Текст книги "Полдень, XXI век (август 2012)"

Автор книги: Полдень Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Мария Познякова. Зеркало памяти (Рассказ)

– Ну, знаете, в ближайшие полвека посланцев с Нибиру ждать вряд ли придется… а вот насчет пророчества майя с вами согласен… Кофе!

Его окрик подбрасывает меня на месте, бросаюсь в кухню, поспешно хватаю кофейник, разливаю в чашки ароматный напиток, чувствую, как все так и переворачивается внутри. Когда я ел… позавчера, кажется. Зря я принюхался, зря задумался, вот, пожалуйста, расплескал, бурая жидкость разливается по столу причудливыми очертаниями.

– Ну долго ты там еще? Так вот, на Тибете, как мы уже говорили.

– Сейчас… сейчас!

Чувствую, как подрагивает мой голос, наливаю последнюю чашку – до половины, дальше из кофейника сиротливо падают одинокие капельки. Замираю – чувствую, как вместе со мной замирает весь мир…

Третьего окрика я не жду, выплескиваю в чашку горячую воду, отчаянно размешиваю. Главное, подать так, чтобы чашка досталась кому-нибудь из гостей, только чтобы не хозяину, хозяин догадается, хозяин меня испепелит…

– Долго спал, пока нес? Или комнату найти не мог? – ворчит хозяин, когда я захожу в гостиную, больше похожую на внутренности гробницы какого-нибудь Тутмоса. Хозяин сидит здесь же, во главе стола, злой, усталый, длинное вытянутое лицо кажется мертвым.

Молча ставлю поднос, замираю у входа – знаю, идти не положено, пока хозяин не скажет идти. И не отличишь меня от бронзовых фигур в углу, я, как и они, – часть этого дома, большого, жуткого…

– Так я что говорил… очередной конец света планируется на… это еще что?

Чувствую, как холодеет спина, – хозяин смотрит на кофе, не на свой кофе, хороший, крепкий, который я подставил ему, а на чашку худенькой дамочки, видно, что сканирует насквозь, он же все видит…

– Тебе что, парень, жить надоело? – небрежным жестом он испепеляет чашки на столе, горсточки пепла сиротливо мечутся по скатерти. – Спасибо еще, не отравил… а то так и отравит… иди-ка сюда, давай тебя тоже испепелим.

Иду к нему – обреченно, покорно, чувствую, что именно такую расправу я и заслужил.

– Ой, не надо, – гостья сжимает руку хозяина, – Кешечка, ну что вы… вы про апокалипсис говорили, который по майя.

Хозяин доволен, хозяин улыбается, подмигивает мне, чуть мотает головой – иди, мол. До двери идти далековато, чувствую, что не могу больше оставаться здесь, у всех на виду – проскальзываю сквозь стену, бесшумно воспаряю на верхние этажи, замираю в библиотеке.

Гостей лучше переждать в библиотеке – хозяин может позвать меня с минуты на минуту, как всегда, гаркнет в пустоту комнат:

– Гегель, второй том, живо!

Или:

– Площадь острова Гуам, глянь в Инете!

Я несу Гегеля, я гляжу в Инете Гуам, а хозяин в это время уже гонит меня искать какие-нибудь скрижали ацтеков или инков, или Книгу Бытия, или… я тороплюсь, я ищу, я знаю, что как бы скоро ни искал, он прикрикнет на меня:

– Что, дверью ошибся?

И все. Он никогда не называет меня по имени.

У меня… нет имени.

В полумраке библиотеки с ногами забираюсь в кресло, ненадолго остаюсь наедине с собой, пытаюсь понять – кто я и что я. Познай самого себя. познания не получается, не могу сказать о себе ничего конкретного. Даже имени не знаю – у меня его попросту нет.

Я сотворен хозяином и служу хозяину – вот это я знаю хорошо, вот это я помню, попробовал бы забыть. Хозяин и так напоминает мне об этом – каждое утро, которое я начинаю с молитвы ему, каждый вечер, который кончаю молитвой. Жизнь дающий, благодарю тебя…

Смотрю на себя в оконное стекло, понимаю – я человек, вернее – почти человек. Потому что у человека бывают отец и мать, у меня нет ни отца, ни матери, ни паспорта, ни группы крови, ни ИНН, ни СНИЛС. Есть только я – порожденный хозяином, призванный служить ему…

Пытаюсь вспомнить что-нибудь из своего прошлого – не могу, прошлое мое так неразрывно связано с этим домом, что не вспоминается ничего, кроме дома, бесконечных анфилад, залов, комнат, доспехов, мумий, Осирисов и Изид, глядящих на меня со стен, панорам ада и рая, каких-то мифов, каких-то мифологий, переплетенных меж собой так тесно, что уже не разлепить, – как мое прошлое и этот дом. Да я и сам – часть этого дома, еще один артефакт, еще один экспонат бесконечной выставки – ни для кого…

– Ты там чего, заснул?

– А?

– Бэ… глянь в Инете, кому сказал! И штуку эту принеси, долго мы тут сидеть будем?

Почему-то боюсь переспросить – что глянуть, что принести, чувствую, что хозяин внизу и так уже рвет и мечет. Начинаю со штуки, пытаюсь догадаться, что ему может понадобиться. вроде как сегодня полдня теребил вон тот золотой шлем, переписывал с него криптограммы… Хватаюсь за шлем, что-то выскальзывает из-под локтя, еле успеваю поймать зеркало – за секунду до того, как оно коснулось бы пола.

Зеркало – тяжелое, массивное, круглое, кажется, что не стекло в нем, что-то другое. Пытаюсь водворить зеркало на место – не водворяется, выскальзывает, мельком вижу свое отра.

– …вой, нет?

– А?

– Ты живой, нет, спрашиваю? Только за смертью посылать, ей-богу… чертов работничек. пьяный, что ли? Когда только успел…

– Да не пьяный я.

– Не пьяный… штука эта где? Посмотрел?

– К-какая?

Он хочет что-то ответить, не знает, что, бьет меня током – больно, сильно, отчаянно. Ускользаю в стену, в другую, в третью, он скользит за мной по лабиринтам комнат, попеременно становясь то человеком, то электрическим импульсом. Хрупкая дамочка еще кричит в пустоту залов – не надо, не надо, Кеша, Кешечка, но Кеша, Кешечка не слышит…

Зал… коридор… библиотека… снова зал…

– Я т-тебя!

Огненные всполохи рушатся на меня – со всех сторон, не вижу – чувствую, как хозяин превращает меня в сухую ветку, охваченную пламенем. Горю, не сгораю, не могу даже корчиться от боли, не говоря уже о том, чтобы кричать…

– Кеша! Не надо, Кешечка!

– Да что не надо, меня этот ослохвост в гроб загонит. только за смертью посылать… За уроки и не брался, поди? Не брался? – он ненадолго возвращает мне облик человека, бросает передо мной мертвого, сплющенного мышонка, – оживи! Ну? Оживи! Не можешь? Ни хрена ты не учил…

Снова становлюсь веткой, неопалимой купиной, снова горю, не сгораю, чувствую, как боль пронзает меня – снова, снова. Дамочка бросается к хозяину, Кешечка, Кешечка, обнимает его скрюченную фигуру тоненькими ручонками, – я снова становлюсь человеком, злые чары рассеиваются.

Падаю на ковер, больно ударяюсь лбом, хочется выпустить руки и нельзя, бережно прижимаю к груди зеркало, спрятанное за пазухой…

…зеркало…

Здесь – в крохотной комнатенке, в редкие минуты наедине с собой, осторожно вытаскиваю зеркало из-под майки, еще сам не понимаю – что меня так заворожило в нем. Проще сказать – посмотрел в него, потерял сознание, только тут что-то другое, тут. странное было чувство – как будто был я и в то же время не я, здесь и в то же время не здесь, сейчас и вместе с тем не сейчас…

Нет… не могу объяснить. Может, потому и впал в ступор. Может…

Бережно включаю ночник, ставлю так, чтобы свет не падал в дверную щель, – а что толку, так и кажется, что хозяин видит меня насквозь, где я, что я, потому что. потому что хозяин все видит. Я затравленно огляделся, посмотрел в зеркало, какие-то доли секунды видел свое отражение…

Опять то же самое… я и как будто не я, здесь и как будто не здесь… Вижу себя со стороны, иду по ночной улице – почему-то крадучись, вдоль стен, карабкаюсь по пожарке, лестница мерзко подрагивает под моими руками, думает, обвалиться ей сейчас или подождать…

Карабкаюсь на крышу, перебираюсь на другую, на третью… Ну да, был я здесь, как сейчас помню, был, домишко-то я этот давно уже заприметил… ну, не я заприметил, Колюшка наш, нам показал… Колюшку-то денька через два ножичком пырнули, а дом-то я запомнил… Хороший такой особнячок, видно, что не бедные люди живут… Еще парням сказал, айда, попытаем счастья, они такие – не-а, не пойдем… я им – что за фигня, струхнули, что ли, они такие, давай выеживаться, у того нога болит, у этого спина, тому к дяде ехать, этому к тете… моте, блин… Ну так и получилось, короче, один я этот домик брать пошел. А что, куда деваться-то, за комнату платить нечем, жрать охота, не все же у парней на кухне таскать… они уже просекли, что к чему, жрачку себе нажарят и в комнату уносят, чтобы я не спер…

Короче, один я в этот домик пошел… да что домик, целый замок, уж на что я по частным секторам насмотрелся, такого не видел. Тут бы кино снимать в самую пору. И – ни ограды, ни собаки никакой, ни мигалок там, камер, ни хрена. Ну, думаю, хозяин лошара полный, такого обобрать, как два пальца…

Полез, короче… я там окошечко еще приметил, все время открытое, вроде уже и не лето на улице, а оно у него все растопырено… Ну вот, по пожарке на крышу забрался, с крыши на другую крышу, с другой на третью, с третьей в окошечко это. Фонарик включил, смотрю, как всегда, где что плохо лежит, а разве бывает, чтобы лежало, да не плохо…

Ну посмотрел – охренел прямо, много что видел, но чтобы такое… Атас… цепочки, цацки всякие, кубки, доспехи, видно, что золотишко – не кот начихал… потом это еще, таблички глиняные, как их там называют, не помню… пергаменты еще свернуты… Ну я в этом деле-то сильно не секу, но нутром чую, бабок за эту хрень срубить можно до хрена. Висят же таблички эти – куплю антиквариат, дорого…

Ну я что, рюкзачишко-то открыл, давай туда все ссовывать… ну, парней словечком недобрым помянул, какого хэ со мной-то не пошли, слабо, что ли? Вместе бы больше уперли, а так когда еще в такой дом залезешь, хозяин-то не кретин, решеток до хрена наставит…

Ну что, набил рюкзачишко, из окна полез, там лезть-то хрен да маленько, зря, что ли, городским альпом занимался… Ну все, на крышу забрался, и тут как торкнуло что-то – обернись… Ну знаете, как бывает… вот было так, когда за ограду залез, уже к дому подошел, и чую, на меня собаченция смотрит… матерая такая овчарища…

Ну я про другое сейчас… оборачиваюсь, значит, а у окна он стоит. Хозяин, то бишь. Тощий, скрюченный, космы перепутанные и не седые, а серые какие-то, и, главное, ничего, не орет, милицию не вызывает – стоит и смотрит на меня… мягко так… почти ласково…

А дальше как во сне было, ей-богу… хочу бежать, прямо орет во мне все – беги, беги отсюда на хрен… а не могу, как приковало меня что-то, ползу к нему – по краешку крыши, ниже, ниже… и жуть такая берет. Я уж думал, он меня вообще хочет с крыши бросить на хрен… с него станется. Нет, ничего, заставил меня снова в окошечко забраться, в комнату… давай, говорит, вещи по местам… Ну я не спорю, ты все забирай, только дай живым уйти… А он и говорит, давай, садись, будешь манускрипты расшифровывать…

И ведь что за фигня… как миленький за эти манускрипты сел, не пикнул… потом кофе ему бегал заваривал, потом…

Это я все только сейчас вспомнил – когда в зеркало заглянул. Страшно так – я же на полном серьезе помнил, что я никто и звать меня никак, что я и не человек вовсе, а так, дух какой-то, демон, дьяволенок, гомункул, которого хозяин породил и который ему служить должен. И молился ему, и кофе подавал, и книги какие надо подносил, и в Инете что надо искал, а уроки попробуй не сделай, бросит вот так перед тобой глиняный черепок, а ну, скажет, преврати в птицу! Не можешь? Не учил? Ах, чтоб тебя… и самого тебя в жабу какую-нибудь скрутит…

Ай да зеркало… и слава богу, что у хозяина в доме зеркало это нашел – хоть заглянул, хоть вспомнил, кто я есть, а то ведь хозяин у меня не только волю забрал – память мою. Хозяин… в суд бы на этого хозяина. Или в милицию. А что в милицию, он меня самого в милицию потащить может, я же его чуть не обокрал…

А не про то речь… мне бы выбраться сейчас отсюда, из дома из этого… пока хозяин не нашел, зеркало не отобрал, снова меня рабом своим не сделал. С него станется… Вышел я потихоньку из комнатки, прислушался – вроде бы ничего, тихо, по ступенечкам, по ступенечкам вниз, тихонько, чтобы без палева… Уже до первого этажа добрался, слышу – шаги. Ну точно, идет за мной, и лестница под ногами скрипит…

Вот блин… Я туда-сюда, вспомнить бы еще, где у него выход-то из дома… вроде добрался до коридорчика, слышу – а в коридорчикето шварк-шварк, шаги его…

Ну у меня вообще мороз по коже… туда, сюда сворачиваю, то в подвал ткнусь, то еще куда, а что толку-то, он как будто повсюду, куда не ткнись – шварк-шварк, идет…

Не выдержал я, короче, все, думаю, будь что будет, кинулся в коридорчик, прямо чую – шаги его мне навстречу, а все равно по коридорчику бегу и за дверь на улицу… и что думаете, никто меня за руку не хватает, обратно не тащит… как померещилось что-то…

Страшно так, ночь глубокая, город как вымер, бегу по улицам, и кажется, со всех сторон этот хозяин на меня пялится… ну ничего, память-то ко мне вернулась, это главное, и наших вспомнил, и Егорыча, и Лешку Штыря, и Хмарьку, и всех, всех… Вроде даже общагу вспомнил, где тусовались, не по адресу, конечно, смотрел я, что ли, на адрес этот, а так – иди до киношки «Родина» и направо…

Пришел, короче, бац-бац в дверь, ясное дело, закрыто, ключ у кого-то из нас, один на всех, у кого – хрен знает. Ну ничего, открывают, рожа Штырева заспанная…

– Че, Димон, что ли?

– Ага… давно не виделись.

– Ты где тусовался-то, месяц не было, там на койке на твоей уже Холерка обосновалась.

– А, это кстати, вот сейчас с ней рядышком и лягу.

– Она тебе ляжет… девка-то в теле… Где шлялся-то?

– Где надо… жрать есть?

– Откуда…

Смотрю на кухню, все по-старому, посуды до хрена, бутылок, тараканы табунами, и прямо так тошно стало, вот что значит, в чистом доме пожил, сам до блеска там все драил…

– Бабуленции-то у тебя есть, Димон?

Ну только тут понял, как лоханулся-то… Я же в доме в этом был, где золотишка до хрена, там бы хоть одну какую-нибудь чашку-ложку прихватизировал, сейчас бы бабки были. Нет, вышел гол, как сокол, нате вам, кража со взломом, называется… Я же когда из дома бежал, я не про то думал, как бабло срубить, думал, как шкуру свою спасти, чтоб без палева… А без бабла тоже как-то не в кайф…

Насилу вспомнил – когда чуть его не выронил на хрен… кого-кого, зеркало. Так, в руках подержал, прикинул – ну ясен перец, не стеклянное, сколько-то стоит…

Вынимаю зеркало это, перед Поршнем на стол кладу, ну что, за эту хрень-то сколько дашь? Он давай туда-сюда разглядывать, он-то знаток штук всех этих…

Ну меня тут понесла нелегкая наклониться-то… Вот вы меня спросите, вот какого хрена я в это зеркало опять вылупился? А как торкнуло что-то – смотри, как тогда, на крыше, когда он мне в спину глядел. И чую – опять засасывает… Я уже думал, снова все забуду, а нет…

Я не забывал – это зеркало не позволит забыть.

Я вспоминал – и зеркало вспоминало вместе со мной…

Я вспоминал себя – века и века назад, я вспоминал его – века и века назад, как робко вошел в огромное парадное, как смутился, когда слуга помог мне снять плащ, когда швейцар открыл передо мной двери. Помню его – большого, грузного, он казался мне огромным, он сидел за широченным столом, жевал цыпленка, прошамкал что-то вроде – что умеешь… я превратил бокал в живую рыбу, потом подумал, оживил цыпленка в его руках.

– Только-то? – бормотнул он.

Я вышел от него, замер в дверях – теперь никто не открывал передо мной двери, мне самому нужно было как-то отомкнуть хитроумный замок, выбраться на улицу – с позором, в холод осени…

– Налей вина.

– А?

– Вина, говорю, налей.

Я вернулся. Дрожащими руками налил в бокал красную жидкость, выплеснул на скатерть – он поморщился, нехитрой магией я уничтожил пятно, кажется, он был доволен.

Даже тогда – века и века назад – он не называл меня по имени, не было у меня имени, на афише рядом с фамилией графа Калиостро я значился как ассистент…

Я вспоминал…

Зеркало вспоминало вместе со мной.

Комната, до тошноты пропахшая формалином, хочется открыть ставни, и нельзя открыть ставни, чума гуляет где-то рядом.

Он ставит меня на колени перед зажженной свечой, он велит мне смотреть в пламя, мой учитель…

– Что видишь?

– Европа… охвачена войной… весь восток Европы.

– Кто с кем воюет?

– Не вижу, учитель.

– Опиши флаги… смотри внимательно…

– Древний знак Солнца… я вижу их вождя…

– Имя?

– Не вижу, учитель…

Он теребит мое плечо – сильно, отчаянно:

– Имя, имя?

– Не вижу… Ист… Хистер…

В изнеможении падаю на пол бедной лачуги, пророк поднимает меня, вливает в пересохшие губы глоток вина, усаживает меня поближе к очагу, очиняет перо – писать очередной катрен…

Я вспоминаю.

Зеркало вспоминает вместе со мной.

Я вижу себя – века и века назад, вижу его – века и века назад. На этот раз не я диктую, он пишет, а наоборот, он говорит слова, я вычерчиваю, выбиваю их на скрижалях.

– Чти отца своего… и мать свою… записал?

– Да, Учитель.

– Так… дальше… не убий.

– Не… убивай…

– Не у-бий, – тихо, но жестко повторяет он. Поспешно стираю что-то с дощечки, хорошо, не успел выбить глубоко, тогда не стер бы…

Ветрище пробирает до костей, рвет с неба звезды, такие близкие, что с горы Синай их можно достать рукой…

– Дальше… не прелюбодействуй.

– Не пре… лю…

– Что ты трясешься весь? Замерз?

Мне почему-то неловко сознаться, что я совершенно закоченел.

– Я… не по себе как-то… кто ты, и кто я… ты создал землю и небо… этот мир… совершеннейший из миров…

– Что говоришь такое… совершеннейший… Так, пробная модель… еще и не самая лучшая… мы с тобой такие миры создавать будем, тебе и не снились… ты только подучись чуток…

– Чуток – это сколько?

– Да… поколений двести-триста… лет так тысяч через пять меня переплюнешь. Ты смотри, меня не забудь и себя не забудь, а то все вы такие…

– Ну че, Димон, пятихатку-то за него возьмешь?

– А… за что?

– За зеркало, на хрен, за что… или стольник скинешь?

– Не… не продам.

– Че, не продам, не по-людски это, какой уговор был, все в общак, на хрен…

– Не продам…

– Пацаны, себе заныкать хочет…

– Какое, на хрен, заныкать, я ему заныкаю, он мне еще двести должен…

– Пацаны… да стойте вы, я дом вам покажу, там добра этого до хренища, а зеркало… да пошел ты, руки убери, кому сказал, на хрен!

Дальше ничего не помню – мощный удар, будто потолок рухнул и врезался мне в челюсть, вязкие соленые струйки по скулам, какая-то запоздалая тупая боль, будто бы не моя, кто-то скользит на зеркальных осколках, треугольных, острых, вытянутых, кто-то падает, ай, держите, держите его, долбаный урод, мать его…

…этот…

…нет, не этот.

Снова иду по улице Плеханова, сворачиваю в Тимирязевский переулок, снова терпеливо просматриваю дом за домом. Аптека «Гранд», «Кнопка», ваш КанцТоварищ, арка с кирпичом, ветхий домишко, который должен был обвалиться еще до революции…

Снова ищу один-единственный дом – и не нахожу.

Я его не помню, хоть убей – не помню, как он выглядит, знаю только, что увижу – не ошибусь, скажу – вот он. Башенки какие-то, крыша черепичная, флюгер, то ли в виде петуха, то ли в виде еще чего…

Смотрю по другой стороне улицы – «Пиво со всего мира», «Итальянская обувь для русской зимы»… недостроенная высотка, надпись на заборе вещает – не стой, опасно, кто-то уже приписал синей ручкой – сядь.

А дома нет.

Моего дома нет.

Щелкаю пальцами, в руке появляется стакан кофе – не как из кафешки, раскаленный до черта, а приятный кофеек, который можно пить. Иду дальше, иду домой, не знаю, не помню, где мой дом. Мысленно зову хозяина, мысленно извиняюсь – слушаю тишину, но в ментальном эфире мечутся только сбивчивые мысли прохожих: что купить на ужин, а еще Витьку забрать из садика, вчера штаны порвал, сволочь…

Сворачиваю на проспект Коммуны, добираюсь до улицы Курчатова. Молния-экспресс, туристическая фирма «Семь слонов», вон стоят друг за дружкой, и правда семь, детская библиотека «Кот Ученый»… Хоть бы адрес его вспомнить, не помню адрес, не помню дом… Курчатова, девять, Курчатова, одиннадцать, ЦентрОбувь, купи сапоги – стельки бесплатно, кондитерская «Пусины сладости»…

Ольга Ткачева. Вечное (Рассказ)

Наконец-то, я умер. В череде моих последних, наркотических, лет я много раз умирал, но сегодня меня пристрелили по-настоящему.

Все было, как положено. Яркий свет, необыкновенное облегчение – и длинный туннель, уводящий из нашего мира. Я воспарил над своим телом и увидел моих убийц, уносящих пакетик с героином, из-за которого меня и прикончили. Увидел мое последнее подвальное жилище и на грязном, заплеванном полу – свое тело. Там лежал скрюченный старик с дыркой во лбу. А ведь мне было только тридцать четыре года!

Но времени на раздумья не было. Я все быстрее летел по светлому туннелю, навстречу чудесной музыке и самым дорогим для меня людям. Я не помню никого из них. Мне кажется, там стояла моя мать – молодая, красивая и бесконечно добрая. Я закричал, как маленький, и бросился к ней. Глупо. Как я мог узнать свою мать, если она бросила меня сразу после рождения?

Очнулся я в большом сером зале. С трудом сел и увидел множество людей, сидящих на низеньких белых скамейках. Люди сидели молча, не глядя друг на друга, все в серых одинаковых тогах. Здесь были только взрослые, в основном – мужчины. Зал мне не понравился – он был намного хуже туннеля. Особенно меня насторожило то, что люди время от времени пропадали со своих лежанок. Сначала исчез, как будто растаял в воздухе, мой сосед справа – жутко выглядящий старик. Потом пропал здоровенный мужик без правого уха, сидящий впереди меня. Как оказалось, это было чистилище, или, как его еще называли, предбанник. Так я оказался в аду.

Потом я был перед Ним. Я потом много думал – кто Он? Ангел? Судья? Бог? Я смотрел на него, и тоска охватывала меня своими колючими пальцами. И в моем сердце медленно поднимал голову стыд. Он медленно затопил мою многострадальную душу. От стыда дрожали руки, бежали слезы, и я закричал во весь голос. Мне казалось, что мое сердце разорвется от того зла, что я успел совершить. Я упал, я катался перед Ним по земле, и стыд жег меня изнутри как огонь.

Меня подняли, посадили на место, и тогда Он протянул мне свою правую руку. На ней лежали три цветных шарика. И я вспомнил, что это было.

Первый шар – это та безногая дворняга, которую я кормил почти все лето, таская ей завтраки из сиротской столовой. Потом наши ребята все равно ее убили, и ее шкура долго валялась на заднем дворе. И, кажется, я никого так не любил, как эту псину с вечно гноящимися глазами.

Дальше – Машенька. Я сумел ее выдернуть из той шайки. Я возился с ней, как с ребенком. Дал ей выучиться, встать на ноги. Она вышла замуж за хорошего человека и уехала из этой проклятой страны. Пожалуй, это единственный человек, кто может помолиться за меня с чистым сердцем.

Третий шар – это мой сосед, семнадцатилетний мальчик, инвалид с детства. Я почти год помогал ему. Я уже знал, что качусь вниз. И во время страшных ломок, и под кайфом, чувствуя, что конец совсем близко, я подкладывал под дверь его комнаты все что мог. Иногда деньги, чаще продукты, а один раз даже видеокассеты. Я понимаю, в это трудно поверить, я сам много раз видел, на что способны наркоманы ради дозы, но для меня эта копеечная благотворительность была той единственной соломинкой, за которую я тогда цеплялся. Тем более что в тот год я еще неплохо зарабатывал.

Дальше было хуже. Судья протянул мне левую руку, полную черных, грязных шаров, и я снова закричал. Здесь было все. И двенадцатилетняя девчонка, изнасилованная бандой малолетних ублюдков, которыми я верховодил. И мое первое глупое убийство, и все последующие, более продуманные и изощренные. Перед моими глазами стояла пожилая женщина, которой я разбил лицо. Просто так, пьян был сильно. Я тогда почти каждый день был пьян. Куда девалась моя спокойная, циничная уверенность, с которой я без страха смотрел в дуло пистолета? Она осталась там, внизу, вместе с останками моего истерзанного тела. Здесь, перед Ним, была только моя больная душа, и все, что я так тщательно прятал многие годы, вырвалось наружу.

На Его прекрасном лице не было сострадания. Да и кому надо было сострадать? Мне – убийце и наркоману? Мне был дан шанс. Меня одного из немногих допустили к земной жизни. И как я прожил ее? Сколько добра я сделал за свои тридцать четыре года? Нет мне прощения.

Сам суд я почти не помню. Запомнил только, что если женщина родила и воспитала ребенка, то ей многое прощается – она уже прошла свои круги ада.

Страшная штука – совесть. С самого раннего детства я рос, как брошенная собака. Рычать научился раньше, чем говорить. А вот поди ж ты… Это даже страшнее, чем ломка, – это никогда не проходит. И я позавидовал животным, у них нет разума, нет совести, а значит, нет и адских мук.

Ваня. Как я тогда плакал! Меня даже наши интернатские дебилы не трогали.

Ваню перевели в наш интернат, когда я был уже в пятом классе. Он не был круглым сиротой. У него были пьянчужка-мать и старшая сестра, которая попала в другой интернат. Он стал с самого первого дня ходить за мной. Чуть только освободится от занятий и ко мне. Выхожу после уроков, а он уже меня караулит. Меня сначала это бесило, надо мной смеялись все, кому не лень, а потом я к нему очень привязался. И он стал мне братом, единственной родной душой в интернате. А я, выходит, был для него сестрой. Он очень по ней скучал, мы вместе письма ей писали. Это каким же идиотом надо быть, чтобы брата и сестру в разные интернаты определить?

Потом я уже без него не мог. Его столько раз били за меня. Он терпел, ходил с синяками, но от меня не отходил. Мой Ванюша теперь в раю, я это знаю. Если он не попал в рай, то значит рая нет совсем!

Полтора года мы были вместе. Он уже во втором классе учился. Воспитатели на него рукой махнули, уже не наказывали за то, что он всегда со мной. Где мы с ним только не были!

Он всему научился. И рыбу ловить, и готовить, дрался как волчонок, даже старшие его не трогали. Только говорил мало, почти всегда молчал. Маленький, щуплый, глаза светлые, волосы льняные. Жаль, что у меня так и не было сына, я бы его Иваном назвал.

В тот день мы пошли на стройку. Мы часто убегали. Летом нас особо не трогали, главное, чтобы к ужину были на месте. Жарко тогда было. Мы в шортах и футболках. Я тогда уже курил, с сигаретами плохо было, воровали, где только могли. А на стройке можно было что-нибудь полезное найти и потом на сигареты поменять. К слову, сигаретами нас один воспитатель снабжал – естественно, по тройной цене.

Я тогда в первый раз посмотрел боевик и ходил как малолетка, ногами размахивал. Ваня со мной, карманы оттопырены, все время что-нибудь собирал. Его одноклассники уже покуривали, а он нет. И пить, и курить зарекся. Не хотел быть таким, как его испитая мамаша. Это они еще вместе с сестрой клятву дали.

Он показал мне, что пойдет посмотреть, что интересного в другой стороне стройки. В последнее время он почти совсем не говорил, все жестами, да нам и говорить не надо было. И так понимали друг друга с полувзгляда.

А я покопался немного в мусоре, ручку сломанную нашел и от нечего делать стал стенку пинать. Такая небольшая кирпичная кладка. Смотрю, поддается. Вот это да! Значит, я могу, как тот самурай, ногой кирпичи перебивать? И я начал ее долбить до одури. Прыгал как идиот, когда стена завалилась. Но кто же знал! Кто мог предположить, что Ванюша там, за стеной в ямке? Почему он не закричал? Теперь я думаю, что он потерял сознание от удара. Вот так я и убил его. Обрушил на маленького девятилетнего пацана кирпичную стену.

Нашел я его только через час. Я и звал, и плакал – стройка на отшибе, день выходной, и, как назло, ни одного человека поблизости не оказалось. Это было 10 июня – самое начало лета. Я еще не верил, на что-то надеялся, когда разгребал эти проклятые кирпичи. Но когда увидел его маленькую руку с перебинтованным мизинцем…

Я нес его на руках до самого интерната. И упал прямо под ноги дежурному воспитателю. Как я хотел умереть! Ваня был самым лучшим, самым чистым, а я его…

С того дня во мне что-то надломилось. И раньше, до Вани, моя душа была как мусорная свалка, а после его смерти там осталось пепелище: только зола и холод.

Как я жил дальше? Лучше спросите, как я с ума не сошел. Правда, в психушке побывал. Сразу после его смерти, с диагнозом: «Сильный стресс». Не ел неделю, кормили внутривенно. Один раз умудрился иглу из вены выдернуть. Кровища пошла, а мне сразу так хорошо стало, тепло. Только в глазах туман и сердце бьется все быстрее. Я глаза закрыл, лежу – улыбаюсь. Сейчас вся кровь вытечет, и я к Ване, на небо. Спасли. Доктор какой-то ко мне заглянул, палаты перепутал – козел. На небо я тогда бы не попал. Не берут туда самоубийц, они все здесь, рядышком – в аду.

Вот и все. Дальше моя жизнь пошла под откос. Школу я так и не закончил, прямиком в колонию попал. Потом побег. А, что теперь говорить! Такую жизнь, как моя, не стоит пересказывать, – не достойна. Только я долго еще вздрагивал, когда слышал его имя.

Ни видел я в аду ни костров, ни сковородок. После суда я оказался в маленьком городке, возле дома в три окна, на двери которого было написано мое имя. Я вошел в дом и упал на первую попавшуюся кровать. Слава Создателю, спал я без снов, не приходил ко мне Ванюша на этот раз.

День первый. Проснулся, а на дворе все тот же сумрачный день – без солнца. Небо серое, не поймешь, то ли вечер, то ли утро. Походил по дому. Все удобно и современно: спальня, кухня, ванна. Полная автоматизация, прямо мечта моего трудного детства.

Огляделся, вроде чего-то не хватает. Точно, нет никаких часов, ни больших, ни маленьких. Не нашел телевизора, радио тоже нет. Что вполне понятно, о чем здесь слушать новости?

Совсем неожиданно нашел магнитофон. Обрадовался – музыку я люблю. Включил, а там классика: скрипки, пианино. Я и не привык такое слушать. Походил по дому, чем бы заняться? Заглянул в небольшую комнатенку возле кухни, а там тренажеры. Здорово! Буду качать мышечную массу под симфонический оркестр. Зашел в зеркальную комнату, посмотрел на себя и обмер. Я уже и забыл когда был таким; наверное, сразу после колонии. Стройный, молодой, лицо без шрамов. Долго на себя смотрел, все вспоминал, каким стариком ушел из жизни. Зачем мне такой шикарный подарок в аду?

Во дворе дома небольшой садик. Несколько деревьев, клумба, цветы. Никогда в жизни садоводством не занимался, хотя мне это близко. Все какое-то не наше – слишком чисто и ухоженно. Что же мне делать?

День второй. Сегодня увидел человека. Он. Однако все по порядку.

На моей улице стоят восемь домов. Четыре с одной стороны дороги, четыре с другой. Мой дом крайний. Не знаю, есть ли здесь еще поселения, но кроме наших домов я больше ничего не видел. Стоят восемь домов, а вокруг… Трудно сказать что вокруг. Недалеко речка, а вот дальше… То ли лес, то ли постоянный туман. Не знаю. Горизонт здесь очень близко. И вроде бы пространство огромное, но даль не просматривается. Это трудно описать. Небо постоянно серое, и, похоже, солнца не будет совсем. Как тоскливо без солнышка, у меня на носу даже веснушки поблекли.