Текст книги "Жатва дьявола"

Автор книги: Поль Виалар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Глава V

Теперь Люсьенна поверяла Адель свои радости и тревоги:

– Конечно, приятно жить на широкую ногу. Спасибо Мишелю, но иной раз страшно становится.

– Да ведь он в карты выигрывает.

– Не всегда. А когда выигрывает, тратит, не считая, будто деньги для него ничего не значат… Так и текут у него деньги между пальцами. Да, случается, он и проигрывает.

– Не так уж много.

– Да, пока что немного. Только вот беда: раньше пятьдесят тысяч он все-таки деньгами считал, беспокоился, а нынче, видать, привык.

– Да тебе ведь это на руку (они уже были на «ты»).

– Понятно, на руку.

– Так что ж ты жалуешься?

– Завтра у них покер. У Каррона соберутся. Кроме меня, и другие дамы будут. Незамужние. Пока мужчины играют, мы болтаем. Такие приличные дамы.

– В мехах?

– А ты как думаешь?

– Если бы Мишель не играл, тебе бы с ними не познакомиться.

– Понятно. В нашей-то дыре разве кого увидишь?

Люсьенна говорила так, словно была женой Мишеля, и, казалось, минутами совсем забывала об Альсиде. Она освоилась с новым своим существованием, как будто ему предстояло длиться долго, и Адель радовалась этому.

Мишеля почти что и не видели теперь в «Белом бугре», а так как никто не заменил Альсида, никто, во всяком случае, у кого было бы столько преданности и уменья, как у него, ферма была отдана на попечение работников, и они, как видно, распустились, делали только самое необходимое. У Мишеля пали две коровы, покалечилась лошадь, сгорел стог сена. Он думал, что получит страховку, и обнаружил, что не возобновил полис. Деньги действительно текли у него между пальцев и, казалось, потеряли для него цену. Люсьенна была права, он уже привык к такой жизни и плохо видел, что все разваливается, его потребности непрестанно возрастали, а поэтому увеличивались его долги. Люди, уже нажившие немало денег, наживались еще и в эти годы, но не в деревне, как это представлялось горожанам. Произошел настоящий переворот, но далеко не в том упрощенном смысле, какой хотели ему придать. Конечно, хлеб теперь стоил двадцать су и больше, мясо подорожало в четыре раза по сравнению с той ценой, какая была шесть-семь лет назад, вино продавали по полтора, по два франка за литр, одно яйцо стоило летом пятьдесят сантимов, а к сливочному маслу «подступу не было», как говорили на рынке хозяйки. Однако ж нельзя судить о доходах крестьянина по тем ценам, которые брали с покупателей в городских лавках; больше, чем прежде, развелось тогда и оптовых, и розничных торговцев, и всякого рода посредников и перекупщиков, все больше налогов взимала казна. Разумеется, деревянную шкатулку Альберу и Адель пришлось заменить бумажником, – но только потому, что теперь в обращении были не металлические, а бумажные деньги, и надо же куда-то их прятать. Бумажник был туго набит, он, можно сказать, распух, но толстые пачки кредиток не соответствовали цифрам, стоявшим на этих бумажках: деньги очень подешевели. Центнер пшеницы стоил сто франков, но, чтобы добыть пару ботинок, нужно было по-прежнему отдать или продать мешок пшеницы. Стоимость гектара земли возросла в десять раз, но во столько жераз увеличилась и стоимость ее обработки, и когда Альберу и Адель понадобилось нанять работника, они, все обсудив, с горя призвали Фернана, который обходился им дешевле.

А все ж таки жить стало вольготнее; во время войны и после нее появились у людей новые привычки, повсюду сельскохозяйственных продуктов потребляли больше; если фермеры были не сумасброды, как Мишель Обуан, а скопидомы, как Альбер Женет и Адель, они могли регулярно откладывать деньги и помаленьку делать сбережения, что, в сущности, было вполне естественно, раз они столько трудились. Законно, чтобы крестьяне выбирали из всех видов своего производства тот, который лучше всего вознаграждает их труд; но надо, что бы, делая этот выбор, они не ошибались, – ведь от их догадки зависит – ждет ли их успех, зажиточность или разорение. Крестьянство было тогда неорганизованной массой, не имевшей руководителей и вожаков. Каждый старался производить как можно больше, но разве продукция его труда не находилась в прямой зависимости от атмосферных условий, от погоды в то или иное время года и от спроса? А кем были в глазах горожан эти крестьяне, эти «рвачи»? В то время как организованные рабочие защищали свою заработную плату, прибегали к праву на стачки, отстаивая свои права, добиваясь сокращения рабочего дня, в крестьянине как будто видели вечного крепостного, а не свободного труженика, и полагали, что весь его класс обязан работать для города, чтобы обильно и дешево кормить его, и о крестьянах, пожалуй, можно было думать так, как сказал Дидро: «Иметь рабов – это еще ничто, но нельзя терпеть, чтобы, имея рабов, называли их гражданами».

Но «рабы» хоть и знали все трудности, выпадавшие на их долю, не считали себя рабами. Невзирая на то что судьбы у них были разные, они радовались, что условия их существования изменились, стали более человеческими, приблизили деревню к жизни мира, что крестьяне уже не прежние изгои, осужденные на вечный каторжный труд, что они могут наконец вздохнуть свободно.

Но для одних – тех, у кого еще ничего не было, – смыслом жизни стала надежда приобрести в собственность землю, а для других, таких, например, как Мишель Обуан, уже давно владевших землей, все сводилось к легкости беспечного, бездумного жития, которое расшатывало самую основу их положения, казавшегося столь прочным. Мишель сделался игроком, и деньги то приливали вдруг в его карманы, и он их транжирил, то как-то незаметно утекали между пальцев, и их недоставало. Люсьенна была завидной любовницей, и в те дни, когда ему везло в карты, он ее баловал, дарил ей разные дорогие вещи, которые так легко купить, когда денег полные руки. До Шартра на лошади путь казался долгим, Мишель купил автомобиль и стал ездить туда чаще.

С первыми финансовыми затруднениями он справился легко: на что же существует банковский кредит? Поручителя Мишель нашел без труда, – ведь у него была земля. Но в карты ему решительно не везло, он проигрывал все больше, а все эти Карроны, Буано, Пенвены и другие его партнеры, дельцы, разбогатевшие во время войны и продолжавшие с неизменным успехом спекулировать в Париже на хлебной бирже (чего Мишель Обуан не умел делать), вели дьявольскую азартную игру, в которую они вовлекли и его. Мишель был гордец, ему не хотелось отставать от других, но у него не было той ловкости, которой отличались эти господа, например, Пенвен, крупный прасол; нельзя сказать, чтобы они передергивали, но они без труда обыгрывали простака Обуана, да еще за спиной у него смеялись над ним.

Что касается Люсьенны, она тоже плыла по течению в этой вольготной жизни. Она никогда и не думала, что можно так жить, отец ее был батрак, он умер, и после этого она жила у тетки, булочницы, которой деньги доставались нелегко. А теперь ее принимали в богатых домах, мужчины говорили ей комплименты, ухаживали за ней (не очень – только чтобы не обидеть Обуана); ей это льстило, она уже привыкла к такому образу жизни. Однако порой она думала об Альсиде и побаивалась его возвращения. Она даже постаралась, чтобы он не приехал домой, на побывку: для этого она опередила его и сама пожаловала к нему в Невер, где его полк стоял гарнизоном. Несколько дней, проведенных с мужем, она жила совершенно другой жизнью. Она была из тех натур, которые сразу приноравливаются к обстоятельствам, тотчас приспосабливаются к новому положению. Встретившись с мужем, она стала прежней Люсьенной, словно никогда с ним и не расставалась, и они опять вместе строили планы – без всякой задней мысли с ее стороны. В ней все дышало искренностью, когда в постели после любовных ласк (в это мгновение ей и на мысль не приходило, что она могла, да и действительно дарила подобные утехи другому) она говорила мужу, что Мишель исполняет все ее прихоти (как будто она ничего не давала ему взамен), что она ведет все дело к желанной цели, и, когда Альсид вернется да еще заработает денег (она даже добавляла, как она стала бережлива, ничего не тратит – и это было правдой), она заставит Обуана уступить им участок, граничащий с купленной ими полоской в два гектара, а тогда они с Альсидом будут настоящими, хоть и небогатыми, землевладельцами и заведут свое хозяйство. Да, в эти минуты она забывала, какую жизнь вела в Шартре, забывала о подарках Обуана и думала лишь о том будущем, к которому стремился Альсид и которое через несколько лет непременно осуществится: ведь это только вопрос времени.

Но пока что время работало в пользу Адель, и она это теперь хорошо знала. Она всячески старалась помочь времени, но все же не могла чересчур ускорить события. Когда Люсьенна возвратилась из путешествия в Невер (Адель была весьма причастна к ее решению не допустить приезда Альсида домой, доказав грешнице жене, насколько этот приезд опасен), оказалось, что Люсьенна все такая же, как и до поездки; она немножко присмирела в первое время, но очень быстро освободилась от всякого воспоминания о проведенных с Альсидом днях его отпуска, ее вновь увлекла развеселая жизнь и кутежи с Мишелем Обуаном. А ведь сколько нужно жене солдата ловкости, чтобы убедить мужа, что гораздо лучше ей навестить его, чем ему приехать домой на побывку. Главный довод, которым воспользовалась тут Люсьенна, подсказала ей Адель, и состоял он в том, что таким образом Альсид не потратит время на дорогу, и они дольше пробудут вместе. Однако ж поездка обошлась недешево: железнодорожный билет – туда и обратно, номер в гостинице. Люсьенна похвасталась (да это и было верно), что за все заплатил Мишель, и Альсиду доставило удовольствие поживиться за счет хозяина да еще обмануть его с собственной своей женой, если можно так сказать, – ведь если он сначала встревожился, то быстро успокоился, решив, что он вновь владеет сердцем Люсьенны, и увидев, что она по-прежнему его верная сообщница.

Теперь, когда у Мишеля Обуана появилась машина, он по нескольку раз в неделю ездил в Шартр и всегда брал с собой Люсьенну, по поводу чего немало сплетничали в Монтензиле, да и во всей округе. Нельзя сказать, что Люсьенна очень уж веселилась на этих вечерах или приемах, устраиваемых по субботам во второй половине дня; но как раз это терпеливое ожидание, пока мужчины сражались за карточным столом, эта утонченная скука, которую ей приходилось разделять с подругами других игроков, еще усиливали впечатление, что она ведет светскую жизнь, совсем не похожую на ту, какой она жила прежде. Ведь что было у нее раньше? Прозябала в поселке Монтенвиль в убогой лачуге, да водила на веревке корову пастись вдоль дорог или батрачила в чужом поле, с чем она, конечно, примирилась бы, если бы в результате всех своих трудов стала жить на собственной ферме. Скажи ей кто-нибудь, что она стала содержанкой, или, что ее считают содержанкой, она упала бы с облаков на землю. А пока что она училась изящным манерам, отвыкала (что было ей довольно легко, так как она долго жила в городе) от крестьянского языка, которым говорила с Альсидом, считая это вполне естественным. Из Шартра она возвращалась счастливая, привозила подарки для Адель, купленные на деньги Обуана, – она охотно делала подарки своей добросердечной подруге, которая ей так помогала, которой она теперь оставила свою корову, словно отдала ее «на воспитание» – ведь теперь Люсьенна и думать позабыла об этой корове, ей противно стало доить ее или водить на луг. А что будет, когда Альсид вернется? Иной раз, однако, ее мучили угрызения совести, но Адель успокаивала ее:

– Не расстраивайся. Я же тебе говорила, – нисколько мне не трудно позаботиться о твоей корове и даже подоить ее. А когда надо будет сводить ее к быку, я и об этом позабочусь… да еще и о теленке позабочусь, когда она отелится.

Настали холода, скот теперь держали в хлеву, там нашлось место и корове Люсьенны вместе с коровами Женетов, это облегчало уход за ней.

Адель совсем теперь не видала Мишеля Обуана, ему все было некогда, да и дома его почти никогда не бывало. Ее это не беспокоило. По рассказам Люсьенны она следила за развитием того, что называла «болезнью» Мишеля, и ждала своего часа. Однажды она, доверившись своему чутью, вновь отправилась к нему, услышав от Люсьенны, с которой виделась днем, что Мишель опять проигрался и, кажется, очень озабочен этим. Узнав, что в этот вечер он останется на ферме, будет там ночевать, она решилась пойти и поговорить с ним.

Она отправилась, как прежде, после обеда, и, выйдя проселком на шоссе, дошла до «Белого бугра». Уже было холодно, и Адель подняла воротник своего старенького пальто, бессменного с давних пор: Мишель никогда не дарил ей что-нибудь из одежды, и, подумав об этом, она вспомнила Люсьенну, но вспомнила с язвительной усмешкой. Лишь только она вошла в пустынный спящий двор, пес насторожился, не сразу ее узнав, так как совсем ее теперь не видел, но он все же не залаял и, когда Адель проходила мимо него, лизнул ей руку. Адель вспомнилось, как она приходила сюда с иною целью, и это ее взволновало. Но она сразу отогнала воспоминания: теперь уж не об этом речь. Подойдя к окну дома, где все было темно, она не поцарапала ногтем по стеклу, как прежде, а постучалась. Послышался голос:

– Кто там?

– Это я, – ответила она. – Это я – Адель.

Обуан тотчас же отпер дверь. Он еще не разделся. Сидел перед высоким черным от сажи и дыма очагом, где тлели угли. Когда Адель вошла, он подбросил в топку немного хворосту, пододвинул для гостьи стул и снова сел в свое кресло. В очаге вспыхнуло высокое пламя, и при свете его Адель поглядела на Обуана.

Он сидел безмолвный, встревоженный, не поворачивая головы в ее сторону, не спрашивая, зачем она пришла, думая только о себе и о том, что его мучило.

– У тебя неприятности? – спросила она наконец.

– Нет.

– Люсьенна мне говорила.

– Она ничего не знает.

– Нет, знает. Как ни скрывай, знает. Раз у тебя неприятности, я и пришла.

– Хорошо сделала, – сказал он.

– Ну вот, видишь!..

– Однако ж я старался, чтобы Люсьенна ничего не знала.

– Женщины – народ догадливый, – улыбаясь, заметила Адель.

Обуан посмотрел на нее. Подумать только, он жил с такой некрасивой толстой бабой, с такой старухой! Как это он не замечал ничего? Да просто он еще не знал Люсьенны, а стало быть, не знал, что такое женщина, – ведь только Люсьенна настоящая женщина. Теперь он не мог бы сойтись с Адель. Уж не за этим ли она пришла? Нет, успокаивал он себя, во всех ее словах сквозит лишь дружеское расположение; у женщины всегда сохраняется к бывшему ее любовнику что-то вроде материнского чувства, если она вовремя убедилась, что насчет другого все между ними кончено, и она может смотреть на него как на ребенка, на «маленького мальчика». А в тот вечер Обуану так нужна была добрая материнская ласка. Неприятностей не оберешься, вот Адель и пришла посочувствовать. Кому же в конце концов довериться, если не ей?.. Нет у него близких, да никому бы он и не открылся, тем более Люсьенне.

– Что у тебя не ладится-то?

– Да, так, ничего особенного, – ответил он. – Только вот в карты не везет за последнее время.

– А раньше ведь ты все выигрывал.

– Да. Но сейчас пошла плохая полоса. У картежников всегда так. То, бывало, Буано не везло, – целых три месяца, а теперь на меня повернуло: я ему задолжал.

– Много?

– Много! Я все хотел отыграться, понимаешь!

– Погоди, через день-другой твой черед придет…

– Я на это рассчитываю. Ну, а пока что…

– А пока что – платить надо? Да? – спросила Адель. И умолкла, как будто размышляла о чем-то. – В Товариществе попроси, – сказала она.

– Сейчас ничего не могу там просить. Они уже дали мне ссуду под урожай, а теперь требуют гарантий?

– Что ж, понятно. Продать тебе нечего?

– Ну вот еще! Не хочу я продавать. Один раз я уже продал Альсиду участок земли – два гектара. И зарекся. Больше не буду.

– Даже если жена Альсида тебя попросит?

– Даже и в этом случае, – решительным тоном ответил Обуан. – Она – это одно, а он – другое.

Обуан верил своему утверждению. Что ж, тем лучше. Адель же полагала, что он глубоко заблуждается. Но сейчас не о том шла речь.

– Как же ты теперь будешь?

– Не знаю, – ответил Обуан.

– Из-за этого ты и мучаешься?

– Еще бы!

– Должен же быть какой-то выход.

– Разумеется, но я не вижу выхода. А карточный долг – это долг чести.

– Ты не можешь попросить Буано, чтобы он подождал?

– Не могу. Так не делают. Если я не заплачу, мне лучше и на глаза не показываться этим ребятам.

– Значит, надо заплатить, – сказала Адель.

– А как?

– Надо найти деньги.

– Где?

– Какой-нибудь способ найдется.

– Не вижу – какой.

– Так ты говоришь – серьезный долг?

– Больше ста тысяч.

– Ох ты! Но ведь это по меньшей мере десять гектаров хорошей пахотной земли!

– Да. Но ведь я тебе сказал…

– Ладно, ладно… понимаю… Значит, надо найти эту сумму, ничего не продавая…

– Заметь, я могу дать только закладную на свою недвижимость.

– Сто тысяч! – воскликнула она, почесывая себе темя, – оно всегда у нее зудело, так как все не хватало времени вымыть голову, а в волосы набивалась и пыль и земля.

– Сто десять тысяч! – поправил ее Обуан.

– Хорошо, – сказала она. – Я тебя выручу.

– Ты?

– Да, я.

– Выручишь? Ты можешь меня выручить, Адель?

– Я же тебе сказала.

– У вас на «Краю света» есть сто тысяч?

– И даже больше. Мы скопили и еще копим.

– Хорошо. А если вам самим понадобится?

– Ну, когда там еще понадобится. Ты до тех пор отдашь.

– Разумеется, отдам.

Обуан уже представлял себе, как он играет с Буано, с другими партнерами и отыгрывает у них свои деньги.

– Вот видишь. Тебе когда надо платить?

– Завтра, – смущенно ответил Обуан.

– Ладно. Знаешь, что мы сделаем?

– Нет.

– Пойдем сейчас вместе. Ты меня проводишь до дому. Я войду, возьму деньги и принесу тебе.

– Вы держите деньги дома?

– Да, в бумажнике.

– Скажи пожалуйста! – воскликнул он, развеселившись. – Так ты стала богачкой, Адель?

– Не забывай, что нас трое – с матерью, да еще Фернан вернулся. Но если нам кое-что удалось отложить, так мы отчасти обязаны этим тебе, Мишель, ты ведь помогал мне во время войны.

– Пустяки! Я делал, что мог.

– Я этого не забыла… Да и другое тоже, – добавила она с некоторой грустью.

– И я не забыл, – сказал он из любезности. – В любви ты понимаешь толк, Адель!

– Меньше, чем Люсьенна.

– По-другому, – ответил он.

– Ну что ж, пойдем, – сказала Адель.

Он уже поднялся с кресла, но вдруг Адель застыла на месте.

– Я вот что вспомнила, – сказала она, – ведь бумажник-то у Альбера хранится. Сто десять тысяч он завсяко просто не выпустит.

– Вот видишь! – разочарованно воскликнул Обуан.

– Да я хочу сказать, что надо ему бумагу выдать.

– Ну, за этим дело не станет! – ответил Обуан, воспрянув духом.

– Да мне-то никаких бумаг не надо, это ему.

Мишель уже направился к старому секретеру, в котором покойный отец держал свои бумаги. Порывшись там, он достал листок бумаги в клетку, пузырек с черными чернилами, какие можно найти в деревенских лавочках, и красную ручку с «унтер-офицерским», слегка заржавленным пером – им не часто пользовались.

– Я напишу сейчас расписку, – сказал он.

– То есть… Расписка само собой. Но Альбер потребует гарантии. Наш Альбер не очень-то покладистый парень, надо его приманить чем-нибудь.

– Чем?

– Да уж не знаю, право. Ты ничего не придумаешь?

– Можно было бы…

– Что можно было бы?

Адель предоставила ему ломать голову, ждала, чтобы он сам предложил то, чего она хотела.

– Мне нужны эти деньги, – сказал он. – Тогда я выпутаюсь.

– Понятно, тебе нужны деньги, – поддакивала Адель. – Надо, чтобы Альбер дал их тебе.

– Подо что же он мог бы ссудить меня деньгами?

– Но ты же знаешь, кроме земли, у тебя нет ничего.

– Знаю, но ведь я тебе сказал…

– Слушай, он же не потребует, чтобы ты продал ему землю, а только… ну как это говорится… дал бы закладную…

– Да, да… в такой форме…

Он уже начал было писать, она его остановила:

– Ты, к примеру, так напиши: «Получил от Альбера Женета взаимообразно сто десять тысяч франков, которые и уплачу ему… ну, скажем, через полгода. Это тебе подходит – полгода? За это время ты сумеешь выкарабкаться, а если даже и не удастся, так мы договоримся с тобой. Подходит? Ну и пиши – „через полгода“, и добавь: „В гарантию уплаты отдаю ему в заклад сорок сетье своей земли…“

– Ого! – буркнул Обуан. – Сорок сетье? Это много за такую сумму.

– Речь-то идет не о деньгах, а о гарантии. Пусть Альбер не беспокоится, не опасается. Понимаешь? А то он и не согласится.

– Но все-таки! – упирался Мишель.

– Тебе нужны деньги или не нужны?

– Да ведь сорок сетье – это больше двадцати гектаров!

– А стоят они немного больше ста тысяч. Если я сказала сорок сетье, так только потому, что как раз за нашей землей, почти что рядом (только полоска Альсида там вклинилась), у тебя есть поле в сорок сетье. Альберу это понравится. Он и соблазнится. А тебе-то что беспокоиться, раз ты отдашь ему эти деньги?

– Ну что ж в конце концов, – согласился Обуан. – Значит, как ты говорила?

Адель продиктовала ему то, что она замыслила. Составляя закладную, Обуан думал, что полгода – долгий срок, вполне достаточный, чтобы обернуться, и если ему за шесть месяцев не улыбнется удача, так это уж будет просто дьявольское невезение. Деньги ему сейчас нужны до зарезу, иначе завтра, встретившись с Буано, он окажется лгуном и мошенником, а достать деньги он может только под эту закладную. Перо царапало, чуть не каждое слово приходилось подправлять; Адель нервничала и успокоилась только после того, как Обуан поставил свою подпись. Она хотела взять у него бумагу.

– Нет, – возразил Мишель. – Ты уж не обижайся, пожалуйста, но я дам ее в обмен на деньги. Не потому что я тебе не доверяю, но ведь и твой брат хозяин.

– Правильно, – сказала она. – Я просто хотела показать ему бумагу, ведь лучше всего мне сначала поговорить с ним, а ты чтоб не показывался…

– Вы с ним поговорите, и, когда все обсудите, ты вынесешь мне деньги. Ты видела бумагу, я тебе ее отдам взамен денег. Брат твой поверит тебе, я думаю?

Адель замялась. Такая форма сделки ей не нравилась, казалась рискованной.

– Да ведь он знает, что между нами было… он может подумать, будто я вздумала тебе угодить за его счет, ему в убыток. Ну, как хочешь, – сказала она, видя, что не удается убедить его. – Я попробую, а только у нас в Босе люди упрямые, ты же знаешь.

– Да ведь и я в Босе родился, – ответил Мишель.

Они вышли во двор. Обуан запер за собой дверь. Не обменявшись ни словом, они двинулись по дороге, залитой лунным светом, и быстро дошли до фермы Женетов.

– Подожди меня тут, – шепнула Адель.

Оставив Мишеля во дворе, она вошла в дом.

– Альбер!.. Альбер!.. – позвала она, встряхивая за плечо брата, спавшего на своей постели в большой комнате… – Альбер, я его поймала!

– Что такое? – бормотал он, протирая глаза.

– Он во дворе… С закладной на сорок сетье земли… мы ему даем в долг сто десять тысяч франков под эту закладную… на полгода…

– Погоди! Сто десять тысяч? Все, что у нас есть!

– Через полгода земля-то будет наша!

– Это еще неизвестно.

– Все известно. Ему нечем будет заплатить. Во всяком случае, никакого риска.

– Ты уверена?

– Ах, оставь! – с досадой воскликнула она. – Оставь! Сколько труда я положила, чтобы добиться этого.

Она почти что вырвала у него из рук кредитки, когда Альбер вынул их из бумажника и пересчитал.

– Дай сюда, – крикнула, она. – И не вылезай из дому.

Во дворе она подошла к Мишелю.

– Готово дело! – сообщила она.

– Быстро ты! Он, что, сразу согласился?

– На, считай, – сказала она, не отвечая на вопрос.

Обуан принялся пересчитывать при свете луны пачку кредиток, и Адель казалось, что он никогда не кончит.

– Да будет тебе, все правильно, – нетерпеливо сказала она.

– Погоди! Восемьдесят восемь… восемьдесят девять… девяносто.

– Давай закладную.

– Сто одна… сто две… сто три… сто десять… Правильно, – сказал он. – Вот расписка.

Мишель протянул бумагу, но все не отдавал ее.

– А мы о процентах-то позабыли, – сказал он.

– Ну, дашь сколько захочешь… Три процента подойдет тебе?

– Надо было бы указать…

– Да не нужно это. Лишнее. Деньги у тебя найдутся… да ведь и дали-то тебе по дружбе, ты же хорошо знаешь.

– А лучше было бы по-другому, – сказал он, отдав наконец закладную, не думая о том, какое значение могли иметь для Адель эти слова, в которые он, однако, и не вкладывал двойного смысла.

Адель сжала в кулаке закладную и, засунув ее в карман, сжала в руке так крепко, как будто у нее вот-вот отнимут бумагу, – ей все еще не верилось, что она действительно получила драгоценный документ.

– Спасибо, Адель, – сказал Обуан.

– Не за что, – ответила она.