Текст книги "Полдень, XXI век (август 2012)"

Автор книги: Полдень Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Нет никакой живности, ни птиц, ни насекомых. И ветра тоже нет, поэтому все время тихо, все приглушенно. Как в гробу.

Тот человек вышел из соседнего дома. Я копошился возле грядки и так ему обрадовался, что побежал за ним как был – с грязными от земли руками. Он шел впереди и меня не видел. Я его нагнал и только протянул руку к его плечу, как он обернулся. И закричал, жалобно так. Лицо руками закрывает, как будто я хочу его ударить. И пятится, все быстрей и быстрей. Он убежал, а я так обалдел, что, наверное, с минуту стоял с поднятой рукой и открытым ртом. Потом опомнился и рот закрыл.

Вечером увидел еще одного соседа, но тот убежал сразу же, как меня увидел. Итак, контакта соседями не получилось.

День третий. Вот что значит ад! Нашел хитро замаскированный бар с выпивкой. У меня даже руки тряслись, когда я себе виски наливал. Помниться, мелькнула мысль, что не стоит снова в пьянство ударяться. Выпил, задержал дыхание. Все честь по чести: и горло обожгло, и голова прояснилась. И больше ничего. Ни капли опьянения, как будто крепкую газировку выпил. Треть бутылки в моем желудке, а сознание только четче делается. Это для чего я пил? Чтобы острее почувствовать свое положение? Кстати, когда остатками виски я полил цветы, они тут же увяли. Ад на них не распространяется.

День четвертый. Слушаю музыку. Почему я раньше не любил классику? Особенно одна старинная испанская мелодия – слушал, и слезы жгли глаза, почище спиртного забирает. Всегда был уверен, что скрипичный концерт от слова скрип. А теперь, пожалуй, скрипка мой любимый инструмент. А я, к своему стыду, даже не знаю, сколько у нее струн. Вроде четыре. А может, пять?

День пятый. Все время думаю, вспоминаю. Ясно вижу лица ребят, воспитателей. Иногда приходят такие мелочи, что я диву даюсь, как я раньше этого не замечал? Удивительно, но даже я – сирота при живой матери – могу вспомнить много хорошего. Оказывается, меня окружало много хороших людей. И если вдуматься, их было больше, чем плохих. Просто они были не так заметны. И маленькая хромоногая сторожиха, всегда дававшая нам хлеба, и моя любимая учительница, и наши девочки. Где они сейчас? Раньше мне бы и в голову эта мысль не пришла, не до этого было. А сейчас они приходят ко мне во сне, и мне легче от их участия.

Это все хорошо, но я каждый день смотрю на свою цветущую физиономию и напоминаю себе, что я в аду. В том месте, где к очищению приходят через муки, и, как правило, адские.

День шестой. Так все и случилось. Сегодня возле тихой речки я встретил Ваню. У меня в груди защемило, когда я увидел на шатких досках мостика маленькую фигурку с удочкой в руках. На нем были все те же застиранные шорты и майка с синей эмблемой. Моя душа кричала, сердце готово было выскочить из груди, но ноги уже несли меня к маленькому деревянному настилу, на котором он сидел.

Он обернулся, услышав мои шаги, а я, чтобы не упасть, вцепился в шаткий поручень. Так мы и смотрели друг на друга: здоровенный дядька и исцарапанный пацаненок девяти лет.

А потом у него дернулся поплавок. Еще и еще раз. Он ловко подсек, и удилище согнулась пополам от веса рыбины. Я бросился помогать ему, и мы выволокли на трухлявые доски огромного слепого сома.

Мы пекли необыкновенно вкусную рыбу на костре, и я не мог остановиться. Все говорил и говорил, как ненормальный. Ваня только улыбался и ерошил свои соломенные волосы. По-моему, он вообще не произнес ни слова. А я глаз не мог от него оторвать. Это был он – мой Ваня! Как он наклонял голову, как улыбался, как оттопыривал мизинец, когда чистил рыбу. Я как будто выпил спиртного, мне не хватало воздуха, голова шла кругом. Хватит, черт побери, хватит! Из чего должно быть сделано сердце, чтобы пережить такое. Я знал, чем это кончится. Ведь я многое пережил и уже научился не тешить себя иллюзиями.

Когда мы мыли руки, он вдруг соскользнул в воду. Я тут же бросился за ним, нырнув, в чем был, в затхлые воды речки. Как он оказался подо мной? Я вдруг почувствовал, что попал ногой по чему-то мягкому. Погрузившись глубже, я увидел фигурку мальчика, медленно опускающегося на темное дно.

Я выволок его на берег и увидел ту страшную рану на голове, как от удара кирпичом. Но на этот раз было еще хуже. Ваня что-то забормотал и открыл глаза. Я прижал маленькое тельце к себе – крепко-крепко. Потом, вспомнив, что он мог наглотаться воды, стал делать ему искусственное дыхание. Все было напрасно. Во что я еще верил? Во что вообще можно верить в аду?

Он умер на моих руках. Зрачки стали бездонными, лицо заострилось. Я завыл как собака, глядя в его мертвое лицо. И только тогда понял, что на мне та же интернатская одежда, что и в тот день, когда я убил его в первый раз.

День седьмой. Я разбил свою голову о большой камень на берегу. И я умер. И тоска отпустила мою душу.

Но я не учел самого важного – я ведь в аду. И через некоторое время я очнулся с искромсанной головой на берегу черной речки. Моста не было, как не было и Вани. А я лежал на холодной земле и сквозь волны боли понимал, что умереть мне не дадут и мои мучения только начинаются.

День восьмой. Нет, я не простыл и не ослабел от потери крови. Теперь мое тело было против меня, я стал только крепче. А от удара, снесшего мне полвиска, на моей голове не осталось даже шрама.

Теперь я понимал своих соседей. Я забаррикадировал дверь, закрыл окна и поклялся, что никуда не выйду и ни на что не отзовусь. Мне было так плохо, так горько. Я отчетливо помнил мягкость его волос, задорность улыбки, маленькие руки в цыпках. Я гнал от себя его последний, уходящий взгляд. Но стоило мне хоть на мгновение расслабиться, и все возвращалось. Что же мне было делать?

Я кричал до хрипоты, становилось легче. Но вскоре голос пропал, и мне оставалось только молотить кулаками по мертвому дереву стола.

В один момент сознание мое помутилось, и я упал, свернув маленький столик. Не знаю, сколько я лежал на цветном паласе. Открыл глаза – прямо передо мной маленькая коробочка. Я тупо смотрел на нее, пока буквы не сложились в слова: «Краски гуашевые». Дрожащими руками я открыл коробку. Так и есть, обычные школьные краски, даже с кисточкой.

Я поднялся и осмотрелся вокруг в поисках бумаги. Как давно я не рисовал! Где можно найти бумагу? Я стал выдвигать многочисленные ящики, но на полпути остановился. Зачем мне позволили найти краски? Что из этого выйдет? Но потом махнул рукой – будет чем отвлечься от безумия. Теперь я каждый день буду погружаться туда, но дверку они не захлопнут, никто не даст мне окончательно спятить, иначе мучить меня они уже не смогут.

Бумагу я нашел. Да какую! Большая пачка, специально для акварели. Я трогал шероховатые поверхности больших листов и вспоминал уроки рисования. Один из двух предметов, по которым у меня всегда была твердая пятерка.

Не сказать, что я очень хорошо рисовал, но у меня всегда был точный глаз, а уж если в дело включалось мое воображение… Мне всегда нравилось рисовать корабли, особенно парусные. Потом хорошо получалась всякая техника: танки, машины, самолеты. Но больше всего я любил рисовать животных. Особенно лошадей. Я пытался запечатлеть на бумаге движение. Гордую посадку головы, раздувающиеся ноздри, сильную шею, летящую по ветру гриву. Мои одноклассники – выродки и дебилы – могли нацарапать только огромные члены. А я голову терял от запаха краски.

Однажды я нарисовал гнедого коня: маленькая головка вполоборота, тело дрожит, глаз с бесинкой. Наш учитель рисования надолго замолчал, вглядываясь в мой рисунок. У меня пальцы дрожали от волнения, сердце из груди выскакивало, но я знал, что нарисовано здорово. Тогда учитель снял очки, потер воспаленные глаза и сказал:

– Может быть, потом я буду гордиться, что преподавал тебе основы рисования. Позволь, мне показать твой рисунок моим коллегам?

Карандаша я не нашел. Поискал немного, а потом решил, что без карандаша даже интересней, надо быть аккуратней и не ошибаться. Прикрепил лист к двери и открыл коробку.

Мой первый конь вышел ничего, немного грузноват, да и с толщиной шеи я переборщил, но если учесть, сколько я не брал кисточку в руки, то вполне нормально. Конь получился коричнево-красный, очень красивый цвет. Я добавил разноцветных бликов, и сильное тело заиграло. Хорошо. Пусть он стоит на берегу синей реки, вдали заходит красное солнце. Мои руки жили своей жизнью, картина становилась полной, и я был почти счастлив.

Через секунду я понял, что на спине коня я рисую мальчика. Ваня! Мне как будто в лицо холодной водой плеснули. Колени задрожали, кисточка упала в стакан с водой, подняв фонтан разноцветных брызг. Как это я? Сердце колотилось с бешеной скоростью. Опять? Я дрожащими руками поднял кисточку, и набрав оранжевой краски, перекрасил волосы мальчика и поставил ему полное лицо веселых веснушек. Но яркая краска только подчеркнула мертвенную бледность лица и его неземные синие глаза. Я задержал дыхание, но не выдержал, бросил кисточку и ушел в спальню.

День девятый. Человек ко всему привыкает. Я, пожалуй, тоже научился немного отвлекаться. Когда мне особенно плохо, я начинаю вспоминать мелодии. Любые: любимые и не очень. Это так интересно, кажется, еще чуть-чуть – и вспомнишь. Ну вот же оно, крутится на кончике языка. Но нет, никак не ухватишь. Зато когда песня вдруг выстраивается в моей больной голове, я пел ее во весь голос, отбивая такт ногой.

Забавно, наверное, выглядит со стороны человек, который то ревет, как бык, то поет с безумными глазами. А что мне еще оставалось?

День десятый. Ночью проснулся от стука в дверь. Что это? Посмотрел на темную хмарь за окном, прислушался. За дверью как будто кто-то плачет. Потом снова постучали. Я лежу от страха ни живой, ни мертвый. Запоров здесь нет, а мою баррикаду у входной двери легко можно сломать, было бы желание. С минуту тихо, потом вроде бы как разговор. Быстро так, почти шепотом. Моя рука нащупала что-то тяжелое – просто так я им не дамся! Потом снова стук, но уже в окно. Как азбука Морзе: несколько ударов, потом пауза и снова серия коротких ударов.

Я приподнялся на кровати, стараясь не шуметь. А на улице вдруг смех, переходящий в тихий плач. И через несколько напряженных секунд – тихое уханье и топот ног. Что это было? Мое тело напряжено как струна, страшно до жути, но к дверям не подойду – они меня не выманят.

День одиннадцатый. Полная апатия. А что если я перестану есть и пить? Только подумал, страшно есть захотелось. Желудок к самому горлу подтащило. Понятно, умереть голодной смертью мне не дадут. Можно, конечно, поупрямиться, я человек терпеливый, но конечный результат известен заранее.

Дым. Я сел на кровати и снова принюхался, точно – дым! Неужели пожар? Нет, не верю – это все их уловки.

Крики на улице. Я вскакиваю – и к двери. Распахнул ее, а по улице люди полуодетые бегут. Кто с ведром, кто с лестницей. Я тоже за ними.

Горит третий дом от моего, и серьезно горит, огонь уже ко второму этажу подбирается. Меня сразу в дрожь бросило. В памяти, как живой, Яшка встал.

Это друг мой закадычный, вместе в наркоту упали. Он держался дольше меня, но под конец был совсем плохой. Даже о том, как завяжет с наркотиками, говорить перестал. А в тот день он как-то сразу переменился. У меня тогда ломка страшная была, денег уже давно не было, а его состояние даже я заметил. Он как будто моложе стал, глаза по-особому засветились, начал мне про маму свою рассказывать.

Я догадываюсь, что тогда он сам свою комнату поджег – он всегда любил огонь. И пока я дома на стены кидался, мой друг горел.

Я как о пожаре услышал, на четвереньках к нему приполз. До сих пор труп его обожженный у меня в глазах стоит. И запах… Этот проклятый сладкий запах горелого мяса.

Я обернулся. И увидел, как женщина плачет навзрыд и в огонь бросается. Ее изо всех сил держат двое мужчин. Что там случилось? Она воет как сумасшедшая. Там дети? Так что же вы стоите, урки рваные!

Я ринулся в горящую дверь, как в печку. Идиот, мог хотя бы тело водой облить! Кругом дым, ничего не вижу, черт, кажется, на мне рубаха тлеет. Быстрее, вон лестница. Ну, давай бог ноги. Подо мной проваливаются горящие ступени, ничего, выпрыгну из окна – тут невысоко. Где же они могут быть? Скорей всего, где-нибудь спрятались. Сколько дыма! Кровати. Рывком их поднимаю, под ними никого нет. Еще одна кровать, еще… Глаза слезятся, горло раздирает кашель, под последней кроватью пол ощупываю руками. Опять никого, надо бежать в соседнюю комнату. Слышу, что пламя внизу сильно загудело.

В соседней комнате на кровати сидел мальчик. Я остановился в проеме двери. Ноги мои не выдержали, и я упал на колени. Сразу стало все ясно: не было здесь никаких детей, да и женщины на улице тоже не было. Был только я и мой ад.

Мальчик повернул ко мне голову, и я увидел, как он, до боли знакомо, закусил нижнюю губу. Ваня смотрел на меня так же, как в тот день, когда он впервые назвал меня своим братом. А я стоял перед ним на коленях, и моя спина горела от бушующего в коридоре пламени.

Очнулся я только тогда, когда его кровать охватили яркие языки пламени. Я в два прыжка оказался возле него. Схватил его на руки, пытаясь ногой выбить окно. Бесполезно, все равно, что биться в стену. Что же делать? Я заметался возле горящей мебели, а Ваня крепко обнял меня, уткнув мне в шею свой острый подбородок.

И тут пол под кроватью проломился, и она, чуть помедлив и не сразу войдя в дыру, рухнула в бушующий огонь первого этажа. Сзади тоже что-то упало, сильно толкнув меня в спину, и я рухнул вперед, туда, где пару секунд назад была кровать. Ваня закричал, цепляясь обеими ручонками за мою руку, болтаясь в дыре над огненной бездной.

Я напряг все силы, извиваясь как уж, пытаясь отползти назад и вытащить мальчика. Но дыра, как резиновая, становилась все больше.

– Нет, – кричал я, – нет!

От напряжения у меня пошла носом кровь, руки онемели.

– Нет! – орал я как сумасшедший. – Ваня, держись! Держись, братишка!

И в этот момент мне на голову упала горящая балка.

Я потерял сознание всего на несколько секунд. И когда я разлепил свинцовые веки, мои руки уже никого не держали. Я не удержал его, я на какие-то проклятые секунды отключился, и мальчик упал в ревущий огонь.

Долго я не раздумывал. У меня уже начали гореть брюки, когда, подтянувшись на руках, я полетел вниз, вслед за Ваней.

Это была страшная смерть. Я еще успел поразиться мужеству тех, кто заживо поджигает себя. Никогда мне не было так больно. В какой-то момент боль достигла своей наивысшей точки и перешла почти в блаженство. А потом у меня лопнули глаза…

День двенадцатый. Я очнулся от боли. Хочу открыть глаза и не могу. Потом я вспомнил, что у меня нет глаз, и засмеялся. Но вместо смеха получилось какое-то бульканье. Я осторожно повел рукой кругом себя и понял, что я не на воздухе и вроде как не в воде. Какая-то полувязкая жидкость находилась вокруг меня. И тело почти не болело. Может, я все-таки умер? А может, окончательно повредился мой измученный рассудок. Очень хочется спать. Как удобно, и глаза закрывать не надо.

Проснулся от страшного зуда, тело чешется, как блохастая собачонка. Кожу стянуло, как будто она стала на два размера меньше. Черт, как же больно! Особенно руки. Но пальцы шевелятся. Я посмотрел на красные толстые сосиски, которыми оканчивались мои кисти. И только тогда до меня дошло, что я снова могу видеть. Я начал ощупывать свое лицо, и бешеная радость охватила меня. Я живой, я вижу и слышу! И, кстати, чувствую, как маленькие электрические разряды боли терзают мое заживающее тело.

А следом пришла тоска. Чего я радуюсь, осел я этакий? Чего еще стоило ожидать? Они собрали меня, склеили по кусочкам, сделали мне новую кожу и новые глаза. А для чего, не догадываешься?

Так-то. Я подозреваю, что умирать в муках и возрождаться из пепла, как птица Феникс, я буду теперь частенько. Полнота ощущений, как говорил мой умный друг, выше нормы.

День тринадцатый. Ночью совсем не мог спать. Тело было сплошной болячкой. Все саднило и чесалось. Я не мог ни лежать, ни сидеть. Кружился по дому, как щенок за своим хвостом. И когда, поставив чайник на огонь, умудрился ошпарить свои обожженные пальцы, я озверел окончательно.

Я швырнул горячий чайник в стену и заорал что-то нечленораздельное. Я кричал всем, и Богу, и Дьяволу. Ревел, как недорезанный боров, пытаясь почесаться сразу во всех местах. В чем только я не обвинял Создателя, как я только его не называл. Хотя, если задуматься, в аду трудно услышать хвалу Богу. Я думаю, что доставил максимум удовольствия тем, кто за мной наблюдает.

Не знаю, сколько я орал, колотя мебель. Но в какой-то миг я почувствовал, что сил моих больше не осталось. Я на каком-то нечеловеческом усилии, дополз до кровати и рухнул лицом вниз.

А потом я сдался. Чего я бешусь? Они от этого только радуются. Пусть себе все идет, как идет. Ведь я отлично знаю, что никого я на самом деле не убивал. Ваня давно умер, и кости его давно уже истлели. Зачем сопротивляться? Тем более что не в человеческих силах победить сразу и Небо, и Землю.

Я рисовал почти три часа. Море, горы, самолеты. И везде к концу рисунка появлялся белоголовый мальчик в красных шортах. Так мой Ваня побывал везде, куда не смог попасть при жизни. Я рисовал его, каким помнил, и когда впервые в жизни у меня получился портрет, мое сердце окаменело.

Я смотрел на улыбающееся мальчишеское лицо и чувствовал себя бесконечно старым. Моя память хранила все знания нашего мира, и они тяжким грузом давили на мою искалеченную душу. В какой-то момент я почти понял, что составляет основу человеческой жизни, но это было так больно, что я возненавидел всю мудрость мира. Похоже, я схожу с ума. Надо двигаться, надо действовать, мне снова стало жутко от того будущего, что ожидало меня.

Я вышел на улицу. Как тоскливо кругом! Серое небо, свинцовая гладь реки, призрачный дальний лес. И тихо, только непозволительная звонкость моих шагов. Я шел к лесу, и мне казалось, что все это сон. Я проснусь, пусть на грязном заплеванном полу, пусть посреди жуткой ломки, только бы подальше отсюда.

Кожа почти не болела, даже обгоревшие брови и ресницы вернулись на место. Я вспомнил, как утром наблюдал заживление моей кожи. Случайно посмотрел на свою правую руку и увидел, что на ней вспыхивают и гаснут все мои бывшие шрамы и болячки. Как будто кто-то крутит пленку времени от моего раннего детства. Тут был и ожог, который я получил в пять лет, и глубокий шрам от бритвы, которой меня порезали в одиннадцать лет. И следы от уколов, сначала редкие, потом переходящие в язвы. Мое тело все помнило, и оно снова было молодым и здоровым.

Лес был черным. Черные стволы деревьев, черные листья, бурая трава. Если бы не резные листья, можно было бы подумать, что здесь бушевал страшный пожар.

Трава оказалось мягкой, листья теплыми, все это производило отталкивающее впечатление. Все правильно, с чего бы это лес в аду был бы похож на райские кущи? Я лег на траву, закинул руки за голову и закрыл глаза. Было странно лежать в лесу и ничего не слышать. Листья не шумели, птицы не пели, ну и пусть – я спокоен и расслаблен, и пропади все пропадом!

– Помогите! – крикнул кто-то совсем рядом. Я открыл глаза, тело напряглось, но я сдержался. Больше я не попадусь.

– Помогите, а-а-а!

И тут же хриплый мужской голос:

– Я тебе сейчас помогу, щенок!

И удар, потом еще.

Мальчишеский голос:

– Пустите дяденька, мне больно!

Куда девалось мое спокойствие? Через секунду я, как лось, ломился через чащу темных веток. Выбежав на поляну, я увидел как здоровенный лохматый мужик тащит маленького мальчика за шиворот, награждая его увесистыми пинками.

Я догнал негодяя и ударил его ногой в спину. Он охнул, согнулся, но мальчика не выпустил, только пошел быстрее. Я в прыжке развернулся и другой ногой угодил ему в плечо. Он упал на бок грузно, как мешок с песком.

А я бросился к упавшему мальчику, тихонько скулившему на земле. Поднял его, оттер кровь с родного лица. Я отвлекся от противника, и это было моей ошибкой. Он ударил меня сзади, и второй удар раскроил бы мне череп, но я успел нагнуться и, получив сильнейший удар, потерял сознание.

Очнулся я быстро. Спина казалась деревянной, основание шеи жгло огнем, но мне надо было вставать. Я перевернулся на грудь и от боли чуть не закричал. В висках зашумело, и черный мир передо мной закачался.

– Раз! – кричал я себе. – Вставай! Ну, давай же!

Все плыло перед глазами, но я успел увидеть темную фигуру, тащившую мальчика к обрыву. Я пошел, а потом побежал. Левая нога слушалась плохо, но я бежал. А если бы шел, то, наверное, упал бы окончательно.

Мужик сидел на корточках над обрывом, тыкая мальчика головой в песок. Когда я увидел белокурую головку в крови и земле, я ослеп от гнева. Я набрал немыслимую скорость и ударил эту сволочь в спину, резко выбросив ноги вперед. Он взмахнул лапищами и рухнул в черноту обрыва, хрипло завыв по-волчьи. Если бы я не упал на мою больную спину, то полетел бы вслед за ним. А так только мои ботинки повисли над пропастью.

Я лежал на спине и кончиками пальцев гладил его перепачканную щеку. Ванюша был без сознания. Я с тоской посмотрел на далекий дом и, подтянув к себе негнущиеся колени, повернулся на бок, лицом к нему. Я смотрел на худенькое, избитое лицо, и слезы катились по моим щекам. Я спас тебя. Я победил их, и твоя хрупкая ладошка в моей руке.

А потом мальчик открыл глаза. Он смотрел на меня, шмыгая разбитым носом, и глаза его теплели.

– Женька! – он протянул мне вторую руку. – Жека, мой братан!

Я гладил его по всколоченным волосам и смеялся вперемешку со слезами. Он здесь. Он со мной. Он помнит меня! Теперь мы будет вместе, и я никому не отдам моего сынишку.

Я отпустил его руки. Попытался сесть. Боль тут же превратила меня в каменного истукана с вытаращенными глазами. А над краем обрыва появилась лохматая голова, и страшная лапа с шестью пальцами схватила Ваню за ногу. Его глаза стали огромными, рот открылся, и мои руки, не успев на какую-то долю секунды, поймали пустоту. А убийца с мальчиком уже канули в вечный мрак черного провала.

Я упал на край обрыва, силясь что-нибудь разглядеть в клубящейся темноте. Я вслепую шарил руками в темноте, а потом услышал далекий крик со дна пропасти и звук, мягкий, приглушенный звук, как будто маленькое человеческое тело падает с большой высоты.

Я окаменел, оглох, мой рот свела судорога, а глаза уставились в небо, где в молочном зареве искрились пять слов: «Извини, друг. Ты в аду!»