Текст книги "Тень власти"
Автор книги: Поль Бертрам
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
– В этом нет надобности, сеньор. Война есть война. Как можем мы рассчитывать на уважение со стороны иностранцев, если мы не в состоянии защищать себя сами? – с горечью сказала она.
В ее словах была сама правда, и я не мог спорить с ней. Действительно, куда бы мы ни приходили, мы почти не встречали сопротивления со стороны этого народа, и мы не обращали на него никакого внимания. Мне хотелось что-нибудь сказать, чтобы возразить ей, но у меня не нашлось для этого слов.
– Вы слишком строги, сеньорита, – произнес я наконец.
– Не имела в виду быть такой, – холодно ответила она.
Через залитую солнцем площадь каким-то темным, зажатым между высокими домами переулком мы вышли на небольшую, тихую площадь, окруженную старыми липами. На ней стояли старинные, аристократически выглядевшие дома, кое-где несколько уже обветшавшие и запущенные. Они как будто хотели сказать, что времена их расцвета давно миновали. Впоследствии я узнал, что это были дома богатейших людей в городе и что инквизиция пожинала здесь обильную жатву, так что у владельцев этих домов или их наследников остались слишком незначительные средства, чтобы поддерживать былой блеск. Сеньор де Бреголль прожил жизнь, не запятнав себя ничем, но и не обеднел, и его вдова с дочерью вели теперь скромный и уединенный образ жизни.
У дома, согласно приказанию, которое я отдал вчера, стоял часовой. Теперь он был уже не нужен. Инквизитор был в моей власти, и дело это можно было считать оконченным. Я приказал часовому уйти и постучал в дверь. Нам отворила дверь девушка с прекрасными волосами, но несколько бледным лицом, – испанская манера управления знала секрет, как делать людей бледными даже в Голландии. Нас повели наверх. Здесь были такие же панели и такая же отделка, как и в доме ван дер Веерена. Не осталось только ценных вещей и картин. Очевидно, буря, которая дважды поднималась над этим домом, унесла их с собой.
Мадемуазель де Бреголль приняла нас радушно, с той величавой грацией, которая всегда заставляла меня чувствовать при ней как будто в присутствии королевы, от которой я могу получить какую-нибудь милость и которой нельзя оказывать эту милость. А между тем я подарил ей жизнь и теперь пришел сюда для того, чтобы сказать, что я обезопасил эту жизнь – конечно, настолько, насколько человек может быть уверен в будущем.
Она приняла нас одна, так как ее мать была нездорова. Я сказал то, что обыкновенно говорится в подобных случаях, и затем сразу перешел к цели моего посещения.
– Вчера вечером у меня был продолжительный разговор с отцом Бернардо. В конце концов он сознался, что вполне убежден в вашей невинности, так что я могу в настоящее время объявить вам что вы совершенно свободны от всякого судебного преследования. Мне хотелось сказать вам об этом поскорее. Вот почему я просил сеньориту ван дер Веерен проводить меня сюда, невзирая на то, что вы, может быть, еще нуждаетесь в отдыхе. Вы так храбро прошли через все судебные испытания, что мне трудно считать вас женщиной. Только идя сюда я сообразил, что с моей стороны, пожалуй, нескромно являться к вам так рано, – прибавил я, бросив взгляд на донну Изабеллу.
Мадемуазель де Бреголль слегка покраснела от моих слов.
– Прошу не думать этого, сеньор, – сказала она. – Моя мать – она надеется поблагодарить вас в другой раз – и я, мы всегда будем считать ваш приход особой для нас милостью. Иначе и быть не может после всего того, что вы сделали. Кроме того, я ведь вполне отдохнула и успокоилась.
Она сказала это с большой теплотой и с таким достоинством, что мне оставалось только отвесить поклон и промолвить:
– Вы очень добры, сеньорита.
– Я говорю, что чувствую, сеньор. Но я забыла свои обязанности хозяйки, – с улыбкой прибавила она и позвонила в колокольчик, который стоял возле нее на столе.
Вошел слуга с подносом, на котором были две бутылки вина, стаканы и фрукты.
– Это испанское вино, а это бургундское, с нашей родины. Пожалуйста, берите, какое вам больше нравится.
– В таком случае я выпью бургундского, – сказал я с поклоном.
Чокаясь с ней, я встретил ее прямой открытый взгляд и сквозь зеленые стаканы уловил недоверчивый взгляд донны Изабеллы. Через головы моих собеседниц я видел в открытое окно, как липы тянулись своими ветвями к голубому небу.
– Я был во Франции и удивлялся ее чудным виноградникам. Но я был там во время войны и боюсь, что у населения остались не особенно хорошие воспоминания о нашем посещении. Это уж несчастье каждого солдата приносить туда, куда он является, разорение и разрушение.
– Вы, конечно, не можете сказать это о себе, – попробовала она возразить.
– Однажды судьба действительно улыбнулась мне, – отвечал я. – Впрочем, отец Бернардо может ведь еще и отравить меня, когда очутится на свободе. А может быть, и я сам буду отозван отсюда. Не бойтесь, – прибавил я, заметив в ее глазах участливое выражение, – этого сейчас ожидать нельзя, хотя будущее никому не известно. Поэтому я хочу, чтобы вы знали все до мелочей, чтобы в случае крайности, которая, будем надеяться, не настанет, вы могли защищать себя сами. Достопочтенный отец принес полное покаяние в своих грехах. Оно изложено в двух частях. Первая часть касается случая с вами. Эта часть уже отправлена мной его духовному начальству. Вторая часть относится к его прежней жизни. Все это произошло несколько лет тому назад, хотя покаяние и написано не так давно. Его прегрешения тяготили его совесть, и теперь, когда он принес мне повинную, ему стало легче. Он может быть уверен, что я не выдам его. Поэтому будем держать его покаяние втайне до тех пор, пока он сам не вынудит нас обнародовать его. Но вы, кого это дело прямо касается, имеете право узнать все теперь же.
С этими словами я подал ей бумаги.
– Кто мог подумать, что в нем скрывались такие чувства и мысли, – пробормотала она. – Вы сильно его пытали? – тихо спросила она, отводя от меня глаза.
– Я совсем не подвергал его пыткам. Я видел, что достопочтенный отец не принадлежит к числу героев. Одного упоминания о пытках оказалось достаточно. Досадно, что он лишил меня возможности попробовать их на нем.
– А я об этом не жалею, – тихо промолвила она.
– Ты слишком скоро все забываешь, сестра. Я бы сама пытала его без всякого сожаления, – яростно воскликнула донна Изабелла.
– Ты не видела и не испытала сама пыток, Изабелла, – возразила мадемуазель де Бреголль. Она произнесла эти слова мягко, но таким тоном, который разом заставил нас замолчать.
Я положил бумаги в карман.
– Говоря по правде, – сказал я после некоторой паузы, – эти признания были не совсем добровольны. Но ясно, что я должен был покончить с этим монахом, если бы мне, не удалось получить что-нибудь такое, что отдавало бы его мне во власть. Он человек неглупый и сам понимал это. Я задал ему вопрос, какому роду смерти он отдает предпочтение. Оказалось, что у него такого предпочтения нет. Он еще долго не хотел рассказать мне все об этом деле, и если бы мой слуга Диего случайно не знал о нем кое-что, то мне, пожалуй, в конце концов пришлось бы преждевременно отправить его в лоно святых. Но когда исчезает без вести какой-нибудь монах, всегда поднимается большая возня. А эти доминиканцы особенно стоят друг за друга. Таким образом, все уладилось как нельзя лучше. Лично я с большой неохотой отпускаю его на свободу и к стыду своему должен сознаться, что моя власть не простирается так далеко, чтобы повесить его, как он этого заслуживает. Но наше время еще не созрело до того, чтобы судить священника, как всякого другого смертного.
– Я гораздо более довольна, что он остался в живых, – мягко возразила мадемуазель де Бреголль. – Еще раз приношу вам свою благодарность.
– Пока еще рано благодарить. Мы еще не видели, чем кончит отец Бернардо. Пока он не, явится к себе в монастырь в роли кающегося грешника, до тех пор он в моих руках, а там дальше увидим.
На этот счет у меня были свои планы, но незачем было раскрывать их перед мадемуазель де Бреголль.
– Теперь я должен с вами проститься.
Услыхав эту испанскую формулу прощания, она слегка вспыхнула.
– Сеньорита ван дер Веерен, буду ли я иметь удовольствие проводить вас домой? После двенадцати часов никто не оскорбит вас даже взглядом, но так как наказание, наложенное мною на тех двух солдат, станет известно другим не раньше этого времени, то теперь вам лучше вернуться в моем обществе.
Она согласилась и покорно сказала:
– Благодарю вас, я согласна.
– Донна Изабелла сделалась сегодня утром жертвой грубости двух моих солдат, о чем я чрезвычайно сожалею, – объяснил я своей хозяйке. – Но этого больше не повторится.
Мы распрощались. Когда донна Изабелла уже вышла, мадемуазель де Бреголль жестом удержала меня.
– Сеньор, – сказала она тихим голосом, слегка краснея, – у меня остался ваш плащ. Позвольте мне сохранить его на память о том, что вчера случилось и что вы сделали!
Я поклонился:
– Вы оказываете мне большую честь, сеньорита. Мне и в голову не могло прийти, что мой бедный плащ получит когда-нибудь столь благородное употребление.
Когда мы вновь очутились на улице, донна Изабелла не показывала большой охоты поддерживать разговор. Я тоже смолк и довольствовался тем, что стал наблюдать игру света и тени на ее лице. Стоило взглянуть на ее кожу, гладкую, как полированная слоновая кость, на ее темные блестящие волосы и гордый рот. Мало-помалу щеки ее порозовели, может быть, оттого, что я пристально смотрел на нее и она это, не видя моего взгляда, чувствовала. Мы почти дошли до ее дома, как вдруг навстречу нам показалась толпа горожан человек из пяти, одетых в свои лучшие платья. Увидев нас, они вдруг было остановились, но потом, отвесив глубокий поклон, тронулись дальше. В середине шел толстый дородный человек, пышущий здоровьем, хороший, хотя и не побуждающий к подражанию образчик голландского бюргера.
– Ваше превосходительство, – начал этот дородный молодец, сняв шляпу. – Прошу извинения за то, что мы прервали вашу прогулку. Но интересы города прежде всего – мы идем к городскому дому, жаждая услышать вашу речь. Встретив вас здесь, я, Ян ван Тилен, которого вы, несомненно, помните, я и мои коллеги имеем честь поздравить вас с прибытием вчера в наш город. А это мои друзья Адриан Гульд, Петер Поттер и Яков Аален. Они просили меня выступить за них перед вашим превосходительством. Мы, а в особенности я, должны заявить серьезные жалобы на солдат, расположенных в наших домах. Зная вашу справедливость, мы уверены, что вы изволите их выслушать.
– Нельзя ли обождать с этим делом? – спросил я полусердито, полусмеясь. – Вы видите, я иду с дамой.
– Я вижу это, ваше превосходительство. С вами прекрасная дочка нашего бургомистра и моего приятеля ван дер Веерена. Сударыня, позвольте мне засвидетельствовать вам свое почтение. Но наше дело не терпит отлагательств. Даже в данную минуту, по всему вероятию, творятся бесчинства.
– В таком случае хорошо, говорите, – сказал я.
Я не рассчитывал на то, что донне Изабелле придется выслушать это дело и мой ответ на его просьбу.
– В моем доме стоят сержант и десять рядовых первой роты, – начал голландец. – На это я не жалуюсь, у меня дом большой, и всем хватит места. Я давал им хорошую пищу: я ведь человек не бедный. Я давал им пива и легкого здорового вина – сидра или чего-нибудь в этом роде, как даю всем, кто живет у меня. Вечером им показалось этого мало, и они потребовали, чтобы им все давалось лучшего качества. Я человек щедрый и сказал служанке, чтобы она пошла в погреб и принесла оттуда бочонок прекрасного крепкого пива. Приготовлением пива я славлюсь на весь Антверпен. Всякий разумный человек на их месте был бы доволен, но сержант начал ругаться, прибавив два-три словца насчет голландской души, которых я хорошенько не понял, но которые, очевидно, имели оскорбительный смысл, потому что другие покатились со смеху. Потом он с двумя своими солдатами отправился за служанкой в погреб, и здесь они вели себя самым безобразным образом. Начали они с того, что стали целовать и тискать служанку. Прошу извинения, что я упоминаю об этом в вашем присутствии, юффрау ван дер Веерен. Я сам слышал, как взвизгивала служанка. Впрочем, дело не в этом. Она уже не первой молодости и, можно сказать, привыкла к этому. Потом они наложили свою руку на дюжину бутылок чудного старого рюдесхеймера, которого у меня был очень небольшой запас. Я приберегал его для праздников, чтобы иметь возможность при случае выпить и самому. Каким образом они, едва прибыв из Испании, – они сами говорили мне, что прибыли оттуда только весной, – каким образом они научились различать качество вин – это для меня загадка. Это вино можно было распознать только по особого вида бутылкам, которые были заказаны для него нарочно. Но служанка этого не знала. Тем не менее это обстоятельство стало им известно. Они выпили все двенадцать бутылок, каждый по одной бутылке, и двенадцатую отдали служанке, которой ничего подобного не приходилось пробовать за всю свою жизнь. Боюсь, что сегодня они заберут из погреба еще больше. Если так будет продолжаться дня два-три, у меня ничего не останется. Прошу защиты, ваше превосходительство.
Он хорошо усвоил урок. Но дело оборачивалось для меня худой своей стороной. Вы устраняете какую-нибудь великую несправедливость и, может быть, с большим риском для себя, а люди, вместо того чтобы терпеливо переносить маленькие неприятности, которых нет возможности устранить, начинают жаловаться на пустяки, осаждают своими требованиями справедливости. И наоборот, если вы держите их в ежовых рукавицах, они довольны уже тем, что сохранили свою жизнь, и не говорят ни слова.
Когда он окончил свою речь, я рассмеялся. Он не понимал причины моего смеха и принял его за поощрение.
– Ваше превосходительство изволили понять, почему я решился вас беспокоить теперь же? – спросил он.
– У вас нет других жалоб, кроме этой?
– Они переломали еще кое-какую мебель, но я уж об этом не говорю. Стулья были не из новых.
– Они не переломали вам ребра, не оскорбили вашу жену и дочерей и не подожгли ваш дом? – продолжал я расспрашивать.
– Что вы, ваше превосходительство, – пробормотал он, отступая назад.
– Нет? А ведь это легко могло бы произойти. Все это они делали, а иногда и кое-что похуже этого. Вам не приходилось слышать о том, что произошло, например, в Утрехте и других местах. Если нет, то постарайтесь разузнать об этом. И тогда вы задумаетесь, прежде чем беспокоить меня из-за нескольких бутылок рейнвейна. Какие-то бутылки с вином! Неужели вы думаете, что если я спас девушку от костра, то вы можете во всякое время обращаться ко мне со всякими пустяками. В моих руках и все ваше состояние и вся ваша жизнь – на ваш город падает подозрение в ереси и приготовлении к бунту, и если бы мне вздумалось, то я нашел бы тысячу оснований повесить или сжечь вас, стащить с вас одежду, которую вы носите. Если я до сих пор относился к вам милостиво, то это была моя добрая воля, которую я сейчас же могу переменить. Какие-то бутылки! Неужели наши времена не настолько серьезны, чтобы думать о чем-нибудь другом? А вы еще стремитесь к свободе? Это требует тяжелых усилий и лишений, а не то что запаса рейнвейна. Я не раз удивлялся, как это с горсткой людей мы можем управлять целыми городами. Теперь я это понимаю. Ведь вы думаете только о ваших деньгах и сырах. Бутылки! Посмотрите на себя в зеркало. Вы пышете здоровьем. Благодарите Бога за каждую бутылку, которую у вас берут. От этого для вас будет меньше опасности умереть от удара.
Он окончательно сконфузился и, не произнося ни слова, смотрел на меня, широко раскрыв рот.
– Все ваши жалобы такого же рода? – спросил я, обратясь к остальным бюргерам, пришедшим с ним. – В таком случае извините, я должен проводить до дому юффрау ван дер Веерен. Имею честь кланяться.
Я уже ожидал чего-нибудь подобного, хотя и не думал, что это произойдет так скоро и так пошло. Мое вступление в город было столь необычно, что не могло не вскружить голову многим. Я чувствовал, что они воображают, что наступил золотой век, что теперь они будут смеяться над королем Филиппом и я буду им в том помогать. Чем скорее они разочаруются в этом, тем лучше.
Мы пошли дальше. Донна Изабелла шла рядом со мной. На щеках ее горел румянец, глаза были опущены. Я знал, что ей стыдно и досадно – стыдно за народ, который ведет себя так, как эти бюргеры, досадно за то, что они принуждены выслушивать упреки иностранца, не смея ему возражать. Оттого что мои слова были правдой, ей не было легче.
– Итак, сеньорита, – сказал я после некоторого молчания, – вы полагали, что такой народ мог бы вчера выдержать нашу атаку? Вы еще и теперь так думаете?
Она повернулась ко мне. Глаза ее горели.
– Ян ван Тилен и его приятели – это еще не весь город.
– Но в нем немало таких, которые похожи на них, может быть, таких большинство. Иначе как могло бы сложиться такое положение? Армия, во главе которой герцог Альба выехал пять лет тому назад в Брюссель, не превышала двадцати тысяч. Я знаю это потому, что мой отряд входил в нее. А здесь, в Нидерландах, по крайней мере миллион людей, способных носить оружие.
Мои слова были жестоки, но верны. Казалось, она чувствовала это и сама. Ее щеки покраснели еще больше.
– Да, Полмиллиона людей, не обученных военному делу, – возразила она. – А для вас война – профессия. Сравнение ваше неверно.
– Не все из них не обучены военному делу. А если и так, то пусть они выучатся этому делу сами, – безжалостно продолжал я. – Кроме того, они могут иметь сколько угодно солдат из-за Рейна, стоит только раскошелиться.
– Не можете же вы требовать, чтобы мы в одно и то же время соблюдали мир и готовились к войне, – возразила она, стараясь победить меня своими доводами. – Нельзя рассчитывать, чтобы всякий благоразумный хозяин рисковал всем своим имуществом из-за безумного предприятия. Вы же сами удивлялись вчера зажиточности Голландии.
– Это верно. Но если зажиточность заставляет народ вести себя подобным образом, то я предпочитаю держаться испанских воззрений, в силу которых торговля не пользуется у нас большим почетом и ни одному дворянину не позволяется заниматься этим презренным делом.
– Мой отец также занимается этим презренным делом, как вы изволили выразиться, – гордо возразила она.
– Да, сеньорита. Но он такой же благовоспитанный человек, как и всякий дворянин. В его жилах течет благородная испанская кровь, не забывайте – испанская, – точно так же, как и в вас.
– Я хотела бы, чтобы во мне ее вовсе не было! – страстно воскликнула она. – Я ненавижу самое название Испании, которая внесла нищету и разорение в наши дома, сделала из нашей страны огромную бойню, посылая на виселицу и на эшафот людей, вся вина которых только в том, что они решаются молиться Богу по-своему.
– Странный разговор вы ведете с губернатором короля Филиппа, сеньорита.
В это время мы уже подошли к ее дому. Бесстрашно глядя на меня, она остановилась на пороге.
– Вы можете сжечь меня за это, если это доставит вам удовольствие. Наша жизнь в ваших руках, как вы сказали. Я не возьму своих слов назад из страха перед смертью или вами.
– Не думаю, чтобы ваши последние слова были верны, – спокойно промолвил я.
– Не знаю, – перебила она меня таким же сухим тоном. – Время покажет. Если они не оправдаются, то прошу извинения. Но мы уже подошли к дому. Благодарю вас за то, что проводили меня, сеньор.
– Это я должен благодарить вас. Мое почтение господину ван дер Веерену холодно отвечал я.
– Не окажете ли честь пожаловать к нам на обед? Уже около двенадцати часов.
Голос ее изменился. Может быть, она раскаивалась в том, что не сдержалась в своем возбуждении. Я отклонил приглашение:
– Благодарю вас, я не могу. Меня, вероятно, задержат в городском доме.
По дороге к городскому дому я сам удивлялся своему терпению. Здесь, в этом городе, где я обречен властью казнить и миловать, эта девушка решается отнестись к моей власти с презрением, а к смерти с насмешкой. Как будто она для нее недосягаема. Ведь если б я только захотел, я мог бы наделать таких дел, что сама смерть показалась бы милосердием. На нашем фамильном гербе тигр, и подкупить его нельзя. Нельзя его тронуть и мольбами, когда он запустит когти в свою добычу.
Прогулка охладила меня, и мне самому стало смешно при мысли о том, что я так много уделяю ей внимания. Я пренебрежительно пожал плечами. Уж, конечно, не с дамскими настроениями будут сообразовываться мои действия.
Я не совсем еще успокоился, когда подошел к высокому готическому зданию, в котором, очевидно, делалась история этого города. Но какие маленькие решения принимались здесь.
В «комнате принца», названной в честь принца Оранского, к владениям которого принадлежал прежде этот город, я нашел дона Рюнца де Пертенья. Он сидел в уединении на чем-то вроде трона и еле сдерживал зевоту, когда я вошел. По-видимому, пост вице-короля в Гертруденберге оказался не из веселых. Правда, сливки вчера снял я, и дону Рюнцу осталось немного.
Он встал и сделал мне краткий доклад. Все пустяки и ничего серьезного.
– Сегодня утром судили капитана Родригеца, – сказал он под конец.
– А какой приговор вынес суд?
– При том обороте, какой вы дали этому делу, другого приговора быть не могло, как смертная казнь. Бумага лежит здесь в ожидании вашей подписи.
– Отлично. Дайте мне перо и чернила, и я ее подпишу. Вот. Покончите со всем этим сегодня после обеда где-нибудь за городскими воротами. Добрые горожане не должны ничего видеть.
– Я тоже так думаю. Здесь есть подходящее для этого место – там, где река делает поворот. Вчера я случайно был там, осматривая местоположение города.
– Отлично. Поручаю это дело вам. Это наделает вам хлопот. Да и тут вам, кажется, нет особого удовольствия сидеть.
– Почему же, дон Хаим?
– Судя по выражению вашего лица, которое я видел, когда вошел сюда.
– Да, конечно, ведь подвиг-то совершили вы. Не я, а вы спасли эту даму от эшафота, – сухо заметил дон Рюнц. – Караиба! Что это за прелесть! Как я завидую вам.
– Что вы хотели этим сказать? – спросил я сердито.
– Эта дама не захочет остаться неблагодарной! Никто не поверит, что вы решились так открыто бросить вызов святой церкви, да еще в царствование короля Филиппа, и даже рискнуть своей жизнью, не рассчитывая на кое-что.
– И вы также, дон Рюнц? А что если я действительно ни на что не рассчитывал?
– Тогда это было бы чересчур глупо, извините за выражение. Это было смелым делом и ловким ударом, но я боюсь, что когда-нибудь вы за это дорого поплатитесь. И было бы странно, если б вы, холодная расчетливость которого действует даже на герцога Альбу, отказались бы вдруг от требований своей натуры.
– Итак, вы также не считаете меня способным совершить благородное дело ради него самого?
– Ну, благородные дела такого рода нейдут к нашему положению и к такому времени. И, конечно, она испытала бы лучшую жизнь, пользуясь вашей мимолетной страстью, чем выйдя замуж за какого-нибудь голландского чурбана и народив ему дюжину таких же чурбанов, как и он сам.
– А если она все-таки любит не меня, а этого чурбана?
– Это невозможно, если она умеет выбирать. Вы сами этому не верите, дон Хаим.
– А если я считаю ее слишком хорошей для того, чтобы сделать из нее игрушку для себя? Она благородного происхождения. После всего того, что случилось, я не могу сделать ее своей женой, а чем-нибудь другим она для меня никогда не будет. Скорее она умерла бы. Вы не знаете этот тип женщин. Я спас ее – бесполезно рассуждать теперь почему. Может быть, потому, что мне не понравилось лицо отца Бернардо. Как бы то ни было, дело сделано. За последствия отвечаю я.
– Вы здесь владыка и всячески можете проявлять свою волю. Я не буду спорить об этом, – прибавил он, едва заметно пожимая плечами. – Я тоже не люблю доминиканцев. Но это преопасная порода. Берегитесь отца Бернардо теперь, когда он очутился на свободе.
– Вчера вечером я застал его в великом сокрушении. И он просил меня переслать его духовному начальству полное исповедание в своих грехах, которое должно повлечь за собой и соответствующее наказание.
Дон Рюнц засмеялся.
– Вы меня сейчас заставили было забыть, что немного найдется людей, способных оказать сопротивление вашим мягким приемам. Надеюсь, что его покаяние будет длиться долго.
– Надеюсь, что так. Он кое-что мне порассказал, и его прежняя жизнь оказалась очень интересной.
Дон Рюнц снова рассмеялся. Потом, сделавшись опять серьезным, он сказал:
– Будут ли, однако, довольны всем этим в главной квартире? Этот монах – обманщик, и он, конечно, будет выслан отсюда. Но что если они возымеют ошибочную мысль, будто вы воспротивились этому сожжению из-за своих личных целей? Надо же считаться и с тем, какое это произвело впечатление на народ.
– Обо всем этом я уже подумал, – весело отвечал я. – Если они захотят устроить пожар, то для этого готово все, стоит только поджечь.
Дон Рюнц взглянул на меня в изумлении.
– Однако вы не теряли времени даром. Неудивительно, что вы провели его нескучно. Временами вы бываете наполовину демоном. Помните, как когда-то в замке Ларивардер вы обещали графине безопасность от ваших войск и ночью проложили себе путь в ее комнату. Сегодня утром я едва узнал вас. Но теперь я спокоен за вас.
Я нахмурился. Я не люблю, когда мне напоминают об этой истории.
– Не подумайте, что это упрек, дон Хаим, – быстро сказал дон Рюнц. – Это не подобало бы мне, вы ведь мой начальник, да, кроме того, вы дважды спасли мне жизнь. Да и будь я сам на вашем месте, я сделал бы то же самое: графиня была так хороша, что и святого ввела бы в искушение. Кто мог предполагать, что она отнесется к этом так трагически?
Я, впрочем, знал, что дон Рюнц никогда бы не сделал того же самого: он не нарушил бы своего слова.
– Я видел ее только мертвой, – продолжал – он. – Но вчера мадемуазель де Бреголль напомнила мне о ней. Это очень странно, потому что они не похожи друг на друга. Впрочем, я говорю, не думая. Прошу вас извинить меня.
– Ничего, дон Рюнц. Только, пожалуйста, не вспоминайте больше об этом.
Это воспоминание было темным пятном моей жизни, но мой лейтенант не вполне знает, как было дело. Это произошло много лет тому назад, но я стараюсь не вспоминать об этом. Но если что-нибудь напоминает мне об этом, я мысленно снова переживаю эту ночь со всеми ее утехами, ужасами и угрызениями совести. Замок графини охранялся очень небольшим количеством прислуги, и она отказалась впустить нас к себе, если мы не дадим торжественного обещания, что возьмем ее под свое покровительство. Граф был в отъезде, и ее опасения имели основания. Я дал обещание, которого она требовала, и рассчитывал сдержать его. Я был тогда молод, и мне в голову не приходило, что можно как-нибудь изменить своему слову. Когда настала ночь, мне пришлось охранять графиню от одного человека, который был гораздо сильнее меня, в присутствии которого мое обещание и ручательство теряли всякую силу и которого я не мог убить. Он приехал вдруг, без всяких предупреждений. Я чувствовал, зачем он приехал. Мне удалось подслушать его переговоры со служанкой, через комнату которой надо было пройти, чтобы оказаться у графини. Сначала я очень удивлялся, зачем мне было приказано расположиться в этом замке, когда мой маленький отряд в теплую летнюю ночь легко мог ночевать и где-нибудь в поле. Теперь я понял это. Откладывать было нельзя. Я ринулся вперед и предупредил графиню, чтобы она не пугалась. Боже мой! Я до сих пор вижу, как в полутьме комнаты поднялась ее белая фигура, как отразился слабый свет лампады в ее обезумевших от ужаса глазах. Я раньше встречался с ней в Брюсселе, другой раз перед войной, когда король несколько дней гостил у графа; третий раз в этот вечер. Я совершенно не подозревал, что мне придется видеть ее в четвертый раз – в ту же ночь. Она стояла неподвижно, как окаменелая. Я подошел к ней, стал шептать ей на ухо и, не встречая никакого сопротивления, обнял ее за талию. Сзади меня раздался какой-то звук, я стал спиной к двери. Я понял, что человек, о котором я говорю, поднял дверную занавесь. Застав ее с мужчиной, который мог быть ее мужем, внезапно вернувшимся из поездки, – граф был, правда, стар, но он был одинакового со мной роста, к тому же я был закутан, – человек этот вдруг бросился назад и на рассвете уехал из замка.
В своем возбуждении она инстинктивно прижалась ко мне. Мы были молоды, и дьявол вдруг разжег наши сердца. Другого оправдания для меня нет. Но если даже и так, то да простит меня Господь Бог!
Когда забрезжил серый рассвет, она поняла все, что случилось, кинулась к окну и выбросилась на камни. Я подбежал за ней к окну, нервы мои были напряжены до предела, и я сам не знал, что делал, и как сумасшедший смотрел на эту неподвижную фигуру и ее мертвенно-бледное лицо, обрамленное темными волосами, по которым бежали струйки крови.
Услышав шум, солдаты выбежали из помещения, где был караул. Дон Рюнц был в это время в карауле и видел, как я смотрел из окна. Служанка путалась в своих рассказах, и все те, кто видел меня, подумали про меня то же, что и дон Рюнц. Правду знали только я и покойница. Я не мог, конечно, рассказать ни об опасности, которая ей угрожала, ни о слабости, жертвой которой она стала. И я даже рад, что все упреки пали на меня. В моих глазах эта ночь была и всегда будет пятном на моей чести, хотя такие же пятна лежат и на многих других!..
Об этом происшествии говорили недолго. На войне много случается и хорошего, и худого. Меня видели немногие, а другие не смели обнаруживать все то, что им было известно. Человек, о котором я говорил, уехал из замка, как я сказал, рано утром, за какие-нибудь полчаса до смерти графини.
Настанет ли когда-нибудь время, которое там – здесь это невозможно – принесет примирение и успокоение?
Я велел подать себе обед в городской дом и съел его угрюмо, в одиночестве. Потом я приступил к исполнению своих служебных обязанностей, ибо многие дела, которые прежде решали члены городского магистрата, теперь отошли в мое ведение. Другие же мне подавались просто из боязни ответственности. И этих пустых дел было достаточно на этот раз, чтобы дать моим мыслям другое направление.
Когда пришлось разбирать ближайшее дело, я уже не мог себя сдерживать. Судились два горожанина, люди довольно зажиточные. Судились они из-за какого-то дома, лежавшего вне города, который, случись осада, а осады в те времена случались так же часто, как корь, неминуемо будет разрушен и сравнен с землей. Я считал, что дело это подсудно общему суду, хотя, конечно, если бы я признал необходимым в целях защиты города принять этот дом в свое владение, я мог бы это сделать, заплатив или не заплатив его стоимость одному из судившихся. Я подозревал, что они явились для того, чтобы нащупать почву в этом вопросе, в расчете повысить таким путем цену дома, которая в действительности была ничтожна. На все это дело не стоило терять ни времени, ни разговоров. Но попробуйте втолковать это голландцу! Так как они не хотели понять этого, а я не был расположен хлопотать из-за таких пустяков, то я спросил их: