Текст книги "Дворец пустоты"
Автор книги: Поль Виллемс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
– Прости, – сказал он на всякий случай.
Не проронив ни слова, она оделась и побежала к Виктору.
*
Виктор очень переменился за последние два месяца, сильно похудел. Все лицо его покрылось морщинами – так бывает у людей, которые давно не разговаривали. Морщины собирались вокруг глаз и сходились к наполненным синевой орбитам.
Увидев Мишлин, он понял, что победил. Трудясь ночь за ночью, он сделал огромную работу, и стены его квартиры были теперь увешаны чертежами и картинками. Это было похоже на колдовство: Мишлин вместе с ним вошла во Дворец Пустоты. Теперь он завлечет ее в дом терпимости, возьмет ее силой, а потом засунет в склеп – и, мертвая, она будет принадлежать ему безраздельно.
Мишлин почувствовала, что стала добычей. Она тихо подошла к Виктору и, ничего не говоря, прижалась головой к его плечу, заранее принимая боль, без которой не могла уже обходиться.
ХРАМ ТУМАНА
Случилось так, что архитектор В., весьма известный в Бельгии до Первой мировой войны, пресытился бетоном и воспылал ненавистью к граниту. Он заметил, что камень, как его ни обрабатывай, все равно не раскрывает своих возможностей. Камень крайне неподатлив, и единственное его назначение – долговечность. Свою монолитную силу он сосредотачивает внутри себя. И сколько его ни теши, сколько ни двигай – он сопротивляется всей своей инертной массой. Ему чуждо стремление ввысь, к которому его принуждают церковные шпили. Камню ненавистно все, что имеет крылья. Ветер для него – мука. Если его поднимают над землей и делают из него фронтон храма, он всеми способами стремится вниз. В результате колонны заваливаются, а памятники, которые выглядят нерушимыми, медленно уходят в землю, где камень вновь оказывается в объятиях любезной ему тьмы.
И архитектор В. отказался строить дома из камня. Много лет он посвятил размышлениям, а потом решил воздвигнуть собор из тумана.
Замысел был прост. Стены и колокольня должны быть не из камня, а из тумана, то есть из пара. Но поскольку туман нельзя ни обработать, ни скрепить цементом, осуществить такую задумку на практике было нелегко. Однако архитектор В. знал, что туман струится по токам воздуха точно так же, как вода струится по руслу реки. Он установил мехи, которые снизу вверх нагнетали теплые токи воздуха и задавали форму стен и колонн. Эти токи смыкались на высоте тридцати пяти метров, образуя своды. Пар производился специальным генератором, спрятанным под землей, и струился вверх по проложенному руслу.
Для осуществления своего замысла архитектор выбрал изумительное место: большую поляну в лесу Хаутхёльст. Еще выше, чем своды храма, здесь тянули свои ветви дубы и буки. На этой поляне и был построен диковинный памятник. Он стоял, чуть покачиваясь в неподвижном воздухе. Контуры его были четкими и одновременно зыбкими, потому что пар, струясь по руслу разогретого воздуха, чуть подрагивал под воздействием других воздушных токов. Собор словно дышал.
Перед путником эта необыкновенная громада вырастала внезапно, на извороте лесной тропинки, за старым дубом. Человек в изумлении останавливался, долго созерцал сооружение, не в состоянии понять, что именно его поразило. Потом осознавал, что собор не имеет ни окон, ни дверей. Человек несколько раз обходил вокруг, полагая, что какой-нибудь потайной вход все же имеется.
В конце концов он уходил, разочарованный и раздраженный, потому что чувствовал тайну, проникнуть в которую ему не дано. Но некоторым нравилась такая игра в «Сезам, откройся». Они попадали внутрь храма, пройдя сквозь толщу туманных стен.
Центральный неф был великолепен. Сто пятьдесят четыре колонны из тумана медленно струились вверх и сходились в семи замках свода. Там пар конденсировался в капли, которые одна за другой, с разным ритмом, падали вниз. В точности под ними были помещены изящной работы ирисы, изготовленные Вольфером, мастером по драгоценным металлам. Лепестки этих темно-синих ирисов были сделаны из тончайших листов упругой и звонкой стали, которая на каждый удар капли отвечала долгой мелодичной вибрацией. Эта музыка, которую все, согласно моде того времени, считали лиловой, заменяла колокольный звон, потому что архитектор В. не сумел придумать, как на туманной колокольне подвесить колокола. Но звон ирисов, вместо того чтобы лететь вдаль, как звон колоколов, проникал прямо в уши человека, стоявшего в соборе, и доходил до самых глубин его существа. И тогда у слушающего возникало впечатление, что это позвякивает колокольчик на лошади, запряженной в сани и бредущей куда-то в темноте, которую мы носим внутри себя. Этот звук достигал самых дальних границ нашего внутреннего пространства и затем умирал, постепенно стихая.
Отовсюду – сверху, с боков – к собору тянулись ветви окружавших поляну деревьев. Они пронзали туманные своды, и создавалось впечатление, что собор подвешен на них между небом и землей. Это впечатление усиливалось оттого, что разросшийся кругом плющ, не имея за что зацепиться, стелился по земле плотным ковром и от разлитого вокруг серого сияния казался жемчужно-зеленым.
Хотя лес заслонял поляну от ветра, в ненастные дни собор рассеивался. И только когда буря стихала, уже в сумерках, вновь обретал прежние очертания. В такие моменты в нем было лучше всего молиться – как будто архангел, пролетая над лесом, махнул своими необъятными крыльями и нагнал бурю, а потом, в вечеру, присел отдохнуть неподалеку на вековой дуб.
Отец говорил, что молитва в том соборе была выспренней, потому что не облекалась в слова. Стоишь на ковре из плюща, и музыка ирисов входит в тебя помимо воли, и дух захватывает от немого восторга. И ты теряешь дар речи. Никакой голос не звучит в сознании, даже в самых потаенных его глубинах. Все существо в страстном порыве устремляется к чему-то… вот только к чему? Это не цель, которую можно сформулировать, не осуществление желания, не жажда борьбы, не поиск утешения. Душа стремится к чему-то неведомому. Ко всему сразу. Ни к чему в отдельности. И радость, переполняющая нас в этот миг, тоже не имеет названия. Выходя в такие вечера из сбора и шагая прочь по лесной тропе, человек не может ни с кем говорить. Он даже с собой не в состоянии беседовать, потому что несет в душе блаженную пустоту – как если бы некто, живущий у него внутри, постоянно ведущий с ним беседы и его судящий, вдруг взял да и вышел. Мой отец рассказывал, что понял тогда: ответы на вопросы никогда не даются нам в объяснениях, ответ – в приятии боли и отчаяния.
Чтобы добраться до собора, надо было идти по широкой протоптанной дороге, где в ряд свободно помещалось три-четыре человека. Но обратно (особенно после молитвы или, скорее… медитации) человек шел по узкой тропинке, в полном одиночестве, потому что хотелось тишины, а еще потому, что из посетителя он превращался в паломника.
Мой отец ходил к этому Храму Тумана не раз. Он рассказывал, что в 1909-м вместе с друзьями провел там рождественскую ночь. К походу готовились тщательно. Чтобы не нарушать таинственности ночного леса, решено было не брать фонарей, ни каких-либо других огней. Даже трубки и сигареты оставили дома, решив, что всполохи спичек потревожат темноту. Вспомнив, что придумал Мальчик-с-пальчик, они днем отправили к собору кого-то из их компании, чтобы тот белыми камушками обозначил дорогу.
В путь они тронулась около одиннадцати вечера, с тем чтобы к полуночи прийти на место. Все были обуты в сапоги и тепло укутаны, как будто предстояло пробираться сквозь бескрайние северные чащобы, ревниво стерегущие свои тайны. Вокруг стояла ошеломляющая тишина Хаутхёльтского леса, нарушаемая только хрустом шагов. Морозные сухие листья звонко потрескивали под ногами: так лопается тонкое стекло. Путники шли по белым камушкам, слабо светящимся в темноте, похожим на бледные умирающие звезды.
Выйдя на поляну, они начали различать темные, будто ватные контуры собора. Собор был гуще и мягче, чем жесткая чернота окружающего леса. На ощупь друзья проникли сквозь толщу туманных стен и тут же оказались в кромешной тьме. Ковер плюща под ногами распространял горький запах. Паломники догадались, что находятся в центральном нефе. Кто-то из них задел ногой ирис, и его стальные лепестки издали протяжный стон, пугающий посреди безмолвия и непроглядной ночи. Словно где-то рядом маленькое жалкое существо испустило предсмертный крик.
Оказалось, что от холода замерзли капли на сводах, и стальная музыка смолкла.
Никто не решался шевельнуться.
*
Отец рассказывал, что так, бездвижно, они простояли много часов подряд. Даже мысли в их головах, казалось, застыли.
– Странно, – говорил отец, – притупились все ощущения, дыхание сделалось еле заметным, словно воздух боялся выходить из груди. У нас было чувство, что вот-вот свершится чудо. Например, мы увидим собственную смерть. А может, что-нибудь более простое, но еще более диковинное. Поэтому мы стояли и не двигались. Казалось, шевельни мы хоть пальцем – и сломается гигантский механизм Неподвижности и Тишины, в котором происходило что-то небывалое.
– Ты не поверишь, – продолжал отец, – в результате мы простояли без малого семь часов. Они тянулись очень долго и вместе с тем пролетели, как один миг.
И вот, в тот момент, когда холод пробрал нас до костей, свод собора вдруг раскрылся и над нами распахнулось небо, иссиня-черное. На нем висел лунный серп и безжалостно сверкали мириады звезд.
В этом месте своего рассказа отец обычно замолкал, чтобы дать мне возможность представить огромное застывшее озеро неба, в черный лед которого вмерзли месяц и звезды.
– И тут, – продолжал отец, – случилось невероятное. Только происходило все медленно-медленно – так медленно, как движутся стрелки часов. Поглотив своды храма, мороз принялся за стены и колонны. Заледеневшие сопла перестали давать пар, и собор окончательно растворился в темноте.
Когда же наконец встало солнце, отец и его друзья ахнули от восхищения. Кто-то упал на колени, кто-то принялся по-детски плясать на месте, а некоторые замерли с поднятой рукой, в картинных позах – так на некоторых романтических полотнах персонажи, обращаясь в вечность, указывают на гору, с которой неподвижно сходит ледник.
– Но то, что предстало нашему взору, – продолжал отец, – был вовсе не хаос снежной лавины. Ничего прекрасней я в жизни не видел. Это была награда за наше долготерпение. Туман кристаллами инея осел на окружавших поляну огромных дубах и буках, на тысячах крошечных веточек. Иней сверкал на солнце. Архитектура храма была узнаваема до мельчайших деталей. Мне казалось, что я вижу ее отражение в одном из сказочных зеркал, в которых зима навеки замораживает прекрасные воспоминания. Некоторые из моих товарищей – те, что стояли на коленях, – утверждали, что собор отделился от собственных стен, колонн и сводов, что он отдал свои очертания деревьям, а сам перенесся к волхвам, чтобы подарить младенцу Иисусу церковь, о которой Он мечтал.
Пока мы выражали свои восторги, – продолжал отец, – ветер резко переменился и подул с запада, погода смягчилась, крупными густыми хлопьями повалил снег. Спустя четверть часа белое сооружение из инея пропало за бесшумно скользящими белыми пятнами. Ветви склонились под гнетом легких белых снежинок. Безмолвие снега совсем не похоже на безмолвие мороза. Оно поглощает все вокруг – очертания предметов, самого человека. Изменился даже звук наших голосов – он стал еле слышным, почти утонув в окружающей белой тишине, а пушистые хлопья тем временем ложились сугробами на нашу одежду и шапки. И вот, не сговариваясь, мы двинулись прочь по тропинке паломников, которая еще смутно угадывалась под белым пологом по едва заметному прогибу. Я в последний раз обернулся. Белые хлопья кружились с беззвучным шепотом, стараясь засыпать отпечатки наших шагов, чтобы никто никогда не смог вернуться этой дорогой на поляну и обнаружить свидетельства того, что там произошло. Впрочем, иней и следы шагов на снегу так или иначе принадлежат к миру Мимолетного. И все равно невозможно достаточно быстро стереть вещественные доказательства чуда, длящегося одно мгновение, но оставляющего долгий след в памяти.
Всю свою жизнь, – с волнением признавался отец, – я хранил образ этого собора из инея в своем сердце, и теперь пытаюсь передать его тебе. Никогда не ходи в Хаутхёльстский лес. Впрочем, от него почти ничего не осталось после тысяча девятьсот восемнадцатогого, когда там шли бои с немцами. Механизм, нагнетавший пар, тоже не сохранился. Архитектор В. не пережил гибели своего творения. Говорят, когда он умер, друзья решили увековечить его память. Им пришла в голову нелепая мысль похоронить его в лесу. Но, поскольку леса больше нет, они вырыли ему могилу в маленькой рощице размером в несколько гектаров – все, что осталось от былых лесных массивов, которые тысячу лет назад являлись частью гигантского Угольного леса.
И представь себе, – усмехнулся отец, – чтобы почтить память великого мастера, чтобы его имя осталось в веках, они не придумали ничего лучше стопудовой могильной плиты, придавленной сверху неподъемной гранитной глыбой с эпитафией, выбитой здоровенными тяжелыми буквами. На ней написано:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
АРХИТЕКТОР В.,
ПОСТРОИВШИЙ
ХРАМ ТУМАНА
Само собой, – не скрывая радости, заключил отец, – никто эту могилу не навещает, и она медленно уходит в землю, где камень обретет наконец дорогую ему тьму.
БЛИКИ И ОБЛИКИ ПОЛЯ ВИЛЛЕМСА
Счастливые события замедляют бег времени. Исключительные события его останавливают.
Поль Виллемс
У вас в руках первая книга бельгийского классика XX века Поля Виллемса, переведенная на русский язык.
Это имя не то чтобы совсем не известно в России – скорее прочно забыто. В советское время писатель дважды официально приезжал в Союз (в 1953-м, а потом в 1959-м годах) в качестве генерального директора брюссельского Дворца изящных искусств и организатора культурных встреч. Он путешествовал по России, общался с известными музыкальными и театральными деятелями – хотя то, что он сочинял как писатель и драматург, было глубоко чуждо моральному облику строителя коммунизма. Потом, в 70-е годы, он приезжал неофициально и общался в основном с литераторами и переводчиками – но переводить Виллемса на русский и в голову не могло прийти.
Франкоязычная критика относится к этому автору с почтением и расценивает его как «второго Метерлинка, приправленного поэтикой Мюссе». На родине он был неоднократно удостоен литературных наград: в 1962-м – Государственной премии, присуждаемой раз в три года, а в 1966 году – премии Мардзотто. В 1975-м писатель был избран членом Королевской академии французского языка и французской литературы, а в 1980-м получил еще одну государственную литературную награду за свое творчество в целом. Его книги и пьесы переведены на многие европейские языки.
Жизнь Виллемса уложилась в рамки XX века: родившись в 1912 году, классик покинул этот мир в 1997-м, успев создать свой собственный мир, необыкновенный и волшебный, который до сих пор с успехом воспроизводят на сцене европейские театры.
О ДЕТСТВЕ И ЮНОСТИ ПИСАТЕЛЯ
Поль Виллемс появился на свет и вырос в живописном имении близ Антверпена, на берегу Шельды, широко разливающейся, перед тем как раствориться в Северном море. Мать Поля, Мари Жеверс, была известной писательницей и поэтессой, и к тому же матерью троих детей. Отец увлекался музыкой и живописью, по вечерам играл на фортепьяно и, работая на пленэре, учил сына смотреть на мир глазами художника – этот взгляд Поль Виллемс применит впоследствии в литературе. Бабушка преподавала внуку французский и латынь, ухаживала за ним, когда он болел (у ребенка была астма), – а тот, как водится, слушал гудки кораблей и мечтал о дальних странствиях. Однажды семнадцатилетний Поль сбежал из дома, пересек вплавь холодную Шельду и устроился юнгой на судно, отплывавшее в Америку. Как отреагировала семья на эту выходку, неизвестно, но, вернувшись из странствий, Виллемс принялся изучать философию и филологию, завершил среднее гуманитарное образование, а затем поступил на юридический факультет Брюссельского университета. Впрочем, юристом ему работать почти не пришлось, семейная традиция и непобедимая любовь к природе влекли его к романтическим приключениям. Он на лодке путешествовал в низовья Шельды, плавал на паруснике по озерам, гонял на коньках по заледенелым каналам, незаконно охотился на тюленя, а в ледоход перебирался пешком на другой берег широкой реки. Он объездил на велосипеде пол-Франции, наведался к французскому писателю Жану Жионо, одиноко жившему среди холмов в деревеньке Маноск; потом поселился в Германии, в лесной избушке, где обучал хозяев латыни; а в годы становления нацизма несколько месяцев гостил у опального немецкого писателя Вильгельма Хаузенштайна…
Другой страстью Поля было чтение – он читал много, методично. «Я читаю так, как другие, я думаю, молятся», – признавался Виллемс.
К двадцати годам юноша и сам начал сочинять. Он с благодарностью вспоминал своих лицейских преподавателей, которые научили его «писать так, как надо думать, а думать – как писать». Его первое (неопубликованное) творение было посвящено воде. В дальнейшем эта тема скрыто или явно всегда будет присутствовать в творчестве писателя – в его романах, пьесах, новеллах: в виде реки или моря, дождя или снега, а иногда – в виде тумана или свежего ветра. Вода – животворящая стихия, антитеза жестокости и жесткости.
О СОСТАВЕ СБОРНИКА
Ядром настоящего сборника является сказочная повесть «Между небом и водой», которую можно отнести к разряду философских сказок для взрослых. Место, где разворачивается действие, – даже не город, а целая империя, на манер древних, и стоит она в низовьях Шельды. Утопический город носит странное название Аквелон: по созвучию с «аквилоном», северным ветром у римлян, и «акведуком» – вода же! «Утопический» он в силу того, что, во-первых, почти утопает в водах Устья: «Там нет границы между небом и водой. И непонятно, откуда льется свет, потому что этот свет повсюду… Зыбкий мир, лишенный тверди и опоры, весь – мерцание, блики, превращения…» А во-вторых, это идеальный город, где все счастливы и где нет иных законов, кроме закона свободной любви. Правит городом прекраснодушный Император, больше всего любящий молчать и слушать, как струится вода. Но созданный им мир непрочен и недолговечен. В людях неожиданно просыпается звериная жажда крови, и Императора сменяет новая правительница, молодая и безжалостная. Она учреждает культ героев, строит гранитный мавзолей, вселяет в подданных страх неповиновения и казнит своих бывших помощников. Сбывается горькое предсказание Императора: «Вместе с камнем в город придут показное величие и натужный оптимизм» (урок, который Поль Виллемс вынес из своих визитов в Советский Союз).
Новеллы (как и все тексты Виллемса) можно поделить на фантастические – и внешне реалистические. Некоторые из них по стилю и духу созвучны сказке о водяном городе – но они раскиданы по двум книгам и изданы не только в разных издательствах, но и в разных странах (одна в Бельгии, другая – во Франции). В основу «реалистических» новелл легло какое-нибудь реальное событие или исторический факт – недаром писатель много путешествовал. Но то, что у Виллемса кажется реализмом, на самом деле лишь внешний атрибут повествования, за которым скрывается глубинный, мистический смысл. Да и реализм этот весьма сомнительный, в любой момент в него может вклиниться какая-нибудь небывальщина. Мы постарались представить в нашем сборнике разные грани творческой личности писателя. Шесть новелл, вошедшие в эту книгу, были опубликованы в 1983 году под одной обложкой, сборник получил название «Дворец пустоты».
О СКАЗОЧНОСТИ ВИЛЛЕМСА
Остановлюсь подробней на текстах, замешанных на фантазии и элементах сказки. Те из русских читателей, кто поверхностно пробежал водяную феерию Виллемса, увидели в нем бельгийского Александра Грина: вымышленный печальный мир, придуманные, диковинные имена, корабли, вода… Но это обманчивое впечатление, потому что в Виллемсе есть не только это. Если это Грин – то Грин, вывернутый наизнанку. При всей своей разочарованности и поэтичности автор умеет быть и жестоким, и жутким, и прозаичным, и острым, и даже вызывать отвращение. В нем видятся ростки многих литературных течений XX века. При этом Виллемс легко вписывается в плеяду величайших сказочников от братьев Гримм и Андерсена до… Томмазо Ландольфи. Правда, это сказки для взрослых, потому что в них много эротики. Да какой! Например, любовная сцена между женщиной и восточным ветром – в одном из романов. (Напомним, что у Ландольфи в «Тараканьем море» любовником становится маленький голубой червячок.) А вот другой пример из Виллемса: юные девы испытывают такое влечение к воде, что идут и топятся, а потом, нагие, плывут по воле волн, смущая покой заморских принцев.
На эротике у Виллемса построены многие сюжеты, причем любовные отношения неразрывно связаны с изменой и с жестокостью. Тронуты эротикой и родственные отношения – с сестрой, с дочерью… Любопытно, что жестокость нередко исходит именно от женщин. Женщины у Виллемса прекрасны и решительны, отлично знают, чего хотят, и командуют мужчинами. Они коварны и беспощадны в любви. Мужчина, напротив, наивен и беспомощен, мечтателен и инфантилен, он с готовностью подчиняется женщине.
Мир Виллемса – печальный мир. Именно своей грустной, безысходной беззащитностью он и напоминает Андерсена. Идеал неосуществим, желанное недостижимо, а кто слишком далеко протянет руку и коснется мечты, всю жизнь потом этим мучается; тот же, кто не дотянулся, тоскует по невозможному. Но мечта потому и прекрасна, что эфемерна и не может стать реальностью.
И журавль в небе нужней синицы.
О РЕАЛЬНОМ НЕРЕАЛЬНОМ
С какой легкостью Виллемс создает миры! Реально существующие географические названия запросто соседствуют с придуманными. Иностранцу трудно догадаться, где там правда, а где вымысел. Так, берега Шельды носят диковинные названия: Пляж Медуз, Пляж Поганок… Что это, если не вымысел? А вот и нет! В архивах хранятся фотографии, запечатлевшие Поля Виллемса на одном из этих «пляжей» (представляющих собой, увы, всего лишь замусоренные, каменистые сходы к воде). Как сказка звучат названия «Паал», «низинная местность Сафтинген», «Валькенисские отмели»… Но и они существуют. А вот Тамаландии нет (разве что сайт в Интернете). И Чирипиша нет. И народа, носящего имя «кониги» (что-то вроде «лошадиной фамилии»), тоже нет. Зато есть волшебный лес Хаутхёльст, где стоял собор, сотворенный из тумана, и даже улица в Брюсселе имеется, названная именем этого леса. Никто никогда не встречал меха «выпухоль» («kloupki» во французском тексте), зато водку с чешуйками чистого золота пьют даже в России (нечасто, правда).
Вообще, вопрос о том, что диковинно, а что буднично, – спорный. Нам, например, кажутся фантастическими айсберги и водяные куранты, Болгария же вполне обычна. А для Виллемса сказочное – и в розовых плантациях, и в соловьином хоре, и в полях клубники, и в густом снегопаде. Да и вообще диковинное может оказаться привычной вещью – как посмотреть: кто из нас увидит чудо в копеечном «глазке» на замерзшем стекле российской электрички? Виллемс увидел. Или вспомните световые экраны Аквелона, расписанные пейзажами в духе Магритта: полет фантазии! Но, оказавшись в Брюсселе в одном из отелей, я увидела в холле фреску во всю стену: пейзаж, «который не манил за горизонт, а спокойно приближался к вам» – и мгновенно вспомнила Виллемса.
Писатель придумывает не только географию, реальность, народы – он придумывает народный эпос, мифологию (в которой Геракл существует бок о бок с Лениным), культуру и даже литературных персонажей. Вспомните глотателей ветра Базилуфов или зеленоглазых Малипорт из «Дворца пустоты» – новеллы, которая могла бы очень заинтересовать психоаналитиков. Виллемс создает и язык, на котором говорят между собой герои, носящие благозвучные славянские имена: «Macha, loucou saquilha, dousse haby».
ОБ ИМЕНАХ
С именами у Виллемса особые отношения. В некоторых новеллах, для придания повествованию экзотического оттенка, писатель может назвать героев «редкими» русскими именами – например, Маша или Сергей. Но иногда он идет по более сложному пути. Так, в сказке про затопленный город главную героиню зовут Альтена. Если анализировать этимологию этого имени, то можно опереться на латинское «alta» – высокая (в Аквелоне говорят на латыни), на французское «hautaine» – высокомерная, и на итальянское «altano» – южный ветер. Кроме того, во французской транскрипции Althéna лишь одной буквой отличается от Athéna, «Афина». Это важно, потому что Альтена как раз и претендует на роль богини. Ее любят два брата: большой и сильный – его зовут Герк, и младший, нежный и деликатный – его зовут Лиу. Очевидно, что Герк (Herk) образован от Геркулеса (Hercule), а вот имя младшего, анаграмма имени Луи, – скорее фонетически выражает что-то женственное и тягучее.
О НАВАЖДЕНИЯХ
Считается, что каждый писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу. Иногда так оно и есть. Виллемс, пожалуй, писал несколько книг, хотя темы – или, скорее, наваждения – в них повторяются. Так, во всех текстах в том или ином виде непременно присутствует вода – море, туман, дождь, лед, снег… В особенности снег. Вообще-то в Бельгии снег не редкость, но таких сугробов и снегопадов, как в России и Финляндии, писатель, похоже, нигде не видел. Снег для него – это волшебство, таинство, мистическое преображение мира. Волшебный полог, укрывающий неприглядную реальность. Получив от отца уроки живописи и унаследовав от матери любовь к природе, Виллемс проявил себя как великолепный мастер описаний:
«Пришла зима. Полуразрушенный заснеженный город поражал феерической красотой. В тихие безветренные дни, когда небо затягивалось низкими облаками, снег слоями, снежинка к снежинке, ложился на узкие горизонтальные плоскости и застывал в шатком равновесии, образуя замысловатые конструкции. Развалины замирали в неподвижности, точно боясь, что хрупкие белоснежные нагромождения вот-вот рухнут».
Или так:
«Однажды обвалился какой-то фасад, и взглядам предстало брошенное жилище. В нем открылись самые интимные, а значит, самые хрупкие и прекрасные тайны. Прошло еще несколько недель, и обои полиняли под ливнями, а вещи, казалось, потеряли память. Подсвечник, стоявший на ночном столике, вообразил себя туфелькой, а носовой платок решил, что он стрекоза. Город приходил в упадок – медленно и плавно, словно затихающее эхо».
Другое наваждение Виллемса – падение. Где и когда писатель наблюдал падающую с высоты фигуру, неизвестно, но видение стремящегося вниз и кружащегося в воздухе тела явно его преследует. В нашем сборнике этот образ встречается в новеллах «Реквием по хлебу» и «Конский глаз», но есть еще и другие рассказы, не вошедшие в этот сборник, – в них снова автора преследует страшная картина.
Наконец, почти везде постоянной темой является боль. Боль разлуки, боль потери, боль одиночества, недостижимости мечты, невозможности счастья, недолговечности мига или мира… Боль можно воспринимать по-разному. Она может вызывать протест или сопротивление, ненависть или жалость к себе. Ничего подобного нет у Виллемса. Он принимает боль покорно и беззлобно, как неотъемлемую часть бытия. Она-то и есть для него бытие.
А мы всё ждем от жизни счастья…
М. Аннинская
Примечания
1
Veni, vidi, vici (лат.) – «Пришел, увидел, победил», слова, сказанные Цезарем после победы над Фарнаком. (Здесь и далее примеч. переводчика.)
(обратно)
2
Ордалия – средневековый способ определения виновности или невиновности через «суд Божий» – пытки или поединок; тот, кто выдерживал пытки или побеждал, считался невиновным.
(обратно)
3
Руртрукс и Вальдо– герои воображаемого аквелонского эпоса.
(обратно)
4
Персонаж романа Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней», богатый и загадочный англичанин.
(обратно)
5
Наряду с именами реально существующих поэтов П. Виллемс называет вымышленных или неизвестных поэтов, чьи имена не зафиксированы в энциклопедиях.
(обратно)
6
В северо-западной части Болгарии, в местечке Черепиш (а не Чирипиш, как у Виллемса), действительно есть монастырь XIV века; он стоит у подножия скалы на реке Искър.
(обратно)
7
Знаменитая розовая долина в действительности находится в районе Казалныка, в центральной части Болгарии.
(обратно)
Оглавление
МЕЖДУ НЕБОМ И ВОДОЙ
I
II
III
IV
V
VI
РЕКВИЕМ ПО ХЛЕБУ
ПУТЕШЕСТВИЕ НА СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС
ЧИРИПИШ[6]
КОНСКИЙ ГЛАЗ
ДВОРЕЦ ПУСТОТЫ
ХРАМ ТУМАНА
БЛИКИ И ОБЛИКИ ПОЛЯ ВИЛЛЕМСА
