Текст книги "Тень власти"

Автор книги: Поль Бертрам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Помолчав с минуту, она начала опять:

«Когда ты увидишься с доном Хаимом, скажи ему, что я умираю, умоляя его о прощении, и я желаю ему найти лучшую жену. Я во многом была неправа относительно него – он многого еще не знает. Но провинилась я против него только в мыслях. Не забудь прибавить это. Что касается меня, то я вполне его прощаю. Теперь, когда моя горячая кровь начинает стынуть в жилах, я понимаю и прощаю ему многое, чего раньше не могла забыть. Если он погрешил в чем против меня, то он благородно расплатился за все – так благородно, что я чувствую себя уничтоженной. Поэтому будет, быть может, лучше, если я теперь умру, – у меня гордая натура, она не вынесет такого глубокого унижения. Я не прошу его прощать меня, если он считает, что обо мне незачем помнить. Как бы то ни было, я желала бы, чтобы он нашел с другой женщиной то, чего не нашел со мной. Хотелось бы сказать еще многое, но силы меня покидают. Дай мне еще вина, Марион. Передай поклон моему отцу и скажи, чтобы он не бранил дона Хаима. Я сама во всем виновата».

Едва показался серый призрак зари, Изабелла тихо и безболезненно скончалась.

Я думаю, что она все-таки любила вас, хотя и предпочитала не говорить об этом.

Донна Марион смолкла. Солнце давно уже перестало светить в окно. Сияние, которое его лучи образовали вокруг ее головы, становилось слабее и слабее, пока наконец не превратилось в сверкание разукрашенных морозом стекол. Теперь я уже едва мог различать ее черты. Неужели мое зрение стало затуманиваться и слабеть?

Сделав небольшую паузу, она заговорила опять:

– Теперь мне остается вкратце рассказать вам то, что касается непосредственно меня. Когда мне стало ясно, что Изабелла скончалась, я была ошеломлена. Со мной произошел жестокий кризис. Но не стоит говорить об этом. Когда на другой день утром явился Исаак ван Зоон, он взглянул на побелевшее лицо Изабеллы и сказал:

«Произошел паралич сердца. Этого-то я и боялся».

Я бросила к его ногам три золотых, которые получила накануне за свою роль, и попросила уйти.

Вечером я опять играла перед доном Федериго: мне нужны были деньги на похороны. Услыхав об этом, он отнесся ко мне очень милостиво и дал даже больше, чем мне требовалось на похороны. Это было счастье, что дон Федериго узнал о похоронах: так как я не призывала священника к умирающей, то сначала не хотели было ее хоронить. Потом дело уладилось: я предполагаю, что в него вмешался дон Федериго.

Мы похоронили Изабеллу на кладбище города Бергена. Если вы хотите взглянуть на ее могилу, я вам могу ее показать. На ней поставлен простой деревянный крест. Кругом него цветы. Заходящее солнце золотит верхушки небольшого леска около кладбища, а с океана доносится туда чистый и свежий морской воздух. Хорошо пожить в этом месте, хотя бы и не было надгробного камня.

Что касается меня, то я вскоре после этого покинула Берген. Актеры поехали дальше, и я с ними. Запас денег меня был невелик. А таким способом я надеялась безопасно и без особых затруднений добраться до севера. Между прочим, я написала вам письмо, адресовав его в лагерь принца, но оно, как видно, не дошло до вас. Мне не удалось, однако, осуществить свой план, так как актеры изменили свой маршрут. Хуже всего было то, что я сама заболела лихорадкой – не такой сильной и жгучей, которая свела Изабеллу в могилу, а незаметной, но упорной и истощающей силы. Актеры относились ко мне чрезвычайно сердечно и возили меня всюду с собой, хотя я для них была лишней обузой. Я была в таком истощенном состоянии, что едва могла понимать, что со мной происходит. Но вот однажды утром я проснулась с таким чувством, как будто очнулась от тяжелого и долгого сна.

Дотащившись кое-как до окна, я выглянула наружу. Небо было ярко-синего цвета было тепло, дома и люди казались совершенно непривычными для меня. Я очутилась в Милане. Мало-помалу я становилась крепче и опять стала играть с труппой – надо же было чем-нибудь зарабатывать себе на пропитание, да и следовало отплатить как-нибудь актерам за все то, что они для меня сделали. Можете представить, как мне хотелось вернуться назад, на родину. Но моя мечта осуществилась только через два года: в Голландии ведь свирепствовала война.

В конце лета мы прибыли во Францию. В Монтабане губернатором оказался герцог де ля Тремуйль, дальний родственник нашей семьи. Не все губернаторы похожи на вас, это я узнала по собственному опыту. Однако я решилась поведать ему о своем положении. Он, конечно, знал мое имя и мог бы сделать что-нибудь для меня. И он действительно это сделал.

Бедный Лафосс был страшно перепуган, когда герцог сам пришел к нам и стал разыскивать свою родственницу. Но в конце концов он только выиграл от этого посещения. Герцог взял меня с собой ко двору Генриха Наваррского. Потом мы поехали в Ларошель, где он посадил меня на вооруженный гугенотский корабль, отправлявшийся в Англию, и дал мне поручение передать письма лорду Сесилю. Хотя королева приняла меня в высшей степени любезно, но мне хотелось поскорее увидеть Голландию и вас, чтобы передать вам последние слова вашей жены.

Высадившись в Бриле, я сейчас же стала разыскивать вас. Я узнала, что года два тому назад вы взяли приступом Гертруденберг, но затем уехали оттуда. Никто не мог сказать мне, где вы потом были. Некоторые уверяли, что вы умерли. А умерли многие: Изабелла, ее отец, моя мать.

Я приехала в Гуду, где у меня есть родственники. Отсюда я хотела ехать в Дельфт – повидаться с принцем и расспросить его о вас.

Ну, теперь я вам все рассказала. О многом я предпочитала бы умолчать, но нарочно сказала вам, чтобы вы могли убедиться, что с моей стороны было сделано все возможное. Может быть – Богу известно, что эта мысль сильно тяготила меня по временам, но теперь, оглядываясь назад, я не вижу другого пути. Мне страшно прискорбно, что я не могу сообщить вам более отрадных новостей, но, видно, так было угодно Богу. Может быть, это послужит вам утешением когда-нибудь, когда самое худшее уже будет пережито.

Она смолкла, и я напрасно искал слов, чтобы поддержать разговор: я был совершенно ошеломлен тем, что мне пришлось услышать. Наконец я сказал:

– Не знаю, как и благодарить вас, донна Марион. Я не в состоянии выразить словами то, что чувствую. Ваш рассказ похож на сказку из другого мира. Никогда бы я не поверил, что у нас на земле возможны такие вещи.

– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – холодно отвечала она. – Я действовала так, как мне подсказывало чувство. Я была обязана сделать все это, и потому вам незачем меня благодарить. Но я слишком разговорилась. Становится уже темно, и я велю принести свечи.

Она встала и позвонила. Через минуту вошел слуга со свечами. Теперь я опять мог видеть ее. Она стояла, опираясь рукой на стол и глядя не на меня, а куда-то дальше меня. Она была очень бледна, и на ее лице появилось какое-то жесткое выражение. Я подошел к ней, взял ее руку и поцеловал, как когда-то в первый день моего прибытия в Гертруденберг она поцеловала мою.

– Благодарю вас, донна Марион, – сказал я. – Хотя Богу известно, как я любил Изабеллу, я еще не знаю, захотел ли бы я, чтобы она осталась в живых ценой вашего позора. Да и она сама этого не пожелала бы, конечно.

Рука донны Марион безвольно лежала в моей; но вдруг она отдернула ее.

– Вы бы никогда об этом не узнали, – промолвила она. – Да и она не узнала бы. Мне не хотелось говорить об этом, но слова как-то невольно срывались у меня с языка.

Мне казалось, что без этого мой рассказ будет неполон, будет такое впечатление, как будто не все было сделано для того, чтобы спасти ее. Это была моя слабость. Но, увы! Нам всем так свойственно по временам впадать в эту слабость.

– Только не вам. Если когда-либо была на свете сильная женщина – то это вы, с вашей даже сверхчеловеческой силой.

– Хотела бы я иметь такую силу, – печально ответила она. – Я во всем потерпела неудачу.

– Вовсе нет. Вы много сделали, так много, что я этого никогда не забуду.

Я опять хотел взять ее за руку, но она спрятала ее от меня.

– Вы стало быть, хотите этим просто отблагодарить меня, хотя я и не заслуживаю такой благодарности.

Она протянула мне руку, которая была холодна, как лед.

– Пожалуйста, не целуйте мою руку, дон Хаим. Вы конфузите меня. Не думаю, чтобы вы сегодня хотели быть в гостях, – прибавила она, – и потому не решаюсь просить вас разделить с нами нашу трапезу, хотя фру Терборг будет бранить меня, если узнает, что я не пригласила вас.

– Благодарю вас, донна Марион. Сегодняшний вечер должен принадлежать Изабелле.

– Вы правы.

– Но вы позволите навестить вас завтра. Мне еще о многом нужно вам сказать и о многом попросить, если мне будет позволено.

– Конечно. Вы, кроме того, должны рассказать мне о себе.

Я простился и вышел. Она не хотела принимать моей благодарности и отослала меня домой, но я понял все.

Всю ночь я думал о моей покойной жене и записывал в эту книгу все, что случилось со мной в эти последние дни. Свечи уже догорели, и сероватый рассвет незаметно пробрался в мою комнату. Огонь в камине давно погас, но хотя теперь у нас декабрь и стекла разукрашены морозом, холода я не чувствовал. Проклятие теперь спало с меня. Теплые слезы незаметно лились по моему лицу, когда я думал об этих двух женщинах, сыгравших такую важную роль в моей судьбе. Одна из них, моя жена, оскорбляла, больно задевала меня, заставила меня пережить самые ужасные часы моей жизни. Другая, посторонняя для меня, готова была пожертвовать своей жизнью и честью только для того, чтобы вернуть мне любимую женщину, не ожидая за это никакой награды. Когда-то я думал, что я боролся за невозможное – жалкий глупец! Оно было гораздо выше, чем я думал, и все-таки она достигла его.

Целую ночь думал я о том, что теперь может произойти. Я получил такое известие, значение которого я даже боялся уяснить себе. Для меня открылись совершенно новые горизонты, которые устрашали меня своей широтой.

Я любил Изабеллу. Но что значила моя любовь к ней в сравнении с такой любовью? Я завоевал свою жену шпагой, думая только о своей страсти и гордости. Я погубил ее. Она умерла в расцвете лет и ушла голодная с пиршества жизни. Бедная Изабелла! Действительно, я плохо любил тебя и не удивляюсь теперь, что не слышал от тебя ни слова любви, хотя ты так и не узнала, что я сделал из-за тебя с доном Педро. Не верю я и тому, что в конце концов ты полюбила меня, как утверждает донна Марион. Если твое сердце и билось иногда сильнее, то это было не из-за меня. Бедный необузданный ребенок! Корить меня тем, что я служил Испании и церкви, и пасть жертвой козней испанского попа! Но не он и не она одни виноваты в этом: есть доля и моей вины. Я надеюсь, что когда-нибудь снизойдет мир и на меня.

6 декабря.

Сегодня я опять видел донну Марион, но на этот раз она была настороже. Ни на одну минуту не дала она мне заглянуть ей в сердце, ни словом, ни взглядом не выдала себя. Напрасно старался я выспросить ее о ее личной жизни после смерти Изабеллы.

– Не стоит утомлять вас этими пустяками… Да и воспоминания эти так мучительны для меня, – сказала она.

После этого я не смел настаивать. Вместо этого она попросила меня рассказать ей о себе. Кроме того, что я взял приступом Гертруденберг, она ничего не знала.

Я стал рассказывать. Она слушала меня с тем глубоким сочувствием, которое и без слов невольно ощущаешь. В ее голосе появились какие-то удивительные оттенки, которые я вчера заметил в первый раз. Незаметно она заставила меня отступить от сдержанности и сказать больше, чем я хотел; Я ведь не люблю говорить о себе и о своих делах иначе, как в этой книге. Здесь я записываю все хорошее и все дурное, как летописец, пишущий свою хронику, и удивляюсь, как столь слабый человек, описанный на этих страницах, мог вынести так много. Но еще больше удивлялся я этому вчера ночью.

Я рассказал донне Марион, как я вышел из Гертруденберга, как моя гвардия предпочла идти на смерть, но не оставить меня. Описал ей битву на Рейне, когда мы ждали последней атаки среди снежной бури. Рассказал о принце и Гаарлеме, рассказал ей о вещах, о которых всякому другому сообщил бы лишь в форме циничного замечания, о которых я не думал говорить ни одному живому существу, кроме, конечно, моей жены, если бы она захотела меня выслушать.

В чем был секрет, с помощью которого донна Марион заставляла меня забывать мою обычную сдержанность, я не знаю или, лучше сказать, догадываюсь. Но сама она была сосредоточена и спокойна. Ее обращение, вполне любезное, посторонний человек назвал бы холодным.

Когда нужно было идти к фру Терборг – сегодня я не мог избежать этого знакомства, – я остановил донну Марион и спросил:

– Так как моя жена сказала вам все, то вы, конечно, слышали от нее историю о маркизе Ларивадор. Что вы думаете об этом, донна Марион?

Она взглянула мне прямо в глаза и отвечала:

– Я думаю, что вы способны совершить ужасное дело, когда вы в гневе или распалены ненавистью, что я сама видела. Но я не верю, чтобы вы могли совершить какой-нибудь неблагородный поступок, недостойный вас.

– А что если эта история верна, донна Марион?

– Пусть так. Поступки бывают иногда не такими, как о них рассказывают. Я могу только повторить то, что уже сказала.

Вот ее вера! О, если б у моей жены нашлась хоть десятая доля такой веры!

– Факты верны, – сказал я. – Единственную же вещь, которая извиняет меня, я сказать не могу.

– Вы уже довольно сказали мне, и я в вас никогда не сомневалась, – промолвила она, подавая мне руку.

Мы перешли в соседнюю комнату, где была фру Терборг.

Я знал ее и неоднократно встречал в лучших домах города. Про нее говорили, что она честолюбива, что она смотрела на своего мужа, который был много старше ее, как на переходную ступень к более высокому общественному положению. В этом он обманул ее ожидания, прожив гораздо дольше, чем предполагали, и, когда наконец он исполнил свою обязанность и умер, вдова была уже не так молода, как было бы нужно. Так, по крайней мере, говорили. Верно ли это было, сказать не берусь. Что касается меня, то я недолюбливал ее и старался избегать.

У нее оказались гости, которых я недолюбливал еще более: проповедник Иордане и некий барон ван Гульст. При моем появлении оба поднялись со своих мест и отвесили мне глубокий поклон. Несколько лет тому назад мне пришлось дать им урок, как вести себя, урок, в котором оба они нуждались. Лично мне они были безразличны, но я представлял здесь принца и даже само государство. Следовательно, в Гуде я должен быть первым, а все остальные вторыми! Так оно в действительности и было, хотя такое положение не нравилось многим.

Как я же сказал, оба они встали, поклонились и уставились на донну Марион, пока я здоровался с хозяйкой. Разговаривая с ней, я старался разглядеть ее получше. Ей было около сорока. По своей внешности это была настоящая голландка, цветущая и красивая, хотя несколько грубоватая. Не знаю, кем она доводилась донне Марион, но подобное родство часто встречается в Голландии.

Фру Терборг поздоровалась со мной приветливо:

– Мы долго ожидали этой чести, ваше превосходительство, но все напрасно, – начала она. – Очень рада, что я наконец нашла в лице моей племянницы магнит, который сумел притянуть в наше бедное жилище губернатора нашего города. Нужно сознаться, что действительно до ее прибытия здесь было мало притягательного.

Несмотря на свой возраст, она была еще не прочь пококетничать.

– Мои служебные обязанности не оставляют мне столько времени для удовольствий, как мне хотелось бы, – серьезно отвечал я. – Что касается вашей племянницы, то она – двоюродная сестра моей покойной жены. Я не слышал о ней более двух лет и очень беспокоился о ее судьбе.

Обстоятельства, при которых умерла моя жена, я хотел держать в тайне. Я не мог позволить, чтобы об этом стали, говорить в гостиных. Я уже давно носил по ней траур, и никто не должен догадываться, что я узнал о ее смерти только вчера вечером. Но фру Терборг отличалась большим любопытством, и ее нелегко было удовлетворить в этом отношении. Ее вопросы так и сыпались на меня, и я едва успевал давать на них ответы. Мало-помалу я начал отвечать отрывисто и надменно, за что меня нередко упрекали. Меня называли гордецом, но можно ли было держаться здесь иначе?

Господин Терборг торговал колониальными товарами. Хотя он вел дело с большим размахом и в последнее время занялся коллекционированием картин – все это не улучшило его манер, по крайней мере, насколько можно было заметить по его вдове. О нем самом я говорю только понаслышке. «И эта женщина, за столом у которой, будь то в Испании, я никогда бы и не подумал присесть, здесь говорила со мной с такой фамильярностью, как будто она была мне родня.

Впрочем, здесь многое делается не так, как в Испании, и мне приходится привыкать к этому. Прошлое похоронено в кровавых битвах и бездонной пропастью отделено от настоящего. И теперь я служу более высокому владыке – не королю и не папе, а принципу. Многие, впрочем, этого не замечают. Многое теперь стало лучше в жизни, хотя самые формы этой жизни сделались не так приятны. Эта перемена особенно мучительно подействовала на меня именно теперь, когда я только что перешел сюда из соседней комнаты, где беседовал с донной Марион и где былое так ярко встало опять в памяти.

– Вы сегодня слишком серьезны, – начала опять фру Терборг, обращаясь ко мне, – хотя я выбрала для вас самое лучшее место. Ваша собеседница справа способна согнать складки со лба у кого угодно, а о себе, некрасивой старухе, я уже и не говорю.

Место, о котором она говорила, было между ней и донной Марион.

– Я ценю свое положение молча, – возразил а. – Я только боюсь, что я его не заслуживаю.

Фру Терборг приняла мои слова за комплимент и стала жеманничать. Проповедник Иордане стал протестовать против того, что она назвала себя старухой. Барон ван Гульст вторил ему, хотя более слабо. Он, видимо, был заинтересован донной Марион.

Так как речь проповедника Иорданса, сыпавшего комплиментами нашей хозяйке, грозила затянуться до бесконечности, то я тихонько обратился к другой моей собеседнице, бессознательно заговорив с ней, как делал это и прежде, по-испански. У фру Терборг оказался, однако, тонкий слух. Не обращая внимания на ораторские упражнения проповедника, она сказала:

– Ваше сердце наполовину еще принадлежит Испании, хотя вы сами теперь принадлежите нам.

Она продолжала улыбаться. Мне это не понравилось.

– В моей душе не так-то легко читать, сударыня, – надменно ответил я.

– Мы все заранее верим патриотическим чувствам графа ван Стинена, – вмешался барон ван Гульст с какой-то особенной улыбочкой. – Было бы очень плохо для Гуды, если б мы этому не верили. Кроме того, мы можем в этом случае положиться на вас, сударыня, – прибавил он, обращаясь к донне Марион. – Вы сумеете сделать его еще более голландцем. А было бы трудно для кого угодно не поддаться вашему влиянию, если б вам угодно было пустить его в ход. Я, по крайней мере, не мог бы противостоять ему, если б даже оно вело меня по ложному пути.

– Ого! – вскричала фру Терборг. – Это просто объяснение в любви, Марион. Надеюсь, ваше превосходительство, не будете ревновать!

– Не имею на это никакого права, – возразил я, жалея в душе о старых временах, когда в Гертруденберге люди, подобные фру Терборг, не смели даже рта раскрыть в моем присутствии.

– Однако, Марион, ты еще не поблагодарила барона за его признание, – продолжала она, не смущаясь.

– Никакого признания я не заметила, да и не желала бы удостоиться такой чести, – серьезно ответила Марион.

Слова эти были сказаны вполне вежливо, но в манере, в которой они были произнесены, было что-то до того надменное, что я едва узнал ее. Поистине герцог де ла Тремуйль не постыдился бы назвать ее своей родственницей.

Барон, как человек неглупый, сразу заметил это.

– Увы! На это у меня не нашлось смелости! – воскликнул он с беззаботным видом. – Но его превосходительство вы не отказались бы привлечь на свою сторону? – обратился он к донне Марион.

– Вы преувеличиваете мое влияние, – тем же холодным тоном отвечала она. – Да, я думаю, в этом нет и надобности.

Проповедник Иордане, которому уже наскучило молчать, в первый раз в жизни, сам того не зная, оказал мне услугу.

– Обращение его превосходительства, – начал он наставительно, – было чудесным и благодатным делом Господа. И хотя вы прошли через горе и сокрушение, вы не должны забывать поблагодарить в ваших молитвах Того, Кто вовремя открыл вам глаза, как он открыл их Савлу, преследовавшему верных. Вы, конечно, должны понять это и просить Господа укрепить вас в новой вере.

– Я никогда не следую в таких случаях советам со стороны, – холодно ответил я. Как рассмеялся бы мой дядя-инквизитор, если бы мог слышать эти слова!.. – Я молюсь так, как мне подсказывает мой дух, – продолжал я. – Мое правило, надеюсь, вполне согласно с евангелическим учением.

На это он ничего не мог ответить и смолк, как будто кусок селедки вдруг застрял у него в горле. Он засуетился и наконец, оправившись, сказал:

– Я предложил этот совет смиренно, как и подобает служителю Всевышнего. Хотя вы сказали истину, и я не могу оспаривать ее, но, поверьте, не всегда бывает хорошо пренебрегать советами проповедника, ибо мы также говорим по внушению духа. Вы не желали меня послушать, когда я проповедовал, что все католические священники должны быть изгнаны, и напоминал вам, что Господь наш не терпит соперников. Вы не хотели меня слушать и говорили, что нет никакой опасности от того, что некоторые из них останутся. А вот сегодня отец Вермюйден…

– Это совершенно безобидный старик, – прервал я оратора. – Дайте ему умереть мирно. Не думаю, чтобы Господь Бог гневался на проповеди отца Вермюйдена. Его молитвы также направляются к Небу, хотя с другими обрядами.

Иордане не стал спорить на эту тему и сказал:

– Вы называете его безобидным? Но он занят не только тем, что молится в своей комнате. Сегодня утром он ходил со святыми дарами к одному умирающему католику и нес святые дары открыто по улице, причем сам он был в епитрахили, а перед ним звонили в колокол, несмотря на решение совета, воспретившего католическим священникам делать это.

Я посмотрел на проповедника. Передо мной был настоящий поп, который, родись он в Испании, с наслаждением сжигал бы еретиков. Порода эта, как видно, не вымирает, независимо от того, облекается ли она в рясу или в какое-либо другое одеяние.

– Хорошо. Что же из этого? – спросил я. – Можно только сказать, что человек, которому несли дары, умрет спокойнее, если узнает, что он принял их, как полагалось прежде. Я никогда не одобрял этого постановления совета, который вступил в силу до моего прибытия сюда. Мы восстали против нетерпимости прежней церкви. Не будем же подражать ей. Будем обуздывать духовенство в его честолюбивых притязаниях, но не станем стеснять его в исполнении его святых обязанностей.

– Все это хорошо, – возразил он, зловеще поблескивая своими маленькими глазками, – но таким путем нельзя освободить наш город от римских заблуждений. Заметьте, если вы будете так снисходительны, римская ересь опять будет распространяться у нас, пока мы снова не попадем под ее иго.

– Нет, этого не будет. Не бойтесь, колеса времени не вертятся назад.

Отвечая ему так, я думал о многом. Может быть, я был не прав, говоря так, ибо проповедник не знал, о чем я в это время думал.

– А если она будет распространяться, то какими мерами вы думаете ее остановить? – спросил он. – Вы не разрешили светским чиновникам собирать сведения о вероисповедании населения и доносить об этом нам, как мы вас просили» Другие губернаторы сделали еще больше. Те, которые вас лично не знают, считают вас человеком слабым.

Я улыбнулся:

– Из вас вышел бы превосходный инквизитор, господин Иордане.

Он покраснел до корней волос:

– Можете смеяться надо мной сколько угодно. Увидим потом, кто из нас был прав.

– Увидим.

– Вы в самом деле не намерены возбуждать дела о сегодняшнем нарушении отцом Вермюйденом постановления совета? – сладким током вмешался барон ван Гульст.

– Не намерен, барон ван Гульст, – хладнокровно отвечал я. – Может, для соблюдения формальностей мне и следовало бы что-нибудь сделать. Но раз меня к этому принуждают, я решил не уступать ни на йоту. Отцу Вермюйдену уже под семьдесят. Он седой, как лунь. И этот старец следует за Христом так, как он считает себя обязанным следовать. Мне передавали, что во времена преследования он не выдал никого. Поэтому он должен спокойно дойти до своей могилы. Барон почти незаметно пожал плечами:

– Конечно, вы можете поступать, как вам заблагорассудится, но многие будут считать это слабостью, как сказал Иордане. В совете ропщут…

– Пусть их ропщут, – надменно возразил я. – Принц думает точно так же, как и я, и так же, как и я, не обращал внимания на ропот. Я ненавижу Рим и его духовенство, и потому ненавижу и всякие религиозные преследования. Пока я начальствую в Гуде, их здесь не будет.

Водворилось молчание. Я понимал, что в лице Иорданса я нажил себе смертельного врага, хотя он и не решался возражать мне. Но я порвал со своей прежней жизнью и сделался изменником вовсе не для того, чтобы стать орудием другой церкви, хотя бы она и называлась реформатской. Я знал, что оба этих человека, сидевших в этот вечер против меня, едва ли могут возненавидеть меня больше, чем они ненавидели меня до сих пор, ибо Иордансу нужны были преследования, а барону мое место. Пусть их попробуют добиться того и другого.

Донна Марион смотрела прямо перед собой. Так как она сидела рядом со мной, то я не мог видеть выражения ее лица.

– Фи, господин Иордане, – вскричала фру Терборг, – вы слишком мало считаетесь с моим милым гостем и со мной, затевая такие разговоры. А теперь говорить об этом по крайней мере несвоевременно. Вы можете проповедовать в церкви, а не у меня за столом. Лучше не трогайте моего хлеба-соли, если не хотите быть неприятным.

Она нисколько не церемонилась с ним.

– И вы, барон, могли бы вести себя лучше, – начала она снова. – Не грех было бы вам сказать комплимент по поводу глаз моей племянницы или хотя бы моих. Это, конечно, не было бы новостью, но во всяком случае доставило бы удовольствие. А теперь, не угодно ли попробовать этого вина. Это мальвазия, вывезенная с острова, который находится где-то между тем и этим светом. Терборг – мир праху его – сдабривал его пряностями по какому-то собственному рецепту и продавал бутылку по пяти золотых. Это товар первого сорта, как видите.

Она была права. Видимо, Терборг был человеком не без дарований. Его жена тоже была неглупа, хотя ее манеры и не подходили бы ко двору.

Крепкое вино произвело свое действие. Гости развеселились, кроме меня и донны Марион.

По мере того как возрастала веселость и разговоры становились непринужденными, она время от времени бросала на меня тревожные взгляды. На нее, недавно приехавшую с юга, это веселье тоже произвело неблагоприятное впечатление. Двор короля Генриха Наваррского отнюдь не славится своей утонченностью, но во всяком случае он более изыскан, чем гостиная госпожи Терборг. Во всяком случае бояться ей было нечего. Мне раза два говорили, что мое присутствие за столом имеет самое охлаждающее действие. И хотя гости были сильно навеселе, но ни проповедник Иордане, ни барон не забывались относительно меня и донны Марион.

Было уже поздно, когда мы разошлись. Выйдя на улицу вместе с бароном и Иордансом, я остановился и посмотрел им вслед, наблюдая за тем, как они шли, пошатываясь. Каждого человека, каждую страну нужно принимать с недостатками и достоинствами и нельзя рассчитывать на то, что солнце Севильи будет золотить башни Гуды, точно так же, как нельзя надеяться, что свежее дыхание Северного моря будет веять над иссушенными полями Новой Кастилии.

Как бы то ни было, я поставлен теперь судьбой на определенное место и принадлежу этому народу, хотя обтесать добрых обывателей Гуды мне иногда кажется безнадежной задачей. Невольно мои мысли переносятся к прошлому, когда я молодым еще человеком был при дворе императора и мечтал, что когда-нибудь я буду от имени Испании править целым царством. Тогда это не казалось невозможным. Увы! Мы никогда не можем совершенно похоронить прошлое, хотя и стараемся выкопать ему могилу поглубже.

8 декабря.

Сегодня было довольно бурное заседание городского совета. Об этом едва ли стоило бы упоминать, ибо это не последнее и не первое бурное заседание. Но я уже описал в дневнике мои отношения с проповедником Иордансом и бароном ван Гульстом – слишком много чести для них, – и теперь приходится продолжать свой рассказ о них. На меня был сделан форменный донос по поводу отца Вермюйдена, но я не придал ему никакого значения.

И вот на сегодняшнем заседании поднялся господин ван Гутен и важно спросил меня, что я намереваюсь предпринять в этом деле. Я ответил. Он стал возражать, подчеркивая явное нарушение постановления совета и опасность, если это дело останется безнаказанным. После него стали говорить другие, приводя те самые доказательства, которыми меня пытался поразить Иордане на вечере у Терборг. Сам проповедник и барон ван Гульст не открывали рта все заседание. В конце концов совет приговорил отца Вермюйдена к изгнанию.

Я не мешал им говорить и произнести приговор. Но когда они кончили, я встал и спокойно сказал:

– В силу предоставленных мне полномочий я по государственным соображениям отменяю этот приговор и объявляю его не имеющим юридической силы.

Они были так поражены, что некоторое время молчали. Несомненно, многие истолковали мое молчание как проявление слабости, и теперь мое хладнокровие и твердость явились для них совершенной неожиданностью.

Я хотел посмотреть, кто из них мои друзья и как далеко решатся пойти остальные.

Наконец медленно поднялся с кресла бургомистр – он как будто был испуган – и сказал:

– Вы сослались на государственные соображения. Позвольте узнать, какие именно.

– Я уже говорил вам о них, – отвечал я. – Я не возьму на себя инициативу религиозных гонений в Гуде. Мы только что стряхнули с себя иго одной веры и господство попов. И не следует теперь подставлять шею под другое. Исправляйте ошибки прошлого вашей мудростью, покоряйте его нетерпимость вашей гуманностью. Вы можете сокрушить заблуждение, впадая в другое, можете искоренить грех, совершая другой, но только на короткое время. Когда первый удар минует, это заблуждение восстанет опять и будет в десять раз сильнее прежнего и, в свою очередь, сокрушит вас. Если это вас не удовлетворяет, – прибавил я после некоторой паузы, – вы можете жаловаться на меня принцу и, наконец, генеральным штатам.