Текст книги "Жатва дьявола"

Автор книги: Поль Виалар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Альбер с подозрением посмотрел на него. Он не верил, что эти уколы необходимы. Лекари смотрят на крестьян, как на дойных коров, вот и все. Он чуть было не сказал доктору прямо в лицо, что нехорошо насмехаться над людьми, но подумал о священнике, о пересудах в деревне.

– Ладно, – сказал он. – Когда начнете?

– С завтрашнего дня.

Доктор ездил целый месяц, но Жильберте лучше не стало. Приехав для последнего укола, доктор сказал, что надо взять у больной кровь.

– Это еще зачем?

– Сделать анализ на гемоглобин, узнать, какова пропорция кровяных шариков: есть красные и есть белые, и надо, чтобы белые шарики не пожирали красные.

Он взял кровь для анализа, а приехав через два дня, отвел Альбера в сторону…

– Положение тяжелое… Очень тяжелое, – сказал он.

– Верно? Неужели вы думаете, что…

– Думаю.

– Она умрет?

– Случай безнадежный. Это называется белокровие.

И в эту минуту они увидели Жильберту, – она стояла в дверях спальни, держась за косяк, но не шаталась и была не бледнее, чем обычно.

– Я все слышала, – сказала она.

– Да нет же… – начал было Альбер. – Доктор мне сказал только…

– Сказал, что я умираю… Но я не боюсь смерти. Господь дал мне жизнь, господь и кончину пошлет. На все божья воля. Теперь я только одного хочу: приготовиться к смерти. Пошлите за священником и за нотариусом, – сказала она более твердым голосом. – И теперь я хочу, чтобы до смертного моего часа постель мне стлали в большой комнате, как подобает хозяйке.

Глава VIII

Она приняла сначала священника, а потом нотариуса и, чтобы побеседовать с ними, выгнала всех из большой комнаты, где лежала теперь, решив, что отсюда ее уже вынесут только ногами вперед. После этого она стала ждать смертного часа. Но смерть все не приходила за ней, хотя Жильберта, молившаяся чуть не весь день, ждала ее со спокойным мужеством человека, твердо уверенного в близкой своей кончине и уже отдавшего все распоряжения.

Доктор теперь навещал ее каждые три дня: Альбер нашел, что чаще ездить не надо, поскольку «больше ничего нельзя сделать», и каждый раз эскулап уезжал обеспокоенный, но не тем, что больная умрет, а, наоборот, тем, что она все не умирает, вопреки его прогнозам. Утешался он гонораром: выехав за ворота «Белого бугра», ощупывал в кармане деньги, полученные за визит, ибо требовал, чтобы плату ему вручали после каждого его посещения.

Жильберта, по-видимому, сосредоточилась в себе, «приведя в порядок свои дела», как она говорила, но никто, даже Альбер, не знал, какой это был «порядок»; она, казалось, собирала последние свои силы на то, чтобы перейти роковой порог. Несомненно, мир душевный, которого она, очевидно, достигла, и был причиной ее стойкости; не из уважения к ее воле, а потому что он не смел заговаривать с нею, муж молча наблюдал, как она постепенно приближается к неизбежной кончине, и готовился к предстоящему своему одиночеству, но думал, что в день ее смерти он не станет более одиноким, чем был при ее жизни. Да еще он сможет тогда беспрепятственно отдаться своей страстной любви к этой ферме и к земле и опровергнет, как он полагал, утверждения Гюстава и его отца, доказав им, что даже в новые времена ничто не сравнится с традицией, с той мудростью, которая передается из поколения в поколение.

Но вот однажды к вечеру, хотя больной как будто и не стало хуже, он, вернувшись с поля, вошел, как всегда, в большую комнату, и Жильберта вдруг словно очнулась от оцепенения, от своего безмолвия и поманила его к себе.

– Альбер, – сказала она ровным голосом. – Кажется, настал наконец час…

– Да нет, что ты, Жильберта! Тебе ведь сегодня не хуже, чем вчера. Что ты вздумала!

– Приходит час, назначенный человеку. Я знаю – настал он, мой час.

Альбер взял ее за руку. Его вдруг охватила жалость, в конечном счете обращенная на него самого, и в душе его шевельнулось теплое чувство к жене, которое он еще никогда не испытывал. Ведь она все же старалась быть хорошей супругой; что-то кончается в его существовании, и, хотя он знал, что станет делать завтра, ему было тяжело видеть, как эта женщина, кем бы она в действительности ни являлась для него, уходит из жизни.

– Не говори так, – возразил он, – ты еще долго будешь жить.

Жильберта отвела свою руку.

– Я этого не хочу, – сказала она. – Сейчас я могу без страха предстать перед богом, – думается, я сделала все, что надо, дабы войти в лоно господне.

Альбер ничего не ответил – зачем противоречить умирающей? Она сама заговорила:

– Позови скорее священника и приходи с ним ко мне… Попроси, пожалуйста, и Альсида прийти со всей семьей.

– Альсида? Зачем это? – с удивлением спросил муж.

– Как ты можешь спрашивать? – спросила она с горьким упреком. Альбер почувствовал эту укоризну, но не понял ее смысла.

– Видишь ли, – заговорил он, – ведь Альсида и его домашних мы видим редко, только когда встретимся случайно, а у нас в «Белом бугре» они ни разу не бывали, c тех пор как… с тех пор как…

– Вот поэтому и надо позвать их, – решительным тоном сказала Жильберта. – Сделай, как я сказала.

Альбер не понимал зачем. По виду ей не хуже. Однако ж, думал он, ей-то уж лучше знать, как она себя чувcтвует, и ведь должна наконец прийти страшная минута.

– Я еще велела позвать к шести часам нотариуса Фруа, – заговорила опять Жильберта. – Я уже полтора месяца тому назад сделала свои распоряжения, но пришло время, когда все должны о них знать.

Альбер решил, что нельзя ей противоречить, и хотя ему по многим причинам совсем не улыбалась мысль видеть в своем доме Альсида с семейством, да и неловко казалось принимать их в такую минуту, он не стал возражать и решил пойти за теми, кого требовала к себе умирающая. Пусть ее, ведь скоро кончится медленная и холодная агония, это уже вопрос нескольких часов. Право, это для всех будет облегчением, избавлением. Леона вытирала слезы в углу комнаты. Альбер одернул ее.

– Ступай-ка делом займись! – громко сказал он. – Хозяйка людей к себе зовет, от этого еще никто не умирал никогда.

Он надел шапку, старое пальто; дело было в конце осени, стояли безветренные, но холодные дни, и равнина замерла, словно никогда уж больше не могли вернуться к ней ее ликование и самая жизнь.

– А доктора позвать, Жильберта? – спросил он.

– Зачем? Не надо. Ступай, – приказала она.

Он двинулся обычным своим неспешным шагом и вышел на дорогу, которая пересекала его землю и вела в Монтенвиль. Направо и налево лежали его владения, и, несмотря на тяжелую тоску, все не покидавшую сердце, как ни старался Альбер ее прогнать, он, как обычно, когда находился среди своих полей, испытывал чувство удовлетворения, еще ничем по-настоящему не омраченное. Это была радость обладания, и она не уменьшилась из-за того, что часть его владений отняли требования Фернана. Вокруг расстилалась его земля, смысл всей его жизни, полной труда, земля – его сокровище, сейчас такое холодное и все же драгоценное. Может быть, все тут кончится с его смертью. Но ведь он еще не умер, и ни смерть его сестры, ни смерть Жильберты не могут ничего изменить: он трудился, чего-то достиг в своей жизни, и жизнь его продолжается, несмотря на неизбежную вечную разлуку с близкими, которую приносит время. А после него другие продолжат его дело или, вернее, его труд. Кто? Он не знает, но разве это важно? Для него самого все кончится, потому что потомков он не оставит, но, пока он жив, все тут так и будет, и этого с него достаточно: земля никогда его не обманывала, она не умрет, и он может умереть спокойно, когда настанет его час.

В Монтенвиль он пришел уже в сумерки и тогда подумал, что все же в такую минуту не мешает позвать доктора, – ведь его так часто приглашали, и он всегда приезжал. Альбер не ждал от него помощи, не думал, что он может спасти Жильберту, но раз она пожелала, чтобы вызвали нотариуса и священника, необходим, конечно, и доктор, тем более что это, вероятно, будет последний его визит, и все равно он должен установить факт смерти, как это требуется по закону. Он зашел в почтовое отделение. Оно закрывалось в шесть часов, но ему открыли дверь; служащая заканчивала подсчет дневной выручки.

– Чем могу служить, господин Женет?

– Да вот жене плохо… Не можете ли вы позвонить в город, позвать доктора? Пусть приедет немедленно.

– Ей хуже?

– Должно быть, это конец, – ответил Альбер.

– Ах, бедный вы!.. Я сейчас же позвоню и предупрежу доктора. Только бы он не приехал слишком поздно!

Альбер махнул рукой, – это уж не имеет теперь значения.

– Так вы исполните мою просьбу? А я пойду, мне надо еще кое-кого предупредить.

Он двинулся в темноте дальше и подумал, что лучше бы ему поехать в автомобиле: ведь надо добраться до Энкорма, а на обратном пути зайти к священнику, привести его с собой. Но он испытывал потребность в движении, а главное, ему хотелось уйти из той комнаты, где сейчас умирает человек. Может быть, когда он вернется в «Белый бугор», все уже будет кончено? Он думал об этом не из трусости, а все-таки втайне надеялся, что так и будет. Словом, он не проявил торопливости – этого с ним никогда не случалось, и не так-то скоро дошел до фермы Альсида.

Дома был только младший сын: Альсид, Гюстав и Люсьенна куда-то уехали. Юноша объяснил, что его родители и брат в конце дня отправились в Вов по делам, – они поехали в машине, – Альсид купил по случаю пежо-203, быстроходный, с хорошим скатом, вполне исправный автомобиль, съедавший совсем немного бензина. Альбер попросил Адриана предупредить домашних, как только они вернутся, что их ждут в «Белом бугре»: Жильберта при смерти и хочет их видеть.

– Я обязательно скажу, обязательно, господин Женет, – заверил его юноша, и когда Альбер пожимал ему на прощанье руку, он спросил: – А мне тоже надо приехать?

– Право, не знаю, – ответил Альбер, – она сказала, все семейство, так что уж сам решай.

Он двинулся в обратный путь, зашел в церковный дом, позвонил. Служанка отперла дверь и, впустив его в переднюю, исчезла. Через минуту к нему вышел священник.

– Чем могу служить, сын мой?

– Жильберта прислала, – сказал Альбер. – Хочет вас видеть.

– Ей стало хуже?

– Думаю, что это конец.

– Не тревожьтесь, – сказал священник, – ваша жена святая женщина, на ней почиет благодать божия. Я нисколько ей не нужен, но раз она зовет меня, я приду, ибо обязан дать ей последнее утешение.

Он набросил на плечи черный плащ, позеленевший от дождей, надел на голову свою ермолку.

– Проходите вперед, – приказал он и затворил за собой дверь.

На дворе было темно, холодно, и священник сказал:

– Вот уж и зима настает!

– Пора, – отозвался Альбер. – Пришло время.

Да, пришло время и настала зима, а Жильберте пришло время умереть, и против этого не поспоришь. Для каждого дня, каждого времени года – своя задача, своя судьба. Больше спутники не разговаривали, сейчас им нечего было сказать друг другу. Только когда вошли в ворота и проходили по двору, священник добавил:

– Надеюсь, что я пришел не слишком поздно и еще успею дать ей последнее благословение.

Он вошел в большую комнату первым. Взглянув через его плечо, Альбер тотчас убедился, что Жильберта еще жива. Даже голос у нее окреп. Она сказала:

– Благодарю вас, господин кюре, что вы сразу же пришли.

– Пастырь должен немедленно идти на зов дорогих своих агнцев, – ответил священник.

Он подошел к постели и, благословляя Жильберту, осенил ее крестным знамением. Подойдя вслед за ним, Альбер увидел, что Жильберта сидит в постели, опираясь на подушки, подложенные ей за спину, и около нее стоит начеку Леона. Слева от кровати в полумраке виднелись все работники. Заметив, что Альбер с удивлением смотрит на них, Жильберта сказала:

– Я хочу, чтобы все тут были. А где же Альсид с его семейством?

– Они приедут.

Жильберта, видимо, обрадовалась, но ничего не сказала. Все чего-то ждали. Альбер понял, что ждут прибытия тех, кого Жильберта позвала в этот торжественный час смерти. Тишину нарушало только бормотанье священника, читавшего молитву. Вдруг по окну, у которого не закрыли ставни, метнулись лучи ярких фар, и во дворе остановилась машина.

– Это Альсид, – сказала Жильберта.

Но это был не он, – приехал доктор. Он вошел в комнату и сразу направился к постели.

– Ну что? – сказал он таким тоном, как будто хотел спросить: «Что? Она еще не умерла?» – Ну, что? Почему меня позвали?

Он нагнулся, взял Жильберту за руку, лежавшую на одеяле. Умирающая не противилась. Доктор долго щупал пульс.

– Что вы чувствуете? – спросил он.

– Ничего, – ответила она. – Чувствую только, что умираю.

Доктор посмотрел на нее. Неужели эта женщина останется жива, опровергнет его диагноз, его прогнозы? Она говорит, что умирает, а между тем пульс у нее ровный, хорошего наполнения, ей, очевидно, не хуже, чем это было при последнем его визите. Но она говорит, что умирает!.. В конце концов она должна это знать лучше всех. Как бы то ни было, надо сделать то, что обычно делается. И, повернувшись, доктор направился к двери.

– Куда вы? – спросила Жильберта.

– Хочу взять из машины сумку с инструментами.

– Зачем?

– Сделаю вам укол… камфару, кофеин…

– Нет, – сказала Жильберта. – Не надо делать укола. Не хочу. Мне уже не нужны никакие уколы.

– Дорогое дитя мое, – начал было священник.

– Нет, – твердым тоном повторила Жильберта. – Ничего не хочу. Я еще продержусь до того времени, когда приедет Альсид со своей семьей.

– Я видел их автомобиль в Вове, – сказал доктор.

– Они туда поехали, – подтвердил Альбер. – Я сказал в Энкорме, чтобы они сейчас же, как вернутся, ехали сюда.

И в эту минуту во дворе снова сверкнули фары.

– Должно быть, это нотариус, – сказала Жильберта.

Действительно, приехал нотариус, но одновременно прибыл и Альсид с семейством. Слышно было, как они вышли из автомобилей, как щелкнули дверцы. Послышались шаги, сначала по утрамбованной земле, потом по мощеной дорожке около дома. Потом приехавшие вошли: впереди – нотариус, за ним Альсид, Люсьенна и оба их сына. Увидев их, Жильберта как будто выпрямилась. Леона поправила подушки у нее за спиной, чтобы ей лучше было на них опираться. Прибывшие не произнесли ни слова, так их поразила тишина, царившая в этой комнате, сосредоточенность людей, собравшихся здесь Жильберта, казалось, пересчитала всех и осталась, по-видимому, довольна: на лице ее промелькнула улыбка. Но улыбка эта исчезла, сменилась строгим выражением. Жильберта тихонько вздохнула и показала рукой, чтобы присутствующие встали вокруг ее постели, и, когда это было сделано, она окинула их взглядом, словно хотела сказать: «Ну вот, все в сборе, теперь можно начать».

Глава IX

Она посмотрела вокруг величественным взглядом. Возле нее стояла Леона, и соседство румяной широкобедрой служанки подчеркивало, какое у хозяйки изможденное лицо и костлявые руки. Несомненно, тяжелый недуг превратил полную, крепкую дочку фермера, какою была когда-то Жильберта, в жалкую тень, обреченную могиле, но этому способствовали и добровольные лишения, которым она сознательно подвергала себя, со страстной силой стремясь попасть на небо. По другую сторону кровати сбились в кучку нотариус, священник и доктор, инстинктивно собравшись вместе, как люди одного лагеря. Альсид с семейством – все четверо – стояли посередине: сыновья впереди, отец и мать позади них; казалось, они нисколько не удивлены, что находятся здесь. Альбер очутился в стороне, во главе работников. Участники сцены расположились весьма логически, в естественном равновесии, соответственно желанию Жильберты.

Она покашляла, чтобы прочистить горло, взяла носовой платок, который ей подала Леона, и сплюнула в него. Затем заговорила ровным и внятным для всех голосом:

– Друзья мои, я пожелала, чтобы все вы нынче собрались возле меня, так как убеждена, что это мой последний…

– Да что ты, Жильберта! Не говори глупостей, – начал было Альбер.

Но она оборвала его.

– Помолчи, пожалуйста, я всех созвала, мне и говорить надо… И уж я знаю, что говорю, поверь. Да и все равно, умру ли я через час или завтра утром или даже позднее, – пришло мое время, и, пока я еще в силах говорить, мне надо сообщить, какие я приняла решения. Для того я и позвала вас (она посмотрела на работников), а так же и тех, кто помог мне в трудном, очень трудном для меня деле (она слегка поклонилась священнику, потом нотариусу и едва кивнула доктору), а так же и тех, для кого важно знать последнюю мою волю. Но главное, – сказала она более твердым тоном, – я хотела, чтобы мои слова, наверное, уж предсмертные мои слова, услышаны были всеми и стали бы исповедью, публичным покаянием, как сказал бы господин кюре, без этого я не могу отойти в мире.

Леона расплакалась, громко всхлипывая. Жильберта окинула ее таким суровым взглядом, что у нее мгновенно иссякли слезы.

– Я хотела, – продолжала Жильберта, – чтобы вокруг меня собрались мои близкие, мой муж, с которым я связана навек взаимными нашими обетами и таинством брака; наша работники, из которых многие уже давно трудятся вместе с нами, так же усердно, как и мы, и разделяют жизнь нашей семьи, которой господь, к сожалению, не даровал детей; и те, кто руководил мною, заботился обо мне, помогал мне идти по пути самоотречения, справедливости и веры. – Она вновь поклонилась священнику и нотариусу. – И если кто-либо из вас удивляется, видя здесь явившуюся по моей просьбе семью наших соседей, которая всегда была близка семье моего супруга, то у меня есть на то важные причины, они, впрочем, известны нашему священнику, известны они также и господину Фруа.

Альбер вдруг поднял понурую свою голову и вопрошающе посмотрел на жену. Жильберта остановила его движением руки, означавшим, что сейчас она все разъяснит и ответит на тот вопрос, который, как она чувствовала, готов был сорваться у него с языка.

– Подойдите ближе, Альсид и Люсьенна, – приказала она, – и дети ваши пусть подойдут. Речь будет о вас, потому что все дело вокруг вас вертится. И чтобы все было понятнее, я должна начать с исповеди. Наша семья, во всяком случае, та семья, чье имя я ношу, когда-то причинила вред вашей семье. Я узнала это только недавно. А до тех пор я не знала, какие обстоятельства много лет тому назад (уже лет пятьдесят) позволили отцу и матери моего мужа, а затем Альберу и его сестре Адель стать единственными владельцами фермы, называвшейся «Край света», которая у них была тогда, а потом, все разрастаясь, сменилась вот этой фермой. Некий человек, уже не принадлежащий к нашей семье, в то давнее время помог «судьбе». Он сам в этом признался и, открыв мне свой поступок, потребовал плату за него. Мы никогда больше не услышим об этом человеке, пусть он переносит укоры совести, если сможет, – будем надеяться, что он раскается, поймет весь ужас своего злодеяния, и тогда бог, милосердный даже к грешникам, даже к преступникам, приведет его в лоно свое, разумеется, покарав преступника должным образом. Ведь по его вине Альсиду и его близким привелось жить тяжело и трудно, меж тем как они могли бы жить совсем иначе, а главное, они лишены были сладостного права жить среди тех, кто мог законно считаться их родными. Мой муж и я (я-то уж совсем невольно) оказались причастны к тому, что было их несчастьем, их бедой. Всевидящий господь, несомненно, за то и не дал нам потомства. Когда я узнала о великом грехе, меня объял ужас. Подумать только, мои близкие родственники, если они и не совершили преступления собственными руками, все же допустили его, может быть, хотели его и воспользовались им!

– Не слушайте ее! – воскликнул Альбер. – Не слушайте!.. Все знают, что мой дядя, Гюстав Тубон, умер из-за несчастного случая.

– Ты, может быть, этому верил, – оборвала его Жильберта, – и я хочу так думать, но ведь другие-то в вашей семье все знали и молчали, они были сообщниками…

– Да ведь прошел срок давности! – крикнул Альбер. – Не понимаю, зачем тебе понадобилось ворошить старые дела.

– Господь все видит, – ответила Жильберта. – Господь судит нас. Когда он знает, что мы виновны, он нас отвергает… если только мы не искупим свой грех.

Священник одобрительно закивал головой. Жильберту это, очевидно, ободрило:

– Пусть этот грех не я, не мы совершили, однако я, так же как Альбер, несу за него ответственность. Даже если только сомнительными были обстоятельства смерти дяди Гюстава, я не могу жить с такими сомнениями в душе и не могу так же, как и ты, Альбер, предстать перед господом в свой смертный час с высоко поднятой головой и с надеждой, что он не отринет нас. Нет! Нет! Я приняла решение, и вот что я решила, посоветовавшись со своим духовником…

Священник еще раз кивнул в знак одобрения.

– Ну, разумеется, это он тебе посоветовал! – заговорил Альбер.

Жильберта метнула в него испепеляющий взгляд.

– Да, он. А разве ты мог бы мне чем-нибудь помочь? Какой совет я услышала бы от тебя? Ведь обо всем ты думаешь по-мужицки, – жаден ты на землю… Альсида, еще до его рождения, ограбили, обокрали, отняли то, что ему причиталось. Я решила восстановить справедливость.

– Да неужели ты?..

И Альбер подошел ближе, как будто хотел встать между семейством Альсида и Жильбертой, но она оттолкнула его с силой, невероятной у тяжело больной женщины.

– Полтора месяца тому назад я продиктовала свою волю господину Фруа, он все записал, и я поставила свою подпись. «Белый бугор» на три четверти принадлежит мне, – мне одной, так как он куплен на деньги, занятые Альбером у моего отца, причем сумма долга должна быть возмещена мне. Остающаяся четверть принадлежит моему мужу и мне совместно, – в нее входит как раз та земля, с какой начала его семья – то есть ферма «Край света». Я решила продать то, что принадлежит лично мне, продать все, включая скот и инвентарь, и вырученные за это деньги передать церкви.

– Ты с ума сошла! – крикнул Альбер.

– Замолчи! – крикнула в ответ Жильберта еще громче, чем он. – И не прерывай меня, подожди, пока все узнаешь. Я решила продать «Белый бугор», – продолжала она, – для того чтобы эти деньги перешли к тем, кто обеспечит спасение моей и твоей души, Альбер. Они употребят деньги на добрые дела, на распространение веры Христовой. Сперва я хотела обратить эти средства на помощь беднякам и несчастным детям, но потом решила, что лучше будет предоставить господину кюре распорядиться, как он найдет нужным, всей суммой… всей суммой, которую ему по частям уплатит Альсид.

– Что!? – воскликнул Альбер.

– Да, именно Альсид, – повторила Жильберта. – Альсид и его близкие. Сейчас таких денег у него нет. Он не в силах заплатить все сразу. Я могла бы найти покупателя, который внес бы всю стоимость наличными. Но, – тут уж каждый согласится, – если купить должен Альсид, ему надо облегчить покупку в возмещение вреда, причиненного ему в прошлом.

– Альсид согласен, – сказал нотариус. – Я с ним беседовал сегодня, он приезжал ко мне в Вов.

– Да, мы согласны, – подтвердил Альсид, посмотрев на Люсьенну и на сыновей и увидев, что они одобряют его решение.

– Альсид, – продолжала Жильберта, – станет владельцем «Белого бугра» и будет выплачивать его стоимость по мере своих возможностей, деньги он будет вносить господину кюре. Я верю Альсиду, потому что знаю его. Он труженик, он доказал это. Когда он все выплатит, то ферма будет принадлежать ему.

– А мы-то?.. Как же мы? – в отчаянии твердил Альбер.

– Мы? – переспросила Жильберта. – Мы?.. Но ведь я умираю… А ты… ты, Альбер… ты уже старик… Ты должен искупить грех, совершенный твоей семьей.

– Нет!.. Нет!..

Жильберта не слушала его.

– Ты перейдешь на «Край света». Хватит этого для одинокого старика…

– Не хочу я! Не хочу!..

– Ах, – воскликнула Жильберта. – Тошно слушать тебя. Молчи! Итак, Альсид, вы согласны? – спросила она.

– Мы согласны.

– Господин Фруа сказал вам, какие условия?

– Условия мне подходят. Я счастлив, что смогу купить «Белый бугор». С Гюставом и вторым моим парнем мы кое-что сделаем… все тут по-другому пойдет… Пора уже, поверьте мне. Насчет денег не беспокойтесь, – сколько назначено, будем вносить аккуратно. Мы справимся, я не боюсь.

У Альбера подкосились ноги. Он опустился в кресло и умолк. Он не мог плакать, но это было хуже. В душе зияла пустота. Столько трудиться, маяться и вот к чему прийти! Все потерять – всю землю, все хозяйство – из-за этой сумасшедшей, из-за этой ханжи! Ах, да как же он не догадывался, что ей нельзя доверять, как не понимал, насколько опасно ее неистовое преклонение перед церковью. Так, значит, возвратись туда, откуда пришел, кончай свою жизнь, как самый разнесчастный нищий старик? Альсид восторжествовал. Да это не так уж страшно, и если б не эти новшества, которые расхваливал Гюстав, скорее было бы даже приятно думать, что после его смерти человек, который знает землю и любит ее, так же как он, по-настоящему, как прирожденный землероб, владел бы его фермой, и пусть бы даже это был Альсид. Но ведь он, Альбер, еще не умер, ну хоть бы подождали, пока он умрет. Жильберта не понимает, что она всадила ему нож в самое нутро, выпустила все кишки. И она это называет карой? Нет, это хуже…

– Не хочу!.. Не хочу!.. – твердил он. Но никто не обращал на него внимания, никто не слышал его стонов.

– А теперь, – сказала Жильберта, – теперь я спокойна. Я в мире сама с собой и с господом богом. И я прошу вас всех удалиться, оставить меня одну со священником: пора ему приготовить меня…

– Дорогое дитя мое, вы подготовлены…

– Никогда человек не бывает достаточно подготовлен, чтобы приблизиться к престолу господню, – ответила Жильберта.

Присутствующие – сперва работники, потом все семейство Альсида, а за ними и доктор – медленно двинулись к двери, переступили порог, вышли во двор. Нотариус последовал за ними, и Альсид о чем-то заговорил с ним вполголоса: должно быть, они уславливались о встрече. Священник же подошел к постели и начал:

– Повторяйте за мной: «Отче наш…»

– Леона, – приказала Жильберта, – оставь нас!

Служанка, утирая слезы, тоже ушла.

– Да… повторяйте за мной… – еще раз сказал священник. А потом мы прочтем покаянный псалом.

Жильберта начала было читать молитву и вдруг заметила Альбера, Он рухнул в кресло, весь съежился, как раненое животное, и Жильберта, до тех пор такая безличная, безвольная женщина, высокомерным, властным тоном сказала:

– Альбер… выйди! И не возвращайся, пока все не будет кончено… Оставь меня. Сейчас я умру.