Текст книги "Ворон: Сердце Лазаря"

Автор книги: Поппи Брайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Прошу тебя, просто дай мне шанс узнать, что я могу. Я знаю людей, которые способны помочь.

Джаред подходит к зеркалу, и отражение тоже делает шаг навстречу. С одного из углов рамы свисает на резиновых завязках белая маска для Марди Гра. Джаред берет ее, всматривается в порочную, шутовскую ухмылку, вылепленную из мятой и гнутой кожи. Улыбку маски не способно воспроизвести ни одно человеческое лицо, пустые впадины глаз обведены черным, как на морде бешеного енота. Джаред купил маску у уличного торговца во время их последнего совместного Марди Гра, для Бенни, и помнит, как его зеленые глаза сияли сквозь прорези.

– Ладно, – говорит Джаред Лукреции и закрывает шутовской маской свое, еще более жестокое лицо. – Поговори со своими подружками-ведьмами, поглядим, что они скажут. Я не собираюсь ждать, затаив дыхание, но все-таки спроси.

Теперь его глаза заняли место, предназначенное для глаз Бенни; его похожие на вчерашний костер – только разворошить, поднести трут, и снова вспыхнет геенна. Все остальное в его лице мертвее маски, все остальное показывать не стоит, и он ее не снимает.

– Тем временем… у меня есть свои вопросы. И я знаю людей, у которых есть на них ответы.

Четыре

Панкующие бездомные сбились в кучки у ворот Джексон-сквер и негромко переговариваются между собой, скрытно, как члены любого тайного союза. Дождь попритих, и они выползли из-под навесов и козырьков над дверьми и столпились у высоких железных ворот. Как и прочими вечерами, они собрались под защитой собора в ожидании очередной ночи с ее мелкими драмами и сделками. У некоторых из них нет дома, а некоторые только притворяются, что нет, потому что завидуют независимости первых, их уверенности в себе и свободе.

– Но… то есть… он не извращенец какой-нибудь, как по-вашему? – спрашивает остальных высокий парень в длинном черном платье (он называет себя Мишелью), поглядывая через плечо на мужчину около Пресвитерия.

– Да иди уж заработай хоть что-то, бога ради, – ответившая девушка закуривает сигарету, привычно выпускает дым через проколотые ноздри и прищуривается сквозь клубы на человека, застывшего перед музеем. – Без обид, Майки, но ты в последнее время в зеркало смотрел?

– Да ты и сама не Дэвид Дюк, – говорит один из парней, и все смеются. – Не девушка мечты Джесса, бля, Хелмса.

И Мишель снова бросает взгляд через худое плечо на мужчину в дорогом плаще.

– Готов поспорить, деньжата у него водятся. И немаленькие.

– Ты его трахнуть или тряхнуть собрался? – спрашивает кто-то, и все снова смеются.

– Нищим выбирать не приходится, Майки, – поддела его девушка, и вернулась к потрепанной книжке, с которой не расставалась. На мягкой обложке было напечатано одно-единственное завлекательное слово: Шелк, и лицо беловолосой девочки, смотрящей через ловца снов.

Мишель знает: от него ждут доказательств, демонстрации того, что он свой, больше не новенький. Он первую неделю на улице, но ему уже нравится больше, чем старая жизнь в Шривпорт. Здесь ему хотя бы платят и какое-никакое право на выбор партнеров есть, не то что каждый вечер с ужасом ждать, когда пьяный отчим ввалится в его комнату с шумом, который мать никак не могла не слышать. Но ни разу не сказала ни слова, не задала ни единого вопроса, ее отрицание происходящего по непроницаемости соперничало с толстым слоем косметики «Макс Фактор», который она накладывала каждое утро в попытке выглядеть на двадцать пять вместо пятидесяти, с аурой пригородного отчаяния, от которого он сбежал с украденной кредиткой и билетом на автобус на юг.

– Учись принимать это как мужчина, – любил приговаривать отчим, если Мишель осмеливался заплакать. – Точно так же с тобой обойдется этот проклятый мир. Точно так же.

– Смотри и учись, Робин, – говорит он девушке. Все снова смеются, и он отделяется от толпы, сразу чувствуя себя беззащитнее, отбившимся от стаи одиночкой. Человек в плаще замечает его и пытается улыбнуться, бросает на мостовую сигарету, которую курил, и растирает каблуком.

От ворот до того места перед Пресвитерием, где ждет мужчина, не больше десяти метров – короткая полоса препятствий в виде туристов и уличных артистов, но путь кажется в три, в четыре раза длиннее. Мишель взмок к моменту, когда остановился рядом с мужчиной.

– Ты очень хорошенький, – говорит тот, и Мишель настороженно улыбается в ответ. – Тебе это небось часто говорят?

По-твоему, я идиот?спрашивает наглый, ушлый голос в его голове. Громкий и дерзкий голос, который он взращивал последние пять дней. По-твоему, я не знаю, что ты эту лапшу вешаешь на уши каждому парню, готовому взять у тебя в рот?Но он хлопает ресницами, всего один раз, застенчиво, как безмозглые девчонки в его старой школе, вертевшие хвостом перед спортивными парнями.

– Нет, мне этого еще никто не говорил.

– Да, ну и разве не жесток этот хренов мир? – в этот миг мужчина до того похож на отчима Мишель, что он готов отшатнуться, поджать хвост и удрать в безопасность своры, по-прежнему наблюдающей от ворот.

– Ага, – отвечает он вместо. – Иногда так оно и есть, господин.

Робин смотрит со своего места на каменных ступенях, как мужчина уводит Мишель в узкий переулок между Пресвитерием и собором. Часть ее испытывает жалость к мальчишке, та часть, которой жалко их всех. Слабая часть, напоминает она самой себе, и не озвучивает мысли вслух. Сосредотачивается на грохоте рэпа из колонок бумбокса у ног.

Они закончили, мужчина дает Мишель двадцатку и, кряхтя, сражается с молнией, застегивая ширинку. Мишель хочет сплюнуть, избавиться от затхлого, соленого привкуса во рту. Милые девочки глотают, думает он. Не вспомнить, где он это слышал, может, как-то увидел надпись на футболке. Он все еще на коленях, и от старинных булыжников аллеи Отца Антуана тянет гниющим мусором, листьями магнолий и мочой всех тех подвыпивших туристов, что заворачивали сюда облегчиться. Камни впиваются в колени, он поднимается с осторожностью, чтобы не порвать чулки.

– Я правду сказал, – говорит мужчина. – Ты хорошенький и все такое. Тебе вообще не место на улице. Найди нормальную работу, в травести-шоу или в этом роде, понимаешь? Улица тебя с дерьмом смешает, никто тут долго не остается таким хорошеньким, как ты, детка.

Потом Мишель остается в одиночестве, глядя, как мужчина поспешно удаляется в сторону ярких огней, шума и всепрощающей анонимности улицы Ройял. Мишель чувствует что-то холодное на лице, и понимает – снова начинается дождь, пока что легкая морось, но через несколько минут опять польет. Он смотрит на двадцатку в кулаке, комок бумаги и зеленых чернил, и думает: если бы он получал столько за каждый отсос у своего ублюдочного отчима, у него уже была бы квартира в Понтальба.

Он поворачивается идти обратно, на площадь, торопится показать Робин и остальным, что он не струхнул, и выбраться наконец из вонючего переулка. И тут небо над головой снова сотрясает гром, рычит подобно чему-то огромному и хищному, и Мишель решает – уж чашку кофе и десять минут под крышей он заслужил. Просто перерыв до следующего клиента, говорит он себе. Может, он и Робин кофе купит.

– Гром тебя не пугает, Мишель? – спрашивает кто-то за спиной. Он разворачивается, вглядываясь в тени пустынной аллеи Отца Антуана.

– Нет, – отвечает он во тьму, и это звучит очень тихо и ранимо, совсем не похоже на громкий уличный голос.

– Ничуть? – недоверчиво настаивает голос. – Вся эта мощь над твоей головой, будто небеса разверзлись. Не пугает?

– Это всего лишь гром, – говорит Мишель, напряженно пытаясь разглядеть собеседника, и снова, совсем близко раздается грохот, словно злится, расслышав будничное отрицание собственного могущества.

– Очень храбро для… маленькой девочки, – отзывается голос, и его обладатель выходит на свет. Еще один высокий человек в черной ветровке, волосы свисают на лицо мокрыми прядями. Мишель не может рассмотреть его глаза.

– Чего вам надо, мистер? – спрашивает Мишель. На сей раз прозвучало почти уверенно, почти как у Робин (по его представлениям). Неважно, что этот парень начинает всерьез его пугать, что почти невозможно не поддаться позыву просто повернуться и сбежать к сулящим безопасность воротам Джексон-сквер, к своей компании.

– Я хочу… – начинает человек, но его голос тонет в очередном раскате грома.

– Что? – Мишель отступает на шаг, отчаянно желая, чтобы появился хоть кто-нибудь, бомж, группа туристов в поисках улиц с привидениями или даже гребаный коп, кто угодно, лишь бы разрушили заклятье и дали ему убежать.

– Я хочу побеседовать с тобой, Мишель. Сегодня ночью происходят вещи, о которых нам с тобой надо побеседовать.

– У меня нет времени на разговоры, – отрезает Мишель. – Мне надо на жизнь зарабатывать.

Он поворачивается спиной, и расплывчатые под дождем огни сквера кажутся такими близкими. Несколько шагов, и он снова среди людей, на открытом месте.

– Я расплачусь, – говорит мужчина сзади. – Если ты об этом беспокоишься. Ты получишь, что заработал. За свое время.

– Спасибо, нет, мистер. Не по адресу, – теперь он действительно двинулся обратно к своим, и удивительно, насколько ярче кажутся огни, стоило только отступить от мужчины с его жирным, пустым голосом. Ему уже неловко за собственную пугливость, если бы Робин узнала, то извела бы насмешками. Он так и слышит ее голос: тебе надо нарастить шкурку потолще, подруга, если собираешься обслуживать клиентов во Французском квартале. Тут дофига чудил…

Сзади раздаются целеустремленные шаги, и основание шеи пронзает внезапная боль. Ужалила, думает он, боже мой, какая-то хуйня меня ужалила, припоминая, как однажды потревожил гнездо злых рыжих ос за гаражом бабушки. А потом свет вдруг отдаляется, исчезает в невообразимой дали, и он остается один в холодной, абсолютной тьме.

Человек, который носит имена рек, знает: он больше не такой, как остальные люди; некая сторона его внушающих ужас трудов навсегда изменила его; он никогда не сможет вернуться к прежней, простой и безболезненной жизни. Иногда это знание ранит так сильно, что он часами сидит один в темной комнате и оплакивает потерю самого себя. Кошмарно, знает он, когда так мало решаешь в своей собственной жизни, когда столь многое было предрешено еще до твоего рождения. Быть солдатом в армии крови и света, настолько тайной, что и речи не может быть о признании его успехов или неудач, даже о самом мимолетном контакте с братьями и сестрами по оружию – из-за опасности разоблачения.

Захватчики повсюду, и повсюду Их агенты. Момент слабости, неосторожность могли привести к гораздо худшему, чем потеря жизни. Бывают сны, в которых кто-то (никогда, никогда он сам) проявил слабость, один из прочих безымянных, безликих солдат, втайне трудящихся в тронутых разложениям городах мира. Во снах Они бесстрашно ходят по улицам, распространяя андрогинную заразу, и выхлопы Их боевых кораблей прожигают небеса.

Нередко кошмары заставляют его проснуться с криком, корчась в пропитанной потом постели, все еще обоняя раскаленную, удушливую вонь топлива и горящей плоти. Но он не противится снам, понимает – они неотъемлемая часть его вИдения, часть того, что делает его сильным, уверенным и незапятнанным. Он записывает мельчайшие детали каждого сна, все, что сможет припомнить, в особые черные блокноты, которые хранит в комнате без окон в самой середине дома.

Уже почти неделя, как пришел новый сон, и это означает – осталось даже меньше времени, чем он думал. Во сне у него могучие черные крылья, как у неистового ангела мщения, они несут его высоко над полыхающим, гибнущим Новым Орлеаном. Улицы внизу полны огня и крови, реки которой горят не хуже бензина. Извиваются твари в Их истинной форме, распластанные на каждой стене и каждой крыше; Их гладкие бесполые тела белее кости под ночным небом, и между ног – влажные красные отверстия, как клювообразные челюсти кальмаров и осьминогов. Во сне Их голоса сливаются в единый мерзкий вой, Их опухшие черные глаза завистливо следят за его полетом. Конец всегда одинаков: человек с именами рек оглядывается через плечо на тень ворона, быстро скользящую по земле.

Мишель просыпается в месте, где пахнет дезинфекцией, плесенью и латексом. Он лежит на непокрытом металлическом столе под безумным, ослепительно белым светом, который ранит глаза и заставляет голову разболеться еще сильнее. Ему дурно, и хочется лишь одного – заснуть снова. Мишель закрывает глаза, отгораживается от ненавистного света, и тогда голос произносит:

– Нам пора побеседовать, Майкл.

Он пытается придумать ответ, что-нибудь язвительное и в самую точку, что-нибудь в духе Робин, когда слышит хруст. Внезапно его носовые пазухи наполняет едкая вонь нашатыря. Он давится кашлем, пока не растворяются остатки милосердного забвения, и есть только свет вверху и холод на обнаженной коже. И голос.

– Вот так, – говорит он. – Теперь понимаешь, что я говорю?

Мишель пытается ответить, но рот и горло пересохли, ни капли слюны, и язык словно разбух вдвое.

– Просто кивни, если понимаешь, – произносит голос, и Мишель кивает. Он осознает, что его руки и ноги надежно прикручены к столу широкими кожаными лентами. Потом к его губам подносят стакан теплой воды, и он делает глоток.

– У снотворного бывает иногда такой эффект. Скоро пройдет, и ты сможешь разговаривать.

Стакан возвращается, и на этот раз Мишель отпивает больше, замечает слабый привкус хлорки, как у воды из бассейна. Впрочем, для изнывающей глотки это все равно благословение небес. Как только стакан исчезает, он пытается заговорить, но вместо слов получается лишь неразборчивый хрип и дребезжание.

– Как я сказал, это пройдет, – говорит мужчина. Теперь Мишель может разглядеть расплывчатые очертания сквозь слепящий свет и выступившие слезы.

– Где я? – квакает Мишель. Силуэт слегка отодвигается из потока света, ровно настолько, чтобы можно было постепенно различить черты лица. Худого, изможденного лица молодого человека, который выглядит намного старше своего возраста. Мишель снова моргает, и видит, наконец, глаза тусклого серо-голубого цвета, как небо пасмурным январским днем, разом и холодные, и полные угрозы насилия.

– Вопросы задаю я, – сухо говорит мужчина.

– Это… – начинает было Мишель, но ему приходится сглотнуть, смочить горло хоть каплей слюны, прежде чем он в состоянии продолжить. – Это больница?

– Нет, но разве я не сказал, что вопросы тут задаю я? Побереги силы, Майкл. Они тебе еще понадобятся.

– Не… не называйте меня так, – Мишель закрывает глаза, вспоминая лицо человека в аллее Отца Антуана, мокрые от дождя волосы и укус в шею. Страх берет верх над замешательством. Неважно, где именно он находится. Это плохое, очень плохое место, ему не следует быть тут.

– Однако это твое имя. Имя, данное тебе родителями, – в руках мужчины появляется маленький черный фонарик, с помощью которого он осматривает зрачки Мишель, словно врач, но никакой он врач, понятно.

– Нет… больше нет, – говорит ему Мишель, и закрывает глаза, стоит исчезнуть изучающим пальцам и фонарику. – Меня зовут Мишель.

– Но это женское имя, а разве ты девушка?

Мишель игнорирует вопрос, как неоднократно делал в прошлом.

– Что вы собираетесь со мной сделать?

Голую грудь обдает прохладой внезапный ветерок – мужчина вздохнул.

– Я собираюсь задавать тебе вопросы.

– И все? Только спрашивать?

На сей раз ответа нет. Мишель осторожно пробует ремни на запястьях и лодыжках. Жесткие путы врезаются в кожу как лезвие тупого ножа.

– Нет смысла пытаться высвободиться. Я просто привяжу тебя заново. Должен понимать.

Мишель прекращает борьбу с ремнями, проводит языком по растрескавшимся губам, собирая вкус пота и помады. Снова сглатывает, чтобы голос не подвел.

– Если бы вы меня не боялись, то не стали бы привязывать, – мужчина издает в ответ резкий, сухой звук, то ли кашель, то ли сердитое фырканье, и отвешивает Мишелю оплеуху. Голова мотнулась в сторону, с силой ударилась о металл столешницы. Рот наполняет вкус крови.

– Я принимаю меры предосторожности, мальчик, но не смей недооценивать меня или переоценивать себя, – человек умолкает, слышно, как быстро и тяжело он дышит: яростное, прерывистое сопение, одышка загнанного животного или обозленной старухи.

– Считай я тебя опасным для себя или кого угодно – убил бы в том долбанном вонючем переулке. Стоило мне только захотеть, шприц был бы с цианидом, и все. Проще некуда.

Мужчина делает паузу, раздраженно сопит, и оттого, что Мишель нечего больше сказать, он спрашивает:

– Вы сумасшедший?

Человек с рычанием подается вперед, так что сияние хирургических ламп окружает его голову нимбом помешанного святого. Огромные липкие ладони хватают лицо Мишель, большие пальцы замирают над его глазами, как готовые к броску змеи. Лицо мужчины, искаженное сдерживаемой яростью, теперь на расстоянии каких-то дюймов. Его дыхание воняет гнилыми овощами и мятными леденцами.

– Думаешь, этого достаточно, – говорит он, и слова оседают на щеках Мишель капельками слюны. – Господи, как будто я раньше такого не слышал. Думаешь, этого хватит задурить мне мозги?

Хватка усиливается, руки мужчины сжимаются стальными клещами. Мишель думает, что при желании закончить все быстро и легко они могли бы раздавить его череп как гнилую дыню. Но он знает, что мужчина не торопится, он собирается взяться за дело с толком, и быстрая смерть была бы гораздо лучше.

– Просто я и раньше сумасшедших встречал, – Мишель требуется усилие, чтобы открыть рот, сопротивляясь сокрушающей хватке. – Они очень похоже разговаривали.

– Второе июля 1947 года, уебище! – орет мужчина в лицо Мишель, как будто это должно что-то значить для него, как-то объяснить происходящее. – Второе июля 1947 года, ты, мелкий извращенец! Скажи мне, что упало с неба той ночью, если хочешь жить! Если хочешь малейший шанс выбраться отсюда живым!

Мишель судорожно глотает, думает об отчиме и дерьмовой жизни в Шривпорт, думает о свободе, нахлынувшей, стоило ему сойти с автобуса в Новом Орлеане, о Робин и прочих. Закрывает глаза.

– Для таких, как вы, существуют лекарства, – шепчет он. Рука, сдавившая правую сторону лица, исчезает, краткий момент без боли, прежде чем кулак врезается в его переносицу и снова приходит милосердное забытье.

Человек бессильно смотрит вниз, на переломанную окровавленную маску, в которую он превратил личико хорошенького мальчишки – яркие струйки вытекают из ноздрей, на блестящий металл, собираются в алые лужицы по обе стороны от головы. Все еще размалеван, как на карнавал, издевается своей лживой женственностью. Издевается над его слабостью, над печальным фактом: манипулировать им оказалось так легко. Так легко заронить сомнения в себе даже после всех его трудов, тщательных опытов и наблюдений. Он смотрит на перепачканный кровью правый кулак: пальцы по-прежнему сжаты, ногти впились в его же плоть. Пятна зараженной крови мальчишки говорят: ты так слаб. Ты очень, очень слаб.

Мужчина отступает от операционного стола и чуть не натыкается на стул. Рискованно было взять сразу двоих за ночь. Сначала транссексуал – уже мертвый, ждущий погребения, – а теперь этот ребенок-шлюха, даже не личинка, просто гребаная малолетняя проститутка, играющая в переодевание. А ведь мужчина знает, что никогда никого не должен брать домой, кроме тех, кто пошел до конца. Он нарушил одно из самых священных своих правил из-за сновидений, из-за того, что видел в окно: птицы в тучах над рекой, над городом. Потому что ему нужны были ответы, и слишком страшно ждать.

Стоит испугаться, и становишься неаккуратным, думает он. Стоит проявить неаккуратность, и ты мертв.

– Второе июля, – тихо говорит он, и холодно смеется над собственной глупостью. Нервно вытирает ладони о штаны. – Этот даже не знает, кто я, и уж, конечно, не знает о втором июля. Он вообще ни хрена не знает!

Он кружит вокруг стола голодной, но нерешительной акулой, удивляется, как вообще мог подумать, что мальчишка может быть хоть как-то полезен, осознает, что это был вынужденный выбор, результат слепого отчаяния. Если бы он только мог отогнать сцены из кошмаров достаточно надолго, чтобы сосредоточиться, если бы мог догадаться, откуда ощущение перемен. Почему после стольких лет осторожных, кропотливых расчетов внезапно полностью переменился ритм Их движений, столь же предсказуемый, как приливы, смена времен года и фаз луны? Он не в состоянии даже припомнить, когда именно впервые распознал это ощущение напряженного ожидания. Примерно после того, как привез в дом транссексуала, после начала опытов и допроса.

Что-то в небе, возможно. Гром?думает он, стараясь вспомнить вопрос, который задал этому ребенку на столе насчет грома, и важно ли это. Мужчина бросает взгляд на стенные часы и понимает, что мальчишка находится без сознания уже три четверти часа. Как? Как, бля, могло пройти столько времени? Он смотрит на часы на запястье, проверяя.

Человек перестает кружить и замирает неподвижно. Закрывает глаза, сосредотачивается на крошечном островке покоя, спрятанном так глубоко в его душе, что Им никогда не найти. Что-то для дождливых дней, думает он каждый раз, когда надо вернуться к этой части себя, и тут же ледяной дождь стучит в окно. В этом островке он может обрести спокойствие, или то его подобие, которое ему вообще доступно. Хоть каплю этого спокойствия, чтобы снова взять себя в руки. Контроль – вот единственное, что важно.

Мужчина переплавляет покой в нечто большее, купается в нем. Стоит и слушает свое сердце, часы на стене, дождь снаружи и влажное, затрудненное дыхание мальчишки на столе. И медленно, но с неумолимостью наполнивших его слух ритмов, начинает вырисовываться простое решение, написанное на непреложном языке его решимости.

Человек впервые увидел Джареда По через две недели после того, как убил давшего интервью телевизионщикам транссексуала, сменившего женский пол на мужской. Он всегда верил в провидение или нечто в этом роде, так что сразу понял, как только увидел листок, прикнопленный к доске объявлений в одной из кофеен Французского квартала. Он по обыкновению пил черный горький африканский кофе в «У Кальди», [13]13
  Согласно легенде, Кальди был эфиопом-пастухом, открывшим свойства кофе: его козы, отведав ягод с куста, лезли в гору с удвоенной энергией.


[Закрыть]когда заметил ксерокопию (черные чернила на желтой, как лютик, бумаге) среди дюжины других – рекламы рок-групп и объявления о пропавших животных. Он снял листок со стены и прочел, дожидаясь, пока кофе остынет и можно будет пить. Сверху было напечатано готическим шрифтом БОЛЕЗНЕННАЯ ЭКСПРЕССИЯ. Под заголовком – плохо воспроизведенная фотография: коленопреклоненная фигура с опущенной головой. Рядом с кнутом в руке возвышался кто-то еще. Определить пол ни первого, ни второго мужчина не смог.

Он разгладил объявление на столешнице и внимательно прочел его несколько раз, чтобы точно не упустить ничего важного. Кроме заголовка и фото была еще пара абзацев, вырезка из «Голоса Гринвич Вилладж», оповещающая об открытии «достойного преемника Роберта Мэпплторпа, Джареда По из Нового Орлеана». Статься продолжалась описанием работ фотографа как «изощренно замысловатых» и «вдохновленных, но совершенно не подражательных… По] мастерски разбирается в нюансах абсолютной деконструкции пола и гендерных ролей». Под фотографией был напечатан адрес в деловом центре города, название галереи «Бумажные порезы» и расписание выставки. Человек, который тогда все еще называл себя Джозефом Лета, аккуратно сложил листок и убрал в нагрудный карман рубашки.

В следующую же субботу он взял такси и поехал на открытие выставки Джареда По. «Бумажные порезы» оказались не настоящей галереей, конечно, просто бывший склад, слегка (и только слегка) приведенный в порядок, со скромной вывеской у входа. Внутри было пять-шесть десятков человек и лабиринт из панелей, на которых красовались фотографии Джареда По в тонах сепии, отпечатанные на матовой коричневатой бумаге и обрамленные в ржавую сталь или сверкающий хром.

Джозеф Лета сунул пятерку в пластиковую коробку для пожертвований у двери и двинулся между группками изучающих выставку людей. Его сердце забилось чаще, стоило такси свернуть с Фелисити на Рыночную улицу, и теперь он опьянел от адреналина и бешеного пульса. Вот он, идет меж Ними и Их приспешниками, андрогинными телами в латексе, коже и сетчатых чулках. Лица раскрашены мертвенно-белым, как черепа, глаза – черным, как пустые впадины. Губы и брови проткнуты кусочками металла и кости, украшения напоминают обломки, оставшиеся после промышленной катастрофы. Они не обращают внимания на него, убийцу среди Них, просто продолжают распускать перья и позировать. Никогда раньше он не чувствовал себя и вполовину столь могучим, как в тот миг: в окружении врагов и явно невидимый для Них.

Джозеф Лета прихватил один из своих желтых блокнотов и механический карандаш. Он останавливался перед каждой вывешенной на панели мерзостью, изумленный и завороженный откровенностью, с которой Они выставляли напоказ себя, свои извращенные образы и подобия на бумаге. Он аккуратно делал заметки, записывая названия и номера фотографий, краткие, но осторожные описания каждой без исключения.

Когда он осознал, что кто-то смотрит через его плечо, то резко обернулся, прикрыв рукой свои записи. Нарушитель оказался высокой тварью, замаскированной под женщину, тощей как пугало и бледной как мел, словно каждый миллиметр обнаженной кожи был выбелен. Оно было одето в потрепанную черную футболку с отодранными рукавами и воротом, обтягивающие как вторая кожа черные штаны, под которыми не было заметно ни малейшего признака гениталий – если там вообще было что скрывать. Между тонкими черными бровями была нарисована красная точка, вроде бинди у индусок.

Оно улыбнулось, продемонстрировав идеально ровные зубы, и сказало бархатистым голосом, не мужским и не женским:

– Вы пишете для газеты?

– Нет-нет, – ответил он, удивляясь спокойствию в собственном голосе, ни следа поднявшейся внутри паники, страха, что его все-таки разоблачили. – Я всего лишь студент.

– О, – сказало оно извиняющимся тоном и моргнуло. Что-то было не так с его глазами, но что именно, он не мог сказать. Он снова бросил быстрый взгляд на фотографию, которую изучал до появления существа.

– Он по-настоящему хорош, верно? Не один из этих никто с их фетишистскими снимками для любопытных-но-не-покупающих.

– Да, – прохладно согласился Джозеф Лета, стараясь не выдать излишнего энтузиазма. – Хорош. Он, ну…

– Истинный, – решительно закончило за него существо. – Он истинный.

Джозеф Лета пристально уставился на фотографию, молясь, чтобы это ушло поскорее, удовлетворив свое любопытство. Оттиск назывался «Сцилла и Харибда». Как и большинство уже осмотренных, он изображал две туманных фигуры: та, что слева, широко раскинула длинные руки, запрокинув голову назад и выставив напоказ маленькие обнаженные груди. Та, что справа, была спиной к первой, свернувшись в тугой узел из мускулов и теней. Нечто маленькое, твердое и плохо различимое висело между ними на туго натянутой проволоке.

– К ней приближаться, – прошептало существо за его спиной, – страшно не людям одним, но и самым бессмертным. [14]14
  В данной главе используется перевод В. Брюсова.


[Закрыть]

– Что? – переспросил он. – Что вы сказали?

Он обернулся, но существо уже удалилось, с легкостью растворившись в кучке посетителей у следующей панели.

Человек отер лоб и впервые осознал, насколько жарко на складе, где не было кондиционера, только огромные, старинные с виду вентиляторы медленно вращались под потолком. Он взмок от пота. Джозеф Лета захлопнул желтый блокнот и перешел к другому снимку.

Этот назывался «Удовольствия Тиресия», и впервые на этой выставке он увидел изображение с одной фигурой, точнее, с тем, что он поначалу принял за нее. Он наклонился поближе и увидел, что на самом деле это было наложенное изображение, два тела, занимающие одно и то же пространство. Он подумал, наверное, мужское изображение было наложено на женское, но судить с уверенностью было нельзя. Оба были увешаны полосками сырого мяса и внутренностями убитых животных, оба стояли в темном пятне крови, стекшей по их обнаженным телам и собравшейся в лужи у босых ног. Только лица остались четкими, незатронутыми ухищрениями фотографа: мужская и женская головы повернуты одна налево, другая направо.

Он понял кое-что еще тогда. На всех фотографиях была одна и та же пара, юноша и девушка; их черты настолько идеально повторяли друг друга, что они должны были быть братом и сестрой, возможно, близнецами. По шее прошелся холодок, словно порыв ледяного ветра. Джозеф Лета снова промокнул вспотевший лоб, отер руку о штаны и записал название оттиска.

За последней панелью, у задней стены галереи, стоял складной стол, а на нем подавали вино в бумажных стаканчиках и засохшие на вид ломтики белого сыра на крекерах. Джозеф Лета знал слишком много, чтобы пить или есть тут, поэтому проигнорировал пересохшее горло. Однако подошел к столу и собравшимся рядом людям, которые взволнованно говорили все разом. Он держался в стороне, дожидаясь возможности разглядеть толком самого художника – тот сидел за столом. У Джозефа Лета ушло чуть больше часа на составление полного каталога выставки, всего сорок три оттиска, и желтый блокнот был надежно зажат подмышкой.

Как только он понял, что для всех фотографий позировали одни и те же модели, то начал обращать внимание на названия. Они явно были неслучайны, а в закономерностях всегда скрыт ключ к пониманию, к сопоставлению нового поворота интриги и контекста. Большинство названий было взято прямиком из «Илиады» и «Одиссеи» Гомера, остальные из разрозненных фрагментов греческой мифологии. Только одна выбивалась из ряда, следовательно, заключала в себе разгадку к этому коду светотени. Несоответствующая фотография называлась «Ворон», отсылка к стихотворению, предположил он, а также каламбур: «Ворон» Джареда По. Впрочем, Джозеф Лета подозревал, что стихотворение может оказаться Розеттским камнем всей выставки.

На снимке была лишь одна модель, юноша, накрашенный как женщина. Его руки были скручены изолентой, и хрупкие крылья каким-то образом росли из худых лопаток. Только на этой фотографии модели было позволено смотреть в объектив. Уголок накрашенных губ юноши был приподнят в усмешке или рычании, животном выражении вызова и угрозы, и глаза сверкали порочным, тайным ликованием. Как и глаза существа, разговаривавшего с Джозефом Лета несколько минут назад, просто неправильно – каким именно образом, он пока объяснить не мог. Он сделал пометку: в будущих опытах больше внимания уделить Их глазам.

В толпе образовался просвет, и он увидел, как Джаред По беседует с женщиной самого обыкновенного вида, и та что-то записывает. Он не был похож на монстра, которого готовился увидеть Джозеф Лета, никаких ожидаемых телесных изменений или игр с переодеваниями. Фотографу было лет тридцать пять или немного больше, одет просто, в черную футболку и джинсы. Единственная приметная черта – двух-трехдневная щетина. Впрочем, у Джозефа Лета была всего пара секунд подивиться, как человек, выглядящий настолько нормальным, может стоять за подобными богохульствами; момент изумления, прежде чем он заметил сидящих по обе стороны за спиной Джареда По.