Текст книги "Иное царство"

Автор книги: Пол Керни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Там кто-то был. Роза. Кто-то смотрел на нас от моста.

(Не лисье лицо. Самое обыкновенное. Настоящее лицо, только оно сразу исчезло, как вспышка стыда.)

– А, вот оно что! – Почему-то она улыбнулась странной, замкнутой в себе улыбкой. – Ничего, Майкл. Мне все равно, а тебе прятать нечего.

– Ну и что тут смешного?

– Да ты, – она отпустила его. – Твое лицо, когда ты ушел под воду. Мне было почудилось, что тебя за ногу ухватила щука.

– За людьми подглядывать нехорошо, – сказал он и добавил про себя: особенно, когда на них ничего нет. Его пронизывало странное ощущение, словно холодный румянец стягивал низ его живота. Он посмотрел сквозь прозрачную воду. – Роза!

Она проследила взгляд его выпученных глаз, и брови у нее подскочили чуть не до самых волос.

– Ой-ой-ой! Ты взрослеешь, Майкл. – Она чмокнула его в мокрый нос. – Это ничего. Ну а теперь, по-моему, нам пора одеваться.

4

Взрослеешь … Жуткое, пугающее слово. Прямо как «зубной врач» или «смертный грех». Ощущение того, как Роза его держала, и то, как нежданно он на это отозвался. Это пугающее, волнующее головокружение. Все это много дней занимало его мысли, и он забыл лицо у моста, лисьи морды у реки. Они отодвинулись куда-то в чулан, остались там, пока кто-то вновь не извлечет их на свет.

Мост манил его. Под аркой не был виден дневной свет, и это его завораживало. Она была больше похожа на начало подземного хода, уводящего в недра земли. Место для гоблинов, подземных работ, добычи полезных ископаемых, бурения. Но под ней струилась вода, глубиной с молоденькое деревце и текущая медленно, точно холодный мед. Место будто собор с зелеными стенами. Дубы и липы стояли чуть в стороне от кромки берега, где сгрудились ивы и ольха, точно томимые жаждой. Свет падал на воду, пробивался сквозь листву, как солнечные лучи, льющиеся сквозь витражи в церковь. Свет яркий и приглушенный, сверкающий и смутный. И над всем господствовала черная пасть арки, куда лучи не достигали словно в глубокий колодец. Чтобы попасть под арку, надо было либо отправиться туда вплавь, либо достать лодку. Ни того ни другого Майкл не мог, и потому эта чернота оставалась одним из атрибутов его детства, неизмеренной, как глубочайшая тихоокеанская впадина.

Река, мост, окружавшие их луга – вот, где он тратил свои свободные часы, чаще в одиночестве, так как в следующие недели Роза внезапно без всяких объяснений начала исчезать из дома, и в доме слышались сердитые слова, а один раз, когда Майкл вошел к ней в комнату, она сидела на кровати и плакала. Это было потрясением, разрывом в привычном ходе вещей. Он хотел сразу убежать и забыть, но тут Роза посмотрела на него, и он, сам не зная как, неуклюже обнял ее, чувствуя себя самозванцем.

Он улавливал, что дед с бабушкой и тетя Рейчел тоже по какой-то причине недовольны Розой и что она ведет с ними упорный бой, но причины и объяснения были от него скрыты. Он слышал обрывки разговоров про «опозорить семью», про «даже неровня ей» – но они только ставили его в тупик. Слова эти произносил голос тети Рейчел. Она была крупной женщиной, как и ее мать, почти тридцати лет, то есть на десять лет старше сестры. Она была незамужней, суровой, преждевременно поседевшей. Майкл видел ее фотографии, снятые еще до его рождения. На них она была улыбающейся смуглой девушкой с широкими плечами и узкими бедрами. Одна рука сжимала молитвенник, а другая придерживала широкополую соломенную шляпу, которую сдувал с ее головы ветер из былого черно-белого мира. Она «разочаровалась в любви», как-то сказала ему Роза многозначительным шепотом.

Майкл научился распознавать предостерегающие знаки. Семья занимала в кухне свои боевые позиции, как мысленно он их называл. У Розы блестели глаза, и она упрямо наклоняла голову, у Рейчел был странный самодовольный вид, у бабушки – измученный, у деда усталый, а старик Муллан выскальзывал за дверь, покачивая головой. Какое-то взрослое дело. Буря, которую можно только переждать.

А потом настал страшный вечер, когда в дверь вошел приходской священник, угрюмый, с волосами, будто посыпанными пеплом. Его черное одеяние подметало пол, а Майкла сразу отправили спать. Но он был только рад убраться подальше от всего этого.

Напряжение в доме контрастировало с неделями чудеснейшей погоды. В полях ячмень медленно наливался золотом, а сено все больше выгорало под солнечными лучами. Сырая весна означала поздний сенокос, и дед Майкла тревожился, словно из-за непослушного ребенка. Сотни полевок подвесили гнездышки к стеблям трав, не подозревая, какой апокалипсис их ожидает; Пат проходил по лесу стеблей, растирал колосья в жестких ладонях и провеивал результаты, быстро складывая губы трубочкой и улыбаясь глазами. Десять акров прекрасного ячменя, и еще четыре – травостоя (скоро, скоро сенокос!), а пастбища обогащены навозом, любезно дарованным его скотиной. Пожалуй, после настояний Шона они в последний раз воспользуются для ячменя конной молотилкой.

Он толковал с Мулланом, что, может, на осенней ярмарке купит лошадку «небольшую, резвую, просто для двуколки». Его жена слушала в ледяном молчании. Сентиментальность заводит слишком далеко. Муллан поведал грустную историю, как в пятнадцатом году на его глазах к Ипру двигалась английская транспортная колонна – тысячи битюгов заняли дороги на мили и мили – почти ни единого грузовика между ними, а они везли фургоны, санитарные повозки, лафеты, пушки. А теперь таких и не встретишь. Только чертовы трактора – отрывают ноги человека от земли, поднимают его над бороздой. Нынче можно поле распахать, и ни комочка земли к сапогу не прилипнет. Он покачивал головой, и они с Патом дружно брали из кисета щепотки «Боевого коня», и даже бабушка Майкла порой чуть грустно улыбалась, и Пат с Мулланом тайком обменивались ухмылкой.

Затишье перед бурей. А бурей были сенокос и жатва, чудесное хлопотливое ломающее спины время года, когда долгие медлительные дни внезапно съеживались, казались слишком короткими, когда мужчины, бывало, работали до глубокой ночи, а женщины приносили им в поле огромные бутерброды и бутылки холодного портера. Они работали при свете керосиновых фонарей, опасливо косясь на небо. Когда скошенное сено лежит в валках, хватит одного дождя, чтобы свести на нет все труды, и, вопреки ворчанию Муллана, они в тот момент обрадовались бы трактору и тючкам, которые оставлял бы сенной пресс, который он тащил бы за собой. Трактор был новинкой, и год назад Пат поносил квадратные башни из тючков, которые сменили на лугах прежние скирды. Прогресс. Жизнь движется все быстрее, точно машины на дорогах, сердился он. Теперь, чтобы съездить в деревню, надо было держать ухо востро, а вожжи крепко – лошадь испуганно фыркала всякий раз, когда мимо проносились эти металлические чудовища. Он был простым человеком – старый Пат, жизнь его складывалась из черного и белого, и, как любой ирландец он впадал в лирическую грусть, когда говорил о своей земле. Работники видели в нем абсолютного хозяина, но даже Майкл знал, как подгоняла его жена, точно старого конягу, не налегающего на постромки. Шон, его сын, был полон всяких идей, которых нахватался в агрономическом колледже. По его утверждению, сельское хозяйство было наукой, а для Пата и Муллана, да и для бабушки Майкла, если на то пошло, это был образ жизни, столь же естественный, как возвращение ласточек весной. Из поколения в поколение он не поддавался переменам, но теперь наконец, сдвинулся, уступая, как уступала сама земля, которую подкармливали и обрезали, умаляя ее. Времена года стали членами уравнения.

Майкл ничего этого не знал. А знал только, что в сараях появилось больше всяких металлических штуковин, что запах машинного масла и бензина становился таким же привычным, как запах кожи и лошадей. Никаких выводов или обобщений он из этого не делал. Аналитическими способностями он обладал не больше тех же лошадей. Каждый следующий день был далеким будущим и сам мог о себе позаботиться, а лето протянулось золотой дорогой в бесконечность. Ему хватало интересных вещей вокруг.

Несколько дней спустя дедушка и Муллан отправились подыскать «резвую лошадку». Бабушка Майкла хранила неодобрительное молчание, а дядя Шон считал, что это напрасная трата денег.

– Но урожай-то будет хорошим, – сказал дедушка, тихонько потерев деревянную спинку стула. – Нам она по карману, а когда продадим бычков, травы будет сколько угодно.

– Я думал – для овец, – буркнул Шон, но дедушка будто не услышал.

– Низине надо отдых дать, ну а одна лошадка вреда ей не причинит.

– Через три месяца наступит зима, – Шон пустил в ход последний довод. – Как с кормами?

– С божьего соизволения такого удачного сенокоса уже десять лет не бывало. Хватит на один лишний рот. – Он обменялся торжествующим взглядом с Мулланом. Шон неохотно умолк.

Они взяли с собой Майкла и отправились посмотреть лошадь в повозке, которую черепашьим шагом тащил Феликс, один из двух тяжеловозов. Демон сидел в повозке сзади, пыль выбелила его черную шерсть, и он пыхтел. Иногда их обгоняли машины, и Феликс раздраженно вскидывал голову, но он был ветеран и не собирался выкидывать дурацкие штучки посреди дороги. Так, во всяком случае, сказал дедушка. На лошадях ехали и другие, и они не раз останавливались, полностью перекрывая дорогу, чтобы покалякать с дальними соседями, а дым их трубок завивался вокруг них, и ветер уносил его вместе с запахом «Клана» и «Боевого коня».

Дважды они проезжали под арками оранжистов, оставшихся после двенадцатого числа, пестрыми и унылыми. Майкла всегда завораживали деревянные изображения, которые они обрамляли, – всадник на белой лошади, красная рука, миниатюрные лестницы, но он знал, что чем-то они плохи. Вот почему дедушка машинально сплевывал в пыль дороги, когда их тени ложились на повозку, а потом виновато поглядывал на Муллана. Муллан был протестантом. Двенадцатого июля он шагал по дорогам, грудь его была увешана орденами, и, проходя мимо фермы, он приподнимал свою хорошую шляпу, будто перед незнакомыми людьми, хотя почти вся семья выходила посмотреть и махала ему. В этот день он находился в другом мире с другими людьми, которые не имели ничего общего с ними. А тринадцатого он снова становился старым Мулланом в кепке и старье. Но так устроена жизнь.

До цели они добрались, когда утро сменилось дневной жарой, и остановились перед обычным скоплением беленых зданий. Они отряхнули пыль с одежды. Злобно залаяла собака, и дедушка положил руку на ошейник Демона. Они услышали детские голоса. Хлопнула дверь, и из дома вышел коренастый мужчина без пиджака, натягивая подтяжки на плечи.

– А, Пат, приехал посмотреть ее? Я так и знал, – они хлопнули ладонью о ладонь. Мужчина порылся в кармане, вытащил помятую сигарету, сунул ее в рот, ухмыльнулся Майклу всеми своими зубами (их было не так уж много, и все черные), а затем направился к одному из строений, дернув головой, чтобы они шли за ним. – Привел ее сюда нарочно, чтобы тебе не пришлось гонять по лугу за ней. Отличная кобылка.

Он с лязгом отодвинул засовы на нижней половине двери, и они услышали, как внутри топнуло копыто. Муллан чиркнул спичку о каблук и раскурил свою трубку.

Она была гнедой с двумя белыми чулочками и звездочкой на лбу.

– На две белые ноги он клюнет, – шепнул Майкл, и дедушка ему подмигнул.

Они вошли в стойло, проваливаясь в толстую подстилку из соломы, а кобылка фыркнула на чужой запах и отступила в угол. Дедушка ласково огладил ее, вытащил морковку и дал ей погрызть, ощупал ноги, потом по очереди поднял копыта и осмотрел стрелки.

– Лет сколько?

– Недавно пять стукнуло, я же тебе говорил. – Он закурил и прищурил глаза от дыма.

Пат поднял верхнюю губу кобылки, прищурился на зубы, кивнул. Заметил, что ушей она не прижала и не показала белки глаз. Норов спокойный.

– Посмотреть бы ее на ходу, а? – сказал он.

– Пожалуйста.

Хозяин набросил ей на голову уздечку и вывел по шуршащей соломе на солнце во двор. Демон, продолжая лежать, внимательно следил за ними. Хозяин начал водить ее взад-вперед. Она была не подкована, но опускала копыта на землю с особой грацией. Она казалась безупречной, как полностью заведенная игрушка. Майкл глаз с нее не сводил.

– Хорошо, – сказал Муллан, и Майкл понял, что кобылка почти куплена.

– Я бы сказал – пятнадцать ладоней в холке, – начал Пат.

– Ну, нет! – хозяин совсем запыхался. – Четырнадцать с третью.

– А ты мне сказал: четырнадцать, – небрежно бросил Пат. – Просто пони.

– Так я же знал, назови я правильный рост, ты бы и посмотреть на нее не захотел. А на нее посмотреть стоит, верно? – Пат поглядел на него с досадой, но и с улыбкой, и тот ощерил в ухмылке безобразный рот, понимая, что рассчитал правильно.

Они торговались, а кобылка стояла рядом, ничего не понимала, но как будто внимательно слушала. Мышцы на ее боках подрагивали.

– Шестьдесят фунтов вроде бы честная цена.

– Шестьдесят гиней будут почестнее, да и с прибавкой.

– Ну, так что скажешь?

– Ну, так сколько ты предлагаешь? По-деловому.

– Нет, нет. Решать тебе. Сколько ты хочешь?

Хозяин назвал цену, от которой дедушка и Муллан прыснули и утерли глаза.

– Так ты шутник, – захохотал Муллан.

Цена снизилась. Они спорили. Дедушка сделал вид, что сердито уходит. Муллан удержал его. Они вскинули руки, указывая на ее рост. Это же лошадь, а не пони. Есть больше. Требует больше ухода. Не совсем то, что им нужно.

Цена еще понизилась.

Хозяин печально покачал головой. Любимица всей семьи. Его дочь будет безутешна. Тяжелые времена, ничего не поделаешь. Пат попытался еще раз добиться снижения цены, но наткнулся на каменную стену. Хозяин уперся. Он и дедушка испытующе посмотрели друг на друга; наконец Пат плюнул на ладонь и протянул руку. Они обменялись рукопожатием, и каждый мысленно поздравил себя с выгодной сделкой.

– Мы ее купили! – завопил Майкл.

Муллан погладил его по голове.

– Два белых чулка, Майк, не забывай. Как же было не купить ее? А теперь лезь в повозку.

Домой они ехали даже еще медленнее. Феликс двигался шагом, чтобы сберечь ноги кобылки, привязанной к задку. Воздух слабо зазолотился, возвещая приближение вечера. Перед ними из живых изгородей выпархивали вспугнутые дрозды. Дороги были пустынны. Пат и Муллан обсуждали пастбища, зимние корма, сено – хороший добротный лошадиный разговор, сочный и вкусный, как яблоки. Майкл оглянулся на морду кобылки, украшенную белой звездой. Лошадь широко раскрытыми глазами уставилась налево, на лес.

Они почти добрались до дома, и деревья заслоняли изгибы речки. В предвечерней тишине они слышали, как она шумит на камнях. Лес тут, примерно в полумиле выше моста, был очень густым, вдаваясь клином в луга и ячменные поля.

Там в древесной тени что-то двигалось. Стелясь над землей, мелькали силуэты, серые, как дым.

Демон глухо заворчал.

Майкл всмотрелся пристальнее. Силуэты, словно бы собачьи, скользили вдоль луга. Подбираются к овцам?

Громко затрещали ветки, и из леса выпрыгнул могучий олень. На его рогах повисли гирлянды листьев, а раздутые ноздри были внутри красны, как кровь. Он хрипло дышал, спотыкался, его шерсть потемнела от пота, в ней запутались колючки. Те, другие, дружно завыли и бросились в погоню. Это были волки.

Один вцепился в заднюю ногу и получил удар копытом, отбросивший его в сторону. Олень остановился и наклонил рога. Они подбросили волка, и Майкл увидел, что из его брюха выпало что-то вроде темных лент. Его товарищ прыгнул и вонзил зубы в ляжку оленя, который издал рев и завертелся, пытаясь достать врага задней ногой, а с трясущихся рогов посыпались дубовые листья…

И все исчезло. Дорога повернула, и деревья заслонили поединок. Демон и гнедая кобылка успокоились. Пат и Муллан все еще толковали о лошадях. Майкл откинулся, глаза у него сияли. Волки! В лесу водятся волки!

Однажды, когда они пробирались через широкую выжженную прогалину, они попали в засаду – волки выскользнули из-за валунов, из-за поваленных стволов. Земля была очень неровной, тяжелой для лошадей, и они не проехали и двухсот ярдов, как серый с визгом упал, и Майкл увидел, что Котт слетела с него, как тряпичная кукла. Он натянул поводья и остановил гнедую на скаку. Свободной рукой он выхватил меч из притороченных к седлу ножен. У него за спиной слышалось рычание и лязг зубов, и искалеченной рукой он лишь с невероятным трудом заставил лошадь повернуться.

Серый был уже мертв. Волки кишели над ним, как вши, упираясь передними ногами в труп и выдирая трепещущие куски мяса боковым рывком головы. Котт стояла на четвереньках, оглушенная падением. Волки пока не обращали на нее внимания.

Майкл что есть мочи ударил кобылу каблуками, но запах волков и крови внушал ей смертельный ужас: прижав уши, она пятилась. Он ударил ее мечом плашмя сначала по голове, потом по боку. Котт оглядывалась, начиная понимать, что происходит. Секунда-другая – и волки ее заметят. Беззвучно зарычав, Майкл скользнул лезвием по гнедому крупу, и кобыла рванулась вперед в тот миг, когда первые волки подняли окровавленные морды, почуяв женщину, притаившуюся рядом. Кобыла раскидала их, а Майкл, взмахнув мечом, почувствовал, как лезвие рассекло мех и мышцы, а потом ударил волка, который пытался вцепиться лошади в брюхо, и раскроил ему череп. Котт вскочила на круп позади него, ее тонкие руки сомкнулись на его талии. Он вонзил конец меча в желтоглазую морду и зашатался в седле – что-то тяжелое ударилось о его левую руку и повисло на ней. Кобыла описывала панические круги, а Майкл чувствовал, как волчьи клыки все глубже погружаются в его руку у локтя, злобные глаза жгли его над окровавленной шерстью. Вес волка начинал стягивать его с седла, и он вскрикнул от боли и страха. Руки Котт еще удерживали его, но правая нога выскользнула из стремени и скользнула к шее лошади. Хребет кобылы изогнулся – она лягалась, а он невыносимо медленно, как ему казалось, приподнял меч для удара с близкого расстояния, сознательно выбрав горящий бешенством глаз, и вонзил в него острие. Оно заскрежетало по кости, застряло, но тут же высвободилось, когда челюсти разомкнулись, и волк беззвучно упал. Майкл ударил кобылу каблуками, и она помчалась галопом. Его левая рука онемела, он увидел капающую кровь. Как это доброе вино, подумал он смутно. И Котт спасла меч, когда он выскользнул из его пальцев, Котт выхватила поводья из его парализованной руки, Котт удерживала его в седле, пока они неслись бешеным карьером, а по сторонам бежали и рычали волки.

Бабушка мыла Майкла в ванной и вдруг остановилась, чтобы вытереть мыльную пену с носа и пронзить внука взглядом. Он тревожно заерзал, вспомнив, как тело подвело его тогда в реке с Розой. Больше такого не случалось, но вдруг остался какой-то след?

– Тебе ведь уже восемь, Майкл, верно?

– Скоро будет. В декабре.

Она покачала головой. Щеки у нее раскраснелись, ко лбу прилипли мокрые пряди. Майкл заметил, что белки ее глаз пронизаны крохотными красными прожилками, а серые радужки помутнели.

– Ты уже слишком большой, чтобы тебя кто-то мыл.

Майкл пожал плечами. Обычно мыла его Роза, и под конец они были одинаково мокрыми, дружно хохотали, а пол ванной был весь в мозаике пенных пузырей, и воздух становился непрозрачным из-за пара. Это было одним из самых больших удовольствий его недели. Но Роза сидела у себя в комнате и, наверное, снова плакала. Он боялся зайти к ней, но не мог не сделать этого. Он знал, что постучит к ней в дверь, когда пойдет наверх ложиться спать. К тому же день был пасмурный, черные тучи громоздились, как небесные наковальни, а дедушка понюхал воздух и предсказал грозу еще до утра. И она была уже в доме, выжидая минуту, чтобы разразиться. Воздух был жарким, и закат не принес прохлады. Западные горы затянула густая дымка, а тучи все громоздились и громоздились. Дядя Шон тревожился за ячмень. Гроза прибьет не меньше половины, а ведь столько еще не сжато, сказал он.

– Майкл, ты ведь любишь свою тетю Розу, правда?

Он кивнул, глаза у него стали большими, точно у оленя. Это было что-то новое, и он сразу виновато насторожился, обхватив колени в мыльной воде. Бабушка рассеянно потерла ему спину губкой.

– Ну, может, ей придется на время уехать, Майкл, и я не хочу, чтобы ты тревожился.

– А почему? Куда она поедет?

– Неважно. Не думай об этом. Она поживет некоторое время не дома, а потом вернется.

– Когда? Насколько она уедет? – он услышал, как задрожал его голос. Слезы обожгли горло.

Бабушка замялась.

– Ну, может быть, на год, Майкл, но он промелькнет, ты даже не заметишь.

Год. Год же необъятное время. Остальное лето. Школа и Рождество. Ее и на Рождество не будет дома? И Пасха. А потом снова лето. Огромное время. Сотни дней. Он прижал лоб к коленкам, и бабушка поцеловала его в макушку.

– Ну-ка, Майкл, вылезай из ванны и вытирайся. Сам. Ты уже большой мальчик, – она поднялась с поскрипывающих колен и вышла за дверь. По дрожи в ее голосе Майкл догадался, что и она сдерживает слезы.

Гроза разразилась глубокой ночью, и Майкл из окна смотрел, как дедушка и дядя Шон бредут через двор с раскачивающимся фонарем проверить лошадей, которых днем привели с пастбища. А в конюшне так хорошо сидеть в дождь, зарывшись в солому, освещенную фонарем, согретую теплом спящих животных, а за дверью ревет и плещет синяя ночь. Майкл протер стекло. Дождь еще только накрапывал, и воздух был спертым и душным. Затем небо расколол зигзаг раздвоенной молнии и осветил его полное ужаса лицо. Он отпрянул от окна, неосознанно отсчитывая секунды. На шесте над крышей дома грянул гром и раскатился по ней. Ему показалось, что стекло затряслось. К горлу подкатил комок.

Новая вспышка, синеватый свет озарил смятое одеяло и вновь залп небесной артиллерии. Он зайцем спрыгнул с кровати, громко стукнул ногами о деревянный пол, выскочил за дверь и кинулся по коридору. Дверь Розы. Закрыта. Когда он вечером постучался, она не откликнулась. Он открыл дверь в момент новой вспышки и увидел, что Роза стоит, прижавшись к окну. Свет молнии пронизал ее ночную рубашку, и на мгновение она была будто нагой – силуэт, окруженный газовой дымкой. Тут пала непроницаемая тьма, и он оглушенно рухнул на ее постель.

– Майкл! Я так и думала, что ты явишься! – к его огромному облегчению ее голос был обычным, даже веселым. Она любила грозы.

Они вместе забрались под одеяло в мерцании молний и раскатах грома. Он прильнул к ней, а она пригладила его волосы.

– Ты уезжаешь, – пробормотал он наконец, прижимаясь лбом к ее груди.

– Так надо, Майкл. Так лучше, – ее ладонь скользнула на живот, погладила его. Его внезапно охватила паника, будто все должно было непоправимо измениться, и странное настроение Розы было частью этого изменения или даже его началом. Он хотел, чтобы она стала прежней, обычной, ничего не боящейся, готовой все обратить в шутку.

Почему творится это непонятное и жуткое? Может, тут замешана она, и все эти разговоры в семье… Может, ей следует узнать?.

– В лесу волки, Роза, – выпалил он. – А у реки люди с лисьими мордами. Там что-то прячется. Помнишь лицо, когда мы плавали.

Но она была где-то далеко-далеко.

– Он смотрел на меня, – шепнула она, взяла его руку и положила себе на пупок. – Ты знаешь, что тут?

Он растерялся от перемены темы.

– Кишки и всякое такое?

Она хихикнула.

– Там малюсенькая девочка. Сейчас она спит, а когда проснется, выберется наружу, и тебе будет с кем играть.

– Роза! – он приподнялся на локте.

– Это правда, Майкл. Потому я и уезжаю, – ее голос стал хриплым, но он даже не заметил.

– А как она туда попала? – недоверчиво спросил он, но ее ответ заглушил гром.

– А выйдет она… вот отсюда, – она снова прикоснулась к себе, но ниже. Его рука последовала за ее рукой под ночную рубашку, скользнула по курчавым волосам, нашла ложбинку, и его ищущий палец коснулся влажного бугорка. Роза напряглась, ее пальцы сомкнулись на его руке и мягко ее отвели. А он снова почувствовал давление, какой-то нажим ниже живота. Роза потрогала это, потом взяла в руку через ткань его ночной рубашки и чуть сжала. Ему показалось, что у него остановится сердце. Гром грохотал, но он не слышал. Жгучая, блаженная пугающая секунда, и она отняла руку и поцеловала его в нос. Молния придала губительность ее улыбке.

– Я падшая женщина, – шепнула она ему на ухо. – Я повинна в смертном грехе, Майкл.

Слова были взрослыми, страшными. Дьявол подслушивает, подумал он. Смертный грех. Значит, Роза попадет в ад. И больше никогда не вернется к нему.

– Я буду молиться. Роза, – всхлипнул он. – Буду молиться за тебя.

Она громко засмеялась, а гром прогрохотал по крыше, как неистовый всадник.

– Помолишься! Это поп отсылает меня, Майкл. Это он заставляет меня уехать из дома. Помолишься! – она села на кровати, заряженная электричеством не меньше, чем мчащиеся тучи в бушующем ветром небе за окном. – Не молись за меня. Прибереги свои молитвы для ребенка. Для девочки. Я знаю, будет девочка. А они заберут ее, как топят слабого щенка в помете. Она будет приблудной, Майкл. У нее нет отца.

Раздвоенный хвост молнии отразился в ее глазах, словно узкие светящиеся кошачьи зрачки. Она была напряжена, как согнутая ветка, ее лицо казалось голубым. Когда молния погасла, Майкл все еще видел перед собой ее светящиеся глаза, их отпечаток.

– Не забывай меня, Майкл. И не верь всему, что будут говорить. Меня увезут, но если я не вернусь, то найди меня, верни домой. Или мою дочку, – добавила она шепотом. И еще прошептала: – Мою душу.

– Сделаешь это? Отыщешь меня, что бы они ни говорили? Обещаешь?

Он обещал, полный испуга, недоумевая.

Она горько улыбнулась.

– В мире есть кое-что похуже грешников, Майкл, малыш. Гораздо хуже.

Потом они обнялись и лежали на узкой кровати как любовники, пока сон не заглушил грома.

Ферма спала, клочья туч уносились на запад, точно арьергард разбитой армии. На кухне старый Демон дергал носом во сне, чуя древние запахи, видя то, что только ощущал и никогда не видел, – древнее, навеки запечатленное в глубине его собачьего мозга. Снег и лед. И огромных заиндевевших зверей, бредущих по сугробам. Плеск капель в пещерах. Скрежет зубов на теплой мозговой кости. Он заскулил, царапая когтями каменный пол, но он был старым псом и не проснулся.

Рейчел тоже спала, разметав темные кудри по подушке. Суровое лицо смягчилось. Ей снился сон.

Снился ее красавец, ее темноглазый поклонник с алыми губами и кожей матовой, как цветок боярышника. Смуглый мужчина, такой элегантный в безупречно сидящем костюме, широкоплечий с узкими бедрами.

Она спала, а ее ноги обхватили подушку, сжали…

Но он покинул ее. В ту минуту, когда она… когда она хотела этого, согласилась, томилась по нему в траве, отбросив молитвенник, раскинув волосы среди лютиков. Легкое цветастое платье вздернуто до бедер, и, посмей она, то коснулась бы себя там, где жаждала его прикосновения, изнывала по нему. А он улыбнулся и погрозил пальцем. Покинул ее, не сказав ни слова, оставил лежать на лугу с раздвинутыми ногами, с задранным платьем.

Беззвучно, не зная об этом, Рейчел плакала в своей одинокой постели.

Старику Муллану тоже снился сон.

– Папистская фамилия, – сказал сержант-вербовщик с глазами узкими, как дверные скважины.

– Я не папист.

– Значит, скажешь на… папу?

– Д-Да.

– Ну так скажи.

И он сказал.

Он растирал фландрскую глину грязными пальцами, такую же твердую и белесую под палящим солнцем, как застарелый шоколад. Пот впитывался в подкладку его каски, сползал по лицу, и на него налипала пыль. Мундир был жарким, заскорузлым от пота и натирал кожу, ремни впивались в его молодые плечи. Сухая земля липла к вороненому смазанному стволу винтовки, сыпалась на деревянный приклад, словно требуя его себе. Вдали ухали пушки.

Агнес Фей, бабушка Майкла, лежала неподвижно и прямо, как срубленная сосна, в супружеской постели, и ее тихое дыхание сплеталось с похрапываниями Пата. Ей снились сапоги. Сапоги, ударом выломавшие дверь ее дома, и мужчины в двуцветной форме, вломившиеся внутрь, – полицейские куртки с солдатским хаки под ними. Ее мать в смертном ужасе, ее побелевшие братья, метнувшиеся к револьверам, поблескивающим на стуле. А она спокойненько плюхнулась на них, уселась на твердом металле и не сдвинулась с места, пока каратели обыскивали дом, а ее отец стоял, положив руки на голову. Она была совсем девчонкой и чуть не обмочилась от страха, но продолжала сидеть, выпрямившись, а ее юбки прятали государственную измену, и она спасла братьев от пули на заднем дворе.

Шону снились сверкающие трактора, проводящие прямые точно по линейке борозды и изрыгающие клубы дыма в синее небо. Позади них только что опустившиеся на поле чайки расталкивали дружные всходы ржи, и жнец срезал колосья серпом, лезвие которого было, как рогатый месяц, подставленный солнцу.

Пату снились лошади, и он улыбался во сне. Майклу ничего не снилось, потому что его обнимала Роза.

А его младшая тетка не спала, ощупывая вздутие, которое появится еще не скоро. Костяшками пальцев скользнула по узким мальчишеским бедрам, думая, сможет ли новая жизнь вырваться из них, не убив ее.

Она вспоминала. Он закупорил ее, месячный механизм ее истечений остановился, и она была проклята. Смуглый мужчина, безликий мужчина… он наполнил ее жаром, вдавил в прохладный перегной, а река бурлила, как ее бешеная кровь, и встала ночь, темная и густая, как деревья вокруг. А теперь вот тут бьется еще одно сердце.

Бедный Томас Маккэнделс! Неуклюжий, сопящий, она свалила это на него, позволила ему получить то, чего он желал так до: Т), и назвала его отцом. Бедный безвинный Томас, шарящий, побагровевший, боящийся взглянуть, но жадный, как ребенок Протестантский отец зачатого в блуде ребенка… так во всяком случае думают они. А настоящим отцом был всадник в плаще с капюшоном, проезжавший мимо. А когда наутро его конь выезжал из низины, откос под его копытами обрушился в воду. Ей не хотелось увидеть его снова, но, может быть, доведется, если младенец на пути к свету разорвет ее.

– Души дешевы, – сказал он, уезжая, и ей почудилось, что он засмеялся.

В ободранном дождем дворе тускло поблескивал булыжник, из водосточных труб в бочки хлестала темная жидкость. По булыжникам призрачно крались волки, наполняя сны Демона страхом и родственной тягой, чуя запах скотины. Лошади в конюшне прижимали уши, на лугах овцы настороженно сбивались в тесные кучи, но их никто не потревожил. На ферме в сухих уголках светились глаза наблюдающих кошек. Стая кружила в беззвездном мраке, безмолвно выискивая добычу. Один волк царапнул заднюю дверь. А потом они заструились к лесу, как призраки на бестелесных ногах, бегущие в страхе перед зарей.