не могу понять, то ли смеяться, то ли аплодировать ее остроумию и изобретательности, но вовремя соображаю, что буду единственной, кто смеется или аплодирует. Все остальные сгрудились вокруг оператора и звукооператорши в едином, искреннем порыве волнующегося людского моря. Такое можно увидеть, разве что в кино эпопеях из жизни гладиаторов.

– Остановитесь! Остановитесь! – визжит Молли, подразумевая поначалу нападение на своих коллег, а затем уже обращаясь к множеству страшных пьяных рук, стаскивающих ее со скамейки. Она заваливается задом и случайно цепляет ногой мою голову, так что я валюсь на волосатика. Мы одновременно падаем на землю, и я не пойму, то ли он борется со мной, то ли пытается помочь, то ли защищается, думая, что это я с ним борюсь. А может быть, это вообще не его руки.

Я закатываюсь под скамейку и сворачиваюсь калачиком, зажмуриваю глаза, стискиваю зубы, сжимаю сфинктер, стараясь не слышать, как съемочную группу разрывают на части, ожидая услышать звон разбитого стекла, когда они приступят к надругательству над камерой…

Время идет; в отдалении я слышу выстрелы. Нет, это Англия и Новый год, – это салют. Я еще слышу…

Я ничего не слышу, кроме стука собственного сердца. Сначала я не могу поверить в это и прислушиваюсь повнимательнее. Салют в отдалении; никаких криков, никакого звона разбитого стекла, никаких сирен. На это уходит вечность, но, в конце концов, я заставляю себя разогнуться и разжать все, кроме глаз. Потому что не хочу видеть то, что совершила пьяная орда, объединенная общей целью, для того, чтобы искоренить педофилию в Интернете.

Когда же Я все-таки набираюсь смелости открыть глаза, после еще одного витка бесконечности, смотреть оказывается не на что, кроме оставшейся на траве камеры. И больше никого. Ничто не напоминает о том, что здесь вообще кто-то был, кроме перевернутой банки лагера, принадлежавшей волосатику. Все что в ней оставалось, теперь уже точно вылилось.

Я выползаю из-под скамейки и оглядываюсь вокруг. Бомжей нет, друзей волосатика тоже не видно.

Я подхожу к камере и поднимаю ее. Она даже тяжелее, чем я думала – ничего удивительного. Я гляжу в окошко и вижу на фоне резкого изображения даккетовской травы большие мигающие красные буквы:

ПЕРЕПОЛНЕНИЕ ПАМЯТИ

Я смотрю на фонарь и столбик у наземного перехода. На них такими же красными буквами, мигает то же самое слово:

ПЕРЕПОЛНЕНИЕ ПАМЯТИ… ПЕРЕПОЛНЕНИЕ ПАМЯТИ…

Я осторожно кладу камеру обратно в траву и снова присаживаюсь на скамейку. У меня нет часов, но я уверена, что время уже за полночь. Наступил новый год, новый век, новое тысячелетие, и ничего тут не поделаешь – раз уж я зашла так далеко, можно и подождать – чтобы увидеть, кто придет разгружать эти камеры.

Интересно, каким проявителем они пользуются?