Текст книги "Жатва дьявола"

Автор книги: Поль Виалар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава II

Каким стал бледненьким Альбер! Жар не спадал целую неделю. И в первую ночь, когда доктор осмотрел его и уехал, было просто ужасно. Мальчик то и дело задыхался, надо было очищать ему горло чайной ложкой или смазывать зев, накрутив на палочку ватку и смочив ее в жидкости, которую привез доктор. Глотать он ничего не мог, и приходилось насильно давать ему лекарства. Но вот, то ли целебные снадобья помогли, то ли природа взяла свое, мальчик спасен. И «деда» впервые поднял своего любимца с постели Гюстава. Сидя у окна в обшарпанном хромоногом кресле, единственном кресле в доме, неизвестно каким образом и когда оказавшемся на «Краю света», Фирмен показывает мальчику, как куры, кудахтая, ищут червяков во дворе, и старик радуется, что Бебер проявляет к ним интерес:

– Погляди, деда, птух (так он произносит слово «петух») третий раз топчет курицу!

Картина забавляет Альбера и кажется ему вполне естественной, он же не в первый раз это видит. А в прошлом году он даже видел случку лошадей, когда деда запряг Зели (все кобылы на «Краю света» всегда носили кличку Зели) и поехал, чтобы отвести ее к жеребцу; Альбера он взял с собой: надо, чтобы мальчик знал, – позднее, когда будет хозяином, пригодится.

Адель и мать берут за ручки большую плетеную корзину с бельем и, крякнув, поднимают свою тяжелую ношу. Через калитку, устроенную за свинарником, они несут корзину к пруду. Зимой что и делать, как не стирать? А нынче, по счастью, хоть и холодно, но вода не покрылась льдом. Мимоходом Адель сорвала простыни с постели, на которой лежал в дни болезни Альбер, и прибавила их к целой горе грязного белья, сложенного в корзину.

– Прикрой хорошенько мальчишку, – говорит Мари и, отворив дверь, спешит прошмыгнуть вслед за дочерью.

Фирмен поплотнее навертывает вокруг худенькой шейки Альбера старые шерстяные фуфайки, в которые его укутали.

– Гляди, деда… птух опять начал… Вот хороший птух!

Полгода тому назад кроватку Альбера перенесли наверх и поставили ее рядом с кроватью старшего сына, в каморке, которая называется теперь «спальня парней». А раньше его кровать стояла в комнате родителей, но однажды Адель сказала матери: «Знаешь, он теперь все понимает». – «Да что ты?» – не поверила Мари, для которой Альбер все еще оставался крошкой. «Ну, конечно, понимает, – ответила Адель. – Он мне только что рассказывал, как нынешней ночью он вас с отцом видел при свете луны. Они, говорит, легли друг на дружку, и деда стал качаться, будто дрова пилил». Адель уже давно знает толк в этих делах и сама ищет таких удовольствий; собой она не хуже других, но на «Краю света» довольствуются тем, что есть под рукой, и ее любовником стал Фернан. Она никогда не говорила об этом с матерью, есть вещи, которые чувствуются и без слов, а говорить о них стыдно, но никто в доме на этот счет не обманывается и не поднимает шума, тем более что Фернан знает свое место: как был батраком, так батраком и остается.

Гюстав входит в ворота. Отец и Альбер видят его во дворе, и мальчик восклицает: «Гляди, дядя Гюстав пришел». Гюстав идет к крыльцу. Входит в дом. Увидев Альбера на коленях у отца, он смотрит на него странным взглядом – лукавым, хитрым «продувным», по выражению Мари.

– Можешь теперь спать на своей постели, – сообщает ему Фирмен.

– Мне и без нее неплохо было.

– Ты где же спал? В амбаре?

Фирмен спросил так не зря: он знает от работника, что старик не пошел ночевать в хлев.

– Нет, не в амбаре, – ответил Гюстав.

– Так где же тогда?

– В городе, – с язвительным смешком ответил старик.

– В Бове?

– Да ты что, спятил? Чего это я туда пойду? Нет, хватит с меня и Монтенвиля.

– У кого же ночевал?

– А тебе какое дело?

И, пожав плечами, опять захихикал:

– Если тебе сказать, так ты, пожалуй, ругаться будешь.

– Да мне-то что? Ты не маленький.

– Хе-хе-хе! – посмеивался старик. – Ты Совушку знаешь?

Это была гулящая девка из Монтенвиля, ее звали «Совушкой», потому что она недолгое время была замужем за человеком, по прозвищу «Филин», да и сама смахивала лицом на сову.

– Знаю, какие знать, – ответил Фирмен. – Некрасивая.

– С лица, может, и некрасивая, да ведь ей еще и тридцати годов нету, и ты бы поглядел, милый мой, какая она по всем статьям.

– И не стыдно тебе? – спросил Фирмен, даже покраснев от возмущения.

– А чего ж стыдиться? Надо же мне было где-нибудь переспать. Да к тому же мне, знаешь ли, страшно одному в постели, – добавил он с ядовитым своим смешком.

– Ну, ладно. Смотри, чтобы этого больше не было.

– Да где уж там! Мне семьдесят два года, не могу же я каждый день с бабой путаться. Но, понимаешь ли, с такой девкой сразу согреешься, весь согреешься, даже когда ничего и не бывает. Хорошо у нее в постели, нравится мне там спать.

– Ты бы лучше поберег себя для работы.

– Скажи на милость, мало я поработал на своем веку? Скоро уж и под расчет.

– Ну, вот и помни об этом. Семьдесят два года! Ишь какой прыткий!

– Годы чувствам не помеха.

Он засмеялся. Потом пошел, взял в углу комнаты мотыгу, которую накануне оставил там Морис.

– Хороша мотыга! – сказал он, проведя пальцем по острию. – Пойду пройдусь ею между рядками в огороде.

– Это ведь Морисова мотыга. Он рассердится, зачем ты ее взял.

– Морисова? – переспросил старик. – А что тут у него есть своего, у Мориса-то? Все тут общее, ни его и ни мое, – общее. А земля наша с тобой – пополам. Я со своей частью что захочу, то и сделаю. Вздумается, так, если пожелаю, могу оставить свою половину хотя бы Совушке. А что же? Она вон как мне хорошо угождает!

Он захихикал. Фирмен побледнел: и правда, эта старая обезьяна способна выкинуть плохую штуку! Казалось, в его-то годы можно и не опасаться такой катавасии, тем более что после смерти жены он столько лет жил спокойно и никогда не распутничал. И вот нате вам! Заболел Альбер, пришлось уложить его в постель дяди Гюстава, и старик с ума сошел. И где же он завел шашни сСовушкой? Да нет, все это вздор, Гюстав любит подразнить своих родственников, немножко отомстить им. А все-таки, что ни говори, пока он жив, от него всего можно ждать. Но, тряхнув головой, Фирмен прогоняет эту мысль. Старик Гюстав ушел, сейчас ему оправят постель, постелят чистые простыни, нынче вечером он ляжет тут, и все пойдет по-старому. И Фирмен думает теперь только о своем сыне, ни о чем и ни о ком больше не беспокоится и чувствует себя таким счастливым, оттого что мальчик спасен.

Адель возвратилась, а мать осталась у пруда. Руки у Мари мерзнут в холодной воде, наклонившись, она бьет вальком по мокрому белью. Дочь возьмется за другое, на ферме у каждого свои обязанности. Адель не отказывается от тяжелой работы, но ее дело – поле и огород. Мари хлопочет по дому, занимается птицей, кроликами, и ей уже помогает Альбер, когда у него есть время, – главным образом, конечно, летом на каникулах; он под вечер ходит за травой: мальчик умеет ее выбрать и не рвет той травы, от которой у кроликов дуется живот. Нынче у Адели хватает работы на весь день: надо вскопать большую грядку, но она успеет справиться, время еще раннее!

У калитки она сталкивается с Гюставом, который шествует с мотыгой на плече, насвистывая сквозь два еще уцелевших во рту передних зуба, а в щель между ними тянется длинная ниточка слюны, желтая от табака, который он жует.

– Ты что, за лопатой идешь? – спрашивает он.

– Да.

– Подождать тебя?

– Не надо, у меня еще дело есть. Я потом к тебе приду.

Она сказала неправду, просто у нее возникла одна мысль, вернее, позыв, и не дает покоя, как это бывает с ней иногда. Она ищет взглядом Фернана. Во дворе его не видно. Где же он? Может, в шорном сарае? Нет, наверно, в хлеву. А нынче утром ей нужен Фернан, не то работа у нее не будет спориться, она это хорошо знает. Долгие, долгие зимние ночи. Разомлеешь, лежа в постели, и потянет к Фернану. Она входит в хлев.

В высоко прорезанные, годами не мытые, загрязнившиеся оконца чуть пробивается тусклый, рассеянный свет. Тут стоят три коровы, они шумно перетирают корм своими желтыми зубами. Адель любит коров и охотно стала бы ходить за ними, не будь на ферме батрака для этого дела. Впрочем, когда коровы телятся, то, хоть Фернану и вполне доверяют (уж сколько лет он служит на «Краю света»), Адель, не забывая, что он все же только батрак, сама наблюдает за их кормлением. Когда телятам исполняется две недели, они поят их не только чистым, снятым молоком, но еще добавляют в него мучнистый прикорм: шестьдесят граммов манки, картофельной муки, рисовых отрубей, если удается их купить, – и ей даже не нужно взвешивать прикорм. Она следит также за тем, чтобы телятам спаивали достаточное количество болтушки, и в два с половиной месяца доводит ее до пятнадцати, а то и до восемнадцати литров. А в четыре месяца, когда их уже кормят реже и постепенно отучают от молока, она сама крошит им морковь, сама приготовляет для них капустные листья, запаривает сено, отруби, жмых. Да, любит Адель коров, узнает по зубам их возраст: раз уже есть два постоянных зуба – скотинке два года, четыре зуба – три года, восемь постоянных зубов – пять лет; она знает также, что, если сосчитать число рубчиков на рогах коровы и прибавить к нему два, наверняка угадаешь, сколько ей лет. Если корова совсем уж мало дает молока и годится только на мясо, ее откармливают на убой; тогда Адель с любовью следит за откормом, словно и не отправят корову на бойню, заботливо ощупывает ее и определяет ее упитанность по более или менее заметным валикам, выступающим под кожей от скопления сала, по складкам жира на шее, на холке, на грудине; ей известно, что «хочешь мяса – корми скотину вдосталь», что при откорме «хозяйский глаз – алмаз, чужой – стеклышко», что «последний фунт самый тяжелый». Право, в пословицах целая наука.

Адель нравилось бывать в хлеву, где царил и жил Фернан, где батрак спал в последнем от двери стойле, в котором устроил себе мягкую постель из сухих листьев; так приятно ее обволакивало тепло этого ложа и, конечно, возбуждало присутствие мужчины, поэтому она и уступила домогательствам Фернана; впрочем, вряд ли здесь подходит слово «уступила» – она и сама так же хотела его, как он, возможно, загорелся желанием в тот, уже далекий день, когда она доила здесь коров, а Фернан подошел к ней. Связь их тянулась уже несколько лет. Мать и отец закрывали на это глаза. Адель была нужна на ферме, а если хочешь, чтобы девки не бежали из дому, пусть их вольничают, пока это не влечет за собой неприятных последствий. Старшая дочь, Фанни, уехала – сначала в Шартр, а потом в Париж, занялась там торговлей, но это не беда, ее даже и не удерживали, – от Фанни в хозяйстве не было проку. Адель – другое дело, вон она какая, крепкая, сильная, выносливая, любит землю, любит нивы, любит скотину, все знает и умеет, – расстаться с нею было невозможно. Вначале, когда Мари и Фирмен поняли, они все-таки тревожились, но очень скоро все стало на свое место, и они перестали и говорить об этом. Впрочем, Мари стирала все белье в доме, в том числе и белье дочери, а следовательно, всегда знала, как у нее обстоят дела, и знала, что беспокоиться нечего.

– Фернан?

– Я здесь.

Он занят был чем-то в глубине хлева, и она его не видела.

– К тебе можно?

Он знал, что означает этот вопрос, и ответил:

– Если хочешь.

Адель подошла к последнему стойлу, где Фернан сидел на своей подстилке и чинил порвавшийся ремень. Она села рядом, он и не подумал прерывать работу. Адель не приласкалась к нему, только сказала.

– Охота мне.

Фернан не ответил, даже не поднял головы. Подтянул иглу с суровой ниткой, и когда нужно было обрезать нитку, он взял в рот сшитые края ремня и стиснул их зубами так сильно, что даже в полумраке видно было, как на его худых щеках выпятились желваки.

– Ты слышал? – спросила Адель.

– Да, – ответил он без всякого выражения.

– Ну и что ж ты?

– Да ничего.

Он расправил шов, пригладил его рукояткой шила.

– Значит, как же? – спросила она.

Их отношения всегда были крайне просты. Они сводились к желанию. Летом встречались реже – слишком много было работы, и притом тяжелой. Но случались неожиданные вспышки, сходились где-нибудь на гумне, в риге, один раз даже в свинарнике. Однако обычно свидания происходили здесь, где никто не мог их видеть и где они успели бы оправить одежду, если бы кто-нибудь вошел; впрочем, в хлев никто не заглядывал, кроме старика Гюстава, являвшегося в определенные часы «посмотреть, как там скотина», и Фирмена, приходившего только по вечерам. В иные годы Мари ни разу тут не бывала, что касается Альбера или Мориса, они показывались в хлеву только в тех случаях, когда им нужно было помочь Фернану в какой-нибудь работе.

– Да вот не знаю, – ответил Фернан на вопрос, который задала Адель.

– Чего ты не знаешь?

– Не знаю, хочу я или нет.

Адель едва не задохнулась от возмущения. Впервые Фернан говорил с ней так.

– Ты не хочешь? – удивленно спросила она.

– Больше не хочу, – подтвердил он.

– Почему?

– Я пораздумал.

– Долго же ты думал, – заметила она. – Целых четыре года мы хороводимся.

– Вот именно.

– По-твоему, это плохо?

– Нет.

– Но тебе уже разонравилось?

– Я этого не говорю.

– Так в чем же дело?

– Не хочу, чтобы так вот было.

– А как же тебе надо?

– Чтобы ты была моей.

– Но я же твоя и есть. Только твоя. Я тебя не обманываю. Кроме тебя, нет у меня парней, – простодушно ответила она.

– Да не в том дело.

– Чего же ты хочешь?

– Пожениться нам надо, – ответил он.

Адель ушам своим не верила. Пожениться? Зачем? Она не видела в этом никакой необходимости. Фернан – это Фернан, и больше ничего. Он ей доставляет удовольствие, а она ему, ну и хватит. К чему жениться-то? Да если она выйдет когда-нибудь замуж, то уж, конечно, не за батрака какого-нибудь. Выберет красивого парня, а не такого тощего да невзрачного, как Фернан, хоть он, надо сказать, и не ударит в грязь лицом: хороший петух жиром не обрастает. Или уж вышла бы за крепкого хозяина, и тогда не посмотрела бы на его годы, пусть даже был бы он толстопузый бородач лет за пятьдесят, лишь бы богатый, но ведь этого не будет – никуда она из дому не пойдет, родилась на «Краю света» и проживет тут до конца своих дней; это «ее земля», а прежде была отцовской; братья никогда не выгонят ее, она очень нужна в хозяйстве.

– Ты что, с ума сошел? – сказала она Фернану.

– Нет, нисколько, – упрямо ответил он.

– Поди-ка поговори с отцом, он тебе покажет!

– А я не буду с ним говорить, – ты сама поговоришь.

– Я?

– Ну да, если хочешь, чтобы мы поладили.

– Да ты кто здесь? – возмутилась Адель. – Простой батрак.

– Если выйдешь за меня, кое-кем другим стану.

– Ах, вот как! – воскликнула Адель.

– Да уж так, – отозвался он.

– Отец как узнает, что ты задумал, сразу же выгонит тебя.

– Может, и выгонит. Но уж тогда ему не найти работника, он это и сам говорит, – кроме меня, никто не пойдет на такое место. А если я уйду, у тебя никого не будет. Да все равно и сейчас не будет, пока дела не сладим, – добавил он.

– Вот сволочь! – хриплым голосом вскрикнула Адель. Фернан несколько раз кивал головой, словно был согласен с ней, он не защищался.

– Главное, – знать надо, чего ты хочешь, – сказал Фернан. – Надоело мне спать в коровнике и никогда не получать жалованье сполна, потому что у хозяина денег нет. Я согласен остаться, но должен же я иметь выгоду. Я работы не пожалею и ничего не пожалею, но хочу быть наравне с твоими братьями, а то какой же толк надрываться.

– Вот оно что! – негодует Адель. – Вот уж не ожидала!

– Соглашайся. Иначе ничего не выйдет.

– Ладно, – отвечает Адель. – Посмотрим… А пока что…

Она пододвинулась к Фернану, положила ему руку на колено.

– Нет, не выйдет, – бурчит он, отстраняясь. – Соглашайся, иначе ничего не будет, я же сказал тебе. Ничего ты не получишь, пока по закону все не уладим.

Адель поднялась, взбешенная.

– Пойду сейчас, скажу отцу, – пригрозила она.

– Не скажешь. А если распустишь язык, тебе же хуже, – прощай. Я-то работу всегда найду! – И он ворчит: – А тут, гляди, вон какая мне награда за то, что работал, надрывался, трудился задарма… можно сказать, задарма. А если тебе еще раз придет охота побаловаться, – добавил он, – пойдем сперва со мной к мэру.

И он бесцеремонно ушел, она же была так потрясена, что даже и не пыталась его удержать. Зажав в руке недоуздок, Фернан направился к шорному сараю и исчез там за дверью. Через некоторое время ушла из хлева и разъяренная Адель, злобно хмыкая, отворила деревянную клетушку для инструмента и выбрала там себе лопату. Она у Фернана в руках, и хорошо это знает, и как же ей это неприятно! В огороде она присоединилась к старику Гюставу, и они. молча принялись работать бок о бок. Никогда Адель так быстро и с такой силой не вскапывала грядки. Мороз еще не ударил, земля рыхлая и жирная; запах, поднимающийся от нее, наконец успокоил Адель, пот, струйками стекавший по телу, очистил его, избавил от наваждения.

Глава III

В жизни отдельных людей и целых семей бывают полосы перелома, когда во всем, что многие годы, казалось, должно было идти неспешно, постепенно, обычным строем, как это происходит у всех, вдруг сталкиваются противоположные течения, подспудно возникшие за эти годы, и вот тогда происходят драмы или, по крайней мере, встают вопросы, которые необходимо разрешить во что бы то ни стало.

Сколь ни кажется простой на первый взгляд жизнь крестьянского люда, словно замкнутая в кругу четырех времен года, чередующихся в неизменном, непреложном порядке, однако по части переломных моментов она не так уж отличается от жизни других людей, и, происходящие в семьях столкновения зачастую приобретают особую остроту уже тем самым, что они назревали исподволь, очень долго.

И вот среди обитателей фермы «Край света», где столько лет все казалось спокойным и, как можно было думать, установившимся навсегда, начались одновременно два столкновения: борьба между Фернаном и Адель, в которой батрак добивался, чтобы она уступила его требованию, и параллельно с этим другая война – старик Гюстав, как будто уже кончивший свою жизнь, внезапно, в последней вспышке жизненной силы все перевернул, – все, что другие (Фирмен, Мари, Адель, Морис и маленький Альбер, завладевший на несколько дней своей болезни постелью старика дяди и тем самым заставивший его поискать себе убежища в Монтенвиле) с полным основанием считали окончательно установившимся.

Гюстав уже давно не сходился с женщинами, можно было думать (и он первый так думал), что всякая мысль об этом, как и само влечение к женщине, навсегда прошли у него. Но он правильно сказал при своей ссоре с Фирменом: не столько чувственное желание, сколько потребность старого тела в тесном соседстве с еще молодым телом, стремление согреться его теплом, разжигали в нем желание обладать им, наслаждаться жаром его объятий.

В тот вечер, когда Альбер внезапно заболел, вернувшись из школы, старик, увидев, что постель его занята, и возмущенный своим изгнанием (ведь мальчика прекрасно могли уложить где-нибудь в другом месте, как он полагал), счел это посягательством на свои права и ушел из дому «выпить стаканчик в Монтенвиле».

В те времена люди в деревнях были домоседами, у них не хватало денег ходить в кафе, и лишь исключительный случай погнал Гюстава в Монтенвиль, чтобы развлечься и найти себе утешение. Давний его приятель Обуан, считавшийся богачом среди фермеров, иногда приглашал его распить бутылку белого вина и всегда платил сам, зная, что Гюстав платить не станет, да и я;елая немного похвастаться перед ним. Обуан был вдовец, единственный его сын жил при нем; отец не допустил бы никакого распутства с его стороны, и сын знал, что получить наследство после отца он сможет лишь ценою полной трезвости и всяческой воздержанности. Сам же старик Обуан, дожив до старости, считал себя вправе «немножко побаловаться» перед смертью. К тому же он разбогател, то есть за долгую жизнь, полную лишений и труда, ему удалось округлить свои владения, и теперь у него было около ста гектаров пахотной земли, лежавшей рядом с землей Женетов, но расположенной с «хорошего края» – то есть со стороны равнины, где виднелся на горизонте Шартр и остроконечные колокольни его собора. Да, хоть у Обуана бывали и тяжелые годы, он все же разбогател, но не стал от этого щедрее, ибо привык беречь копейку, как это свойственно людям, у которых не так давно завелись деньги. Встретившись с Гюставом, он иногда приглашал его в «Городское кафе» в Монтенвиле, а если видел его в поле, на перекрестке, который назывался почему-то «У четырех дорог», хотя перекрещивались тут только две дороги (та, что вела в город Вов, и та, которая шла из Шартра в Шатоден), угощал его в кабачке, одиноко стоявшем и открытом всем ветрам, назывался он «Барабанчик».

Можно было бы удивиться, что в вечер болезни Альбера старик Гюстав отправился не в это питейное заведение, а в кафе Монтенвиля. В самом деле, если бы он искал гулящую женщину, то ведь всем было известно, что для некой Бастуды, приехавшей с юга Франции и каким-то образом открывшей здесь харчевню, главным источником ее доходов были особые услуги, которые она оказывала возчикам и всем, пожелавшим остановиться у нее на минуту и последовать за нею на второй этаж, в ее спальню; выручка от продажи вина была, в общем, лишь дополнением к плате за такое гостеприимство. О нем хорошо знали и охотники: в сентябре и в октябре – в разгар охотничьего сезона – они завершали свои засады и облавы посещением «Барабанчика» и, подкрепившись там, заканчивали охоту оргией, в которой единственной жрицей продажной любви была Бастуда; случалось, что к ней на второй этаж поднималось за день человек по десять мужчин, и она делила с каждым свое ложе, предварительно сняв с него вязаное покрывало. Но Гюставу и на ум не приходили женщины, когда он отправился в кафе: он пошел в Монтенвиль, во-первых, потому что до него было ближе, чем до перекрестка «Четырех дорог», а во-вторых, он надеялся, найти в поселке кого-нибудь, кто согласится временно приютить его, – и он думал, что будет очень приятно позлить «всю эту семейку», а то шурин ведет себя на ферме, как в завоеванной стране, распоряжается всем, словно он полный хозяин. У Гюстава Тубона никогда и в мыслях не было отказать в завещании свою долю земли кому-нибудь другому, кроме своих совладельцев, которые будут обрабатывать эту землю и после его смерти. Имение (если можно так назвать участок земли), как бы ни было оно мало, остается имением, и Гюстав не замышлял дробить его, разрезать, продавать – ведь от участка ничего бы не осталось. Как тогда поведешь хозяйство? Хотя он в ссоре и пригрозил шурину, что оставит свою долю Сове, но вовсе не думал так поступать. Конечно, с Совой ему оказалось приятно, и он был доволен нежданным своим приключением. Встреча их произошла в тот злополучный вечер, когда заболел Альбер, и случилась она в «Городском кафе». Днем Гюстав, перед тем как вернуться на ферму, заходил туда – выпил стаканчик с Обуаном. Вечером он почти что безотчетно опять направился туда. Обуана, разумеется, там уже не было, и когда Максим, хозяин кафе, увидел, что Гюстав через полчаса после ухода снова пожаловал, он глазам своим не поверил. Гюстав для приличия спросил:

– Обуан уже ушел?

Хозяин подтвердил это и уже собрался было спуститься в погреб, где его ждала работа; он и не подумал подать что-нибудь посетителю, так как Гюстав, не желая тратить деньги, никогда ничего не заказывал, если приходил один, и Максим был изумлен, когда на полдороге старик остановил его и потребовал:

– Подай-ка мне бутылочку белого.

Оставшись один, Гюстав, потягивая вино маленькими глотками, вспоминал свои обиды, а главное, старался придумать, как бы насолить своим домашним, которых он называл «они», и тут вдруг вошла Сова с пустой литровой бутылкой в руке – она всегда покупала вино у Максима.

Старик был знаком с Совой, ему известна была ее история: как она осталась одинокой и стала весьма доступной женщиной, но об этом он сначала и не подумал, им владела другая мысль – может быть, Сова сдает комнаты и согласится приютить его на время болезни Альбера; тогда ему, Гюставу Тубону, не придется ночевать в коровнике, словно какому-нибудь батраку. Ну уж нет, в коровнике он спать не желает.

– Максим в подвале. Сейчас вылезет.

– А вы, господин Тубон, покутить вздумали? – сказала Сова, указывая на его бутылку.

– Скоро уж помирать, так надо полакомиться перед смертью, – ответил он, посмеиваясь в седые усы, кое-как прикрывавшие отсутствие у него зубов.

Сова направилась к спуску в подвал – Максим оставил трап приоткрытым. Гюстав остановил ее:

– Да погоди, успеешь. Выпей пока что со мной.

– Не откажусь, – сказала Сова, – но в бутылке-то у вас уже пусто, господин Тубон.

– А мы полную возьмем, – ответил Гюстав и, поглядев на шеренгу бутылок, выстроенных для продажи за стойкой, протянул руку и взял одну поллитровку.

– Пользуйся, я нынче добрый, угощу тебя.

Они чокнулись, выпили и повели разговор.

– Не хочу я нынче дома ночевать. Обидели меня мои родственники, злыдни этакие. А куда мне деваться?

– Пойдемте ко мне, – сказала Сова.

Они уже допивали третью поллитровку, когда Максим вылез из подвала, где он почал бочку вина. Сова подала ему литровую бутылку, он налил в нее дешевого красного вина. Гюстав заплатил за все. Этого с ним не случалось с тех пор, как… Да нет, по правде сказать, – этого с ним еще никогда не случалось.

– А где ты живешь? – спросил Гюстав, когда они вышли из кафе.

Он, в общем-то, знал, в Монтенвиле была одна-единственная улица, но в каком именно доме проживает Сова, он не мог знать, – оставшись в одиночестве, Сова переменила квартиру.

– Да в самом конце поселка, у выезда в сторону Вильнева.

– А у тебя найдется место для меня?

– Как не найтись? Найдется. Вы, видать, не скупой, отчего же вас не уважить?

– Погоди. Ты, голубушка, не думай, что я богатый, ферма-то у нас с Женетом пополам.

– Да разве я что говорю? Вы меня угостили и еще за мой литр заплатили, должна же я чувствовать. Верно? Разве я какая неблагодарная? Вам услуга нужна, вот я и хочу услужить вам.

Они дошли до конца поселка. Сова отворила дверь своего дома, маленькой, жалкой лачуги, без мансарды. Там была только одна комната, только одна кровать.

– Где же ты меня устроишь в этой кроличьей клетке?

– А уж это как вам будет угодно.

– Да ведь кровать-то одна.

– Ну и что? Места в постели хватит и на двоих.

– Слушай, если ты кое-чего ждешь от меня, так это напрасно: мне семьдесят два года, и про такие дела я уж и думать позабыл.

– Да я вовсе не для того! – ответила Сова. – И вообще посмотрим.

Ночью он проснулся в теплой постели, помолодевший от близости женщины.

– Ишь ты! Да я еще молодец! – сказал он.

В самом деле, это так и было, к великому его удивлению и гордости. На следующий день он опять пришел, принес с собой «деньжат» (у него были сбережения), и начал с тех пор награждать ее.

– На-ка, бери! Тут за все про все, – сказал он, – и, знаешь, мне у тебя нравится. У нас мальчишка болен, его уложили в мою постель. А ведь я такой же хозяин на ферме, как и мой шурин. Не хочу я ночевать в хлеву вместе со скотиной!

– Тем более что там у тебя сладенького не будет, а здесь – оно под рукой. Неужели тебе семьдесят два года?

– Да.

– Вот уж не сказала бы!

Такое замечание польстило старику. Ведь он совсем не думал «об этом» и сам изумлялся, что оказался в постели настоящим мужчиной. Быть может, тут помогли годы воздержания после смерти жены, родной сестры Фирмена Женета, долгие годы, когда для него имела значение только земля, столь суровая, неблагодарная земля, которая порою говорит «да», но гораздо чаще – «нет», которую ты будто схватил и держишь в своих руках, а она не дается, и обязательно ускользнет из-под твоей власти, если ты не ухватишься за нее изо всех сил, не обломаешь в схватке с нею все ногти.

И теперь, когда Альбер выздоровел, когда Гюставу снова постелили постель в большой комнате, старик, к великому удивлению Фирмена, Мари и младших Женетов, не пожелал там спать. На следующее утро он ответил Фирмену на его расспросы:

– Я тебе не обязан отчет давать. Я не маленький.

Фирмен пожал плечами. В конце концов пусть старик с ума сходит. Хочет умереть – дело его. На «Краю света» оплакивать его не станут. И Фирмен вспомнил, как в дни его молодости доктор Луво говорил: «Всякий раз как старик сходится с женщиной, он сам роет себе могилу».

И все пошло так же, как прежде, по крайней мере внешне. Чуть рассветало, Гюстав приходил на ферму, принимался за дело, был такой же, как всегда, пожалуй, даже немного бодрее, если приглядеться. А вот что будет весной и летом, в страдную пору? Ну, там видно будет, – если понадобится, можно навести порядок. Но Мари говорила, что до того времени у Гюстава пройдет блажь: ему ведь семьдесят два года, и вряд ли он пристает к Сове. Эта связь, о которой уже все знали, казалась просто смешной, и никак нельзя было принять всерьез предупреждение Обуана, однажды сказавшего Фирмену:

– Ты, брат, гляди хорошенько, как бы эта баба не заарканила его.

– А чего бояться? – совершенно искрение ответил Фирмен. – Хоть старик и принялся дурить, но землю-то он ни за что не тронет.

Он был прав и вместе с тем глубоко ошибался, ибо не мог подозревать, что произойдет, даже не мог и представить себе, что это возможно.

А в это же самое время Адель пыталась, но не могла наладить прежние отношения с Фернаном. Он упрямился и стоял на своем.

– Что зря трепаться? – говорил он. – Ты знаешь, чего я хочу, а я знаю, чего ты хочешь: вот давай по честному и поладим.

– Фернан! Ну, хоть один раз!

Она больше не могла терпеть. Ее жгло желание. Фернан это знал и чувствовал, что это для него единственное средство добиться своей цели. Ему известны были аппетиты Адель. Однако он не догадывался, что она предпочла бы отказаться от него, отказаться от «всякого баловства», чем допустить, чтобы он вошел в семью и получил право на половину ее доли в участке земли. Она готова была отдать ее в пользу одного из братьев для того, чтобы не дробить владение, но сделать это для Фернана, для чужака, для человека, который был ей нужен только «для баловства», как он говорил! Нет, об этом не могло быть и речи. Как-то раз она это сказала ему. Он изумился.

– Да неужели ты больше не хочешь? Быть того не может!

– А вот может. Лучше уж всю жизнь без этого обходиться. Да когда начнется молотьба, на молотилках парни работают… Любого выбирай.

– Один раз в год. На два дня, не больше…

– Остальное время буду о другом думать.

– Да ты не можешь.

– Мое слово твердо.

– Ну, как хочешь.

– Да уж я решила. Или давай по-старому, или я все скажу отцу. Даю тебе неделю сроку.