Текст книги "Тень власти"

Автор книги: Поль Бертрам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Я вынул их. Это были два клочка бумаги, и на одном из них строки прерывались сразу – это показывало, что это был черновой набросок, не удовлетворивший писавшего. Бумага была так мелко изорвана, что нельзя было понять смысл написанного по тем немногим словам, которые можно было разобрать. Письмо было, очевидно, не ко мне. Оно могло быть адресовано только дону Педро. Кому же еще моя жена могла писать по-испански?

Что она писала ему? Может быть, она и бежала к нему и теперь находилась у него. Я не хотел этому верить даже теперь: ведь я любил эту женщину. О чем она могла писать ему? Я старался угадать содержание письма, но не мог. Подняв ожерелье моей матери, я шатаясь вышел из комнаты.

В соседней комнате я был принужден схватиться за спинку стула, чтобы не упасть, и продолжал думать и думать. Мысли беспорядочно пронеслись в моей голове, а в ушах раздавался голос, слабый и далекий, но явственно повторявший слова проклятья: «Да изменит вам женщина, которую вы любите».

Страшным усилием воли я выпрямился и велел позвать горничных жены, но их не оказалось: ни одна из них не осталась у нас в доме.

Вдруг послышался тихий, волнами расходящийся звук. Часы пробили семь.

Я опоздал.

Диким голосом я позвал Диего:

– Диего, графиня исчезла, не знаю куда. Ты оставался здесь и приглядывал за ней. В этой комнате должна быть где-нибудь потайная дверь. Если тебе удастся найти мою жену, приведи ее на улицу Дьявола. Мы будем вас ждать там до половины девятого, до девяти часов. Она вне себя, и ты должен доставить ее туда добровольно или силой. Понял?

Диего кивнул в ответ.

– Если ты не найдешь ее, оставайся в Гертруденберге и не уезжай отсюда, пока не отыщешь ее. Сходи к дону Рюнцу и передай ему, что если он хочет пожертвовать своей жизнью, то пусть сделает это не для меня, а для моей жены. Мы выйдем через Бредские ворота и направимся на север, к Лейдену. Если ты найдешь ее сегодня же, то постарайся догнать нас. Если это случится потом, выпроводи ее отсюда, как сумеешь. Убей ее, но не давай попасть в руки дона Педро.

– Прощайте, сеньор. Если Бог продлит мне жизнь, желания ваши будут исполнены.

Я бросился через потайную дверь на потонувшую во мраке улицу. Поистине, во всем том, что мне пришлось пережить за мою жизнь, не было ничего подобного тем чувствам, которые я испытал, войдя в комнату моей жены и убедившись в ее бегстве, убедившись в том, что она предпочла довериться моему злейшему врагу, а не мне.

Дом, в котором жил дон Педро де Тарсилла, находился на одной из боковых улиц, недалеко от тюрьмы. То был очень красивый старый дом. Сначала он принадлежал одному знатному человеку, которому отрубили голову за государственную измену. После этого дом был куплен богатым купцом, который, в свою очередь, был сожжен инквизицией – это часто случалось с богатыми купцами в те времена. С того времени судьба этого дома, была скромнее. Он перешел в руки более бедных владельцев. Прекрасный сад, тянувшийся около него, был продан, и в нем построили новый дом. Дон Педро снял и его, чтобы удалить от себя любопытных соседей.

Внутри дом был несколько запущен, и дон Педро велел тщательно отремонтировать оба здания, чтобы приспособить их к своим потребностям, разнообразным и многочисленным.

И вот в то время, когда производились эти ремонтные работы, я пошел к владельцу соседнего дома и разговорился с ним. Это был милый и умный человек, который недолюбливал инквизиторов. Рабочие в доме дона Педро были, без сомнения, тайными еретиками и не любили его. Таким образом, все обошлось благополучно и без всякой огласки. Ибо если дон Педро был хитер, то и я был не промах. Таким образом, мне был открыт путь к нему, о котором никто и не догадывался.

Апартаменты дона Педро, спальня и кабинет, выходили окнами на небольшой задний дворик – единственное, что осталось от огромного сада, который был здесь когда-то в те времена, когда дом стоял во всем своем величии. Дворик был невелик, так что из окон дона Педро открывался широкий вид и можно было даже наблюдать закат солнца. На дворике еще стояло два-три дерева, ветви которых поднимались к окнам дона Педро.

Этот дом был комфортабельным и уютным, какие любят инквизиторы. Конечно, зимой ветви деревьев были голы и печально бились о железные решетки на окнах. Но дон Педро думал не о зиме, а о весне, и глядел в будущее.

Перед его личными комнатами находилась более просторная комната, занимающая соседний дом во всю его ширину. Эта комната служила для дона Педро и приемной, и залой, смотря по надобности. Из нее вело несколько дверей, и всякий, кому надо было достичь святая святых инквизитора, должен был пройти через нее. За ней находилась обширная передняя, кордегардия и другие помещения.

Эта внутренняя гостиная была украшена по желанию дона Педро панно голландской работы, до которых он был большой охотник. Мне эти украшения оказались очень кстати, так как за ними в стене я нашел потайную дверь, через которую можно было войти лишь со двора и которую снаружи не было видно. Она была замаскирована особым щитом, который можно было отодвинуть, нажав пружину. Дом был старинный, верхний этаж деревянный, и все было устроено так, что не привлекало внимания.

Комнаты в соседнем доме были заняты несколькими женщинами, которые вели хозяйство дона Педро. Прислуга занимала целое соседнее здание, правда, небольшое. Вход в него неизменно запирался в восьмом часу вечера. После этого часа каждый должен был входить через главный подъезд мимо часовых, которые дежурили у дверей день и ночь. Ключи от подъезда соседнего дома находились у домоправителя и завладеть ими, не подняв шума, было невозможно. Дон Педро, очевидно, был хороший человек и радел о нравственности. Конечно, он не мог обойтись без прислуги, и в числе ее, конечно, могли быть и женщины. И он, очевидно, старался держать их так, чтобы они не могли впасть в безнравственность, поздно возвращаясь домой или впуская к себе посетителей в неурочный час. Говорили также, что ночью он чувствовал иногда нервную тревогу. Инквизитору это простительно.

Как бы то ни было, слуги всегда народ надежный, не застрахованный от подкупа. Всего пару дней тому назад несколько солдат из отряда барона фон Виллингера, пробравшись в дом, когда он еще не был заперт, провели целую ночь в комнате служанок, в той самой, из которой можно было пройти в переднюю инквизитора.

Это было скандально, но что можно с этим поделать? Молодые люди остаются молодыми людьми. И немцам гораздо больше везло у здешних девиц, чем испанцам, которых они побаивались.

Дон Педро, конечно, почувствовал бы себя оскорбленным, если бы узнал об этом. Но никто ему об этом не сообщил. Хотя моя жена и могла бы написать ему, но, конечно, очевидно, ей самой ничего не было известно.

Таково было положение вещей в этот вечер. Если бы я позаботился об этом заранее, то мог бы незаметно пройти прямо в комнату дона Педро без всякого обо мне доклада. Хуже всего было то, что входные двери служительского флигеля запирались, как я уже сказал, в восьмом часу. Если б даже они оказались еще открытыми, то я не мог бы уже выйти через них: мне пришлось бы пройти в главные двери мимо часовых. Будь это иначе, я мог бы захватить с собой дона Педро и передать его в виде подарка принцу Оранскому, разумеется, не особенно упрашивая его следовать за мной.

Но сегодня было уже поздно благодаря донне Изабелле. Мой расчет был точен, и я все предвидел, кроме этого. Дон Педро возвращался домой не раньше половины седьмого, и у меня в запасе был целый час. Но я опоздал. Теперь приходилось поступать так, как требовали обстоятельства. Конечно, я мог бы прибегнуть открыто к вооруженной силе, но я хотел пустить моих людей в дело позднее. Я мог выдержать только одну битву на улицах.

Я храбро вошел в главный подъезд и спросил, где дон Педро. В его апартаментах я еще был в безопасности, ибо не принято низлагать губернаторов с такой оглаской. Да он бы и не осмелился сделать это сам.

Когда мне доложили, что он в своей комнате, я хладнокровно поднялся наверх, отослав назад человека, который шел впереди меня, показывая дорогу. Я вошел в переднюю, нарочно не постучав в дверь. Обыкновенно в этой комнате сидел секретарь его преподобия, маленький человечек, родом из окрестностей Севильи. В его обязанности входило выслушивать кучу посетителей и просителей, ежедневно заполнявших обширную залу, и впускать к его преподобию только тех, кого он желал видеть.

В тот вечер этот бедный человек был страшно испуган, подняв глаза от бумаги, на которой он писал, и увидев вдруг перед собой меня.

– Добрый вечер, сеньор Каренья, – промолвил я.

Он вскочил и задрожал. Нервы у него, видимо, были не в порядке.

– Добрый вечер, сеньор Каренья, – вежливо повторил я. – Будьте добры доложить обо мне его преподобию. Извиняюсь, что испугал вас.

– Я не слыхал, как вы вошли, – отвечал он неуверенным тоном. – Как вы проникли сюда?

– Через дверь, сеньор. Я всегда вхожу так. Будьте добры доложить обо мне. У меня есть спешное дело.

– Сию минуту, сеньор. Мне кажется, его преподобие сам ждет вас.

Когда я вошел, дон Педро сидел за своим письменным столом, закутанный в длинное одеяние, подбитое мехом. Он встал и поздоровался со мной. Он не мог заметить, что я в полном вооружении, так как шлем я оставил в соседней комнате, а остальные доспехи были скрыты у меня под платьем.

– Я ожидал, что вы придете, дон Хаим, вследствие печального шага, который я должен был сделать в силу необходимости, во имя исполнения своего служебного долга.

Извне послышался легкий шум, который я постарался заглушить звоном своих шпор. Шум вдруг смолк. Дон Педро перестал было говорить и стал осматриваться кругом. Но так как все было тихо, он успокоился и продолжал:

– Я ведь несу ответственность перед его светлостью. Как я уже сказал в день своего приезда, я должен держать ответ за всякую душу, которая погибнет от моего нерадения. Вы так справедливы, что, конечно, правильно оцените мои мотивы.

– Конечно, конечно, ваше преподобие, – отвечал я, кланяясь. – Позвольте спросить, каким образом отец моей жены навлек на себя подозрение?

– Стало известно, что он читает Священное Писание, дон Хаим. Это самое пагубное дело, хотя с виду оно и кажется невинным и даже богоугодным. Это именно и привело к образованию разных новых учений. Ибо слово Господне можно толковать по-разному, и профаны не в состоянии судить, какое из этих толкований будет правильным. Поэтому церковь строго-настрого запретила это занятие, и оно считается верным признаком ереси.

Кто-то тихо постучал в дверь, словно мыши грызли дерево. Сигнал повторился два раза.

– Ваше преподобие совершенно правы, – отвечал я. – Действительно, в Евангелии немало мест, которые могут показаться противоречащими деяниям церкви – на взгляд, конечно, профана, как вы сказали. Вот, например, несколько мест из Евангелия от Матфея: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды». Может быть, ван дер Веерен читал как раз это место!

Дон Педро взглянул на меня в гневном изумлении.

– Может быть, у вас имеются сомнения и в правоверии его дочери? – вдруг спросил я.

В глазах инквизитора вдруг вспыхнул огонек.

– Если родители принадлежат к числу еретиков, то дети, конечно, делаются подозрительными. Но, – прибавил он с лукавой усмешкой, – я хочу сам поговорить с донной Изабеллой и, надеюсь, сумею доказать ей ее заблуждение.

– Конечно, вы сумеете. Боюсь, что она также читает Священное Писание. А там написано: «Не пожелай жены ближнего твоего». Если она сосредоточится на этом месте, вам будет не совсем ловко, не правда ли?

Наконец он увидел, что я смеюсь над ним.

– Вы сам еретик, дон Хаим! Какие еще нужны доказательства?

Он слегка позвонил в серебряный колокольчик, который стоял на столе возле него. Дверь соседней комнаты, которая оставалась полуоткрытой, распахнулась, и в кабинет вошел дон Альвар с тремя вооруженными солдатами.

Дон Альвар выступил вперед, держа в руке какую-то бумагу.

– Именем короля я арестую вас, дон Хаим де Хорквера, именуемый до сего дня графом Абенохара и губернатором города Гертруденберга, по обвинению в государственной измене. Позвольте вашу шпагу.

Я улыбнулся и топнул ногой. Сзади меня что-то зашумело, и в одно мгновение в комнате появилась дюжина людей барона фон Виллингера.

– Мне кажется, вы ошиблись относительно лица, которое надо арестовать, – вежливо продолжал я, улыбаясь. – Сами благоволите отдать мне вашу шпагу.

Дон Альвар, совершенно растерявшись, уставился на меня. Инквизитор же, который соображал быстрее, побледнел как полотно.

– Вы поднимаете бунт против короля, дон Хаим! – вскричал наконец дон Альвар.

– Это мое дело. Позвольте вашу шпагу.

Дон Альвар еще колебался. Губы инквизитора, от которого он привык слышать решающее слово, были плотно сжаты: он, конечно, сообразил, что происходило.

Я потерял наконец терпение:

– Повинуйтесь сию минуту, или…

Дон Альвар понял, что помощи ждать неоткуда. Он отстегнул свою шпагу и бросил ее на пол к ногам моим. Я отшвырнул ее ногой.

– Не вам, господа, ловить тигра, – сказал я, глядя на них с презрением. – В будущем охотьтесь за более мелкой дичью. Свяжите их и заткните им рот, – распорядился я.

На это не потребовалось много времени, ибо люди дона Альвара не оказали никакого сопротивления.

– А теперь, достопочтеннейший отец, – сказал я, делая шаг к инквизитору, – нам надо свести кое-какие счеты.

С ужасом в глазах он отпрянул от меня и схватил колокольчик. Но в то же мгновение острие моей шпаги очутилось у его горла.

– Я не люблю шума, ваше преподобие. Это действует мне на нервы.

Он медленно отвел руку от звонка.

– Ну, так-то лучше. Кроме того, это было бы и бесполезно: вы всецело в моей власти. Не угодно ли будет вам присесть, достопочтеннейший отец? Мне стыдно, что вы стоите передо мной.

Он опустился в кресло. Мелкие капли пота выступили у него на лбу.

– Сначала покончим с делами. Потрудитесь сейчас же написать приказ об освобождения ван дер Веерена, а затем другой – об освобождении всех арестованных по делам веры.

Он бросил на меня подозрительный взгляд.

– Но ведь, заставив меня написать эти приказы, вы потом можете убить меня, – сказал он.

– Конечно, могу. Но такого рода маленький риск неизбежен в вашем деле. И вы будете иметь утешение, что пострадали во имя Господа Бога и примете пальму мученичества. Но обещаю вам пощадить вашу жизнь, если вы подпишете приказ без дальнейших препирательств. Ваш отказ не поможет делу, ибо, если вы не подпишете приказа, я велю взять тюрьму приступом. Но, как я уже сказал, я терпеть не могу лишнего шума.

Я помолчал.

– Впрочем, мне бы не хотелось насиловать вашу совесть. Я и забыл, что вы несете ответственность за каждую погибшую душу. Кроме того, вы только упустите случай получить мученический венец, который я постараюсь обеспечить вам, избрав для вас соответствующий род смерти.

Инквизитор затрясся как в лихорадке.

– Вы обещаете пощадить меня, если я подпишу приказы?

– Обещаю.

– А какое ручательство в том, что вы сдержите свое слово?

– Никакого, конечно. Это один из тех случаев, когда приходится рисковать. Я уже говорил вам об этом. Но время не ждет. Решайтесь.

Он провел рукой по лбу, взял лист бумаги и написал приказ.

– Отлично. Теперь после моей подписи пусть подпишет еще дон Альвар. Я здесь хозяин, пока захочу. Развяжите ему руки, – сказал я, написав свое имя, – и дайте ему чернил и перо.

Дон Педро бросил на меня яростный взгляд.

– Так-то, достопочтенный отец. Я хочу, чтобы все было в порядке. Теперь потрудитесь передать мне все находящиеся у вас бумаги, имеющие какое-либо отношение ко мне. Мне хотелось бы иметь их у себя на память о моих друзьях. Я мог бы, конечно, взять их и сам. Стоило бы только порыться в ящиках вашего стола. Но вам лучше известно, где они лежат, и поэтому вы избавите меня от лишних хлопот.

Он открыл ящик стола и подал мне связку бумаг. Я бросил на них беглый взгляд: тут находилось как раз то, что мне было нужно. Может быть, здесь были не все бумаги, но теперь это не имело особого значения: мне уже было все равно, какие у меня друзья и враги в Брюсселе и Мадриде. Знать это было бы удовлетворением простого любопытства, не более.

С минуту мне хотелось потребовать у него также и письмо моей жены. Но у меня не было уверенности в том, что, уничтожив свой первый черновой набросок, она действительно отправила потом свое письмо. Если, послушавшись внутреннего, предостерегавшего ее голоса, она не сделала этого, то я только выдал бы ее инквизитору. Поэтому я решил не говорить об этом письме.

– Прошу извинения за то, что на короткое время мне придется связать вас, как и всех остальных, – сказал я дону Педро. – На самое короткое время. Вот так. Так будет хорошо.

Я приказал моим людям отнести дона Альвара и его троих солдат во внутренние апартаменты и ждать меня в приемной.

– Ну, дон Педро, теперь мы с вами наедине. И нам нужно поговорить о донне Изабелле.

Он дико взглянул на меня.

– Я боюсь, что ее красота вредно подействовала на ваше душевное спокойствие. Вы слишком подолгу смотрели на ее прекрасные глаза и белую шею.

– Дон Хаим, поверьте мне…

– Я сам видел все. Мы теперь говорим без свидетелей, и вам нечего бояться за вашу репутацию: я не стану где-либо воспроизводить наш разговор. Но для того чтобы спасти вас от новых искушений, если когда-нибудь вы опять встретитесь с ней, я хочу выколоть вам глаза.

Выражение его лица было ужасно. Несколько минут он не мог говорить.

Наконец он вскрикнул хриплым голосом:

– Но вы обещали пощадить мою жизнь!

– Кто говорит здесь о жизни? Вы останетесь вполне здоровы. Вы только перестанете видеть. Но что же из этого? Я вам обещал сохранить только вашу жизнь, и ничего другого. Вы, может быть, поняли меня не так, но я уж в этом не виноват. Вы рассказали моей жене случай с графиней де Ларивардер. И, конечно, вы сами были бы гораздо осторожнее с человеком, способным на такую вещь.

По его телу прошло конвульсивное движение. Напрасно силился он подняться в кресле.

– Пощадите! – прошептал он.

Я обнажил свой кинжал и посмотрел на его острие.

– А вы? Разве вы пощадили бы меня или мою жену? – спросил я.

– Пощадил бы ее. Может быть, и вас, если б она того пожелала. Я люблю ее, – пролепетал он.

– А, вы любите ее! А она вас любит?

– Да! – в отчаянии промолвил он.

– Это она сама вам сказала?

– Да.

– Ну, за эту последнюю ложь, дон Педро, я сделал бы с вами что-нибудь похуже, чем выкалывание глаз, если б только мог придумать. К несчастью, имеющиеся в нашем распоряжении способы мучить друг друга очень немногочисленны – и ваших глаз, вы конечно, лишитесь.

Он открыл рот и хотел закричать, но я быстро всунул ему в рот платок.

Мой кинжал быстро справился со своим делом.

– Ну кончено. Теперь я погашу свечи, ибо они нам уже не нужны. Спокойной ночи, дон Педро.

Я слышал, как он тихо застонал, и вышел. Мое мщение совершилось, и донна Изабелла была застрахована от горькой участи.

Я приказал людям фон Виллингера забаррикадироваться в приемной и, когда я уйду, продержаться в ней, если возможно, часа два. После этого они должны были спасаться, кто как может.

Мерным спокойным шагом спустился я вниз и прошел мимо часовых дона Педро. Вероятно, они были очень удивлены, что я ухожу один, но мне до этого не было дела. Мое дело в этом доме было сделано, и они не могли уже ничего изменить.

На улице меня ждал фон Виллингер со своими силами.

– Устроили все, как хотели, дон Хаим? – спросил он.

– Да, – отрывисто отвечал я. – Мы можем ехать.

Поставив ногу в стремя, я вдруг вспомнил об одном человеке, о котором как-то совсем было забыл: о донне Марион. Я не мог оставить ее здесь одну, без всякой защиты. После того как меня не будет в Гертруденберге, в городе наступит ад.

И однако я принужден оставить здесь свою жену!

Я приказал барону фон Виллингеру послать за донной Марион четырех солдат с двумя свободными лошадьми и привести ее ко мне, хотя бы и против ее воли.

– Хочет она или не хочет! – прибавил я. – Если ее мать в состоянии ехать, тем лучше. Если не может, то оставьте ее. Не могу же я спасать каждую старуху.

Я пришпорил лошадь, и мы тронулись по улице. Нам пришлось сделать порядочный крюк, так как дом инквизитора находился недалеко от тюрьмы – можно было услышать оттуда крик, – а около тюрьмы, как мне сообщили, были расположены в полной готовности силы дона Альвара. К счастью, земля была покрыта только что выпавшим снегом, заглушавшим всякий звук. Кроме того, поднялся густой туман, который скрывал нас из виду.

Я захватил с собой дюжину людей и поехал к тюрьме. Отрядов дона Альвара нигде не было видно. Они, вероятно, стянуты в одной из боковых улиц и не были видны в тумане, как и мои.

– Позовите дежурного офицера, – приказал я часовым.

Я не знал, были ли они уже предупреждены о моем низложении. Но привычка к повиновению была очень сильна в них, и они отправились исполнять мое приказание, не сказав ни слова. Вскоре вышел караульный офицер. Он был не из моего отряда: здесь уже успели произвести замену.

– Вы караульный офицер? – спросил я.

– Да, я, – отвечал он не очень почтительно. – Но…

– Потрудитесь доставить сюда арестованных, которые перечислены в этом списке, – перебил я его без всякой церемонии. – Вот список.

Он попросил принести фонарь и прочел список. Чтение длилось долго. Я, очевидно, сбил его с толку.

– Ну, кончили? – нетерпеливо спросил я. – Идите и не мешкайте. Ждать довольно холодно.

Он все еще продолжал рассматривать бумагу, которую держал в руке. Потом повернулся и пошел медленно и с видимой неохотой.

– Скорее, или вам придется плохо. Очевидно, дон Альвар недостаточно вас вышколил.

Он угрюмо повернулся, желая, видимо, возразить мне, но в конце концов решил, что лучше будет повиноваться.

Прошло около десяти минут, прежде чем вывели ван дер Веерена – с непокрытой головой и без плаща. Он казался изумленным.

– Где ваши вещи, сеньор ван дер Веерен? – спросил я.

– Не знаю, дон Хаим. Их у меня забрали.

– Что это значит? – спросил я караульного офицера.

– В приказе нет ни слова о вещах, – отвечал он.

– Ах, вы, жадные канальи! Мне стыдно за вас! Принесите все сию минуту! А где другие арестованные?

– Какие другие? – спросил он с удивлением.

– Ах, я дал вам не ту бумагу. Под конец совещания мы по некоторым причинам решили освободить их всех. Вот второй приказ.

Я вынул бумагу, которую нарочно не показал ему сразу, и передал ему.

Он внимательно прочел ее, затем посмотрел на меня и сказал:

– Вот странный приказ, сеньор.

– Вы, должно быть, пьяны или сошли с ума, – холодно отвечал я. – Обсуждать данные вам приказания! При моем правлении таких вещей не бывало в Гертруденберге. Исполняйте приказание немедленно, или я прикажу посадить вас под арест за пьянство во время исполнения служебных обязанностей!

Я умел говорить с солдатами. Мне говорили, что в подобных случаях мой голос приобретает жуткие интонации. Кроме того, ведь этот караульный офицер на знал действительного положения вещей. Может быть, меня восстановили в должности – никто этого не знал.

Офицер отправился.

Через некоторое время тюремные ворота медленно открылись и показался длинный ряд жалких фигур. Они были едва прикрыты лохмотьями, дрожали от холода, некоторые едва могли держаться на ногах. Я и не думал, что их будет так много.

Что мне теперь с ними делать? Имея позади себя толпу больных, плачущих людей, нечего было и рассчитывать пробиться через ворота. Приходилось брать с собой только тех, которые не были еще изувечены и могли двигаться. Остальные должны были остаться. Это было очень неприятно, но делать было нечего.

Мы отвели этих несчастных людей в один из глухих переулков, подальше от главных улиц, и здесь произвели их разбор. Многие плакали и просили взять их с собой: еще жива была в памяти резня, происшедшая в других городах. Но я был неумолим. Те, которые уже не могут жить дольше, должны уступить свое место другим, более жизнеспособным. Таков великий закон жизни. Это жестоко, но это так.

Мы оставили их здесь же, на темной, холодной улице, предоставляя им самим спастись или погибнуть. Может быть, их возьмут к себе какие-нибудь сердобольные люди, несмотря на страшную опасность для тех, кто решился бы приютить их у себя, а может быть, и не возьмут. Мы ничего не могли сделать для них. И мы поскакали дальше во мраке: топот наших лошадей заглушал их тихие вопли.

Скоро мы прибыли к темному проходу, носившему название Чертова переулка. Это было скверное место, в самой плохой части города. Здесь всегда стоял скверный запах, несмотря даже на холодное время года. Но губернатору Гертруденберга приходилось уезжать из города словно вору, ночью, незаметно, без проводов.

Тут должен был ждать нас Диего с моей женой, если бы ему удалось отыскать ее. Но я уже не надеялся на это.

Все-таки я пришпорил лошадь и первым прискакал к этому мрачному месту. Здесь стояла кучка людей – четверо мужчин и одна женщина, но моей жены между ними не было. Мужчины оказались солдатами барона фон Виллингера, а женщина – донной Марион. Я должен был подъехать к ней вплотную и только тогда узнал ее. Она, по-видимому, узнала меня скорее, хотя я был в боевых доспехах.

– Дон Хаим, – воскликнула она, – что случилось?

– Вот что, донна Марион. Моей власти настал конец, и я бегу из Гертруденберга, как павший изгнанник. Теперь я стараюсь спасти всех тех, которые могут погибнуть вследствие моего падения.

– О! – вскричала она. – Я так и знала, что случилось, должно быть, нечто ужасное. Ваши люди силой привели меня сюда. Вам лучше бы оставить меня на произвол судьбы. Ваша жена Изабелла с вами?

– Нет, – с горечью ответил я. – Я не знаю, где она теперь. Я просил ее приготовиться к отъезду, но, когда вернулся домой, ее уже не было. Я отправил на поиски Диего, чтобы он привел ее сюда, но он не пришел. Я уже не могу больше ждать. Я обещал ей освободить ее отца, который следует сюда при войске. Теперь каждая минута дорога. Через полчаса будет уже поздно.

Донна Марион молчала. Что было ей сказать?

Я стал вглядываться в улицу, но, кроме темных силуэтов всадников, ничего не было видно. Прошел почти час с тех пор, как я расстался с доном Педро. Каждую минуту его слуги могли войти в его комнату и найти его там. Немцы, конечно, могут защищать некоторое время переднюю, если захотят удержать за собой эту в сущности крайне невыгодную позицию. В доме дона Педро имеется сильный отряд его охраны, и такое положение не может длиться долго.

Я осмотрелся еще раз. На минуту туман поднялся вверх, и в конце улицы мелькнула слабая полоса света, падавшего неизвестно откуда. На улице было безмолвно и безлюдно.

– Вперед! – скомандовал я. – Донна Марион, я должен просить вас присоединиться к женщинам в арьергарде. Возможно, придется вступить в бой.

Сделав несколько поворотов, мы очутились на улице, которая вела к городским воротам. Мы продолжали двигаться в тумане, едва различая дома на противоположной стороне улицы. Вдруг наш авангард остановился и выстроился темной линией.

Прежде чем достигнуть Бредских ворот, нужно пройти еще внутренние ворота, уцелевшие с того времени, когда город кончался на этом месте. Эти ворота обыкновенно были всегда открыты, и в башне над ними часовых не ставили: ворота были совершенно бесполезны в наше время. Но сегодня ворота оказались закрытыми и на запоре. За ними виднелись часовые.

Я подъехал к воротам и нетерпеливо постучал в них рукояткой моей шпаги.

– Открыть ворота! – крикнул я.

Наверху в отверстии башни показался свет. Какой-то голос спросил:

– Кто идет?

– Дон Хаим де Хорквера. Открывайте ворота.

– Пароль?

– Пароль? Вы смеете спрашивать меня пароль? Приказываю вам открыть ворота.

– Мы не обязаны больше исполнять ваших приказаний, сеньор. Поезжайте обратно, или на вас падет вся ответственность за то, что произойдет.

– Собака! Ты смеешь угрожать мне! Это будет для тебя первый и последний раз. Дайте сюда топоры, – крикнул я.

Я был в ярости от этого неожиданного препятствия. Может быть, я должен благодарить за него мою жену!

Не оставалось ничего другого, как силой пробивать себе путь. По обе стороны ворот непрерывной линией стояли дома, построенные на валах прежнего города, а за ними тянулся канал. Нужно было как можно быстрее скакать назад почти до ратуши, чтобы заехать за ворота, а это было слишком рискованно.

Появились топоры, и тяжелые удары с громом посыпались на ворота. В ту же минуту сверху грянуло несколько выстрелов, а внизу, сквозь ворота, просунулся целый частокол ружей, которые на таком близком расстоянии, конечно, не могли дать промаха. С полдюжины моих людей упало, а ворота были целехоньки.

Если дело пойдет таким путем, то я рискую потерять половину моих сил и не продвинуться вперед ни на шаг. Правда, мы захватили с собой лестницы, но я при этом имел в виду главные ворота, больше подходящие для штурма. Здесь же башня поднималась прямо над бойницами, и наши лестницы, даже связанные вместе, едва достали бы до ближайшего окна, сквозь которое мог бы пролезть человек. При штурме города эта башня не могла иметь такого грозного значения, ибо дома с обеих сторон ее были невысоки – можно было захватить их и через них войти в город. Но нам нужно было пройти с лошадьми, к тому же и времени в нашем распоряжении было очень мало. Никакого сообщения между домами и башней не было, иначе мы бы заметили его.

У некоторых из моих людей были аркебузы и пистолеты, и они старались попасть в защитников ворот сквозь бойницы. Но немцы никогда не были хорошими стрелками. Кроме того, было очень темно, люди нервничали, зная, что каждую минуту враг может нагрянуть сзади, и тогда мы окажемся в мышеловке.

Минута шла за минутой. В первый раз в моей жизни я почувствовал, что такое страх. Я боялся не за себя. Мне стало жутко из-за того, что я буду не в состоянии сдержать свое слово, что те, кого я обещал спасти, и люди, доверившиеся моей ловкости и моему счастью, будут перебиты v меня на глазах.

Второй залп с башни повалил еще несколько человек. Я потерял свое обычное хладнокровие. Соскочив с коня, я выхватил топор у одного из солдат и подбежал к воротам. Я ударил им в ворота со всей силы, но ворота были дубовые, твердые, как железо. Каким-то чудом ни один выстрел не попал в меня. Может, стрелявшие из башни нарочно хотели оставить меня в живых. Не все, конечно, ибо вдруг я почувствовал страшный удар по голове, сопровождавшийся таким грохотом, как будто на меня обрушился целый город.