Текст книги "Замерзшие поля"

Автор книги: Пол Боулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Он глянул на улицу – вверх, вниз: никого. Лавка тоже вроде пустая. Такое время дня – самая жара. Ее лицо безумно его напугало.

– Завтра! – крикнул он, пытаясь увернуться и проскочить мимо нее. Но она вцепилась ему в загривок.

– Сегодня, – приказала она; ее длинные ногти впились ему в кожу.

– Si, senõra. – Он не смел поднять глаз.

– На мосту, – прохрипела она. – Вечером.

– Si, senõra.

Она отпустила его, и он пошел дальше, всхлипывая от злости и стыда, что так перетрусил.

В залесеньор Онг и тетка что-то бурно обсуждали. Мальчик не вошел, забрался в гамак в патио и прислушался. Упоминалось имя дона Анастасио. Сердце Ничо ёкнуло: что-то случилось!

– Теперь я почти уверен, – с расстановкой произнес сеньор Онг. – Он не приходил уже две недели, и Заенц говорит, что он совершенно счастлив. Это значит только одно: Ха поставляет ему напрямую.

– Ясное дело! – заметила тетка язвительно. – Не надо было ждать две недели, чтобы сообразить. Три тысячи песо все равно что в реке утопили! Разорение! Qué idiota, tú!

Сеньор Онг не обращал на нее внимания.

– Да, и еще эта Фернандес, – размышлял он. – Еще несколько дней назад должна была появиться. Денег у нее нет, я знаю, но ведь до сих пор как-то наскребала.

– Старая ведьма! – откликнулась тетка презрительно. – С ее-то рожей, пусть скажет спасибо, если сумеет двадцатку раздобыть, а уж полсотни!..

– Достанет, – убежденно сказал сеньор Онг. – Тут другой вопрос: не вышел ли на нее Ха и не продает ли дешевле?

– Это ты меня спрашиваешь? – раздраженно отозвалась тетка. – Езжай в Тлалтепек и сам спроси старика!

– Когда я туда поеду, – произнес сеньор Онг тихо, но непреклонно, – ни о чем я его спрашивать не буду.

Тут кто-то постучал с улицы; тетка мигом убралась из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, и через патио прошла на кухню. До Ничо долетал только невнятные приглушенные голоса из залы.Потом входная дверь хлопнула. Посетитель ушел.

Перед обедом Ничо сбегал в сад и забросил две серебряные монетки дона Анастасио в банку с песком. Он предвкушал, как покажет их Лус; видя ее доверчивость, он чувствовал себя умнее и старше. Ничо решил ничего не говорить ей о порошке. За обедом он, не переставая, думал о высокой женщине, с которой должен был встретиться на мосту. После еды сеньор Онг повел себя необычно: взял шляпу и сказал:

– Схожу к Заенцу, потолкую с ним.

Он ушел. Ничо проследил, как он идет по главной улице; вернувшись в дом, обнаружил, что тетка закрылась в спальне на сиесту. Не откладывая, направился прямиком к нише в залеи вытащил большой желтый конверт. Он знал, что затеял опасное дело, но отступать не собирался. Два пухлых конвертика вскоре оказались у него в кармане. Один он оставил в своем дереве, с другим вышел из дому и встал на мосту, дожидаясь, когда появится женщина. Та вскоре углядела его из своей лавки и вышла к нему, от ее осунувшегося лица, казалось, стало смеркаться. Ничо протянул белый конвертик, словно пытаясь удержать ее на расстоянии. Грозно сведя брови, женщина потянулась к конверту рукой, выхватила из его пальцев, словно разъяренная птица, и затолкала себе под корсаж. Другой рукой вложила в его протянутую ладонь два песо и зашагала прочь, не сказав ни слова. Он решил остаться на мосту и дождаться Лус.

Когда она появилась, Ничо вдруг понял, что не хочет вести ее ни к дереву, ни даже на реку. Вместо этого, схватив девочку за руку, он сказал:

– Я кое-что придумал.

Это была неправда: он еще ничего не придумал, но чувствовал, что нужно сделать что-то новое и важное.

– А что?

– Давай куда-нибудь съездим!

– А куда?

Взявшись за руки, они пошли по улице.

– Можем поехать на автобусе, – сказал он.

– Но куда же?

– No importa adonde. [22]22
  Да все равно куда! (исп.).


[Закрыть]

Лус сомневалась, что идея здравая; она представляла, с какой мрачной миной встретит ее старшая сестра. Тем не менее, Ничо понимал, что она поедет. Когда они дошли до места, где начинались дома и лавки, он отпустил ее руку, опасаясь наткнуться на приятелей. Они еще никогда не гуляли по улице вместе. Солнце жарило вовсю, но из-за гор медленно выползало гигантское белое облако. Повернувшись, Ничо взглянул на светлые сияющие волосы Лус. Ее глаза болезненно сощурились, превратившись в две щелочки. Во всем мире не найти таких красивых волос. Поглядывая на облако, он шепнул:

– Солнце скоро скроется.

На центральной площади стоял полупустой автобус. Время от времени водитель, прислонившийся к его красному жестяному боку, выкрикивал: «Тлалтепек! Тлалтепек!» Стоило им войти и усесться сзади у окошек, как Лус, испугавшись, запросилась наружу. Но он схватил ее за руку и затараторил, сочиняя на ходу:

– Ove, [23]23
  Слушай! (исп.).


[Закрыть]я хотел поехать в Тлалтепек, потому что у нас там важное дело! Мы с тобой должны спасти одного человека.

Она, затаив дыхание, слушала его рассказ: злодей сеньор Онг задумал убить старого сеньора Ха – тот нарушил обещание не уезжать из Тлалтепека. По мере того, как Ничо рассказывал, припоминая грозный голос сеньора Онга, он и сам начал верить в свою историю. «Когда я туда поеду, ни о чем я его спрашивать не буду». Старику даже не дадут объясниться, сказать что-то в свою защиту. Когда автобус выезжал с площади, он не меньше Лус был убежден, что они едут в Тлалтепек совершить геройский поступок.

Тлалтепек лежал в долине, со всех сторон окруженной горами. Огромное белое облако со сверкающими волнистыми краями вползало на небо все выше; автобус въехал в его густую тень, точно в пещеру. Внезапно все вокруг стало зеленым. В открытые окна залетали обрывки птичьих песен, таких звонких, что даже грохот старой колымаги не мог их заглушить.

– Ay, el pobrecito! [24]24
  Ох, бедненький (исп.).


[Закрыть]– то и дело вздыхала Лус.

Автобус въехал в Тлалтепек, остановился на площади. Пассажиры быстро разошлись. Городок был очень тихий. Посреди улиц росла ярко-зеленая трава. Несколько индейцев безмолвно сидели на площади, прислонившись к стенам. Ничо и Лус пошли по главной улице, оробев от сковавшей городок тишины. Облако затянуло уже все небо; и теперь, словно занавес, стало медленно опускаться на другом конце долины. Маленький церковный колокол на площади печально пробил за их спиной. Они зашли в неказистую лавку под вывеской «Фармасия Модерна». Сидевший внутри человек сказал, что знает сеньора Ха: единственный китаец у них в деревне.

– Он живет напротив монастыря, в последнем доме.

В Тлалтепеке до всего было рукой подать. Колокол на площади все звонил. Перед развалинами монастыря вырисовывался зеленый прямоугольник газона: с обеих его сторон поставили баскетбольные стойки, но теперь они были сломаны. Перед последним домом росло большое дерево, покрытое лиловыми цветами. Они без устали осыпались в неподвижном воздухе на влажную землю, точно безмолвные слезы.

Ничо постучал в дверь. Вышла девочка-служанка, окинула детей равнодушным взглядом, скрылась. Вскоре появился сеньор Ха. Он оказался не таким старым, как они ожидали; худое, костистое лицо было непроницаемым, хотя глаза пристально изучили обоих. Ничо надеялся, что их позовут в дом: хотел поглядеть, висит ли внутри такой же календарь, как у них в зале, но приглашения не последовало. Лус уселась на каменную ступеньку у них в ногах и подобрала несколько лепестков, упавших с дерева, пока Ничо объяснял сеньору Ха, кто он и зачем пришел. Сеньор Ха стоял неподвижно. Даже когда Ничо сказал: «И он собирается убить вас», колючий взгляд не изменился. Вообще ни один мускул не дрогнул на его лице – он смотрел на Ничо так, словно не слышал ни слова. Ничо даже подумал: может, он понимает только по-китайски, – но тут сеньор Ха очень внятно произнес: «Что за вранье!» и захлопнул дверь.

Они вернулись на площадь, не проронив ни слова, и сели на железную скамейку ждать автобуса. Теплый, невесомый дождик падал так мягко, что его было совсем не слышно даже в тишине безлюдной площади. Ничо встал и вышел на главную улицу поглядеть, можно ли тут купить конфет. Когда он выходил из лавки, дорогу быстро перешел человечек с портфелем. Это был сеньор Ха.

Пока они ели конфеты, с главной улицы свернул побитый седан и прогромыхал через площадь; подавшись на заднем сиденье и что-то объясняя шоферу, сидел сеньор Ха. Ничо и Лус замерли. Машина свернула на горную дорогу к их городку и скрылась в сумерках.

– Он все расскажет сеньору Онгу! – вскрикнул Ничо. И застыл с открытым ртом, уставившись в землю.

Лус сжала его руку.

– А тебе-то что! – заявила она. – Это ведь всего лишь китайцы! Ты их не боишься.

Он безучастно посмотрел на нее. Потом с презрительной усмешкой подтвердил:

– Не боюсь!

Они почти не разговаривали, пока автобус вез их под дождем обратно. До городка они добрались уже затемно. Промокшие, голодные, все так же молча они спустились к мосту. Проходя над рекой, Ничо повернулся к ней и сказал:

– Пойдем к нам ужинать.

– Моя сестра…

Но он поволок ее за собой. Отворив дверь и увидев тетку с сеньором Онгом, он понял, что сеньор Ха сюда еще не добрался.

– Ты чего так поздно? – спросила тетка. – Весь промок. – И тут увидела Лус. – Закрой-ка дверь, niña. [25]25
  Детка (исп.).


[Закрыть] – Она сразу подобрела.

Пока они ели под навесом в патио, сеньор Онг вернулся к прерванному разговору:

– …Таращилась на меня и хоть бы слово сказала!

– Кто? – переспросила тетка, улыбаясь Лус.

– Да эта Фернандес! Сегодня днем. – Голос сеньора Онга взлетел от раздражения. – Мне доказательств больше не надо. Она берет где-то еще.

Тетка фыркнула.

– А, ты все еще ищешь доказательства. Niña, возьми еще мяса. – Она положила добавку на тарелку Лус.

– Да, сомнений больше нет, – согласился сеньор Онг.

– Какие чудесные волосы! Ay, Dias! [26]26
  Ах ты господи! (исп.).


[Закрыть]– Она погладила девочку по макушке. Ничо сконфузился: он-то знал, что позвал Лус ужинать только потому, что боялся один возвращаться домой, и понимал, что тетка гладит ее по волосам, рассчитывая, что это принесет удачу. Он горестно вздохнул и взглянул на Лус: та с удовольствием ела.

Внезапно с улицы громко постучали. Сеньор Онг встал и вышел в залу.Стало тихо. Потом мужской голос спросил:

– Usted se llama Narciso Ong? [27]27
  Вы Нарсисо Онг? (исп.).


[Закрыть]

И тут поднялся страшный шум: затопали, зашаркали подошвы, по плиткам пола стали двигать мебель. Тетка Ничо сорвалась с места, убежала на кухню и принялась молиться, очень громко. Из залыдоносилось хрюканье и сопенье, потом, когда возня поутихла, мужчина сказал:

– Bueno. [28]28
  Порядок (исп.).


[Закрыть]Нашел. Сто грамм, не меньше, прямо у него в кармане. Как раз то, что нужно, приятель. Vámonos. [29]29
  Пошли (исп.).


[Закрыть]

Ничо соскользнул со стула и встал в дверях. Двое мужчин в промокших коричневых пончо подталкивали сеньора Онга к выходу. Но он, похоже, совсем не горел желанием идти с ними. Извернулся, посмотрел назад, увидел Ничо и открыл рот, чтобы сказать ему что-то. Один из незнакомцев двинул его кулаком в скулу.

– Не при мальчике, – сказал сеньор Онг, двигая челюстью взад-вперед и проверяя, не повреждена ли. – Не при мальчике. – повторил он сипло.

Второй незнакомец с грохотом захлопнул дверь. Залаопустела. Все стихло, только из кухни доносились причитания тетки, громко взывавшей к богу. Ничо обернулся к затаившей дыхание Лус.

– Пойдешь домой? – спросил он.

– Да. – Девочка встала. Тетка вышла из кухни, заламывая руки. Подойдя к Лус, она быстро приложила ладонь к белым волосам, бормоча молитву.

– Adiós, niña. Приходи завтра, – сказала она.

Дождик все моросил. Какие-то букашки подавали голос из мокрой листвы, пока дети шли к дому, где жила Лус. Стоило постучать в дверь, и та распахнулась. На пороге стояла высокая тощая девица. Не произнося ни слова, одной рукой она сгребла Лус и сурово втолкнула ее в дом, а другой захлопнула дверь.

Когда Ничо вернулся домой и вошел в залу,он было решил, что сеньор Онг вернулся, но тут же почувствовал себя, словно в дурном сне. Перед ним сидел и разговаривал с теткой сеньор Ха. Та, казалось, сейчас расплачется.

– Иди спать, – приказала она.

Сеньор Ха подался вперед на стуле, когда Ничо проходил мимо, и схватил его за руку – очень крепко схватил.

– Ай! – невольно пискнул Ничо.

– Подожди-ка. – Сеньор Ха не сводил глаз с тетки и ни на миг не ослаблял хватку. – Может, он знает! – И, не поворачивая головы к Ничо, пояснил: – Сеньора Онга полиция забрала в тюрьму. Он сюда не вернется. Он кое-что припрятал в доме. Где?

Казалось, крепкие пальцы прорвут Ничо кожу. Тетка взглянула на него с надеждой. И он вдруг почувствовал себя очень важным.

– Там. – Он показал на календарь.

Сеньор встал и содрал со стены прелестную девушку. Мгновенно желтый конверт оказался у него в руках. Заглянув внутрь, он спросил:

– А еще есть?

– Нету. – сказал Ничо и подумал о конверте, спокойно лежащем в его дереве, там, в дождливой ночи.

Сеньор Ха стал выкручивать ему руку, но он думал о своей тайне, и эта мысль подкрепляла его; боль и ненависть придавали ему силу.Он застыл и терпел стойко. Выждав немного, сеньор Ха отпустил его и подтолкнул так, что он пролетел полкомнаты.

– Марш в постель, – сказал он.

Когда Ничо вышел и закрыл дверь, сеньор Ха повернулся к тетке.

– Завтра вернусь с вещами, – объявил он. – Нечего мальчишке шататься по дому без дела – ничего путного из этого не выйдет. Теперь пускай сам разносит товар, а в дом никто ходить не будет.

– А если его схватит полиция… – возразила она.

– С ними проблем не будет. Все улажено. К счастью, у меня при себе оказалось почти три тысячи песо. – Он подхватил портфель и пошел к двери. Она посмотрела ему вслед с нескрываемым восхищением и глубоко вздохнула.

– Может, у нас и переночуете? – робко предложила она, и в ее словах проскользнуло странное кокетство.

– Нет. Машина ждет. Завтра. – Он открыл дверь. Поднявшись, она подошла к нему, взяла за руку и с чувством сжала ее в ладонях. – Завтра, – повторил он.

Лишь когда машина уехала и звук ее растаял, тетка заперла дверь, потушила свет и вышла в патио – там она забралась в гамак и улеглась, тихо покачиваясь.

«Вот умный человек, – сказала она себе. – Какая удача! – На секунду она перестала качаться. – Удача! Ну конечно! Дионисио должен снова привести ее к нам, да поскорее».

Поселок по-прежнему процветал, индейцы все так же спускались с гор с деньгами, джунгли вдоль дороги на Мапастенанго вырубали, дорога расширялась и улучшалась. Ничо купил пачку конвертиков. Вдалеке от дома, у реки, он присмотрел еще одно дуплистое дерево. Там он и стал хранить свое богатство, понемногу прибывавшее; за первый же месяц он скопил на стороне достаточно денег, чтобы купить Лус помаду и темные очки с оправой, усыпанной красными и зелеными камушками.

(1950)

Четвертый день из Санта-Круса
перевод Э. Штайнблата

Рамон нанялся в Кадисе. Первым портом был Санта-Крус-де-Тенерифе, в полутора днях ходу. Они встали на рейд вечером, когда уже стемнело. Прожектора вокруг гавани освещали безжизненные отроги гор, на фоне черного неба казавшиеся травянисто-зелеными. Рамон стоял у поручней, смотрел.

– Видать, дождливо здесь, – сказал он стоявшему рядом моряку. Тот хмыкнул, разглядывая не зеленые склоны, неестественно яркие в электрическом сиянии, а огни городка впереди. – Очень уж зелено, – не столь уверенно пояснил Рамон; на это матрос даже не хмыкнул.

Едва бросили якорь, на борт повалили торговцы-индусы с кружевами и вышивками для пассажиров, которые не собирались на берег. Торговцы разбрелись по палубе первого класса, не утруждаясь спускаться в третий, где Рамон мыл посуду на пассажирской cotind. [30]30
  Камбуз (исп.).


[Закрыть]Работа его пока не утомляла – в Кадисе ему случалось заниматься вещами куда более муторными и скучными. Еды было вдоволь, хоть и не очень вкусной, но все лучше, чем у пассажиров третьего класса. Рамону никогда не хотелось жить в уединении, так что необходимость спать в одном кубрике с десятком, а то и больше моряков его не смущала. И все же после выхода из Кадиса душа у него была не на месте. Не считая распоряжений, что давали ему на кухне, моряки вообще его не замечали. На его шконку сваливали грязную одежду, а вечером, когда он уже хотел спать, ложились на нее покурить. С ним не разговаривали, и до сих пор никто ни единым намеком, даже обидным, не дал понять, что подозревает о его присутствии. Для них его словно не было. Даже самого кроткого человека такое положение выведет из себя. За шестнадцать лет жизни Рамон ни разу не попадал в подобную ситуацию: бывало, с ним дурно обращались, но нигде не игнорировали вовсе.

Почти вся команда собралась на баке, моряки курили и показывали друг другу бары на берегу. Отчасти из упрямства, порожденного обидой, отчасти оттого, что хотелось побыть одному, Рамон перешел на корму и, навалившись на поручни, стал смотреть вниз, в черноту. Он слышал, как надрывается клаксон автомобиля, проезжающего по набережной. Горы позади отражали звук и усиливали его, запуская над водой. С друтой стороны слышался глухой рокот моря, бьющего о мол. Рамона мучила тоска по дому, и, пока он стоял, к ней добавился гнев. Невозможно, чтобы так продолжалось и дальше. Полтора дня – это уже слишком долго; пора немедленно что-то менять, и в его непослушном юном сознании замелькали смутные сцены потасовки – огромной драки со всей командой, из которой он чудесным образом вышел единственным победителем.

Приятно вечером прогуляться по набережной незнакомого порта, когда осенний ветерок мягко подталкивает тебя в спину. Рамон не спешил – он останавливался у каждого кафе, слушал гитары и выкрики, при этом не позволяя себе замедлять шаг, когда женщины окликали его из темных дверных проемов. Поскольку нужно было прибрать на камбузе после того, как во внеурочный час накормили шестьдесят рабочих, взятых на борт здесь, в Санта-Крусе, до Южной Америки, он сошел на берег последним и теперь пытался разыскать друтих матросов со своего судна. Несколько человек он обнаружил в «Кафе-дель-Тейде» – они сидели вместе, распивая бутылку рома. Они заметили, что он вошел, но не подали вида. Свободного стула у них не было. Он направился к ним, у стола чуть замедлил шаг, но потом двинулся дальше, вглубь кафе. Человек за стойкой окликнул его:

– Ищешь кого?

Рамон обернулся и вдруг уселся за маленький столик. Подошел официант и обслужил его, но Рамон едва разобрал, что пьет. Он не сводил глаз со стола, где сидели шестеро с его судна. Как зачарованный, провожал взглядом каждое движение: наполняются стопки, их опрокидывают в рот, тыльная сторона руки вытирает губы. И вслушивался в их разговор, который перемежался громким хохотом. Раздражение набухало в нем – еще немного и он просто взорвется. Отшвырнув стул, Рамон вскочил и театрально выбежал на улицу. Никто его ухода не заметил.

Быстрым шагом он двинулся по городу, не разбирая, куда его несут ноги. Пересек площадь, прошел по широкой Пасео-де-Ронда и углубился в улочки за собором. Чем дальше Рамон уходил от центра, тем больше становилось людей на улицах, и когда он выбрался на окраину, где вместо магазинов были уличные лотки, ему пришлось фланировать вместе с толпой. Он сбавил шаг и почувствовал себя не таким нервным. Постепенно он стал замечать выставленные на продажу товары и людей вокруг. Ему вдруг захотелось купить себе большой платок. Возле некоторых киосков была натянута проволока с подвешенными за уголки квадратами материи, – их яркие краски сияли в резком свете карбидных фонарей. Остановившись выбрать платок, Рамон заметил, что у соседнего киоска девушка с веселым лицом тоже покупает бандану. Дождавшись, когда она выберет, он подскочил к торговцу и, показывая на сверток, который тот перевязывал, спросил:

– У вас есть точно такой же платок?

Девушка не обратила на него внимания и убрала сдачу в сумочку.

– Есть, – сказал торговец, перегнувшись через прилавок, чтобы выбрать нужный платок. Девушка взяла покупку, завернутую в газету, повернулась и зашагала по улице.

– Нет у вас такого! – крикнул Рамон и поспешил за девушкой, чтобы не потерять ее в толпе. Какое-то время он шел за ней в отдалении по оживленной улице, потом девушка свернула в переулок, поднимавшийся в гору. Здесь пахло нечистотами, и было довольно мало света. Рамон прибавил шагу, опасаясь, что девушка войдет в какой-нибудь дом, а он так и не успеет с ней заговорить. В глубине души он надеялся уговорить ее пойти в «Кафе-дель-Тейде». Нагнав ее, он тихо, не поворачивая головы, произнес:

– Сеньорита.

К его удивлению, она остановилась и застыла на мостовой. Хотя она была совсем близко, он почти не различал ее лицо.

– Чего тебе?

– Хотел поговорить.

– Чего вдруг?

Он не знал, что ответить.

– Да вот подумал… – Тут он запнулся.

– Что?

Повисла пауза, а потом, когда она рассмеялась, Рамон вспомнил ее лицо – открытое, веселое, но не детское. Хотя возникший в памяти образ обнадежил его, он спросил:

– Чего смеешься?

– Ты какой-то чокнутый.

Он тронул ее за руку и храбро сказал:

– Увидишь, чокнутый я или нет.

– Ничего я не увижу. Ты моряк. А я живу тут. – Она показала на другую сторону улицы. – Если попадешься на глаза моему отцу, до корабля тебе придется драпать без оглядки. – Она снова рассмеялась. Рамону смех ее показался музыкой – слегка тревожной.

– Я не собираюсь к тебе приставать. Просто хотел поговорить, – сказал он, снова оробев.

– Ладно. Вот и поговорили. Adios.

Она пошла дальше. Рамон поплелся за ней. Она молчала. Минуту спустя он торжествующе заметил:

– Ты же сказала, что живешь там, сзади!

– Соврала, – откликнулась она спокойно. – Я всегда вру.

– A-а. Всегда врешь, – повторил Рамон очень серьезно.

Они дошли до фонаря у подножия высокой лестницы. Улочка переходила в череду каменных ступеней, круто взбиравшихся меж домами. Они медленно поднимались, и воздух стал меняться: теперь он пах вином, стряпней и горящими листьями эвкалипта. Высоко над городом жизнь текла непринужденнее. Люди перегибались через перила балконов, сидели, беседуя, в темных дверных проемах или стояли на улице средь беготни собак и детворы.

Девушка остановилась, прислонившись к стене. Она слегка запыхалась после подъема.

– Устала? – спросил он.

Вместо ответа она проворно метнулась в сторону и скрылась в ближнем проеме. Несколько секунд Рамон колебался, идти за ней или нет. Когда он все-таки прокрался в тускло освещенный проход, она исчезла. Он очутился во дворе. Какие-то оборванцы, гонявшие по двору, застыли и у ставились на него. Где-то наверху по радио бренчала гитара. Рамон поднял голову. В доме было четыре этажа; почти во всех окнах горел свет.

Когда он возвращался к набережной, какая-то женщина выступила из тенистого сквера у собора и схватила его за руку. Он взглянул на нее; она бесстыдно заигрывала, склонив голову под каким-то безумным утлом и повторяя: «Люблю матросиков». Он не возражал, когда она увязалась за ним в «Кафе-дель-Тейде». Но его ждало разочарование: люди с его корабля ушли. Он заказал женщине мансанилью и ушел, когда она стала пить. Он не сказал ей ни слова. На улице Рамон вдруг понял, какая теплая ночь. Он зашел в «Бланко-и-Негро»; внутри играл оркестр. Пара человек с его корабля топталась в потемках на танцплощадке, пытаясь растормошить повисших на них усталых девиц. Он даже не стал там ничего пить и поспешил на судно. Его шконку завалили газетами и свертками, но в кубрике никого не было, и он несколько часов провел в темноте – размышлял и дремал, пока не вернулись остальные. Корабль отходил на рассвете.

На следующий день обогнули остров – не очень близко, берега не разглядеть, но огромный конус горы весь день маячил далеким, но ясным силуэтом. Два дня корабль шел на юго-запад. Море успокоилось, синее в глубине, солнце засияло ярче. Команда перестала собираться на юте – только ранним вечером и ночью, когда моряки, развалясь на палубе, пели сиплыми голосами, а звезды качались взад-вперед над головой.

Жизнь Рамона шла по-прежнему. Отношение команды к нему ничуть не изменилось. Его по-прежнему не замечали. Журналы, купленные в Санта-Крусе, никогда не пускались в кубрике по рукам. В конце дня, когда мужчины сидели за столом в comedor [31]31
  Столовая (исп.).


[Закрыть]третьего класса и травили всякие байки, ни одно движение не намекаю, что Рамона числят среди слушателей. Ну а сам он и подавно не лез к ним с россказнями. Только ждал, что рано или поздно представится случай их поразить.

Утром на четвертый день после Санта-Круса он высунул голову из камбуза и заметил несколько человек из его кубрика – они стояли на корме у лееров. Солнце слепило и жгло, и Рамон сообразил: они собрались неспроста. Один человек показывал на что-то за кормой. Словно невзначай Рамон прошелся по палубе и остановился недалеко от группы, что-то выискивавшей в воде или на горизонте – что-то еще, помимо красных водорослей, постоянно колыхавшихся на гребнях темных волн.

– Смотри, нагоняет!

– Qué fuerza! [32]32
  Вот сила! (исп.).


[Закрыть]

– Выдохлась!

– Claro! [33]33
  Ясное дело (исп.).


[Закрыть]

Рамон смотрел поверх голов и между ними, когда кто-то чуть сдвигался в сторону. Но так ничего и не разглядел. Он уже почти уверился, что его дурачат, чтобы поднять на смех, когда, не сдержав любопытства, он спросит: «Что там?» И твердо решил молча ждать и смотреть.

И тут увидел. Маленькая желто-бурая птичка криво летела за кораблем и, не успевая нагнать его, падала к воде, чтобы собраться с силами для нового отчаянного рывка.

– В тыще миль от берега!

– Догонит! Смотрите! Вот она!

– Мимо!

– Ну-ка еще раз!

С каждой новой безумной попыткой достичь палубы птица подлетала все ближе к людям и затем, – возможно, из страха перед ними, – трепеща крыльями, почти падала в кипящее море, все больше рискуя попасть в буруны за кормой. Но когда уже казалось, что вот-вот ее закрутит в белом хаосе воды и воздуха, она немощно взмывала вверх, и головка ее все так же решительно устремлялась к яркой громаде корабля, постоянно маячившей впереди.

Рамон был зачарован. Он было хотел сказать матросам, чтобы они отступили от лееров – тогда птица решится сесть на палубу.

Уже раскрыл рот, но передумал и тотчас похвалил себя за то, что промолчал. Можно представить, как начнут над ним глумиться после – в кубрике, за обедом, по вечерам на палубе… Кто-нибудь непременно сочинит гадкую песенку про Рамона и его птичку. И он смотрел дальше, отчаянно соображая, что бы придумать.

– Пять песет, что потонет!

– Десять, что долетит!

Рамон развернулся и стрелой помчался в камбуз. И тут же выскочил снова. В руках он нес корабельный талисман – здоровенного кота, тупо моргавшего от ослепительного света. Теперь уж Рамон пошел прямо к леерам, где стояли остальные. Он опустил кота к их ногам.

– Ты чего задумал? – спросил кто-то.

– Смотри, – ответил Рамон.

На миг все притихли. Рамон, придерживая руками бока и голову кота, ждал, пока тот не поймает взглядом трепещущую птичку. Это было непросто. Он по-всякому поворачивал кошачью голову, но кот оставался равнодушен. Все ждали. И вот, когда птица поднялась до уровня палубы всего в нескольких футах от корабля, кошачья голова внезапно дернулась, и Рамон понял: тот заметил. Он убрал руки. Кот был неподвижен, кончик его хвоста чуть подрагивал. Потом чуть ступил к краю, следя за каждым движением отчаявшейся птицы.

– Ты только глянь!

– Усек ее!

– А птичка его – нет!

– Если она коснется борта, десять песет в силе!

Птица поднялась в воздух, чуть набрала скорость, пока не оказалась прямо над ними. Они запрокинули головы к пылающему солнцу, стараясь заслонить глаза руками. Птица подлетела чуть ближе, и если бы она сейчас упала, то приземлилась бы точно на палубу в нескольких футах от них. Кот, задрав голову, пронесся по палубе и оказался точно под птицей, падавшей все ниже, – еще секунда, и схватит. Кот бестолково подпрыгнул. Все ахнули, но птица была высоко. Вдруг она поднялась еще выше; а потом перестала лететь. Они пронеслись под ней, словно зависшей на миг в воздухе. А когда обернулись, крошечный желтый комок медленно падал вниз, и почти сразу они потеряли его из виду.

За обедом только об этом и говорили. После препирательств спорщики расплатились. Один из смазчиков сходил в кубрик, вернулся с бутылкой коньяка и стопками, выстроил их перед собой и наполнил одну за другой.

– Выпьешь? – предложил он Рамону.

Рамон взял стопку, а другие смазчик роздал по кругу остальным.

(1950)